Текст книги "Истории Фирозша-Баг"

Тренировки

– Не веришь нам – дело твое, – сказали родители Джахангиру Бальсаре, – спроси тогда Бхагван-Бабу. Пусть он, обладающий священной мудростью, решит, что эта девушка тебе не годится.

Это было на прошлой неделе. Теперь же пришел день отправиться в поездку. Мистер и миссис Бальсара вместе с Джахангиром собрались в пригород, чтобы посетить дом Бхагван-Бабы. У ворот Фирозша-Баг они сели в автобус, который привез их на Центральный вокзал Бомбея. Оттуда на воскресной утренней электричке они последовали дальше.

Такие поездки за мудрым советом совершались его родителями регулярно, но на этот раз путешествие было устроено исключительно ради Джахангира.

– На кону счастье всей твоей жизни, – настаивали они. – Когда с тобой поговорит Бхагван-Баба, у тебя откроются глаза и ты увидишь все в ясном свете.

Поначалу Джахангир отказывался ехать. Но отец напомнил ему:

– Когда тебе было восемь лет, у тебя была двусторонняя пневмония, и даже врач ожидал самого худшего. Я поехал к Бхагван-Бабе, и ты поправился.

А мать добавила:

– Когда папа потерял работу, кто нам помог, как ты думаешь? Его друзья, наши родственники, кто? Бхагван-Баба! И благодаря ему у нас теперь нет недостатка ни в еде, ни в одежде.

На уговоры ушло некоторое время, хотя примеры из далекого прошлого извлекались с трудом. Из-за того, что дело было давно, эти рассказы в значительной степени утратили ореол сверхъестественного и воспринимались на чисто бытовом уровне. Но, когда Джахангир был младше, ему казалось удивительным, что на свете есть Баба, который благословением, советами и просто добрым словом помогает папе и маме. Их жизнь была нелегкой, полной нужды и тревог, поэтому помощь из любой сферы принималась с радостью. Маленький мальчик, который когда-то сидел на ступеньках лестницы корпуса «С», глядя, как играют другие дети, и который утром по воскресеньям ходил с марками к доктору Моди, каждый вечер молился, чтобы Всевышний помог его папе и маме.

Теперь этому мальчику исполнилось девятнадцать лет, он учился на третьем курсе университета, но до сих пор отчетливо помнил бедность и беспокойство, конверты с надписью «Квартплата», «За школу», «На еду», «Керосин», «Свет» и «Вода». Их содержимое пересматривалось домашними снова и снова, их постоянно теребили в руках, потому что внутри вечно не хватало денег (и улучшения не ожидалось), и из-за такого постоянного перебирания и разглядывания конверты были истрепаны и порваны по краям. Можно было подумать, что при перекладывании, сортировке и пересмотре вдруг найдется способ заставить деньги не таять.

В конце концов он согласился спросить совета у святого пригородного жителя, дав ему повод проявить свою тончайшую проницательность. Джахангир смотрел в окно поезда. Он не осознавал всей подлости этой затеи, пока не сел в вагон. Понимание пришло неожиданно, словно удар в живот, от которого ему стало тошно. Внутренне сжавшись от стыда, Джахангир думал о том, что сказала бы она, если бы узнала о предательстве, которое он собирается совершить. Наверное, он теперь вызывал бы у нее только презрение. И поделом ему.

Электричка вышла на окраины Бомбея, и через сорок пять минут они приедут к месту назначения. Число, указанное на поцарапанной и облезлой табличке: «17 стоячих мест», давно было превышено в этом утреннем воскресном поезде, но все же не так, как бывает в будние дни. Пока не видно было пассажиров, сидевших на крыше или вцепившихся в окна. После отъезда с Центрального вокзала солнце поднималось все выше. Жара усиливалась быстро, и казалось, она питает саму себя, с каждым вздохом становясь все убийственней. Держась за металлические петли, раскачивались сморенные жарой стоячие пассажиры, под их поднятыми руками на рукавах рубашек и блузок виднелись одинаковые влажные пятна. Над головами без особого толку, жужжа и стрекоча, крутились вентиляторы, их лопасти с трудом поворачивались, пытаясь перемолоть воздух, тяжелый от жары и запахов, и без всякого толку гоняли его по купе.

Родители Джахангира прислонились друг к другу и спали неспокойным сном. Они раскачивались в унисон движению поезда на деревянной скамье в купе третьего класса. Скамью и все купе украшали беспорядочные красные пятна пана: выделения слюнных желез предыдущих пассажиров, реликты путешествий прошлого. Время и пыль тоже сделали свое дело – состарили и лишили яркости соки табака и бетеля, получившие различные оттенки красного.

Мама держала на коленях бумажный пакет. В нем лежали три апельсина и три банана для Бхагван-Бабы. Делать подношения было необязательно, но люди из благодарности все равно приносили подарки, объяснила она Джахангиру: «Обычно Бхагван-Баба возвращает половину после того, как благословит. Очень богатые люди приносят дорогие подарки: коробки с миндалем и фисташками, большие упаковки с митхаи[166]166
  Сладости (хинди).


[Закрыть], целые корзины с манго «Альфонсо», иногда даже драгоценности. Но самое замечательное то, что для них он не делает ничего сверх того, что делает для бедных. Это один из признаков святости».

Теперь в купе все уже спали или пытались достичь этого благословенного состояния. Включая тех, кто стоял, держась за петли. Они напоминали сонных гимнастов на трапеции, которые погрузились в убаюкивающую качку. Иногда, когда поезд останавливался, входили новые пассажиры. Сначала они шумели и суетились, но их быстро утихомиривала заразная летаргия. Они умолкали, зачарованные жужжанием вентиляторов, крутящихся рывками из стороны в сторону. Как будто нервный тик поразил жертву теплового удара.

Сон был одним из способов избежать неприятных ощущений. Джахангир тоже решил попробовать уснуть и закрыл глаза. Он отбросил попытки противостоять тряске поезда, позволил голове и плечам свободно опуститься и раскачиваться, дал всему телу мотаться вместе с поездом, не сопротивляясь. Как и у родителей, сидевших напротив, его движение вторило движению купе: он раскачивался взад-вперед и с боку на бок, вторя ходу электрички. Сдавшись жаркому воздуху и гипнотическому гудению вентиляторов, звяканью металлических петель в руках стоячих пассажиров рядом с ним и, как ему казалось, идущему издалека стуку рельсов, он был готов перейти грань между ступором и забытьем, медленно отдаваясь раскачиванию, медленно мотаясь.

Поезд остановился, и Джахангир, вздрогнув, выпрямился. Неужели я и вправду уснул? Стал в волнении искать глазами название станции. Нет, не та. Купе накренилось и снова пришло в движение. Поезд набирал скорость, и возможность уснуть уступила место мыслям о Бхагван-Бабе, о родителях и о ней, больше всего – о ней.

Это была первая девушка, с которой он начал встречаться.

Школьные годы Джахангира прошли без девочек. Родители не могли позволить себе непомерную плату, взымаемую по какой-то странной причине всеми средними школами совместного обучения, откуда периодически доносились слухи, что некие учащиеся были «исключены, поскольку пытались вступить в половую связь на школьном имуществе». Эти слухи, передаваемые из уст в уста, со смаком обсуждались, когда достигали школ для мальчиков, где они разжигали типичные для тех стен страшную зависть и отчаяние. Груз учебы в таких школах был тяжек. Учащимся приходилось справляться не только с обычными предметами, но и с отсутствием вещей, воспринимаемых как должное их более состоятельными товарищами в школах совместного обучения, например уроки музыки, походы и экскурсии в Джамму и Кашмир. Однако мальчики находили способы компенсировать этот недостаток. Они научились мысленно раздевать учительницу и с вожделением рассматривать очертания ее бюстгальтера, ронять ластик или карандаш и задерживаться на уровне пола, якобы поднимая их, в то время как учительница сидела на возвышении (дни, когда она приходила в сари, были черными и беспросветными) и уносить домой незабываемые впечатления от ее нижнего белья в цветочек.

Такие занятия чрезвычайно способствовали оттачиванию воображения и развитию проворства и гибкости в тесных пространствах. К сожалению, количество учителей женского пола катастрофически уменьшалось в старших классах, то есть как раз тогда, когда в них появлялась особенная необходимость. Но школьники не сомневались, что при уравниловке университетской жизни этот недостаток будет исправлен, и продолжали в это верить, пока, очутившись в университете, восторженные и пылкие, не обнаруживали, что их вера оказалась беспочвенной.

Джахангир просидел, как в западне, в мужской школе Святого Хавьера. Влияние школы сохранялось и потом, потому что в колледже первые два года его жизнь оставалась все такой же пресной. Ему не хватало искушенности, присущей ребятам из школ совместного обучения. В столовой колледжа они щеголяли в джинсах и в другой импортной одежде, с удовольствием бравируя легкостью общения и шутками перед неотесанными простаками из школ для мальчиков или «туземцев» из школ, где преподавание велось не на английском (эти были в самом низу по шкале искушенности). «Туземцы» продолжали стыдливо носить старую школьную форму, повинуясь воле родителей, которые хотели, чтобы они доносили свою форму до последней степени годности.

Джахангир терпел заносчивость ребят из школ с совместным обучением с немой яростью. Иногда на него накатывало ощущение собственной неполноценности, которое он смирял попыткой принять со спокойным смирением тот факт, что пропасть между ним и этими юношами не шире, чем между ним и простаками из Фирозша-Баг. Но такой фатализм не избавлял от горечи. Джахангир презирал их саркастичные комментарии, когда кто-то невинно употреблял слово «месячные» применительно к тестам.

– Месячные, друг мой, бывают у менструирующих женщин и контрольные у школоты. Здесь, в колледже, у нас тесты и экзамены.

Он завидовал их полному самоуверенности, долгому и громкому смеху, их энергичной и отчетливой речи во время классных дискуссий, которая не шла ни в какое сравнение с робким бормотанием других.

Он наблюдал за ними, пытался научиться у них, стать на них похожим, но, когда доходило до девушек, неизбежно замыкался в себе.

Она заговорила с ним, когда они ждали начала репетиции. Ему потребовалось немало мужества, копившегося целых два года, чтобы записаться в университетский хор. Как он правильно догадывался, в хоре пели в основном представители ненавистного вида из школ с совместным обучением, которые, в дополнение к преимуществам в стиле одежды, пришли туда с предыдущим опытом пения в школьном хоре и с соответствующей долей высокомерия. Он же мог похвастаться только любовью к музыке и хорошим, но нетренированным слухом. После первого же занятия он решил, что больше туда не придет. У него было ощущение, будто он явился без приглашения на светский раут.

Но прошла неделя, в течение которой он снова смог поднакопить мужества. И вот наконец наступил день занятия. Она пела сопрано, он басом. Разговор начала она, и Джахангир с облегчением обнаружил, что ему легко его поддерживать. Она говорила много, особенно об их дирижере Клоде:

– Этот напыщенный осел думает, что все девушки в хоре – его собственность. В следующий раз, когда он меня обнимет, я выхвачу у него дирижерскую палочку и ткну прямо в его лягушачьи глазки.

Джахангир рассмеялся и сам удивился, как естественно это произошло.

После того случая они часто разговаривали. Боязнь покраснеть, когда она с ним заговорит, или начать запинаться, если он решит, что их кто-то подслушивает, постепенно улетучивалась. Он взял у нее почитать книги, познакомился с ее родителями и потом часто заходил взять еще книг. Иногда она упоминала фильмы, которые видела или хотела посмотреть, и говорила, что было бы здорово пойти вместе, но до конкретных планов дело так и не доходило.

Джахангир никогда не был любителем кино. Среди конвертов с надписями: «Квартплата», «Вода», «Свет» и другими последний был подписан: «Карманные деньги». Но этот всегда оставался пустой. А если иногда Джахангир мог наскрести деньги на билет в кино, то ни в школе, ни в Фирозша-Баг не было никого, с кем бы ему хотелось туда пойти. Невысокое мнение о мальчишках Фирозша-Баг, сформировавшееся во времена Песи-падмару и бед, выпавших тогда на его долю, не изменилось. Он предпочитал сидеть и читать на ступеньках лестницы корпуса «С» или наблюдать за тем, что делается во дворе. Иногда он слышал, как мальчишки рассказывают о своих героических подвигах в кинотеатре: швыряют в зрителей бумажные шарики, скатанные из пакетов от крекеров, улюлюкают или свистят в темноте и ждут, когда зрители начнут на них шикать. К этим детским шалостям он не испытывал ничего, кроме презрения. С ребятами он разделял только радость от рассказов Наримана Хансотии на ступеньках корпуса «В».

Когда миссис Бальсара решила, что сын достаточно вырос, чтобы гулять в одиночестве, при условии, что возвращаться он всегда должен в восемь, Джахангир изменил заведенный порядок вечерних прогулок. Он начал ходить в Висячие сады. Его любимым местом стала детская площадка после того, как дети уходили с нее в сумерках. Тогда каждый вечер она превращалась в спортзал. Люди приходили регулярно и импровизировали, используя различные перекладины и перила на горках или качелях для подтягиваний и отжиманий, а доску качелей-балансиров для накачивания пресса. Наверное, они как-то договорились с ночным сторожем, потому что это ведь была детская площадка. Джахангир, спрятавшись за кустом или за деревом, наблюдал за тренировками. Эти люди его потрясали. Их перекатывающаяся потная мускулатура была увеличенным вариантом мальчишеских тел из школьного спортзала. Разглядывание мощных торсов и конечностей имело странное воздействие на его собственное худощавое тело, которое иногда начинало ощущать потребность в таких же мускулах и жилах на своих изящных руках и ногах.

Позже, уже учась в колледже, Джахангир перестал ходить в Висячие сады. Он вдруг резко почувствовал свое одиночество и решил, что глупо бродить среди айя с детьми или парочек, ищущих уединения. Прятаться и смотреть, как люди тренируются, тоже казалось неправильным.

Его новым увлечением стало кино. В темном зрительном зале было совершенно неважно, пришел он один или нет. Если он садился рядом с девушкой, то фантазировал, что они пришли вместе и ее сердце бьется так же сильно, как его. Он как будто случайно касался ее локтем на общем подлокотнике кресла. Когда в антракте или после сеанса она проходила мимо, он нежно проводил коленями по задней стороне ее бедер, словно тихонько гладя. Ерзал, притворяясь, что пытается обеспечить ей как можно больше места, но не забывал доставить себе удовольствие. Это были мгновения чистого экстаза, мгновения, которые он потом еще раз переживал ночью в постели. Иногда, если рядом с ним оказывалась слишком активная парочка, он больше смотрел на них, чем на экран, выкручивая голову, как в школе под партами и скамьями. Но, когда выходил из кинотеатра, его спутниками были лишь свернутая шея и боль в груди.

После нескольких хоровых занятий она пошла с ним в кино, и Джахангиру было трудно поверить, что на этот раз в темный зал открывавшихся перед ним возможностей он явился не один. После перерыва она слегка массировала себе правое запястье, потому что потянула его накануне. Он спросил, очень ли больно, и потом с гордостью вспоминал, что ему хватило мужества и сообразительности молча погладить это запястье, когда она положила свою руку ему на колени. Волнение, возникшее глубоко в груди, росло с каждым его движением. Вскоре их пальцы переплелись, сначала неуклюже, но потом указательный, средний и безымянный пальцы обоих нашли свое место и, соединившись, сжались. Он ужасно возбудился, но на большее не осмелился. Слишком быстро на экране появился флаг, и зрители встали при звуках «Джанаганаманы»[167]167
  Гимн Индии.


[Закрыть]. Его, возбужденного, словно окатили холодной водой. И остались только неприятная боль, отвратительные последствия нереализованного желания, как будто кто-то заехал ему в пах коленом.

Поезд уже несколько минут стоял на какой-то станции. Джахангир положил ногу на ногу. Он был сам себе противен. Снова возбудился при воспоминании о том, как держал ее за руку. Он читал в различных журналах и книгах, что в Америке пятнадцатилетние мальчики могут регулярно наслаждаться сексом и для этого у них есть личное пространство, а вот он в свои девятнадцать все еще девственник и не может совладать с собой при одной только мысли о том, как держал ее руку. Все это несправедливо и обидно.

Поезд проезжал земли фермеров. Поля были сухие, коричневые и голые, а ту небольшую растительность, которая еще цеплялась за жизнь, солнце опалило до желтизны. Муссоны снова запаздывали, и здесь, за городом, их отсутствие явственно отражалось в пейзаже.

В городе тоже возникли сложности. Квоту на водопроводную воду урезали, и Джахангир в последний месяц вставал в пять утра, чтобы помочь матери наполнить баки для мытья, уборки и готовки, прежде чем воду отключат в шесть часов.

Тощие стада паслись на полях среди жнивья. Мимо него в опасной близости проносились телеграфные столбы. Эти столбы периодически раскалывали черепа тем, кто ехал, свисая с дверей и окон электричек, и обеспечивали данные для статистики смертности, точно фиксируемой в городских газетах. Статистика смертности газетами не выпячивалась и помещалась на внутренних страницах – там же, где и сообщения о нападениях на представителей той или иной касты в одной деревне и об убийствах браминами хариджанов[168]168
  Неприкасаемые (санскр.).


[Закрыть] в другой.

В первый раз она зашла к нему домой совсем ненадолго. Он заранее предупредил родителей, надеясь, что мать поймет намек и снимет с головы матхубану. Белый полотняный платок делал ее похожей на отсталую деревенскую тетку из Навсари[169]169
  Город и муниципалитет в юго-восточной части индийского штата Гуджарат.


[Закрыть] – так он сам для себя недавно сформулировал. Однако ему все же пришлось пережить несколько мгновений стыда и смущения. Он быстро представил их друг другу, затем последовала неловкая тишина, а потом они вдвоем ушли на репетицию хора.

Позже, когда Джахангир вернулся домой, мама за ужином заявила, что ему не следует слишком часто общаться с этой девушкой.

– Сейчас в любом случае не время встречаться с девушками. Подожди, когда ты закончишь колледж, станешь сам зарабатывать и сможешь себе такое позволить.

А пока, если он с разрешения матери и уходил иногда из дома, то все равно ему следовало возвращаться к восьми. Нельзя было допустить, чтобы он задерживался дольше и дело приняло бы более серьезный оборот.

Джахангир сказал, что он будет приходить к восьми, если она перестанет носить матхубану.

– Мне нет дела до твоих условий, – сказала миссис Бальсара, спрятав обиду за грубостью. – То, что я говорю, пойдет тебе только на пользу.

По ее словам было очевидно, что девушка происходит из более состоятельной семьи и он будет чувствовать себя неловко, приспосабливаясь к ее образу жизни.

– Поверь материнской интуиции. Я думаю лишь о твоем счастье. Кроме того, это первая девушка, с которой ты начал встречаться. А вдруг ты встретишь другую, и она тебе больше понравится. Что тогда?

– Тогда я перестану встречаться с этой.

– Но как же ее чувства? Ты ведь, возможно, подаешь ей серьезные надежды.

– Ни у кого нет никаких серьезных надежд. Твои возражения – просто глупость.

– Когда речь идет о девушке, все серьезно. Но в твоем возрасте этого не понять.

Ужин закончился без особых неприятностей. Чего не скажешь о многих последующих вечерах. Каждый день разговоры за ужином становились все более нервными. Поначалу слова выбирались осторожно, чтобы сохранить видимость демократической дискуссии. Вскоре, однако, напряжение взяло верх над их усилиями, и ежедневный изматывающий сарказм стал привычным. За ужином всякий раз выдвигались обвинения, иногда с вплетенными в них новыми колкостями:

«Что-то такое есть в ее манере говорить. Без должного уважения.

Видел, что на ней было надето? Такая короткая юбка. И слишком много косметики.

Думаешь, раз ты с ней встречаешься, электричество для тебя бесплатно? С утра до вечера гладишь рубашку и брюки».

Старинная щербатая поварешка, переданная по наследству от бабушек и прабабушек, загремела о кастрюлю с баклажанами, давая понять, что сказано еще далеко не все.

«Зачем девушке такой слой косметики? Не иначе, ей надо что-то под ним скрывать!

Так начищает свои ботинки, что я могу в них увидеть свое несчастное лицо. После встречи с ней извел больше крема для обуви, чем за все предыдущие годы.

Если она не уважает твоих родителей, как она будет уважать тебя? Ты всю жизнь будешь несчастным».

Отец сказал только:

«Доверяй маминой интуиции. Я ей всегда доверяю, она еще никогда не подводила».

Очень быстро дела пошли еще хуже. Ни дня не проходило без ссор. Они говорили друг другу слова, о которых когда-то не могли и помыслить, – слова злобные и мстительные. Через несколько дней по настоянию отца происходили примирения с искренними объятиями и слезами раскаяния, идущими из самой глубины души, так страстно обоим хотелось, чтобы в доме снова воцарились мир и согласие. Но длилось это недолго. Охватившие их странные чувства и силы, непостижимые и загадочные, проявлялись снова, порождая ссоры и обидные тирады.

После нескольких визитов Джахангир больше не приглашал девушку к себе. Да и она под разными предлогами отказывалась – чувствовала молчаливую неприязнь, которая при ее появлении расцветала пышным цветом. Внешне, однако, никаких признаков не было – со стороны все выглядело благопристойно и вежливо, радушно и мило. Но нетрудно было догадаться, что за всем этим кроется. Кроме того, девушка разгадала некоторые случайные намеки, встречаясь с Джахангиром, после мучительного пребывания у него в гостях. Она пыталась помочь ему, и перед расставанием он соглашался противостоять родителям, стать независимым и давал множество других обещаний.

Но все эти обещания смывала новая волна упреков, ожидавших его дома. Если же Джахангиру удавалось высказаться в независимом духе, который в него вселяла девушка, все равно из этого не выходило ничего хорошего.

– Вам ясно? – говорила мать с мрачным удовлетворением. – Теперь вам ясно, что я права, когда говорю, что она на него плохо влияет? Он идет к ней и возвращается с такими жестокими словами. А кто его научил, хотелось бы знать! Ведь раньше он ничего подобного не говорил. Теперь мне опять придется начинать все сначала, чтобы избавить его от ее дурного влияния. И тогда он станет больше похож на сына, каким я его всегда знала. Но сколько это будет продолжаться, сколько? – скорбно завершала она, и Джахангир уже больше не мог произнести с таким трудом заготовленных слов.

Он смотрел на своих родителей, спавших, поддерживая друг друга, в жаре и пыли. Фотография лежала у него в бумажнике. Они велели взять ее с собой. Он сделал этот снимок на ее фотоаппарат во время пикника, который колледж устраивал в пещерах Элефанта[170]170
  Архитектурно-карстовый комплекс вблизи Мумбаи. Пещерные храмы, посвященные богу Шиве, входят в число объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО.


[Закрыть]. Потом она подарила ему копию. Фотография была черно-белая, и, глядя на нее, Джахангир чувствовал, как его притягивают эти нежные карие глаза, чувствовал, что готов им повиноваться. «Повиноваться моей чаровнице», – с радостью говорил он себе.

Мать взяла за правило обшаривать карманы его брюк и бумажник. Он знал об этих тайных обысках, но ничего не говорил, не желая приумножать ее печаль и царившую в доме горечь.

На следующий день после того, как он получил этот снимок в подарок, мать отыскала его с победоносным видом:

– Зачем это? Зачем тебе надо держать у себя ее фотографию?

– А какое ты имеешь право копаться в моем бумажнике?

– Какое право? Он еще спрашивает, какое право! У родной матери он спрашивает, какое право! Матери не нужны никакие права. Мать судит обо всем из любви к сыну. И делает то, что нужно сыну.

Фотография постоянно упоминалась в последующие дни, и каждый раз материнское красноречие становилось все более впечатляющим и безумно изобретательным:

«Ему мало каждый вечер смотреть на ее намазанное лицо. Надо еще любоваться фотографией.

Людей часто лишают рассудка заговоренными фотографиями. Может, тут замешаны и ее родители – они пытаются захомутать моего сына для своей дочери.

Она знает, что однажды ты поедешь учиться в Америку и там останешься. Навязывая тебе свою фотографию, она хочет, чтобы ты потом ее там содержал. Да, да, все начинается с фотографии.

Постарайся не забыть, как выглядит твоя родная мать, у тебя ведь больше нет времени с ней видеться».

И неизменный ультиматум про восемь часов:

«Запомни: после восьми часов дверь для тебя закрыта».

Но в конце концов мать все же обрадовалась, что у них есть этот снимок:

«В том, что она подарила тебе свою фотографию, хорошо одно. Мы можем показать ее Бхагван-Бабе».

Перед приближением к станции электричка начала тормозить. В нее забралась керивали[171]171
  Разносчица (хинди).


[Закрыть] и шлепнулась на пол с корзиной бананов. Краешком сари она вытерла лоб, потом протерла глаза и села, поджав ноги, предварительно от души почесавшись где-то под складками сари. «Теперь она начнет приставать к пассажирам, чтобы купили ее бананы», – подумал Джахангир. Но женщина не сходила с места, лишенная и сил и желания заниматься торговлей. Может, не хотела будить задремавших пассажиров. В школе говорили, что за четверть рупии керивали задерет сари и покажет вам все, что под ним. А за рупию даже изобразит кое-что с бананом. Джахангир прикидывал, правда это или нет.

Стеклянные браслеты на ее запястьях позвякивали в такт качающемуся поезду, и она уснула. Бананы в корзине были мятыми и побитыми, а из-за жары на них начали проступать черные пятна. Если их быстро не продать, придется выбросить. Бабушка любила поговорку про бананы: банан поутру превращается в желудке в золото, банан, съеденный днем, – в серебро, вечерний банан становится медью, а ночной – железом в кишках.

Джахангир недоумевал, почему керивали едет из города в пригород. Обычно такие, как она, наоборот, привозят фрукты в город. Может, села не в тот поезд. Как папа, мама и я. Подумать только, ведь я сам подбросил им эту идею!

Однажды во время очередного выяснения отношений он сказал:

– Почему бы вам не спросить своего знаменитого Бхагван-Бабу, если он занимается сватовством? Вдруг он встанет на мою сторону.

Джахангир говорил, как ему казалось, с ядовитым сарказмом. Теперь все их разговоры имели обыкновение сводиться к соревнованию в саркастичности.

Но родителям идея очень понравилась.

– Я просто пошутил, – умолял Джахангир, забыв в тревоге про сарказм.

Но мама и папа решили, что это самый лучший способ решить его будущее. И попытались убедить сына съездить к старцу. Сначала мама действовала по-диктаторски жестко, потом перешла к слезам и уговорам.

– Мы всего лишь хотим, – чуть не плача упрашивала она, – чтобы ты поехал и поговорил о девушке с Бхагван-Бабой и чтобы понял, подходит она тебе или нет. Согласись, что Бхагван-Баба никогда не ошибается, и поверь в него снова, как ты верил, когда был маленький.

При воспоминании о множестве чудес, впечатанных в мир его детства, Джахангир перестал возражать. Без сомнения, в чудеса верить легче, чем в тот давно ушедший мир. Но его воспоминания влекли за собой понятия верности прошлому, ностальгию по счастливой и любящей, хоть и стесненной в средствах семье и чувство вины за то, что он подверг сомнению (пусть на короткое мгновение) значимость Бхагван-Бабы. Кроме того, рассуждал Джахангир, терять ему было нечего, хуже стать уже не могло. А если повезет, благоприятный ответ облегчил бы ему жизнь.

После того как они пришли к договоренности, что выслушают совет Бхагван-Бабы, в их жизнь вернулось некоторое спокойствие. Враждебность стихла, а резкие слова пока оставались несказанными.

Керивали проснулась и водрузила себе на голову корзину с бананами. Она сошла на следующей станции – той же, на которой выходили и Джахангир с родителями.

На фасаде дома средних размеров была просторная веранда, где стояла деревянная скамья, а вокруг дома был разбит огород с буйно разросшимися тыквами и помидорами. В углу примостились большие садовые качели, висевшие без движения. Точно так же, не шелохнувшись, росли в огороде овощи. Ни малейшего дуновения ветерка.

Бхагван-Бабу ожидала большая толпа. Люди стояли в очереди, ведущей на веранду, молча или тихо переговариваясь и благоговейно сжимая в руках свертки с подношениями. Не заметно было никакой истерической активности, обычно ассоциирующейся со святыми, – ни воскурения благовоний, ни пения, ни продажи священных открыток или предметов культа.

Родители объяснили Джахангиру, что, когда Бхагван-Баба готов, он выходит и садится на деревянную скамью. Тогда пришедшие поднимаются на веранду и подсаживаются к нему по очереди или, если это консультация для нескольких человек, группами.

Мужчина, стоявший в очереди впереди них, услышал это объяснение и заговорил, как будто ожидая ответной реплики:

– Нет никаких причин беспокоиться. Бхагван-Баба удивительный. Все, что он скажет или сделает, пойдет вам только на пользу.

Бхагван-Баба обычно начинал прием в одиннадцать. Сейчас было уже одиннадцать тридцать. С видом человека, имеющего доступ к информации не для всех, мужчина добавил:

– Бхагван-Баба лучше знает. Если он опаздывает, значит, на то есть важные причины.

Его руки произвели отработанные жесты для украшения этой поистине благочестивой речи: пальцы, сложенные вместе, рисуют в воздухе вертикальную линию; указательный палец правой руки отводится вверх для выражения мудрости и опускается дугой в левую руку; затем ладони соединяются и так далее.

– Мы всего лишь обычные люди, поэтому как мы можем понять все, что Бхагван-Баба скажет или сделает, откуда нам знать, почему его духовность проявляется так, а не иначе? – Мужчина остановился, а потом добавил елейным голосом: – Нам остается только стоять и ждать, когда Баба будет готов сойти к таким заблудшим душам, как вы и я.

Такая чрезмерно благочестивая речь вызвала у Джахангира неловкость. Ему было неприятно, что родители поддерживают говорящего, благоговейно кивая в знак согласия. Но тут как раз появился Бхагван-Баба. Два человека вели его под руки. Во дворе послышалось что-то вроде общего глубокого вздоха, затем по толпе пробежал шепот, и все стихло. Баба вышел босиком, в белой курте-паджаме[172]172
  Курта-пижама или курта-паджама – костюм, состоящий из простой или праздничной рубахи (курты) и штанов (паджамы).


[Закрыть] и выглядел очень слабым. Он был лыс, но с седой бородой, короткой и щетинистой. И в темных очках.

– Иногда он снимает очки, – прошептал мужчина, – но сразу же снова надевает. Все ждут этого момента, чтобы увидеть его глаза. Что именно это значит, мне не понять. Но то, что это крайне важно, абсолютно точно.

Два маленьких мальчика и их старшая сестра залезли на садовые качели в углу огорода. От карабканья детей качели начали со скрипом раскачиваться. Сестра, отталкиваясь ногами, помогала движению качелей. Когда они летели вперед, у девочки раздувалась юбка, а потом, когда шли назад, опадала. Вперед-назад, раздувалась-опадала.