Текст книги "Истории Фирозша-Баг"

Бехроз в остолбенении смотрела на это проявление ужаса, на его превращение из мужчины в испуганного мальчика.

– Успокойся, слышишь? У твоей мамы мир не уйдет из-под ног, если ты опоздаешь. Неужели ты до сих пор не понял? Все это – ее тактика, чтобы…

– Я уже говорил тебе: я знаю, что это тактика, – огрызнулся он. – И я поступаю так, потому что сам этого хочу, потому что в ее жизни и без того много переживаний, потому что я не хочу добавлять к ним другие. Потому что, потому что, потому что! Хочешь, чтобы я опять все это повторял?

Затем он наклонился и натянул носки. Уходя, он обернулся и только сейчас увидел то, чего никак не ожидал, – две слезинки свисали с ее нижних ресниц.

И одновременно с образом, который ни за что не желал исчезать, возникла муторная мысль, ударившая его под дых, как приступ тошноты, – единственное толкование слов Бхагван-Бабы, которое он не рассматривал во время размышлений в Висячих садах: ловушку ему подстроил сам Бхагван-Баба. И обманом привел его к такому концу.

Джахангир бежал по улицам, как умалишенный, дрожа, мучаясь, сомневаясь, то и дело глядя на часы. Дышал так тяжело, что, наверное, мог свалиться в обморок. Наконец завернул во двор и спотыкаясь поднялся на три ступеньки крыльца корпуса «С», а оттуда в лифт.

Он позвонил в дверь. Дал один короткий звонок. Палец соскользнул, и рука вяло опустилась вдоль туловища. У него не хватало сил завершить условленный сигнал членов семьи: два коротких звонка и один долгий.

Мама открыла небольшую щель, не снимая цепочки.

– Решил меня одурачить одним звонком, да?

Джахангир замотал головой. Он вяло цеплялся за дверь и хотел ответить, но из-за нехватки воздуха не мог выдавить ни слова.

– Ты знаешь, который сейчас час?

Он кивнул и показал ей часы. Восемь тридцать.

– На этот раз ты перешел все границы. Твой отец говорит: потерпи, он еще мальчик. Еще мальчик, да, но этот мальчик залез на крышу.

Она оттолкнула его руку и плотно захлопнула дверь.

Все еще прислонившись к двери, он потянулся к звонку и стал звонить. Отчаянно, снова и снова: два коротких и один длинный, два коротких и один длинный, опять и опять, как будто этот знакомый сигнал волшебным образом откроет ему дверь. Дверь оставалась закрытой. В квартире стояла тишина. Он опустил руку. Соскользнул на пол и сел ждать.

Дыхание восстановилось, но мокрая одежда прилипла к телу, и он очень замерз. Когда он ходил в школу, мама, если утром шел дождь, сопровождала его с полотенцем, сменой носков и ботинками. В школе она сушила ему ноги, надевала новые носки и вместо резиновых сапог давала сухие ботинки.

Он достал носовой платок и вытер лицо, потом откинул назад мокрые волосы. С балкона в дверь дул порывистый ветер. Джахангира затрясло от холода, и он, шаркая, перебрался в узкий коридорчик, прикрытый лестницей. Посмотрел на часы. Все еще восемь тридцать. Наверное, остановились, залитые дождем. Это был подарок от мамы и папы за диплом с отличием на экзамене Комитета по подбору кадров. Он надеялся, что соседи не станут выглядывать из своих квартир, иначе новость разлетится по всем трем корпусам Фирозша-Баг. Тогда мальчишки придумают ему новые прозвища. Он дремал, прислонившись к стене, пока его не разбудило легкое позвякивание снимаемой цепочки.

Уроки плавания

Сегодня хорошо слышно, как скрипит кресло-каталка проезжающего по коридору старика, хотя в некоторые дни это лишь тихое жужжание. Может, тут играет роль, с какой силой он шлепается в него или как распределяется его вес. Обычно старик едет в холл и почти все время сидит там, беседуя с входящими или выходящими жильцами. Именно там несколько дней назад он впервые со мной заговорил. Я ждал лифта, вернувшись из «Итона»[183]183
  Крупная сеть канадских универсальных магазинов, просуществовавшая до 1999 г.


[Закрыть] с новыми плавками.

– Здравствуйте, – сказал он.

Я с улыбкой кивнул.

– Какой прекрасный летний день!

– Да, – ответил я, – погода чудесная.

Он подвинул кресло, чтобы встать напротив.

– Сколько мне лет, как вы думаете?

Я посмотрел на него с удивлением. Тогда он добавил:

– Ну, давайте. Попробуйте догадаться.

Я понял, в чем дело. Ему можно было дать около семидесяти пяти, хотя волосы все еще были черные, поэтому я сказал:

– Шестьдесят пять?

Раздался смешок, переходящий в хрип.

– В следующем месяце мне будет семьдесят семь.

Я почти угадал.

С тех пор я слышал, как он несколько раз задавал этот вопрос, и все играли по правилам. Липовые догадки варьировались в диапазоне от шестидесяти до семидесяти. Если он бывал приодет, цифра называлась поменьше. Когда старик сидит в холле на диване и смотрит бессмысленным взглядом на парковку, он напоминает мне дедушку. Единственная разница в том, что он сидит с неподвижностью жертвы инсульта, а у дедушки из-за болезни Паркинсона руки и ноги ходили ходуном. Когда дедушка уже не мог держать газету «Бомбей самачар»[184]184
  Старейшая газета в Индии, существует с 1822 г.


[Закрыть] так, чтобы ее можно было читать, он шел на веранду и там сидел и смотрел пустым взглядом на машины, проезжающие мимо Фирозша-Баг. Или махал всем, кого видел во дворе: Рустом-джи, Нариману Ханотии в его «мерседес-бенце» 1932 года, толстой айе Джакайли с хозяйственной сумкой, качравали с ведром и длинной бамбуковой шваброй.

Португалка, живущая на другой стороне коридора, кое-что рассказала мне о старике. В нашем многоквартирном доме она занимается связями с общественностью. Чтобы собирать и распространять информацию, она позволяет себе без стеснения распахивать свою дверь, если появились какие-нибудь интересные новости. Подглядывать в щель или глазок – это не для нее. Она напоминает мне героиню фильма – кажется, он назывался «Босиком по парку»[185]185
  Англ. Barefoot in the Park, мелодраматическая комедия 1967 г.


[Закрыть], – которая оставляла пустые банки из-под пива на лестничной площадке, чтобы проходивший человек споткнулся и таким образом подал ей сигнал. Но Португальской Женщине (ПЖ) не нужны банки из-под пива. Громыхания открывающихся и закрывающихся дверей лифта вполне достаточно.

За стариком присматривает дочь. Он жил один до инсульта, который совпал с разводом его младшей дочери в Ванкувере. Она вернулась к нему, и они переехали в этот невысокий многоквартирный дом в Дон-Миллсе. ПЖ говорит, что дочь ни с кем в доме не разговаривает, но за отцом ухаживает хорошо.

Мама тоже хорошо ухаживала за дедушкой, пока его здоровье не ухудшилось и его не перевели в Парсийскую многопрофильную больницу. Паркинсон и остеопороз приковали деда к постели. Доктор объяснил, что бедро сломалось не потому, что дед упал, а он упал, потому что бедро, постепенно делаясь все более хрупким, сломалось в тот роковой день. Таков остеопороз – он выедает кости, и результат становится причиной. Эта болезнь необычайно широко распространена среди местных парсов, сказал доктор, но не объяснил почему. Одна из загадок. Мы избранный народ, когда речь идет об остеопорозе. И о разводе. В Индии самое большое число разводов приходится на парсов. Говорят еще, что парсийское сообщество самое европеизированное. Что здесь результат чего? Опять непонятно, где причина, а где следствие.

Для лечения бедра использовали шину Беллера. Мама в одиночку мужественно выносила подкладные судна и накладывала повязки на пролежни, которые вскоре мрачными предвестниками появились у дедушки на спине. Мамай-джи, из-за больной спины согнувшаяся в три погибели, ничем не могла ей помочь, поэтому требовалось, чтобы я поворачивал дедушку на бок, а мама меняла повязку. Но через три месяца врач обнаружил потемнение в дедушкиных легких, и его поглотила мужская палата Парсийской больницы. Денег на частную клинику у нас не было. По настоянию мамы я однажды его навестил. Она говорила, что благословение старого человека самое ценное и сильное, оно останется со мной на всю жизнь. В палате стояло несколько рядов кроватей, шум был ужасный, запахи тошнотворные, так что даже хорошо, что дедушка большую часть времени пребывал в полубессознательном состоянии.

Но мне следовало навещать его чаще. Когда еще до Паркинсона он выходил погулять, он приносил мне и Перси розовые и белые миндальные орешки в сахаре. Всякий раз вспоминая дедушку, я вспоминаю эти орешки и думаю: мне надо было чаще его навещать. Еще я об этом подумал, когда наш сосед, владелец телефона и потому чрезвычайно уважаемый человек, прислал своего сына сказать, что звонили из больницы и сообщили, что час назад дедушка умер.

Почтальон звонил в дверь как всегда долго и безотрывно. Мама пошла открывать, собираясь высказать ему свое недовольство, но потом передумала, не хотела рисковать: почтальон может и отомстить, этим почтальонам ничего не стоит уничтожить письмо. В наши дни работники стали много о себе воображать, вышагивают везде, как павлины, а все после лозунгов «Шив сена», что Махараштра для махараштрийцев, после постоянной угрозы забастовок и бомбейской банды[186]186
  Всеобщая забастовка в Индии (хинди).


[Закрыть], без всякого уважения к населению. Хуже всего ведут себя водители автобусов и кондукторы, как будто автобусы – это их собственность и они делают пассажирам одолжение. Звонят в звонок, когда ты еще не успел войти, водитель нарочно жмет на тормоз и движется толчками, чтобы стоящие пассажиры потеряли равновесие, а кондуктор хамит, если у тебя нет нужной мелочи.

Но когда мама увидела конверт с наклейкой «авиа» и с канадской маркой, ее лицо просияло, она сказала почтальону: «Подождите, – и пошла за монеткой в пятьдесят пайс. – Вот вам небольшой бакшиш[187]187
  Чаевые, плата за мелкую услугу (хинди, урду).


[Закрыть], – сказала она, потом закрыла дверь, поцеловала конверт и побежала с криком: – Мой сын прислал письмо!» Отец оторвал взгляд от газеты и сказал: «Не сходи с ума, просто прочитай, ты же знаешь, какие он пишет письма, несколько строчек пустых слов "я в порядке, надеюсь, вы тоже, ваш любящий сын" – такие письма я и письмами-то не назову».

Мама открыла конверт, вынула единственный листочек и начала молча читать; радость, осветившая ее лицо при получении письма, постепенно исчезла. Отец, заметив это, понял, что был прав, он сказал: «Читай вслух, я тоже хочу услышать, что наш сын пишет на этот раз», и мама прочла: «Мои дорогие мама и папа, прошедшая зима была ужасна, весь февраль и март у нас были рекордно низкие температуры, и первый официальный день весны был холоднее, чем первый официальный день зимы, но сейчас становится теплее. Похоже, лето будет хорошее и теплое. Вы спрашивали про мою новую квартиру. Она маленькая, но совсем не плохая. Это просто короткое сообщение, чтобы вы знали, что я в порядке, и не беспокоились. Надеюсь, дома все оˊкей».

После того как мама положила письмо обратно в конверт, отец сказал, что все в жизни сына сокрыто молчанием и тайной: «Я до сих пор не понимаю, зачем он в прошлом году потрудился к нам приехать, если ему нечего было сказать; каждое его письмо – это короткое сообщение, чтобы мы не беспокоились. А о чем, по его мнению, нам беспокоиться? О его здоровье? В той стране все едят хорошо: и работающие, и безработные. Ему надо бы беспокоиться о нас при здешнем черном рынке и карточках, он что, уже забыл, как каждую неделю ходил в магазин отоваривать карточки и стоять в очереди, и что это за описание квартиры: совсем не плохая? А если мне понадобится метеорологическая сводка о канадской погоде, то я могу поехать вместе с Нариманом Хансотией из корпуса "А" в Мемориальную библиотеку имени Кавасджи Фрамджи: там есть газеты со всего мира».

Сегодня жарко. Две женщины загорают на травке неухоженной лужайки на краю парковки. Мне их хорошо видно из кухни. Они в бикини, и мне хочется рассмотреть их поближе. Но бинокля у меня нет. И машины тоже нет, чтобы выйти ленивой походкой и притвориться, что копаюсь под капотом. Обе женщины соблазнительно-сияющие. Время от времени они втирают в кожу лосьон: на живот, внутреннюю сторону бедер, плечи. Потом одна просит вторую развязать верх купальника и втереть немного под ним. Ложится на живот с развязанным верхом. Я жду. Молюсь, чтобы, когда придет время перевернуться, жара и солнечное марево заставили ее забыть, что купальник развязан.

Но солнце не такое жаркое, чтобы совершить для меня это чудо. Им пора идти в дом, и женщина переворачивается, умело придерживая чашечки, а затем вновь завязывает верх. Обе поднимаются, берут полотенца, лосьоны, журналы и возвращаются в здание.

Мне выпадает возможность увидеть их ближе. Мчусь вниз по лестнице в холл. Старик здоровается и спрашивает:

– Снова вниз?

– За почтой, – бормочу я.

– Сегодня суббота, – хихикает он. Почему-то ему это кажется очень смешным. Слежу за дверью, выходящей на парковку.

Через стекло вижу, что они подходят. Спешу к лифту и жду. Замечаю, что после яркого солнца их глаза с трудом привыкают к сумраку холла. И они уже не кажутся мне такими привлекательными, как из окна кухни.

Приезжает лифт, и я придерживаю дверь, приглашая их войти, как мне думается, галантным жестом. В флуоресцентном свете вижу морщинистую кожу, стареющие руки, провисшие зады, варикозные вены. Закончилась блестящая шутка, которую сыграли со мной солнце, лосьон и расстояние.

Выхожу, а они едут дальше на третий этаж. Мне предстоит готовиться к вечеру понедельника, моему первому уроку плавания. Средняя школа, расположенная позади нашего здания, предлагает, кроме обычного набора кружков макраме, керамики и гончарного дела, занятия для начинающих взрослых.

Женщина за стойкой регистрации вполне дружелюбна. Она дает мне возможность удовлетворить непреодолимое желание объяснить свое неумение.

– Вы из Индии? – спрашивает она. Я киваю. – Надеюсь, вас не смутит мой вопрос, но мне любопытно, потому что несколько минут назад одна пара из Индии, муж и жена, тоже зарегистрировались. В Индии плавание не очень распространено?

– Наоборот, – отвечаю я. – Индусы плавают, как рыбы. Я исключение из правила. От моего дома до пляжа Чаупатти в Бомбее всего пять минут пешком. Это один из самых красивых бомбейских пляжей, или был одним из самых красивых, пока его не изгадили. Как бы там ни было, хотя мы жили близко, плавать я так и не научился. Такое случается.

– Да, – сказала она, – так иногда бывает. Вот я, например. Не умею кататься на велосипеде. Всегда боялась на него забираться, думала, что обязательно упаду.

За мной скопилась очередь.

– Было приятно с вами поговорить, – сказала она. – Надеюсь, вам понравятся наши занятия.

Искусство плавания оказалось в западне, зажатое между дьяволом и глубоким синим морем. Дьяволом были деньги, которых вечно не хватало, что делало недоступными частные клубы для пловцов. А глубокое синее море на пляже Чаупатти было серым и мутным от мусора, слишком грязным, чтобы в него погружаться. Время от времени мы с мамой устраивали испытание своему мужеству, и она водила меня на пляж, где пыталась научить плавать. Но, плескаясь в воде, мы выдерживали лишь несколько минут. Рано или поздно что-нибудь всплывало и касалось наших ног, бедер или пояса, в зависимости от того, насколько глубоко мы заходили. Нам становилось противно, и мы вылезали на берег.

Образ воды периодически возникает в моей жизни. Пляж Чаупатти, а теперь бассейн в средней школе. Этот универсальный символ жизни и возрождения меня только расстраивает и больше ничего. Может, бассейн все же изменит столь плачевную тенденцию.

Когда образы и символы встречаются в таком изобилии, простираясь или катясь волнами по странице без хитростей и уловок, хочется сказать, как они очевидны и безыскусны. Символы, в конце концов, должны быть неподвижными и нежными, как капельки росы, маленькими, однако переливающимися разнообразными смыслами. Но что происходит, когда на странице самой жизни ты встречаешь постоянно колышущееся, обхватывающее тебя со всех сторон, огромное грязное море? Капелькам росы и океанам определено место – каждому свое. Нариман Хансотия, несомненно, знал это, когда рассказывал свои истории ребятам из Фирозша-Баг.

Море в Чаупатти было обречено принимать ежедневные жизненные отправления в их конечной стадии. Казалось, что чем грязнее оно становится, тем больше привлекает людей – уличных мальчишек, нищих и бродяг, которые копаются в выброшенном на берег мусоре (или, возможно, это толпы людей сделали море еще грязнее? Еще один случай, когда причина и следствие размываются, не поддаваясь распознаванию).

Во время многих религиозных праздников по окончании положенных церемоний море также использовалось как хранилище предметов культа. Но такое использование должно быть нормировано, как выдача риса и керосина. В праздник Ганеша-чатуртхи под аккомпанемент барабанов и множества духовых инструментов людские процессии несли глиняные фигуры бога Ганеши с гирляндами и разнообразными украшениями. Музыка становилась все более безумной, чем ближе они подходили к Чаупатти и к месту погружения в море.

Был еще День кокоса, хотя он не пользовался такой же популярностью, как праздник Ганеша-чатуртхи. С точки зрения стороннего наблюдателя, бросание кокосов в море не такое уж красочное зрелище. Кроме того, мы использовали море, чтобы выбрасывать в него то, что осталось от парсийских религиозных праздников, в том числе цветы или пепел сандалового дерева, сгоревшего на священном огне. Их нельзя выкидывать с обычным мусором, но положено вручать заботам Авана Язада, владыки моря. Ему же отдавались и ненужные вещи, которые, однако, было жалко выбросить, например старые фотографии.

После смерти дедушки мы тоже кое-что отнесли в море. Начался прилив. Мы всегда сверялись с газетой, когда собирались совершать такие ритуалы. Отлив означал бы, что нам придется долго идти по топкому песку, пока не добредем до воды. Большая часть вещей затем часто выносится волнами на берег, но мы пытались забросить их как можно дальше и после этого ждали еще несколько минут. Если вещи сразу же не приплывали назад, можно было притвориться, что их теперь будет постоянно хранить Аван Язад, – мысль утешительная. Всего, что мы отправили в море, я не помню, но в пакете точно лежали дедушкины щетка и гребень, кушти и пилюли «Кемадрин», которые помогали ему справляться с болезнью Паркинсона.

Наши с мамой попытки плескания в море завершились по причине отсутствия энтузиазма с моей стороны. Мама тоже не очень настаивала из-за мусора. Но моей главной проблемой были мальчишки-беспризорники, похожие на голых рыбок, с маленькими бодрыми пенисами, дразнившие меня своим искусством, которые плавали под водой и неожиданно выскакивали вокруг меня или притворялись, что мастурбируют, – хотя, думаю, они еще были слишком маленькие, чтобы достичь эякуляции. Я чувствовал себя неловко. Оглядываясь назад, удивляюсь, что мы с мамой вообще так долго туда ходили.

Разглядываю плавки, которые купил на прошлой неделе. «Король серфинга, – написано на ярлыке, – сделано в Канаде и Fabriquе´ au Canada». Я понемножку учил французский по двуязычным ярлыкам в супермаркете. Эти плавки очень гладкие, в обтяжку, и расстояние от пояса до верхней части выпуклости минимальное. Не знаю, как у меня все в них поместится, хотя я, конечно, не хвастаюсь. Надел их, чтобы померить, и чувствую, что кончик члена маячит опасным образом близко к выходу. Прямо скажем, слишком близко, чтобы скрывать мои неизбежные фантазии в связи с уроками плавания: роскошная женщина в группе начинающих, при виде которой я мгновенно испытаю возбуждение, заметив украдкой размеры моего желания, посмотрит мне прямо в глаза и не таясь пойдет со мной, желая почувствовать наслаждение от моего соблазнительно смуглого азиатского тела, заинтриговавшего ее своей необычностью и высвободившего в ней на уроке плавания неконтролируемые порывы страсти.

Я бросаю «итонский» пакет и обертку в мусорное ведро. Плавки стоили пятнадцать долларов – столько же, сколько десять еженедельных уроков. Пакет с мусором почти полный. Я завязываю его и выношу. В коридоре пахнет лекарствами: старик, наверное, только что вернулся к себе.

ПЖ открывает дверь и говорит:

– Две дамы с четвертого этажа сегодня утром лежали на солнце. В бикини.

– Очень мило, – говорю я и иду к мусоропроводу.

Она напоминает мне Наджамай из Фирозша-Баг, хотя та занималась делом своей жизни несколько тоньше.

ПЖ скрывается за дверью.

Ответ пришлось писать маме, потому что папа сказал, что не хочет писать сыну, пока тот сам не напишет ему что-то вразумительное, слишком давно он игнорирует все папины вопросы, а если он желает держать свою жизнь в секрете, то прекрасно, но от отца он писем больше не получит.

Однако, когда мама начала писать, папа подошел и, заглядывая ей через плечо, стал говорить, какие вопросы задать, потому что, если они будут задавать одни и те же вопросы, может, до него дойдет, что их интересует все происходящее в жизни сына. Папа сказал: «Давай, спроси у него, чем именно он занимается в страховой компании, скажи, пусть запишется на какие-нибудь курсы в вечерней школе (у них там все так продвигаются), скажи, чтобы не расстраивался, если работа пока только канцелярская, будет хорошо работать – получит повышение, напомни, что он зороастриец: манашни, гавашни, кунашни. Лучше напиши еще и перевод: добрые мысли, добрые слова, добрые дела – он уже, наверное, забыл, что это значит, и скажи ему, чтобы молился хотя бы два раза в день и не забывал про кушти».

С грустью записывая все это, мама не верила, что сын до сих пор носит судру и кушти, и она удивилась бы, узнав, что он помнит молитвы. Когда она спросила сына, не надо ли прислать новые судры, он сказал: не беспокойся – Зороастрийское общество в Онтарио импортирует их из Бомбея для своих членов, и это было очень похоже на выдумку, но она оставила все в руках Господа, ибо что можно сделать, живя в десяти тысячах миль оттуда, только писать письма и надеяться на лучшее.

Потом она запечатала письмо, а адрес, как всегда, написал отец, потому что у него почерк гораздо аккуратнее, это важно, ведь она не хотела, чтобы канадский почтальон ошибся. Она сама отнесла письмо на почту: нельзя было никому доверять с тех пор, как на отправку корреспонденции поднялись цены, потому что люди просто отрывали марки для собственного использования, а письмо выбрасывали; единственный надежный способ – передать письмо сотруднику почты и заставить его погасить марки у вас на глазах.

На парковке Берта, наш суперинтендант, кричит на своего сына. Он возится с микроавтобусом. Это происходит каждое воскресенье, если погода хорошая. Наверное, все дело в микроавтобусе: Берте он не нравится, потому что я наблюдал мать и сына в других, более дружелюбных ситуациях.

Берта – крупная скуластая женщина из Югославии. О ее национальности мне поведала ПЖ. Берта говорит на весьма грубом рубленом английском. Я слышал, как в холле она выговаривала жильцам за поздно внесенную квартплату и невычищенные ворсовые фильтры в сушилках. Говорит она поразительно – слова падают, как валуны и булыжники, и невозможно предугадать, где и как случится очередной камнепад. Но ее славянские вопли, адресованные сыну, – другое дело. В этом случае слова летят быстро и неуклонно, как высокоточные снаряды, которые всегда бьют в цель. В конце концов сын с отвращением захлопывает капот, вытирает тряпкой руки и идет с мамой Бертой в дом.

Муж Берты работает на фабрике. Но каждый месяц теряет несколько рабочих дней, когда попадает под власть алкоголя. Берта зовет его алкашом – это слово часто используется в такие дни в ее славянских тирадах. Только его я и могу разобрать, когда оно грузно вываливается из ее летящих плотным строем югославских фраз. Муж сидит в холле, покачиваясь и принимая от жены словесную порку. Мешки под покрасневшими глазами, обвислые усы, небритый подбородок и грязные волосы совершенно беззащитны перед ядовитыми колкостями (яд действует одинаково во всех языках), исторгаемыми из глубины мощной арбузоподобной груди Берты. Никто не может заставить ее смутиться или вспомнить о своем положении и замолчать.

Никто, кроме старика, который только что появился.

– Доброе утро, – говорит он.

И Берта поворачивается, перестает орать, улыбается. Ее муж встает и устанавливает кресло старика в удобном месте. В холле будет тихо, пока там сидит старик.

Все безнадежно. Мой первый урок плавания. Я испугался воды. Интересно, когда это случилось, ведь я любил плескаться в волнах в Чаупатти. А тут всего лишь бассейн. Откуда взялся этот ужас? Попытаюсь вспомнить.

Имея на вооружении «Короля серфинга», вхожу в школу и иду к бассейну. К доске объявлений прикреплен листок с инструкциями для новичков. Все должны принять душ, после чего в восемь часов собраться у неглубокого конца бассейна. Когда я захожу в душевую, оттуда выходят трое молодых ребят, наверное, из предыдущей группы. Один из них зажимает себе нос, второй начинает негромко напевать: «Чурки все воняют карри». Третий, обращаясь к первым двум, говорит: «Скоро вся вода будет со вкусом карри». Все трое уходят.

Наша группа смешанная, но роскошной женщины из моих фантазий в ней нет. Приходится довольствоваться другой – в сплошном розовом купальнике, с каштановыми волосами и несколько выпирающим животом. С виду ей лет тридцать пять. Ничего особенного.

Инструктора зовут Рон. Почувствовав некоторую нервозность в группе, он пытается вселить в нас энтузиазм. Наконец мы в воде, в том конце бассейна, где неглубоко. Рон показывает, как лежать на спине, и спрашивает, кто хочет попробовать. Вызывается розовый купальник. Он ее поддерживает, просит откинуться назад и погрузить голову в воду.

У нее хорошо получается. И, когда мы смотрим на ее лежащее на воде тело, я замечаю то, что не было видно на суше: вьющиеся волоски, случайно выбившиеся из-под треугольника, покрытого розовым спандексом. Язычки волн, плещущиеся вокруг этой дельты, словно лаская и дразня, заставляют каштановые волоски оживать самым соблазнительным образом. Гребни и впадины маленьких волн, возникших благодаря движению наших тел, послушно омывают ее, и завитки то свободно колышутся внутри гребня, то прилипают к мокрым бедрам, сев на мель из-за неизбежных волновых впадин. Я мог бы бесконечно на это смотреть, и мне хочется, чтобы демонстрация лежания на воде никогда не закончилась.

Потом нам показывают, как нужно двигать ногами, схватившись за поручень и опустив лицо в воду. В лежании на воде и болтании ногами проходит почти час. Все это время я пытаюсь не упускать из виду розовый сплошной купальник, наблюдая краем глаза с разных углов выбившиеся лобковые волоски. Наконец Рон вызывает желающего для последней демонстрации, и я выхожу вперед. К моему ужасу, инструктор ведет группу к другому концу бассейна. Там, где глубина четыре с половиной метра. Вода такая прозрачно-голубая, что видно дно. Рон берет металлический обруч, прикрепленный к длинной деревянной палке. Он предлагает мне взяться за обруч, прыгнуть в воду и попробовать перебирать ногами, а он будет палкой меня направлять. Совершенно безопасно, говорит он. Демонстрация того, как движение ногами заставляет тело плыть вперед.

Отказываться поздно. Кроме того, я так испуган, что не смог бы найти подходящих слов, даже если бы захотел. Все, что он говорит, я делаю как во сне. Момент прыжка не помню. А потом понимаю только, что глотаю воду и барахтаюсь изо всех сил, цепляясь за обруч, потому что жизнь моя явно висит на волоске. Рон подтаскивает меня к поручню и помогает вылезти. Группа хлопает.

Мы расходимся, и у меня в голове одна мысль: а что бы было, если бы я отпустил обруч? Подо мной четыре с половиной метра воды. Меня передергивает, и я делаю несколько глубоких вдохов. Ну все! На следующей неделе не пойду. Инструктор – человек безответственный. Или его совершенно не волнуют жизни цветных эмигрантов. Вспоминаю троих парней. Может, бассейн – это прибежище какой-то расистской организации, поставившей своей целью уничтожение всех цветных пловцов, чтобы вода оставалась чистой и никто не глазел похотливо на их белокожих сестер.

Лифт поднимает меня наверх. Грохочут дверцы. Когда я заворачиваю в коридор с запахом лекарств, из своей квартиры высовывается ПЖ.

– Сегодня вечером Берта громко кричала на мужа, – сообщает она мне.

– Ну и хорошо, – отвечаю я, и она недовольно хмурится.

Старик сидит в холле. На руках у него толстые шерстяные варежки. Интересуется, как я поплавал. Наверное, видел, как я уходил вчера с полотенцем. Говорю, что неплохо.

– Когда-то я много плавал. Полезно для кровообращения. – Он хрипло дышит. – У меня все время холодные ноги. Холодные, как лед. И руки тоже.

Лето заканчивается, и я глупо отвечаю:

– Да, сейчас уже не так тепло.

При мысли о следующем уроке плавания мне становится худо. Но, перебирая в памяти тот кошмарный понедельник, вспоминаю выбившиеся из-под купальника каштановые волоски. Они неудержимо меня влекут, и я решаю пойти.

Конечно, это ошибка. На сей раз мне страшно опускаться в воду даже в том конце, где мелко. Все уже окунулись, а я все еще стою наверху. Чувствую себя довольно глупо и соскальзываю в воду.

Инструктор Рон говорит, что мы начнем с повторения техники лежания на воде. Я не тороплюсь. Наблюдаю, как женщина в розовом сплошном обтягивает свой купальный костюм и опрокидывается назад, чтобы добиться идеального лежания на воде. Но меня ждет разочарование. Сегодня розовый треугольник из спандекса полностью обтягивает тело, ничего из-под него не выбивается – ни пушинки, ни волосинки. Нет даже раздражения после депиляции. Как на подретушированных телах моделей из гламурных журналов. Пустота ее безупречно упакованного холмика – чистое предательство. Теперь она подстрижена под одну гребенку с остальными женщинами в группе. Зачем ей это понадобилось?

Из-за груза разочарования мне еще тяжелее управляться с водой, и она все чаще попадает мне в легкие. В нервном возбуждении все оставшиеся от часа минуты я пытаюсь держаться на поверхности, дрыгаю ногами и каждые две секунды высовываю голову, чтобы глубоко вдохнуть и постоянно иметь запас драгоценнейшего воздуха, но при этом выгляжу чересчур взволнованным и теряю всякое достоинство.

На следующие уроки не иду. После трех пропущенных мне звонит инструктор Рон. Говорю, что у меня был грипп и я до сих пор плохо себя чувствую, но постараюсь прийти на следующей неделе.

Больше он не звонит. Мой «Король серфинга» сослан в ящик с ненужными вещами. Общий счет потерь: одна фантазия и тридцать долларов. И никакого водного возрождения. Бассейн, как и пляж Чаупатти, родил мертвого младенца. Но между ними есть разница. Вода означает возрождение, только если она чистая и очищающая. В Чаупатти вода была грязная, в бассейне нет. Невозможность плавать в грязи должна означать нечто отличное от невозможности возродиться – невозможность символической смерти? Равняется ли она успеху в символической жизни? Смерть символической невозможности? Смерть символа? Что значит такое уравнение?