Текст книги "Модели культуры"

Брак на Северо-западном побережье был во всех отношениях деловой сделкой и подчинялся тем же характерным правилам. Когда у женщины рождался ребенок и в качестве уплаты за выкуп невесты им приносили множество даров, считалось, что ее род выкупил ее обратно. Позволить ей остаться в доме мужа «просто так» было, конечно же, ниже их достоинства. Поэтому муж снова платил ее отцу, чтобы не оказалось так, будто он обрел что бы то ни было задаром.

Если во время брачного обмена стороны оказывались неудовлетворены, между зятем и тестем могла вспыхнуть открытая вражда. Однажды тесть подарил зятю одеяла и имя для посвящения младшего ребенка, а зять, вместо того чтобы раздать одеяла местному племени, с которым враждовал, передал их своим собственным родственникам. Это было смертельным оскорблением, поскольку так он хотел сказать, что дар был ничтожен, слишком мал для такого великого имени. Тесть отомстил за свой позор и забрал дочь и двух ее детей к себе в деревню. Он полагал, что это станет сокрушительным ударом для его зятя, однако тот под личиной равнодушия отверг свою жену и детей и повернул таким образом ситуацию в свою пользу. «Так его тесть был опозорен, поскольку зять отказался заплатить, чтобы увидеть своих собственных детей». Зять взял себе другую жену и продолжил дальше блюсти свои интересы.

Был и такой случай. Вождь, чей тесть неоправданно задерживал возвратный дар, потерял терпение. Он вырезал из дерева изображение своей жены и пригласил все племя на пир. В присутствии всех гостей он повесил на шею этого изображения камень и выкинул его в море. Чтобы отмыться от такого позора, тестю пришлось бы раздать гораздо больше имущества, чем у него было, так что зять таким способом лишил высокого положения свою жену, а вместе с ней и ее отца. Разумеется, брак был расторгнут.

Мужчина, который сам по себе не унаследовал никаких титулов, мог надеяться обрести положение через брак с женщиной из знатного рода. Обычно это был младший сын, которому из-за традиции первородства не досталось высокого статуса. Если он удачно женился и наживал богатство посредством умелого управления своими должниками, ему порой удавалось занять место среди великих мужей его племени. Но путь этот был тернист. Брак знатной женщины с простолюдином воспринимался ее семьей как унижение, а традиционный обмен имуществом во время заключения брака был невозможен, поскольку жених не мог собрать необходимое количество вещей. Если во время брака не был проведен потлач, про молодоженов говорили, что они «слиплись, как собаки», а их детей презирали как незаконнорожденных. Если жена передавала мужу имевшиеся в ее владении высокие титулы, считалось, что он получил их задаром, а для ее семьи это было позором. «Их имя опозорено и стало плохим именем, потому что она вышла замуж за простолюдина». Даже если ему удавалось скопить имущество и подтвердить право на свои имена, племена продолжали помнить о том позоре, и вожди могли объединиться против него и разрушить его притязания, одержав над ним победу на потлаче. Однажды мужчина из простого народа женился на знатной женщине и обрел положение за счет денег, которые он заработал у белых. Вожди, чтобы одолеть его, собрали вместе все свои медные пластины. Согласно рассказам, в которых они увековечили позор этого мужчины, они сломали три медные пластины: один ценой в двенадцать тысяч одеял, другой в девять тысяч одеял, и третий в восемнадцать тысяч одеял. Претендент на права не мог собрать тридцать девять тысяч одеял, чтобы купить медные пластины, сопоставимые с теми, что были сломаны. Он был повержен, а его детей пристроили в другие семьи, чтобы они, будучи наполовину знатного происхождения, не разделили его позора.

Получить привилегии можно было не только через брак. Самым почетным способом было убийство их хозяина. Мужчина, убивший другого человека, получал его имя, право на его танцы и гербы. Если племени не удавалось заполучить желанные права на танцы и маски, потому что враждовали с их владельцами, они могли подстеречь каноэ, в котором, как им было известно, находился обладавший этими обрядами человек. Тогда убийца получал право на обладание танцем, которое он потом передавал вождю или старшему брату, а тот проводил обряд посвящения своего племянника или сына и передавал ему имя и танец убитого. Подобный способ передачи, разумеется, подразумевал, что весь обряд – танец, песни, способ использования священных предметов – все это было известно человеку до того, как он убил их обладателя. Он обретал не знание обряда, а право собственности на него. Тот факт, что права, которыми была наделена жертва, беспрекословно переходили к убийце, отражает моменты в их истории, когда характерная для Северо-западного побережья борьба за привилегии велась преимущественно на войне, а соперничество в обладании имуществом играло меньшую роль.

На Северо-западном побережье обрести привилегии можно было не только через убийство человека – это был также любимый способ получить силу от богов. Тот, кто встретился со сверхъестественным существом и убил его, получал от него его обряд и маску. Всем народам свойственно использовать в обращении со сверхъестественным то поведение, на которое они больше всего опираются в общении с людьми. Однако нечасто случается, что почитанию богов уделяется так мало внимания, а отношение к ним настолько далеко от благоговения, что больше всего выгоды можно извлечь, убив или опозорив их. На Северо-западном побережье так и было принято.

Определенные права можно было получить еще одним способом, который не предполагал их наследование или покупку – стать служителем культа. Когда человек становился шаманом, его посвящал не отец или дядя, а сверхъестественные существа, и признанные имена и привилегии он получал от посетившего его духа. Поэтому шаманы обладали и пользовались своими правами «по указанию духов», однако их привилегии были равносильны привилегиям наследственным, и применялись они так же.

Традиционно человек становился шаманом после излечения от тяжелой болезни. Не все, кому удавалось излечиться от недуга, становились шаманами, а только те, кто уединялся в хижине глубоко в лесу, чтобы предоставить себя на излечение духам. Если сверхъестественные существа являлись ему и давали ему имя и наставления, он действовал так же, как и любой, кто наследует какие-либо привилегии. То есть силой духов он возвращался домой и демонстрировал только что приобретенные привилегии. Он во всеуслышание называл свое имя и показывал свою силу, излечив какого-нибудь больного. Затем он раздавал имущество, чтобы подтвердить имя, и начинал путь шамана.

Шаманы использовали свои привилегии так же, как вожди и знать – в борьбе за положение. Шаманы высмеивали притязания их соперников на сверхъестественные силы и соперничали с ними, чтобы показать свое превосходство. Каждый шаман владел особыми трюками, и у всех они немного отличались. Сторонники шамана превозносили его трюки и принижали трюки других. Одни шаманы высасывали из больного недуг, другие лечили растиранием, третьи возвращали человеку потерянную душу. Излюбленным приемом было выведение болезни из тела в виде маленького «червяка». Чтобы подготовиться к этому обряду, шаман клал себе между зубами и верхней губой маленький валик из птичьего пуха. Когда его вызывали на лечение, он сначала полоскал рот водой, чтобы показать, что у него во рту ничего нет. После чего он исполнял танец и пытался высосать из человека болезнь, а в конце концов кусал свои щеки, чтобы наполнить рот кровавой слюной. Он выплевывал пух в миску с кровью, которую он тоже якобы высосал из очага болезни, и, ополоснув червя, показывал всем собравшимся в качестве доказательства того, что он изгнал иточник боли и болезни. Порой в лечении одного человека пробовали свои силы сразу несколько шаманов, и те, чье выступление оказывалось неудачным, теряли лицо, подобно вождю, которого превзошли в борьбе за медь. Они были сломлены и умирали от стыда или же объединяли силы и убивали своего успешного противника. Вполне допускалось, что поверженные соперники убьют победившего их шамана. За его смерть не мстили, поскольку он мог не только лечить, но и наносить вред, и будучи колдуном, он не имел права требовать защиты.

Шаманизм в квакиутль находил параллели с нерелигиозным соперничеством и еще в одном направлении, связанном с фамильной символикой и подтверждением титулов. Посвящение в общество каннибалов сопровождалось специально разыгранным по такому случаю представлением, а обретение видения, которое среди других народов считалось личной встречей человека с духом, здесь превратилось в формальную догму. Также и в шаманизме: человек перестал уделять внимание умилостивлению духов и сосредоточился на том, чтобы овладеть различными трюками и воспитать себе сообщников, которые будут с особым рвением убеждать народ в истинности его слов. У каждого шамана был помощник, которого можно скорее назвать шпионом. Его задачей было смешаться с толпой и докладывать своему хозяину о том, в каких частях тела больные испытывают боль. Затем, когда шамана вызывали для лечения, он демонстрировал свои сверхъестественные силы тем, что все свое внимание направлял на нездоровый орган. Также шпион всегда докладывал, если кто-то жаловался на недомогание. Таким образом, каждый раз, когда шаманы занимались лечением больного, они показывали свою силу, предсказывая, что его душу необходимо исцелить. Шпионы преодолевали большие расстояния, чтобы доставить вести, которые, как полагалось, были посланы духами.

Уловки шаманов и их шпионов были предметом заботы как для самих шаманов, так и для всего племени. Многие народы верят, что сверхъестественная сила находит свое выражение в трюках, которые совершает человек. Квакиутль считали иначе. Лишь доведенный до отчаяния шаман, воистину Благо над всей землей, признавался, что ловкостью жонглера заставил свою воронью погремушку клюнуть свою руку. Тогда людям открывалось, что «он простой человек, и все, что он делал, пока был шаманом – притворство». Он с позором удалялся и в течение года сходил с ума. Если кто-то замечал, что шаман мошенничает, его ожидал тот же разгром. Один знахарь вынимал из-за ворота чучело белки и делал так, словно она бежала по его руке. После того, как он с ней станцевал и показал всем, что может ее оживить, его помощник, тайно сидевший на крыше, сдвигал в сторону доску и в образовавшееся отверстие спускал вниз веревку, которую шаман накидывал на белку, и та взлетала вверх к крыше. Затем шаман звал ее обратно вниз. Зрители заметили, что, когда шаман собирался позвать белку, он всегда стоял на одном и том же месте. Кто-то поднялся на крышу и обнаружил, что в одном месте лежала лишь одна маленькая тонкая дощечка. Шаман забрасывал свое дело, переставал показываться людям, и воистину Благо над всей землей умирало от позора. Таким образом, во время своих выступлений квакиутль обычно прибегали к скрытым приемам, и если их обнаруживали, это было равносильно поражению на потлаче.

Как и всякий вождь, шаман был обязан подтверждать право на обладание своими привилегиями. Плата за исцеление, как и во время любого другого случая передачи имущества, зависела от богатства и положения семьи больного. Как говорили квакиутль, шаманизм служил «легким способом нажить себе имущество». С его помощью можно было получить привилегии и повысить свой статус без необходимости быть наследником или купить их.

Однако в квакиутль даже привилегии шамана, как и все остальные, можно было купить или унаследовать. Очевидно, что шаманским трюкам необходимо было обучиться, и за обучение нужно было платить. Невозможно выразить, как часто сверхъестественные силы передавались по наследству. Порой мужчины посвящали сыновей в шаманы, а сами отходили от дел и удалялись на время в леса, как это делали танцоры из общества каннибалов. Великий шаман Глупец изверг из своего тела кристалл кварца и бросил его в своего сына, который отныне стал шаманом еще более высокого ранга. Такой жест, разумеется, лишил отца права быть шаманом.

Поведение индейцев Северо-западного побережья всегда диктовалось в первую очередь желанием показать свое величие и неполноценность соперников. Все это сопровождалось нескрываемым самовосхвалением, глумлением и оскорблением соперников. У этой картины есть и обратная сторона. Как сильно квакиутль стремились к превосходству, так же сильно они боялись оказаться смешными или пережить оскорбление. Они понимали лишь одну гамму эмоций, лежащую между торжеством и позором. Экономический обмен, бракосочетание, политическая жизнь и религиозные практики протекали на языке оскорблений. Однако даже вышеперечисленное дает лишь частичное представление о том, с какой силой этот ужас перед позором определял их поведение. Такая модель поведения свойственна народам Северо-западного побережья и в отношениях с внешним миром, и с силами природы. Любой несчастный случай нес в себе позор. Если кто-то повредил себе ногу выскользнувшим из рук топором, ему необходимо было незамедлительно смыть с себя этот позор. Если у кого-то опрокинулось каноэ, ему также нужно было «отмыть свое тело» от позора. Нельзя было допустить, чтобы над твоей неудачей смеялись. Самым распространенным способом восстановить свое имя была, конечно, раздача имущества. Она избавляла от позора, то есть возвращала человеку чувство собственного превосходства, которое в этой культуре связывали с потлачем. Так решались даже самые мелкие разногласия. При более крупных порой необходимо было также провести зимние обряды, устроить охоту за головами или совершить самоубийство. Если у члена братства каннибалов разбивалась маска, чтобы отмыться от такого позора, он проводил зимние обряды и посвящал в каннибалы своего сына. Если кто-то проигрывал своему другу имущество, ему оставалось только наложить на себя руки.

Схожим образом проживали и такое серьезное событие, как смерть. Понять обычаи траура народов Северо-западного побережья можно только через осознание того спектра поведения, которое закреплено в их общественных институтах. Смерть считалась глубочайшим унижением, и ее встречали, как и любое крупное поражение: раздачей или уничтожением имущества, охотой за головами или самоубийством. Они прибегали к тем средствам, которые понимали, то есть пытались избавиться от позора. Когда умирал близкий родственник вождя, он отдавал кому-нибудь свой дом – доски, из которых были сделаны стены и крыша дома, откреплялись от каркаса, и те, кто мог себе это позволить, уносили их с собой. Ведь это был точно такой же потлач, и плату за доски нужно было вернуть с соответствующим процентом. Это называлось «безумие, вызванное смертью близкого человека». Так квакиутль справлялись со скорбью, запуская те же процессы, что и во время заключения брака, обретения сверхъестественных сил или спора.

Был и более радикальный способ принять позор, навлекаемый смертью – охота за головами. Это вовсе не было способом отомстить убийцам покойного. Близкий родственник мог с одинаковой вероятностью скончаться от болезни в собственной постели и от руки врага. Об охоте за головами говорили: «убить, чтобы утереть свои слезы». Таким способом они отыгрывались, заставляя другую семью оплакивать своего погибшего. Когда у одного вождя умер сын, он отправился в путь на своем каноэ. Его приняли в доме вождя соседнего племени, и когда все формальности были соблюдены, он обратился к хозяину дома: «Сегодня умер мой сын, отправляйся же к нему». После этих слов он убил его. Согласно их взглядам на мир, он поступил благородно, поскольку не был сражен, а наоборот, нанес удар. Вся эта история не имеет смысла, если не принимать во внимание ту мнительность, которая составляла фундамент в восприятии утраты. Как и любой несчастный случай, смерть ставит гордость человека под угрозу, и справиться с ней можно так же, как с любым другим позорным случаем.

Существует много историй о такого рода поведении во время смерти близкого человека. Сестра одного вождя как-то отправилась в Викторию со своей дочерью, и, то ли оттого, что они выпили дурного виски, то ли оттого, что их каноэ опрокинулось, они уже не вернулись назад. Вождь собрал своих воинов и сказал им: «Я спрашиваю вас, племена: кому надлежит скорбеть? Мне или кому-то другому?» Представители племен, разумеется, ответили: «Не тебе, вождь. Пусть кто-нибудь другой из племени». Тотчас же они установили военный столб, чтобы показать свое намерение отмыться от такого удара, и созвали отряд воинов. Они отправились в путь, натолкнулись на семерых спящих мужчин с двумя детьми и убили их. «Когда к вечеру они прибыли в Себаа, они уже чувствовали себя хорошо».

Один из ныне живущих очевидцев рассказал, что он пережил, когда как-то в 70‑е годы отправился на добычу ракушек. Он жил вместе с Тлабидом, одним из вождей племени. Той ночью он спал на пляже под навесом, как вдруг двое мужчин разбудили его и сказали: «Мы пришли убить вождя Тлабида из-за того, что умерла дочь нашего вождя Гагахима. Нас шестьдесят мужчин, и мы приплыли на трех каноэ. Мы не можем вернуться домой без головы вождя Тлабида». За завтраком пришедший поведал об этом Тлабиду, и Тлабид ответил: «Как же так, дорогой мой? Гагахим – мой родной дядя, мать его отца – мать и моей матери. Он не может причинить мне никакого вреда». Они позавтракали, и после еды Тлабид собрался и сказал, что отправляется за моллюсками на маленький островок, расположенный недалеко от деревни. Племя в один голос запретило вождю отправляться за моллюсками, но тот только посмеялся над их словами. Он взял свой плащ, весло и вышел вон из дома. Он был зол, и потому все племя молчало. Он спустил каноэ на воду, и когда оно оказалось на плаву, его маленький сын забрался на борт и сел рядом с отцом. Тлабид отплыл от берега и направился к небольшому острову, на котором было много моллюсков. Когда он был уже на полпути, на воде показались три каноэ, полные мужчин, и как только Тлабид их увидел, он повернул свое каноэ в их сторону. Он больше не греб, и две лодки плыли от него по направлению к суше, а одна – к морю, и носы всех трех каноэ были на одной линии. Ни одно каноэ не остановилось, и тогда можно было увидеть, что тело Тлабида стоит без головы. Воины уплыли прочь, и когда они скрылись из виду, соплеменники Тлабида спустили на воду маленькое каноэ, чтобы привести на берег то, в котором лежало бездыханное тело Тлабида. Ребенок не плакал, потому что «сердце его не выдержало того, что сотворили с его отцом». Добравшись до берега, они похоронили великого вождя.

Человека, чьей смертью намеревались смыть позор смерти другого человека, выбирали, исходя из одного соображения: он должен был быть одного положения с умершим. Смерть простолюдина отмывалась смертью простолюдина, смерть принца – смертью принцессы. Поэтому, когда скорбящий убивал человека, равного покойному, он сохранял свое положение, несмотря на нанесенный ему удар.

На всякую досаду квакиутль привыкли отвечать хандрой и отчаянием. Если мальчика избил отец, или если мужчина лишился сына, он уединялся на своей соломенной кровати, отказывался от еды и не произносил ни слова. Когда он определялся, каким способом вернуть себе честь, он вставал и принимался раздавать имущество, или отправлялся на охоту за головами, или совершал самоубийство. У квакиутль широко известна легенда о юноше, которого отругали родители. Четыре дня он недвижимый пролежал на постели, затем встал и отправился в лес, чтобы покончить с собой. Он прыгал в водопады, сбрасывался с обрывов, пытался утопиться в озерах, но каждый раз его спасало сверхъестественное существо, которое в конце концов заговорило с ним и наделило его силой. После этого он вернулся домой, чтобы своим величием постыдить родителей.

Самоубийство было довольно распространено. Мать женщины, которую муж выгнал из дома за измену, была опозорена и удавилась. Мужчина, чей сын оступился в танце, не располагал средствами для того, чтобы устроить зимние обряды, а значит, был разгромлен и застрелился.

Даже если смерть не доводит опозоренного человека до самоубийства, считается, что смерть есть всегда следствие позора. Шаман, чьи хитрости были вскрыты во время танца исцеления, вождь, что сломал меньше медных пластин, мальчик, потерпевший неудачу в игре – про всех них говорят, что они умерли от стыда. Однако ответственность за наибольшее число смертей лежит на неравных браках. Наиболее уязвимым оказывался отец невесты, поскольку, в первую очередь, жених повышал свое положение, получив имущество и привилегии, а отец, таким образом, многое терял в таком неравном браке.

Квакиутль рассказывают историю о том, как в одной деревне от стыда умер старый вождь. Много лет назад его младший сын отправился жить в далекую бухту вместе с дочерью достойных рабов. Это не вызвало никаких нареканий, поскольку младшими сыновьями пренебрегали и относили их к низшему классу. У них родилась красивая дочь, и когда она созрела для брака, старший сын этого вождя увидел ее и взял себе в жены, не зная ничего о ее происхождении. У них родился сын, и старший брат передал ребенку свое знатное имя. Он привел семью и родителей своей жены в дом отца, старого вождя, который, узнав своего младшего сына, упал замертво от стыда. Ведь его старший сын отдал его имя ребенку «безродной дочери его младшего сына». А младший сын обрадовался, оттого что ему удалось обманом заставить своего знатного старшего брата жениться на своей дочери и заполучить имя для внука.

Стыд старого вождя вовсе не был вызван негодованием по поводу близкородственного брака. Если младший брат не был совсем лишен положения, брак с его дочерью считался вполне законным и часто встречался в некоторых семьях. «Аристократия» народов Северо-западного побережья придавала такое большое значение понятию первородства, что они не признавали «благородство крови», которое связываем с аристократией мы.

Хандра и самоубийство среди индейцев Северо-западного побережья естественным образом вытекали из того, что их волновало больше всего. Понятная им гамма эмоций, от торжества до позора, была доведена до крайности. Торжество приводило к потаканию мании величия, а позор служил причиной смерти. Они знали лишь одну гамму чувств, и проявлялась она во всем, даже в самых неожиданных ситуациях.

Больше всего общество вознаграждало тех, чье существование подчинялось этим принципам. Любое событие – будь то действия соплеменников или природные явления – угрожало, в первую очередь, человеческому самолюбию. Для восстановления имени после удара были предусмотрены вполне определенные меры. Если человек не мог прибегнуть к этим мерам, ему не оставалось ничего, кроме как умереть. Вся его картина мира строилась на представлении о величественном «я», и если его самоуважение оказалось потрепано, у него не оставалось никакой опоры, и крушение его раздутого самомнения придавливало его к земле.

Отношения с окружающими были подчинены той же психологии. Чтобы сохранить статус, человек оскорблял своих соседей и насмехался над ними. Он стремился «раздавить» их притязания весом своих собственных, «сломить» их имена. Квакиутль вели себя так же даже по отношению к богам. Последним оскорблением было назвать человека рабом. Поэтому, когда они молили богов о благоприятной погоде, а ветер не менялся, они наносили высшим существам то же оскорбление. Один старый путешественник так писал о цимшианах: «Если беды не прекращаются или усугубляются, они начинают злиться на бога и обрушивают на него свой гнев, яростно воздевая глаза и руки к небу, стуча ногами и повторяя: „Ты – последний раб”. Нет укора хуже этого».

Они и не предполагали, что всевышние могли совершать благие дела. Они знали, что ураганы и лавины точно не несут благо, и приписывали своим богам черты, свойственные миру природы. Один из них, Каннибал с северного конца реки, взял себе рабыню, чтобы та подавала ему трупы. Его страж, Ворон, выклевывал им глаза, а еще одна мифическая птица, его рабыня, проламывала клювом черепа и высасывала человеческие мозги. У сверхъестественных существ не могло быть благих намерений. После того, как человек обтесал свое новое каноэ, первым делом он должен нарисовать на каждой стороне лицо мужчины, чтобы отпугнуть умерших мастеров по изготовлению каноэ, которые обязательно расколют его, если им не помешать. Это совсем не похоже на те дружелюбные и взаимовыгодные отношения, на которые рассчитывают жрецы зуни с теми, кто ранее занимал эту должность. На Северо-западном побережье именно они поднимали руку на своих живых товарищей по профессии. Как мы уже увидели, общепринятым способом получить от богов благословение было убить их. После такого торжества человека награждали сверхъестественной силой.

То человеческое поведение, которое индейцы Северо-западного побережья закрепили в своих общественных институтах, в нашей цивилизации было признано ненормальным. Однако для наших культурных установок оно достаточно близко, чтобы мы могли его понять, и в нашем распоряжении есть необходимые слова для того, чтобы о нем говорить. Склонность к мнительной мании величия, безусловно, угрожает нашему обществу. Она ставит нас перед вопросом, как к этому относиться. Первый вариант – вынести ее за рамки нормального и признать достойной порицания, и именно такое отношение выбрали мы в нашей цивилизации. Другая крайность – сделать ее неотъемлемой чертой идеального человека, и именно такой выбор сделала культура индейцев Северо-западного побережья.