Текст книги "Истории Фирозша-Баг"

Подъехал автобус, но кондуктор начал кричать еще до полной остановки: «Все наверх! Все поднимаются наверх!» Рустом-джи, однако, уже решил для себя этот вопрос. Не обращая внимания на кондуктора, он вцепился в поручень над головой и, весьма довольный, остался внизу. Обычно воинственный кондуктор на этот раз никак не отреагировал.

Автобус приближался к Марин-лайнс, и Рустом-джи начал пробираться к двери, готовясь к выходу. Ему это вполне удалось, хотя автобус все время трясся и подпрыгивал. Сохранив важный вид и не помяв наряд, Рустом-джи добрался до двери и стал ждать.

Но он не подозревал, что на верхнем ярусе засела судьба, приняв образ рта, жующего табак с бетельным орехом. Этот рот наполнился слюной, а уставшим челюстям захотелось расслабиться. Когда автобус затормозил у Марин-лайнс, судьба высунулась в окно и выплюнула изрядное количество липкой и тягучей темно-красной жижи.

Рустом-джи в сияющем под полуденным солнцем дагли сошел с автобуса и ступил на тротуар. Тонкая струя табачного сока вонзилась ему прямо между лопатками: кроваво-красная на ослепительно-белом.

Почувствовав ее, Рустом-джи развернулся. Посмотрел наверх и увидел лицо с алыми губами и стекавшую с них струйку сока. Рот при этом продолжал жевать с большим удовольствием. В то же мгновение Рустом-джи понял, что случилось. Он взревел в бессильной агонии, завопил страшным голосом, словно в спину ему всадили нож. Автобус тем временем медленно отъехал от остановки.

– Саала ганду![21]21
  Говнюк! (хинди, урду)


[Закрыть] Грязный сукин сын! Бесстыжая тварь! Выплевывать пан[22]22
  Пан (или паан) – индийская «жвачка», в данном случае включающая листья табака и орешки бетеля (хинди, урду).


[Закрыть] из автобуса! Я сейчас тебе морду начищу, ты, урод!

Вокруг Рустом-джи собралась небольшая толпа. Кто-то любопытствовал, кто-то сочувствовал, но большинство веселились.

– Что случилось? Кто ударил этого?…

– Да нет же, кто-то выплюнул пан прямо на его дагли…

– Хе-хе-хе! Бава-джи[23]23
  Пожилой человек. Также уважительное обращение к старшим (маратхи).


[Закрыть] получил выстрел из пан-пичкари[24]24
  Трубка для плевания паном (хинди, урду).


[Закрыть] прямо в свою белую дагли…

– Бава-джи, бава-джи, теперь твоя дагли стала еще лучше – белая с красным, как в цветном кино…

Насмешки и поддразнивание в дополнение к ярости от табачного плевка заставили Рустом-джи совершить поступок опасный и глупый. Он перенес свой гнев с преспокойно удаляющегося автобуса на толпу, упустив из виду тот факт, что, в отличие от автобуса, толпа была рядом и могла жестоко ответить на его ругань.

– Аррэ, вы, гнусные гхати[25]25
  Грубияны, дикари (маратхи).


[Закрыть], чего ржете? Постыдились бы! Сала чутия[26]26
  Придурок (хинди, урду).


[Закрыть] выплюнул пан на мою дагли, и вы думаете, это смешно?

По толпе пробежала волна недовольства, которая сменила беззаботное подтрунивание, веселившее людей при виде бава-джи, помеченного жеваным паном.

– Аррэ, что это он о себе возомнил! Еще и ругается, оскорбляет нас!

Кто-то толкнул Рустом-джи сзади.

– Бава-джи, мы тебе сейчас все кости переломаем. Ишь развыпендривался! Вмажем-ка ему, чтоб мало не показалось!

– Аррэ, мы тебя, говнюка, на кусочки порвем!

Люди толкали Рустома-джи со всех сторон. Сорвали с его головы фейто и дергали за банты дагли.

Забыв о возмущении, Рустом-джи начал бояться за свою жизнь. Он понял, что попал в серьезную переделку. Вокруг не было видно ни одного дружелюбного лица, теперь все хотели развлечься, только уже по-другому. В панике он попытался укротить их враждебность.

– Аррэ, яр[27]27
  Эй, друг (хинди, урду).


[Закрыть], зачем обижать старика? Джане де, яр[28]28
  Дай уйти, друг (хинди, урду).


[Закрыть]. Пустите меня, друзья!

И тут его отчаянные поиски выхода были вознаграждены внезапным озарением, которое вполне могло сработать. Он сунул в рот пальцы, снял протезы и выплюнул их на ладонь. Две ниточки слюны, сверкая в полуденном солнце, еще какое-то мгновение соединяли протезы с деснами, но потом оборвались и потекли по подбородку. С огромным трудом, захлебываясь и брызгая слюной, он сказал:

– Посмотрите, какой я старик, даже зубов нет.

И поднял руку с протезами, чтобы всем было лучше видно.

Опавший рот и шлепающие губы успокоили толпу. По ней прокатились смешки. Клоун, живший в Рустом-джи, торжествовал. Он восстановил безобидность первоначальной веселенькой картинки, фейто вновь вернулась на голову, а протезы в рот.

Затем под улыбающимися взглядами Рустом-джи развязал банты своей дагли и снял ее. О том, чтобы идти в храм огня, не могло быть и речи. На глаза навернулись слезы горечи и стыда, и, словно сквозь туман, он различил кроваво-красное пятно. Даже сняв дагли, он чувствовал на спине небольшую влажность – слюна проникла сквозь дагли и судру[29]29
  Судра или седре – священная нательная рубашка зороастрийцев (пехлеви, фарси).


[Закрыть]. Второй раз за день его испачкали самым отвратительным образом.

Кто-то протянул ему газету, чтобы завернуть дагли, кто-то поднял пакет с сандалом, который он уронил. Рустом-джи выглядел совершенно беспомощным. Тут подошел автобус, и все уехали.

Он остался стоять один с завернутой в газету дагли и сандалом в оберточной бумаге. Фейто сдвинулась набекрень. Рустом-джи больше не выглядел неприступным, да и не чувствовал себя таковым. Слабым жестом он остановил такси. Это был маленький «моррис», и ему пришлось согнуться в три погибели, чтобы залезть внутрь, не сбив с головы шапку.

Ужас, который Мехру испытала у храма огня, понемногу утих по дороге домой. Ее мысли обратились к Рустом-джи. Он, конечно, уже должен был закончить омовение и приехать к храму. Мехру простояла там больше двух часов, сначала за воротами, потом внутри двора. Может, Рустом-джи уже узнал, что произошло, надеялась она, может, ему известно, что молитвы отменены.

Мехру повернула ключ в замке и вошла в квартиру. Рустом-джи лежал, раскинувшись, в кресле. Рядом была брошена дагли с кричащим кроваво-красным пятном от пана.

Он удивился, что Мехру вернулась домой так рано и такая удрученная. Обычно она приходила из храма огня с выражением, близким к блаженству. Сегодня же, подумал Рустом-джи, такое впечатление, что она встретилась там с самим сатаной.

Мехру приблизилась к чайному столику, и луч света упал на дагли.

– Дагли дастура Дхунджиши! Но… но… как ты?…

– Что за ерунду ты несешь? Какая-то свинья плюнула паном на мою дагли. – Он решил не рассказывать, как еле унес ноги от толпы на остановке. – Откуда у меня возьмется дагли этого жирного мошенника Дхунджиши?

Мехру без сил опустилась на стул.

– Бог простит тебе эти слова, потому что ты не знаешь, что дастур Дхунджиша убит!

– Что?! В храме огня? Но кто посмел?…

– Я тебе все расскажу, только подожди минутку. Сначала мне надо выпить воды, я очень устала.

Вся самоуверенность Рустом-джи улетучилась. Он побежал на кухню за стаканом воды. И потом Мехру рассказала ему, как Дхунджишу заколол чашнивала[30]30
  Работник в храме огня, который делает сок из сахарного тростника, использующийся при приготовлении идоложертвенных блюд (хинди, урду).


[Закрыть], которого наняли на работу в храм. Этот человек признался в содеянном. Он пытался украсть несколько серебряных подносов из храма, когда в залу зачем-то зашел Дхунджиша. Чашнивала запаниковал и убил его. Затем, чтобы избавиться от тела, бросил его в священный колодец при храме.

– Тело нашли сегодня утром, – рассказывала Мехру. – Потом меня пустили внутрь, где полиция осматривала тело. Ничего не было снято, он все еще был в дагли, и она выглядела в точности так же, как…

Она шевельнула рукой, указывая на рубашку Рустом-джи на чайном столике, содрогнулась и замолчала.

Ей надо было чем-то себя занять. Она отнесла свой стакан обратно на кухню вместе с чашкой Рустом-джи, из которой он пил утром, и разожгла плиту, чтобы приготовить обед. Вернулась в комнату, внимательно рассмотрела пятно от пана на рубашке и поразмышляла вслух, как лучше его вывести, потом вновь замолчала.

Рустом-джи тяжело вздохнул.

– Что творится в мире, не понимаю. Парси убивает парси… чашнивала и дастур…

Он тоже замолчал, медленно качая головой. Задумчиво посмотрел на стены и потолок, где краска и штукатурка готовы были отвалиться, готовы были упасть в их кастрюли и сковородки, в их тазы с водой, в их жизни. Завтра Гаджра придет и сметет с пола белые хлопья, вычистит кастрюли и сковородки, нальет свежую воду в тазы. Принесут «Таймс оф Индия», он почитает ее за чашкой чая и увидит, как Нариман Хансотия проедет мимо на своем «мерседес-бенце» 1932 года в Мемориальную библиотеку имени Кавасджи Фрамджи читать ежедневные мировые газеты. Мехру смоет с входной двери рисунок, сделанный цветными мелками, и снимет торан над дверями – к утру цветы засохнут и скукожатся.

Мехру посмотрела на Рустом-джи, сидящего в задумчивости в своем кресле, и где-то внутри почувствовала печаль от его встревоженного и отстраненного взгляда. Ее тронул редкий проблеск нежности, который вдруг пробился из-под грубой оболочки. Она тихонько скользнула в спальню переодеть сари.

Размотанные метры мятой материи, так и не впитавшие сандалового аромата, упали на кровать. Не было смысла складывать и вешать сари рядом с постелью, его следовало прямиком отправлять в мойку. Она посмотрела на сари почти с отчаянием и заметила на стене рядом с кроватью следы струек, оставшиеся после прошлогодних дождей.

В этом году сезон дождей должен скоро начаться, и тогда муссоны вымоют узкие улочки, по которым она проезжала сегодня утром по дороге в храм огня. А в квартире дождь проявится свежими бусинками влаги, заменив прошлогодние следы на новые.

Запах дхандар-патио, доносившийся из кухни, незаметно проник в ее мысли. Он напомнил, что Бехрам роз еще не кончился. Но она вернулась на кухню и выключила плиту – знала, что обедать рано. Однако все же налила две чашки чая. Между десятью и четырьмя часами Мехру никогда не пила чай, это было одно из ее строжайших правил. Сегодня ради Рустом-джи она сделает исключение.

Мехру вернулась к мужу, спросила, готов ли он обедать, и, получив, как и ожидала, отрицательный ответ, улыбнулась про себя с ласковым удовлетворением – как же хорошо она знает своего Рустом-джи! В это мгновение она чувствовала, что они очень близки.

Он медленно из стороны в сторону покачал головой, задумчиво глядя в пространство.

– В желудке все еще тяжесть. Наверное, запор.

– А что с туалетом?

– Все еще течет.

Мехру взяла на кухне две чашки и вновь вошла в комнату.

– Тогда еще чашечку?

Рустом-джи благодарно кивнул.

Однажды в воскресенье

Наджамай собиралась запереть свою квартиру в Фирозша-Баг и на один день уехать поездом к семейству сестры в Бандру.

Она суетливо перемещала свою тушу, поворачивая ключи в навесных замках всех семнадцати шкафчиков, а затем дергала каждый, чтобы удостовериться, что затворный механизм держит дужку как следует. Очень скоро от волнений и чрезмерных усилий у нее началась одышка.

Одышка напомнила ей, что три года назад она делала операцию по удалению жировой ткани из брюшной полости и груди. Врач сказал ей: «Глядя в зеркало, вы не заметите никакой особой разницы, но, когда вам будет за шестьдесят, вы оцените результат. Тело не обвиснет».

Сейчас ей пятьдесят пять, и вскоре она узнает, прав ли был врач, если милостивый бог подарит ей еще лет пять жизни. Наджамай не ставила под сомнение пути милостивого бога, хотя он забрал у нее ее Соли в тот же год, когда сначала Долли, а следом Вера отправились за границу учиться в университете.

Сегодня первое воскресенье, когда квартира будет целый день стоять пустая. «В каком-то смысле неплохо, – размышляла Наджамай, – что соседи, Техмина рядышком и Бойсы ниже этажом, так часто пользуются моим холодильником. Любой человек с нехорошими намерениями по поводу пустой квартиры крепко задумается, когда увидит, как они шныряют туда-сюда».

На время успокоенная мыслью о соседях, которых в остальное время считала надоедами, Наджамай отправилась в путь. Она кивнула ребятам, игравшим во дворе. На улице было не очень жарко, дул легкий ветерок, и мир казался вполне дружелюбным. Дорога занимала двадцать минут, а потом у нее оставалась масса времени до экспресса, отходящего в 10:15. Она приедет к сестре задолго до обеда.

В одиннадцать тридцать Техмина осторожно открыла дверь и выглянула наружу. Она удостоверилась, что коридор пуст и по дороге к холодильнику Наджамай она не рискует встретиться с кем-нибудь из Бойсов. «Как не стыдно этим людям пользоваться добротой бедной женщины, – думала Техмина. – Наджамай сказала всего лишь: „Пожалуйста, можете пользоваться холодильником“. Но это она только из вежливости. А Бойсы ведут себя так, будто им уже принадлежит полхолодильника».

В тапках и накидке она прошаркала вперед, зажав в руке пустую рюмку и ключи от квартиры Наджамай. От Техмины пахло гвоздикой, которая не вынималась изо рта по двум причинам: она препятствовала приступам тошноты и облегчала хроническую зубную боль.

Проклиная плохую видимость в коридоре, Техмина осторожно проследовала дальше. Даже в самый солнечный день в коридоре неизменно было почти темно. Она начала возиться с замками. Хорошо бы ее катаракты поскорее созрели и их можно было бы удалить.

Наконец оказавшись в квартире, она распахнула дверцу холодильника, чтобы насладиться освежающим потоком холодного воздуха. Заметила странного вида пакет, завернутый в пластик, повертела его в руках, понюхала и решила не раскрывать. Морозилка была почти пустая. Бойсы еще не принесли свои еженедельные пакеты с говядиной.

Техмина бросила в принесенную рюмку два кубика льда – холодный лимонад в середине дня она любила не меньше, чем виски с содовой вечером, – и начала закрывать квартиру. Но ее борьба с замками и засовами Наджамай была внезапно прервана, когда сзади послышались шаги.

– Фрэнсис!

Фрэнсис выполнял разную несложную работу. Не только для Техмины и Наджамай в корпусе «С», но для всех жителей Фирозша-Баг, кому требовались его услуги. Это был единственный источник дохода парня с тех пор, как его не то сократили, не то уволили (точно никто не знал) из мебельного магазина на противоположной стороне улицы, в котором он раньше работал рассыльным. Магазинный навес все еще служил ему крышей, хотя никакой другой крыши он никогда и не знал. Как ни странно, владелец магазина не возражал, и место было удобное – Техмине, Наджамай или любому другому соседу нужно было только выглянуть с веранды, помахать рукой или похлопать в ладоши, и Фрэнсис являлся на зов.

Как всегда расплывшись в улыбке, Фрэнсис подошел к Техмине.

– Нечего на меня глазеть, идиот, – сказала Техмина. – Проверь лучше, хорошо ли заперта дверь.

– Да, бай[31]31
  Вежливое обращение к женщине (хинди, урду).


[Закрыть]. А когда Наджамай вернется? Она говорила, что даст мне сегодня работу.

– Никогда. Про сегодня не может быть и речи. Она приедет очень поздно. Ты, наверное, ошибся. – Громко причмокнув, Техмина переложила гвоздику к другой щеке и продолжала: – Сколько раз я тебе говорила: вынь пробки из ушей и слушай внимательно, когда люди с тобой разговаривают. Но нет. Ты никогда не слушаешь.

Фрэнсис снова заулыбался, пожал плечами и, чтобы ублажить Техмину, ответил:

– Простите, бай, это моя ошибка!

Росточку в нем было чуть больше полутора метров, но силой он обладал, совершенно не соответствовавшей такому щуплому телосложению. Однажды на кухне у Техмины во время генеральной уборки он поднял каменную плиту для растирания специй. Она весила не меньше двадцати пяти килограммов, и Техмина поразилась, как Фрэнсис держал ее – одними лишь кончиками пальцев. Потом она рассказала об этом случае Наджамай. Обе женщины подивились его способностям и рассмеялись, когда Техмина заявила, что парень наверняка силен, как бык.

Голосом как можно более смиренным Фрэнсис спросил:

– А у вас для меня работы не найдется?

– Нет. И мне не нравится, что ты маячишь тут в коридоре. Когда есть работа, мы тебя зовем. Давай-ка уходи.

Фрэнсис ушел. Техмина, конечно, могла и обидеть, но ведь и ему нужно было раздобыть хоть несколько пайс, которые соседи по доброте душевной давали ему заработать, и, кроме того, оставшихся от ужина объедков, которые ему обычно разрешала забрать Наджамай. Фрэнсис вернулся под тень магазинного навеса.

Пока Техмина охлаждала лимонад кубиками льда Наджамай, внизу Силлу Бойс промывала и раскладывала говядину в семь одинаковых пакетов. Ей было неприятно чувствовать себя обязанной Наджамай из-за холодильника, хотя, спору нет, пользоваться им было очень удобно. «Вообще-то, – убеждала она себя, – мы в долгу не остаемся, она каждый день берет у нас почитать газету. И каждое утро я забираю ее молоко и хлеб, так что ей не приходится рано вставать. Мадам даже не удосуживается спуститься, мои сыновья должны все носить ей наверх». Так каждое воскресенье она размышляла и уговаривала себя, распределяя мясо по пластиковым пакетам, которые ее сын Керси позже засовывал в морозилку Наджамай.

Сейчас Керси был занят починкой своей крикетной биты. Шнур, намотанный вокруг ручки, разошелся и сбился черным пучком у самого ее конца, оголив почти половину. «Похоже на лобковые волосы», – думал Керси, распутывая шнур, а потом заново обматывая и приклеивая его вокруг ручки.

Бита была четвертого размера – слишком маленькая для него, хотя он почти уже не играл в крикет. Однако эта игра почему-то до сих пор занимала его мысли. Бита Керси все еще была довольно пружинистой и могла послать мяч к линии границы, чем разительно отличалась от биты его брата Перси. Та пребывала в плачевном состоянии. Древесина лопасти высохла и потрескалась, ручка, давно утратившая и резиновый грип, и шнур, раскололась, а место соединения лопасти с ручкой вообще еле держалось. Но Перси было все равно. Ему всегда было все равно, кроме разве что одного случая, когда приезжала команда из Австралии и он сидел как приклеенный у радио, слушая комментатора. Теперь Перси увлекся аэропланами, все время собирал модели, проводил над ними по многу часов и запоем читал книжки про летчика Бигглса.

А вот Керси со времен начальной школы хотел серьезно играть в крикет. В пятом классе его наконец выбрали в классную команду. Однако накануне матча их капитан заболел свинкой, и его место занял другой. Тот быстренько отправил Керси в запасные, выдвинув на его место своего дружка. На этом серьезная игра для Керси закончилась. Некоторое время назад по утрам в воскресенье отец брал его вместе с друзьями из Фирозша-Баг поиграть на майдан[32]32
  Пустырь, площадь, поле (хинди, урду).


[Закрыть] – тот, что на Марин-драйв. Сейчас они немного играли на площадке во дворе. Но это было не то же самое. И потом им все время мешали разные люди, к примеру старик Рустом-джи из корпуса «А». Из всех ругавшихся и вопящих соседей жадюга Рустом-джи кричал громче и дольше других. Он все время грозился конфисковать биту и мяч, если ребята сейчас же не прекратят.

Теперь Керси своей битой в основном убивал крыс. Крысиный яд и всяческие ловушки также использовались жильцами с неиссякаемым упорством. Но популяция грызунов, ведомая каким-то шестым чувством, их обходила. Так что бита Керси оказалась незаменимой.

Мать гордилась ловкостью своего сына и однажды похвасталась ею перед соседкой Наджамай с верхнего этажа: «Такой молодой и такой смелый! Как он гоняется за этими мерзкими тварями! И ведь никогда не промахнется». Это была ошибка, потому что в следующий раз, когда Наджамай заметила в своей квартире крысу, она сразу же послала за Керси. Крыса забралась в комнату дочерей, и Керси бросился следом. Вера только что вышла из ванной и была не одета. Она завизжала сначала при виде крысы, а потом второй раз, когда к ней вбежал Керси. Парню стало непросто следить за маневрами крысы, и та преспокойно ускользнула. Вскоре после этого Вера уехала за границу учиться в университете, последовав примеру своей сестры Долли.

Когда Керси впервые убил крысу битой, картина получилась довольно кровавая. Может, им руководили азарт погони или ярость, вызванная непрошеной гостьей, или он просто не осознавал хрупкость этого существа из меха и костей. Бита опустилась на крысу с такой силой, что крысу просто расплющило. Темно-красное пятно расползлось по полу, и Керси чуть не стошнило. Он понял, какое оно липкое, только когда попытался вытереть его старой газетой.

Говядина была готова для заморозки. С семью пакетами мяса и ключами Наджамай в кармане Керси потопал наверх.

Когда дочери Наджамай уехали за границу, с ними вместе исчезла и присущая юности чувственность, которая наполняла квартиру и кружила голову Керси, испытывавшего возбуждение в такой день, как сегодня, когда никого не было дома и у него появлялась возможность исследовать спальню Веры и Долли, покопаться в их нижнем белье, вечно повсюду разбросанном, поперебирать эти кружева и оборки, потереться о них, а однажды ему едва удалось спасти их от неожиданного конца. Теперь же обследование комнаты не принесло ему ничего, кроме гигантского белья Наджамай. Керси даже не мог назвать эти вещи лифчиками и трусиками – огромный размер не давал им права называться такими нежными словами.

Печальный, опустошенный и обделенный, он вяло спускался по лестнице. На каждой деревянной ступеньке под грузом лет и весом жильцов образовались стоптанные углубления, и Керси тоже чувствовал, что весь измучен. Не так давно он мог справляться с периодами уныния и подавленности, уткнувшись в книги Энид Блайтон. Уже через несколько минут он становился участником приключений «Великолепной пятерки» или «Тайной семерки», идиллической жизни в английской деревушке, где играл с собаками, скакал по лугам на коне, влезал на горы, ходил в походы, а если дело было зимой, лепил снеговика и играл в снежки.

Но в последнее время книжки уже не спасали, и он от них избавился. Из-за увлечения такими глупыми детскими фантазиями над ним смеялся Перси, предлагая взамен собственное хобби – воздушные бои вместе с Бигглсом и командой из ВВС Великобритании.

Все в Фирозша-Баг стало пресным с тех пор, как падмару[33]33
  Пердун (маратхи).


[Закрыть] Песи отправили в школу-интернат. И все из-за этого хлюпика Джахангира Бальсара, Книжного Червя.

Фрэнсис вернулся в коридор и, когда Керси прошел мимо, расстроился. Обычно Керси останавливался поболтать, он хорошо относился ко всей прислуге в доме, особенно к Фрэнсису. Отец научил Керси играть в крикет, зато Фрэнсис объяснил ему, как правильно запускать воздушного змея. Доставив Наджамай с распределительного склада рис и сахар, полагавшиеся ей по квоте, Фрэнсис заработал пятьдесят пайс и купил на них змея и бечевку, а потом с важным видом выучил Керси всему, что сам знал о воздушных змеях.

Однако время, которое они проводили вместе, было проклятием для родителей Керси. Они смотрели с крайним неодобрением на их растущую дружбу, да и все соседи единогласно решили, что не пристало мальчику-парсу водиться с парнем, который ничуть не лучше бездомного нищего. Он бы давно умер от голода, если бы они по своей доброте не подкидывали ему работу. Ничего хорошего из этого общения не выйдет, говорили они.

Но, к большому сожалению, когда сезон ветров и запусков змея закончился, Керси и Фрэнсис принялись заводить юлу или играть в стеклянные шарики. Оба этих занятия также считались неподходящими для мальчика-парса.

В шесть тридцать Техмина отправилась в квартиру Наджамай за льдом. Кубики льда в этот час были самые ценные – она только что налила себе четверть рюмки шотландского виски.

Над стеной, огораживающей дворовую площадку, зловеще заиграли красные неоновые отсветы рекламы с изображением сари «Амбика» из другого квартала. Хотя в тот вечер уличные фонари уже включили, они почти не освещали коридор, да и от полной луны тоже не было проку. Техмина проклинала замки, не поддававшиеся ее усилиям. Но, продолжая в полутьме неравную борьбу и чувствуя, как вспотели подмышки, она признавала, что жизнь до эпохи холодильника была еще тяжелее.

В те времена ей нужно было собраться с силами, чтобы выйти со двора Фирозша-Баг и отправиться за льдом в иранский ресторан в Тар Галли. Тут дело было не в деньгах, а в само́м неприятном походе. Кроме прочего, жители Тар Галли развлекались тем, что плевали из своих съемных квартир на всех появлявшихся у них более богатых незнакомцев. В обедневшем квартале Тар Галли Техмина, без сомнения, считалась богатой, и множество удачно направленных плевков попадали точно в цель. В такие вечера Техмина возвращалась домой в слезах и бросалась в ванну, проклиная дьявольских выродков и извергов из Тар Галли. А купленный лед между тем плавился, становясь серебристым.

Когда дверь наконец открылась, Техмина заметила в дальнем конце коридора чью-то фигуру. Ее сердце заколотилось сильнее. Она стала прикидывать, кто бы это мог быть, и закричала голосом как можно более властным:

– Кон хэ?[34]34
  Кто это? (хинди, урду)


[Закрыть]Чего тебе надо?

– Бай, это всего лишь я, Фрэнсис.

Знакомый голос придал ей мужества. Она начала отчитывать парня:

– Разве я сегодня утром не велела тебе не болтаться здесь? Разве я не говорила, что мы тебя позовем, если будет работа? Разве я не говорила, что Наджамай приедет очень поздно? Так скажи мне, негодник, что ты здесь делаешь?

Фрэнсис был голоден. Он не ел целых два дня и надеялся хоть что-нибудь заработать вечером на ужин. У него не было сил терпеть выволочку от Техмины, поэтому он пробубнил:

– Я пришел посмотреть, не приехала ли Наджамай.

И повернулся, чтобы уйти.

Но тут Техмина неожиданно передумала.

– Подожди здесь, пока я возьму лед, – сказала она, сообразив, что может рассчитывать на помощь Фрэнсиса, когда понадобится запирать дверь.

Войдя в квартиру, она решила, что Фрэнсиса лучше не раздражать. Никогда не знаешь, в какой момент люди его склада могут обозлиться. Если бы он захотел, то сбил бы ее с ног прямо сейчас, ограбил бы квартиру Наджамай и сбежал насовсем. При этой мысли Техмину передернуло, но она взяла себя в руки.

С нижнего этажа послышались звуки «Голубого Дуная». Техмина начала рассеянно раскачиваться в такт. Штраус! Музыка напомнила ей о времени, когда мир был проще и лучше, когда походы в Тар Галли не предполагали возможности быть оплеванной. Она полезла в морозилку, и «Голубой Дунай» смолк. Скрепя сердце Техмина согласилась, что в одном Бойсам нельзя отказать: они разбираются в музыке. Из их квартиры никогда не доносились те бессмысленные и монотонные песни из индийских фильмов, которые иногда услышиишь из других корпусов Фирозша-Баг.

Полностью овладев собой, она поспешно вышла за порог.

– Ну-ка, Фрэнсис, – сказала она тоном, не терпящим возражений, – помоги мне запереть дверь на замок. Я скажу Наджамай, что ты придешь к ней завтра за работой.

Она протянула ему связку ключей, и Фрэнсис, не поддавшийся ее вялой попытке примирения, медленно и недовольно их взял.

Техмина была рада, что попросила парня подождать. «Если у него ушло столько времени, то у меня бы вообще ничего не получилось в этакой темноте», – подумала она, когда Фрэнсис вернул ей ключи.

Этажом ниже Силлу услышала, как хлопнула дверь, когда Техмина вернулась в свою квартиру. Пора было ужинать. Она встала и пошла на кухню.

Наджамай сошла с поезда и взяла в обе руки свои вещи: зонтик, сумочку, большой пакет с остатками еды и шерстяную кофту. Воскресная ночь полностью окутала вокзал. Платформы и залы ожидания были пусты. Она никак не могла решить – взять ожидающее поблизости ночное такси или пройтись пешком. Вокзальные часы показывали девять тридцать. Даже если ей придется пройти сорок минут вместо обычных двадцати, все равно еще не поздно заглянуть к Бойсам, они вряд ли будут спать. Кроме того, прогулка полезна для здоровья, она поможет переварить пупета-ну-гоз[35]35
  Блюдо парсийской кухни, в основе которого лежит папайя, знаменито своим свойством вызывать обильный метеоризм.


[Закрыть]и дхандар-патио. И, если повезет, сегодняшней ночью газы не станут распирать кишечник.

Сияла полная луна, ночь выдалась прохладная, и Наджамай шла с удовольствием. Приближаясь к Фирозша-Баг, она кинула быстрый взгляд на угрожающий зев Тар Галли. Там уличных фонарей было мало, а некоторые части квартала вообще не освещались. Наджамай подумала, не удастся ли ей разглядеть каких-нибудь сутенеров и проституток, которые, как рассказывают, появляются здесь с наступлением темноты, хотя Тар Галли нельзя назвать районом красных фонарей. Однако квартал выглядел пустынным.

Наджамай была рада, когда ее прогулка закончилась. Немного запыхавшись, она позвонила в дверь к Бойсам.

– Здравствуйте, здравствуйте! Я только хотела взять сегодняшнюю газету. Если, конечно, вы ее уже прочитали.

– Да-да, – ответила Силлу, – я попросила всех прочитать ее пораньше.

– Как мило с вашей стороны, – сказала Наджамай, приподняв руку, чтобы Силлу подсунула газету ей под мышку. Потом, когда Силлу потянулась за фонариком, она запротестовала:

– Нет-нет, на лестнице не будет темно, сегодня луна полная.

Кроме многих других вещей, которые Силлу делала для соседки, было и освещение лестницы, когда Наджамай поднималась к себе. Она понимала, что, если Наджамай споткнется в темноте и грохнется вниз, ее сломанные кости станут проблемой для Бойсов. Гораздо проще включить фонарик и осветить ей путь до лестничной площадки.

– Доброй ночи, – сказала Наджамай и двинулась вверх. Силлу ждала. Словно прожектор в каком-то гротескном кабаре, фонарик высвечивал мощное колыхание ягодиц Наджамай. Задыхаясь, она дошла до верха, поблагодарила Силлу и исчезла.

Силлу положила фонарик на место, в нишу у двери. Звуки, говорящие о том, что Наджамай собирается лечь спать, стали просачиваться вниз так же назойливо, как капающий кран. Хлопнула дверца шкафчика… кресло в спальне, стоящее днем у окна, на ночь подтащили к кровати… шаги по направлению к дальнему концу квартиры… после соответствующей паузы послышался звук спускаемой воды… потом снова звук воды, но на этот раз не потоком, а непрерывной и слабой струей из крана… потом снова шаги…

Череда знакомых звуков вдруг разорвалась истерическими криками Наджамай.

– Помогите, помогите! Скорее! Воры!

Керси с матерью прибежали к двери первыми. А когда выскочили наружу, успели увидеть, как в направлении Тар Галли исчезла фигура Фрэнсиса. Наджамай, охая, стояла наверху лестницы.

– Он прятался за кухонной дверью, – задыхаясь, рассказывала она. – Входную дверь… Техмина, как всегда…

Силлу преисполнилась благородного негодования:

– Не понимаю, почему женщина с таким плохим зрением должна возиться с вашими ключами! Что он украл?

– Надо проверить шкафчики, – пыхтела Наджамай. – Этот негодный бездельник уже, наверное, далеко убежал.

Теперь и Техмина, шаркая, вышла на лестницу, все еще в накидке. Она нервно посасывала гвоздику и имела очень виноватый вид. Стоя за дверью, она все слышала, но все равно спросила:

– Что случилось? Кто кричал?

Бессмысленная суматоха раздражала Керси, и он вернулся в квартиру. Смущенный произошедшим, он сел на кровать и начал хрустеть костяшками пальцев на обеих руках. Каждый палец он со знанием дела тянул сначала за сустав, ближайший к ладони, потом за тот, что у ногтя. Он мог также хрустеть костяшками пальцев на ногах – по разу на каждом, – но сейчас ему не хотелось. Не хрусти пальцами, сказали ему, твои руки будут толстыми и уродливыми. Тогда он начал это делать еще более рьяно, надеясь, что суставы распухнут и кулаки станут размером с лицо. Такие кулаки пригодятся, чтобы испугать противника в драке. Но руки никак не менялись.