Текст книги "Модели культуры"

Глава 8
Модель культуры и личность

Поведение приведенных выше крупных групп состоит тем не менее из поведения отдельных личностей. Это мир, в котором каждый человек представлен отдельно, мир, в рамках которого он творит свою особую жизнь. Всякое описание цивилизации, сжатое до пары десятков страниц, принуждено проливать свет на то, что общество считает нормами, и описывать поведение личности таким образом, чтобы оно могло служить примером мотивов отдельно взятой культуры. Необходимость такого подхода вводит в заблуждение лишь тогда, когда кажется, что личность теряется, поглощенная этим бездонным океаном культурных мотивов.

Между ролью общества и ролью личности не существует как таковых противоречий. Убежденный в обратном, дуализм XIX века породил одно весьма распространенное заблуждение: общество воплощает в себе то, что не свойственно личности, а личность – то, что не свойственно обществу. На этом зиждутся все концепции свободы, политические убеждения laissez-faire[33]33
  «Принцип невмешательства» (фр.) – концепция, согласно которой вмешательство государства в экономику должно быть сведено к минимуму. – Прим. пер.


[Закрыть] и революции, свергавшие целые династии. Разногласия антропологов по поводу того, что же важнее – модель культуры или личность, являются лишь слабым отголоском этого основополагающего представления о природе общества.

В действительности же общество и личность не противопоставлены друг другу. То, из чего состоит жизнь личности, есть исходный материал, который преподносит ей ее культура. Если она скудна, человек страдает; если она богата, у него появляется шанс воспользоваться всеми возможностями, которые она предоставляет. Личные интересы человека служат обогащению традиций его цивилизации. Тонко чувствовать музыку могут лишь те, чьи традиции предоставляют для этого необходимые средства и нормы. Такая чувствительность, вероятно, значительно эти традиции обогатит, но музыкальные достижения будут зависеть от инструментов и теории, которые присутствуют в этой культуре. Точно так же какое-нибудь меланезийское племя, развитие которого находится где-то на границе между верой в магию и религиозностью, обладает особым даром наблюдения. Чтобы этим воспользоваться, нужна научная методология – без необходимых понятий и инструментов достичь успеха не получится.

Простому обывателю до сих пор видится противоположение общества и личности. Во многом это происходит потому, что в нашей цивилизации общество призвано устанавливать порядок, и нам свойственно отождествлять общество с ограничениями, которые накладывает на нас закон. Закон предписывает дозволенное количество километров в час во время вождения автомобиля. Без этого ограничения я становлюсь намного свободнее. Такое обоснование противостояния между обществом и личностью поистине наивно, особенно когда оно ложится в основу какого-нибудь ключевого понятия в философии или политике. Обществу свойственна непредсказуемость, и лишь иногда оно устанавливает правила, а закон не равносилен общественному порядку. В более примитивных однородных культурах какая-нибудь привычка или обычай, свойственный всей общности, вполне может избавить от необходимости развития официального законодательства. Индейцы порой говорят: «В былые дни никто не воевал за охотничьи угодья или рыбацкие территории. Закона не было, и каждый делал то, что правильно». Из этих слов видно, что в прежней жизни они считали себя свободными от контроля общества, навязанного им извне. Даже в нашей цивилизации закон есть не более чем грубый общественный инструмент, который достаточно часто приходится сдерживать в силу его заносчивости. Его ни в коем случае нельзя отождествлять с общественным порядком.

Общество, в самом полном смысле слова, как мы его рассматривали на протяжении всей этой работы, нельзя отделить от личностей, что его составляют. Никто не может даже близко подойти к претворению в жизнь своих возможностей без той культуры, частью которой он является. И наоборот, ни в одной цивилизации нет такого элемента, который при конечном рассмотрении не оказался бы вкладом отдельного человека. Откуда еще может взяться культурная черта, как не из поведения мужчины, женщины или ребенка?

Во многом именно из-за того, что мы традиционно привыкли противопоставлять общество и личность, пристальное внимание к культурно обусловленному поведению рассматривается как отрицание независимости личности. При чтении «Народных обычаев» У.Г. Самнера возникает чувство протеста из-за того, что, согласно подобному подходу, ограничиваются возможности и инициатива отдельного человека. Антропологию часто считают истоком отчаяния, который разрушает иллюзии о благодетельности человека. Но ни один знакомый с другими культурами антрополог никогда не говорил, что люди суть машины, механически исполняющие указания своей цивилизации. Ни одна из известных нам культур не смогла искоренить различия в темпераментах составляющих ее людей. Это всегда компромисс. Суть феномена личности можно понять, только подчеркнув тот факт, что личность и общество не противопоставляются друг другу, а усиливают друг друга. Взаимодействие их столь тесно, что невозможно обсуждать модели культуры, не рассмотрев особо, как они связаны с индивидуальной психологией.

Как мы уже увидели, общество всегда отбирает себе лишь некоторую часть черт со спектра, на котором расположены все возможные модели поведения человека. В зависимости от степени интегрированности культуры общественные институты стремятся яснее выразить отобранные черты и подавить им противоположные. Однако выражение противоположных черт является тем не менее реакцией определенной части носителей данной культуры. Мы уже рассмотрели, почему стóит полагать, что такой отбор обусловлен в первую очередь культурой, а не биологией. Поэтому мы не можем даже чисто теоретически представить себе, что в общественных институтах культуры проявятся все соответствующие реакции всех людей. Чтобы понять поведение личности, необходимо не просто проследить связь между его личной историей жизни и его способностями, а его способности – с произвольно выбранной нормой. Необходимо также соотнести его свойственные данной культуре реакции с поведением, которое высвечивают общественные институты.

Как мы уже увидели, какое бы ни было общество и какими бы своеобразными ни были его общественные институты, подавляющее большинство рожденных в нем людей принимает модель поведения, которую оно предписывает. Носители культуры всегда считают, что это происходит оттого, что именно их общественные институты единственно верны и применимы для всех. На самом деле причина совсем иная. В большинстве случаев личность формируется под стать своей культуре в силу податливости изначально заложенных в этой личности качеств. Они соединены силой общества, в котором появились. Неважно, идет ли речь о мании самоутверждения на Северо-западном побережье или о накоплении имущества в нашей цивилизации. В любом случае огромное число людей с готовностью принимает ту форму личности, которую им преподносят.

Однако не всем она одинаково близка, но удача и успех благоволит тем, чьи возможности в наибольшей степени совпадают с отобранной обществом моделью поведения. Культура индейцев пуэбло подходит тем, кто, столкнувшись с досадной ситуацией, стремится как можно скорее о ней позабыть. Как мы увидели, общественные институты народов Юго-Запада стараются, чтобы обстоятельств, в которых может возникнуть серьезная досада или разочарование, было как можно меньше, а когда избежать этого нельзя – например, в случаях смерти – они прибегают к средствам, помогающим им пережить эти эмоции как можно скорее.

В свою очередь, те, кто реагирует на досадное происшествие как на оскорбление и тут же начинает составлять план расплаты, хорошо впишутся в модель культуры Северо-западного побережья. Такая реакция может распространяться на ситуации, в которых ломается весло, переворачивается каноэ или умирает родственник. От первой реакции – обиды – они переходят к ответным действиям, к «войне» при помощи имущества или оружия. Те, кто пытается заглушить отчаяние, навлекая позор на других, свободно и без всяких противоречий впишутся в это общество, потому что их качества глубоко заложены в этой культуре. А тем, у кого первая реакция на досадную ситуацию – выбрать и наказать жертву, чтобы перенести на нее свои страдания, не менее удачно подойдет жизнь на Добу.

Получается, что ни одна из представленных выше культур не выработала здравую реакцию на досаду и не выявила, что переживание, которое было прервано, возобновится. Может даже показаться, что в случае со смертью это невозможно. Однако общественные институты многих культур стремятся именно к этому. Порой восстановление принимает формы, которые кажутся нам отвратительными, но это лишь показывает, что, если в данной культуре досаду преодолевают, дав волю проявиться подобному поведению, общественные институты доведут эту направленность до крайности. У эскимосов, когда один человек убивает другого, семья умершего может принять к себе убийцу, чтобы заменить потерю. Тогда убийца становится мужем женщины, которая в результате его поступка овдовела. При таком смещении акцента на восстановление все другие аспекты ситуации – те, которые кажутся нам наиболее важными, – игнорируются. Впрочем, когда традиция выбирает себе подобную цель, вполне естественно, что она будет игнорировать все остальное.

Во время траура для восстановления порой прибегают к способам, которые не так уж и противоречат установкам западной цивилизации. Среди некоторых центрально-алгонкинских индейцев, живущих к югу от Великих озер, было весьма распространено усыновление. После смерти ребенка его место занимал ребенок, который был на него похож. Сходство определялось самыми разными способами: часто в семью, в полном смысле слова, принимали ребенка, взятого в плен во время набега, окружали нежностью и передавали ему все привилегии, которые изначально предназначались для умершего. Нередко это был ближайший товарищ ребенка по играм или ребенок из другого родственного поселения, похожий на погибшего ростом и чертами лица. В таких случаях семья, отдавшая ребенка, должна была быть довольна, и действительно, как правило, такой шаг не был чем-то столь серьезным, как это воспринимается в наших общественных институтах. У ребенка всегда было много «матерей» и много домов, где его признавали своим. Считалось, что новая семья становилась для него настоящим домом. Для переживших утрату родителей все снова становилось так, как было до смерти их ребенка.

Люди, которые в первую очередь оплакивают событие, а не самого покойного, получают в этих культурах такую поддержку, которую невозможно себе представить в общественных институтах нашей цивилизации. Мы допускаем возможность такого способа обрести утешение, однако мы тщательно следим за тем, чтобы сделать его связь с самой потерей как можно менее заметной. Оно не превращается в обычай траура, а те, кого бы вполне устроило такое решение проблемы, лишаются поддержки вплоть до тех пор, пока это потрясение не утихнет.

К досаде можно относится и по-другому, прямо противоположно отношению индейцев пуэбло: в качестве примеров мы говорили о других дионисических реакциях индейцев Великих равнин. Вместо того чтобы попытаться пережить случившееся с наименьшими потерями, облегчение ищется в самом причудливом выражении горя. Индейцы Великих равнин относятся к бурным проявлениям эмоций, как к само собой разумеющемуся, в высшей степени терпимо.

В любой группе людей можно выделить тех, кто по природе своей склонен к подобным реакциям на досадное происшествие и горе: игнорировать, идти на поводу у несдерживаемых чувств, мстить, наказать жертву и стремиться вернуться к тому, как было изначально. В нашем обществе, с точки зрения психиатрии, некоторые из этих импульсов признаются плохими способами разрешения ситуации, а некоторые – хорошими. Считается, что плохие ведут к нарушению адаптивности и сумасшествию, а хорошие – к нормальной жизни общества. Впрочем, очевидно, что нет никакой связи между какой-нибудь «плохой» наклонностью и ненормальностью в самом широком смысле слова. Там, где, как среди пуэбло, желание убежать от горя, любой ценой оставить его позади, закреплено в общественных институтах и поддерживается всеми установками, психотическое поведение не возникнет. Народам пуэбло невротизм не свойствен. Создается впечатление, что их культура способствует психическому здоровью.

Схожим образом, столь ярко выраженная у квакиутль паранойя в разработанной нашей цивилизацией психиатрической теории считается чем-то «плохим», то есть разрушающим личность. Тем не менее именно те представители квакиутль, кому свободное выражение подобного отношения ближе всего, становятся вождями их общества и больше всего проявляют свою личность.

Разумеется, способность личности должным образом подстроиться под культуру зависит не от того, каким мотивам она следует или от каких отказывается. Связь здесь выстроена иначе. Общество благосклонно к тем, кому присущи реакции, наиболее приближенные к характерному для данного общества поведению. Если же человеку присущи реакции, которые не входят в этот спектр выделенных культурой форм поведения, он словно теряется. Таких «ненормальных» общественные институты их цивилизации не поддерживают. Они суть исключения, которым нелегко принять традиционные для их культуры формы.

Для состоятельности сопоставительного психиатрического исследования эти потерянные личности, которые не смогли должным образом приспособиться к своей культуре, имеют первостепенное значение. В психиатрии эту проблему часто понимают неверно, начиная с изучения установленного списка симптомов вместо того чтобы понять, какие реакции в данном обществе считаются недопустимыми.

У всех описанных нами народов есть свои «ненормальные», которые не принимают участия в жизни племени. На Добу полагали, что человек сбился с пути, если от природы он дружелюбен и видит в деятельности самоцель. Такой человек приятен и не стремится повергнуть или наказать своих соплеменников. Он работает на всех, кто его попросит, и неустанно выполняет их поручения. В отличие от соплеменников, он не боится темноты, и не сдерживается при людях проявлять простое дружелюбие по отношению к близким ему женщинам, например к жене или сестре. Он часто похлопывает их по плечу на людях. Для любого другого добуанца такое поведение считалось бы постыдным, но в нем оно воспринималось как простая глупость. В деревне к нему относились достаточно доброжелательно, не используя его в своих интересах и не выставляя на посмешище, но его определенно считали человеком, который находится вне игры.

Поведение, которое на Добу приписывали простакам, в определенные периоды нашей цивилизации возводилось в идеал, и до сих пор существуют профессии, в которых подобные реакции принимаются большинством западных обществ. Особенно если речь идет о женщине: и по сей день наши нравы поддерживает в ней подобные качества, и она достойно играет свою роль в семье и обществе. Тот факт, что в своей культуре такой добуанец оказался лишен какой-либо роли, является следствием не конкретных присущих ему реакций, а пропасти между ними и моделью его культуры.

Большинство этнографов столкнулись с тем, что были вынуждены признать: людей, которых одно общество с презрением подвергло остракизму, другая культура отвергать бы не стала. Роберт Лоуи повстречал среди индейцев кроу на равнинах человека с исключительным пониманием форм своей культуры. Ему было интересно попытаться взглянуть на них непредвзято и соотнести между собой различные ее аспекты. Ему была интересна генеалогия, и он обладал бесценными познаниями в истории. Все это вместе делало его идеальным толкователем жизни индейцев кроу. Однако для индейцев кроу черты эти не были дорогой к почету. Он определенно боялся физической опасности, а показная храбрость считалась в этом племени достоинством. Хуже того, он пытался добиться признания, ссылаясь на воинский подвиг, который оказался ложью. Было доказано, что он не отвязал от кольев привязанную к ним лошадь, как он утверждал, чтобы вывести ее из вражеского стана. Лгать, ссылаясь на воинские подвиги, считалось главным грехом среди индейцев кроу, и по общему мнению, которое повторяли снова и снова, он считался безответственным и слабым.

Подобные случаи можно сравнить с тем, как в нашей цивилизации относятся к человеку, который не придает большого значения личному имуществу. Те, для кого накопление имущества не является достаточной мотивацией, постоянно пополняют ряды бездомных. Если эти люди становятся бездомными, общественное мнение рассматривает их как возможно порочных, так как на самом деле из-за противообщественного положения, в которое они попадают, они легко таковыми становятся. Если же такие люди восполняют это тем, что подчеркивают свой творческий нрав и становятся мелкими художниками-эмигрантами, общественное мнение считает их не порочными, а глупыми. В любом случае общественные устои таких людей не поддерживают, и попытки к успешному самоутверждению обычно оказываются для них непосильной задачей.

С наибольшим успехом решить эту дилемму можно, поступившись своими самыми сильными природными импульсами и согласившись на роль, которая в данной культуре считается почетной. Если этому человеку необходимо общественное признание, то это, как правило, его единственно возможный путь. Один из самых ярких людей зуни принял неизбежность этого пути. В обществе, которое к любого рода влиятельности относится с большим недоверием, он обладал врожденным магнетизмом, который выделял его в любой группе. В обществе, где превозносят умеренность и простоту, он был непокорным и при случае мог действовать жестоко. В обществе, где превозносят уступчивость человека, который «много говорит» (то есть дружелюбно болтает), он был высокомерным и отстраненным. Единственная реакция зуни на таких людей – клеймить их как ведьм. Говорят, будто бы видели как он заглядывал в окно снаружи, а это верный признак ведовства. Во всяком случае, однажды он напился и похвастался, что его нельзя убить. Его привели к воинам-жрецам, которые подвесили его за большие пальцы на балках дома, пока он не признался в своем колдовстве. При обвинении в колдовстве обычно так и поступают. Однако он отправил посыльного к правительственным войскам. Когда они пришли, его плечи уже были искалечены на всю жизнь, и служителю закона не оставалось ничего другого, как посадить в тюрьму воинов-жрецов, которые были ответственны за это бесчинство. Один из этих жрецов был, вероятно, самым уважаемым и важным человеком в современной истории зуни, но, когда он вернулся после заключения в государственную тюрьму, он никогда не возобновлял свои жреческие обязанности. Он считал свою власть сломленной. Это была месть, чуть ли не единственная за всю историю зуни. Она определенно служила вызовом, брошенным жречеству, против которого колдун открыто выступил таким своим поступком.

Однако ход его жизни в течение сорока лет, последовавших за этим неповиновением, был не таким, как можно было бы себе представить. Колдуну не воспрещается принимать участие в культе, поскольку именно через осуждение и лежит путь к признанию. Он обладал великолепной памятью и бархатным мелодичным голосом. Он выучил наизусть невероятные объемы мифов, таинственных ритуалов и религиозных песен. За всю его жизнь за ним записали многие сотни страниц историй и ритуальной поэзии, при этом песен он знал еще многим больше. В обрядовой жизни он был незаменим и перед смертью стал вождем зуни. Присущий ему склад характера привел его к непримиримому конфликту с обществом, и он разрешил дилемму, использовав имеющийся у него талант. Как и следовало ожидать, он не был счастливым человеком. Будучи правителем зуни и занимая высокое положение в своих религиозных группах, выделяясь в своем обществе, он был одержим идеей смерти. Он был обманутым человеком посреди счастливого, довольного народа.

Нетрудно представить, какую жизнь он мог бы прожить среди индейцев Великих равнин, где каждый общественный институт благоприятствовал присущим ему чертам. Личный авторитет, своенравность, высокомерие – все это было бы в почете на том пути, который он мог себе проложить. Угрюмость, неотделимая от его нрава, когда он был успешным жрецом и правителем зуни, не нашла бы места, если бы он исполнял роль военного вождя шайенов. Это было связано не с врожденными чертами его характера, а с нормами культуры, в которой он не нашел выхода для свойственных ему реакций.

Рассмотренные выше личности не являются в каком-либо смысле психопатами. Они служат примерами дилеммы личности, врожденные стремления которой не находят выражения в общественных институтах ее культуры. Эта дилемма приобретает значение в психиатрии, когда рассматриваемое поведение считается в обществе решительно ненормальным. В западной цивилизации ненормальным считается даже умеренная гомосексуальность. Из клинической картины явственно видно, что гомосексуальность приводит к неврозам и психозам, и почти в равной степени подчеркивает, что жизнь и поведение гомосексуала не соответствуют нормам. Однако стоит обратиться к другим культурам и становится ясно, что гомосексуалы отнюдь не всегда не вписываются в общество. Они не всегда неспособны выполнять определенную общественную роль. У некоторых народов они даже пользовались особым признанием. Труд Платона «Государство» есть, безусловно, наиболее убедительное изложение того, почему положение гомосексуала почетно. Гомосексуальность представлена как одно из главных средств к достижению хорошей жизни. Высокая нравственная оценка Платона подтверждается тем, что такое поведение было обычным для Греции того периода.

Индейцы не предъявляют к гомосексуальности высоких моральных требований Платона, но гомосексуалы часто считаются исключительно одаренными. Почти по всей Северной Америке распространен обычай, носящий французское название «бердаш». Это были мужчины, которые в возрасте вступления в половую зрелость или позже перенимали одежду и занятия женщин. Порой они выходили замуж за других мужчин и жили вместе с ними. Иногда это были мужчины с традиционными предпочтениями, но со слабой сексуальной силой, которые выбирали эту роль, чтобы избежать насмешек женщин. Никто никогда не считал, что бердаши обладают первоклассной сверхъестественной силой, как подобные полумужчины-полуженщины в Сибири. Их скорее считали главными в женских занятиях, хорошими целителями определенных болезней или, в некоторых племенах, блестящими устроителями общественных праздников. Несмотря на то как их принимали, к ним обычно относились с некоторым смущением. Считалось немного нелепым обращаться к человеку «она», ведь «она», как известно, была мужчиной, которого хоронили на мужской стороне кладбища, как, например, у зуни. Но они занимали определенное место в обществе. В большинстве племен акцент делался на том, что мужчины, перенявшие женские занятия, превосходили их по силе и находчивости и, следовательно, были лучшими в женской технике и в накоплении производимых женщинами предметов собственности. Одним из самых известных среди всех зуни полумужчин-полуженщин был Ве-ва, который, по словам Матильды Стивенсон, успевшей с ним подружиться, был «безусловно, самым сильным человеком у зуни, как умственно, так и физически». Благодаря своей замечательной памяти он мог превосходно запоминать ритуалы и стал главным действующим лицом во время проведения обрядов, а сила и ум делали его мастером во всех видах ремесел.

Не все полумужчины-полуженщины народа зуни суть сильные, самодостаточные личности. Некоторые из них используют это как убежище, чтобы защитить себя от неспособности принимать участие в мужских занятиях. Один из них, по сути, глуп, а другой едва ли больше маленького мальчика и имеет нежные девичьи черты лица. Очевидно, существует несколько причин, по которым индеец зуни становится бердашем, но какова бы ни была причина, мужчины, открыто решившие принять женскую одежду, имеют такой же шанс, как и все остальные, утвердиться в качестве полноценных членов общества. Общество признает их модель поведения. Если у них есть врожденные способности, они могут их проявлять. Если они слабы, они терпят неудачу не в силу своего обращения, а в силу слабости характера.

Индейский институт бердашей наиболее сильно развит на равнинах. У дакота была поговорка: «славные вещи, как у бердаша», и это было наивысшей похвалой для любой женской домашней утвари. У бердаша на луке было две тетивы, он был главным в женских занятиях, а также мог содержать свое хозяйство за счет занятия мужского – охоты. Оттого не было никого богаче. Когда для торжественных случаев требовались особенно изысканные изделия из бисера или выделанные шкуры, работа бердаша ценилась превыше любой другой. Его соответствие нормам общества подчеркивалось особо. У зуни отношение к нему двойственное, с оттенком недовольства, вызванного тем, что у его поведения несоответствие есть. Однако общественное презрение было направлено не на бердаша, а на человека, который с ним жил. Последнего считали слабым человеком, который вместо того, чтобы следовать общепризнанным в его культуре целям, выбрал легкую жизнь. Он не вносил вклад в ведение домашнего хозяйства, которое уже было образцом для всех домохозяйств благодаря исключительно усилиям бердаша. Выказываемое ему осуждение не касалось его сексуальной жизни, но с точки зрения жизни хозяйственной он был изгоем.

Впрочем, когда гомосексуальность рассматривается как извращение, гомосексуал немедленно оказывается перед лицом тех конфликтов, которым всегда подвержены люди, отличные от нормы. Чувство вины, чувство собственной неполноценности, его неудачи – суть последствия того позора, который навлекает на него общественная традиция, и лишь немногим удается добиться благополучной жизни, не имея поддержки со стороны общепринятых норм. Чтобы подстроиться так, как от них того требует общество, любому бы пришлось отдать все свои жизненные силы, и мы утверждаем, что их гомосексуальность и есть последствия этого конфликта.

В нашем обществе такого же рода отклонением считается состояние транса. В западной цивилизации даже совершенно безобидный мистик считается человеком, отличным от нормы. Чтобы изучить явления транса или оцепенения в наших собственных общественных группах, необходимо обратиться к примерам отклонения от нормы. Поэтому взаимосвязь между трансом и невротическими и психотическими состояниями кажется идеальным объяснением. Однако, как и в случае с гомосексуалами, эта взаимосвязь свойственна только конкретной территории и только нашему веку. Даже в истории нашей собственной культуры в другие эпохи господствовали иные взгляды. В Средние века, когда под влиянием католической веры состояние забвения стало признаком святости, возможность войти в транс очень ценилась, и те, кто реагировал соответствующе, а не поддавался давлению этого бедствия, как в нашем веке, получали уверенность в том, что они смогут продолжить свое дело. Это служило подтверждением честолюбия, а не клеймом безумия. Поэтому люди, умевшие впадать в транс, преуспевали или терпели неудачу в соответствии со своими природными способностями, но поскольку проживание транса высоко ценилось, сильный вождь, скорее всего, был способен в него войти.

Среди первобытных народов транс и оцепенение в высшей степени почитались. Некоторые индейские племена Калифорнии окружали почетом главным образом тех, кому довелось испытать на себе состояние транса. У шаста считалось, что такого благословения удостоены только женщины, хотя далеко не все племена разделяли с ними это убеждение. Их шаманы были женщинами, и в общине они пользовались наибольшим влиянием. Их избирали вследствие их природной предрасположенности к трансу и другим подобным проявлениям. Однажды женщина, которой было предрешено стать шаманом, занималась своим обычными делами, как вдруг внезапно она упала на землю. Она услышала как с ней громко и отчетливо заговорил голос. Повернувшись, она увидела человека с натянутым луком и стрелами. Он приказал ей петь под страхом того, что его стрела пронзит ее сердце, но от пережитого напряжения она потеряла сознание. Собралась ее семья. Она лежала без движения, еле дыша. Они знали, что в течение некоторого времени она видела особые сны, указывавшие на то, что ей суждено стать шаманом: сны о бегстве от медведей гризли, падении со скал или деревьев или о том, что ее окружают рои ос. Поэтому община знала, чего ожидать. Через несколько часов женщина начала тихо стонать и кататься по земле, сильно дрожа. Предполагалось, что она повторяла песню, которую ей велели петь и которой во время транса научил ее дух. По мере того как она оживала, ее стоны все отчетливее обретали черты песни духа, пока, наконец, она не выкрикнула имя самого духа, и тут же из ее рта потекла кровь.

В ту ночь, когда женщина пришла в себя после первой встречи со своим духом, она станцевала свой первый танец посвящения в шаманы. В течение трех ночей она танцевала, держась за свисавшую с потолка веревку. На третью ночь она должна была принять в свое тело силу своего духа. Она танцевала, а когда чувствовала, что момент приближается, кричала: «Он выстрелит в меня, он выстрелит в меня». Ее друзья стояли рядом, чтобы когда она впадет в оцепенение, они могли ее подхватить до падения, иначе она могла умереть. С тех пор она носила в своем теле зримое воплощение силы ее духа, предмет, похожий на сосульку, который она показывала при исполнении последующих танцев, доставая и пряча ее. С тех пор она подтверждала свою сверхъестественную силу, вновь и вновь впадая в оцепенение. К ней обращались в чрезвычайных случаях, связанных с жизнью и смертью, для лечения, гадания и совета. Другими словами, благодаря этому приему она стала женщиной, обладающей огромной силой и значимостью.

Очевидно, что такие припадки вовсе не считались пятном на репутации семьи или свидетельством страшной болезни, а были одобрены культурой и превратились в путь к обретению власти над окружающими. Они служили обозначением наиболее уважаемого общественного слоя, который община больше всего почитала и поощряла. Именно припадочным личностям в этой культуре принадлежали власть и влияние.

По всему миру можно увидеть примеры того, что если такие «ненормальные» типы личности, встречающиеся в структуре общества, были данной культурой отобраны, они могут нести в себе определенную пользу. Сибирские шаманы властвуют в своих общинах. Согласно представлениям этих народов, эти люди, подчинившись воле духов, при помощи транса излечились от тяжелой болезни и приобрели таким образом огромную сверхъестественную силу, несравненную мощь и здоровье. Некоторые в периоды таинственного зова на несколько лет впадают в состояние буйного помешательства. Другие становятся до такой степени несознательными, что за ними приходится постоянно следить, чтобы они не заблудились в снегу и не замерзли до смерти. Третьи заболевают и истощаются до предела, иногда обливаясь кровавым потом. Именно шаманская практика служит для них исцелением, а после крайне напряженного сибирского обычая встречи с духами они, по их собственному утверждению, чувствуют себя отдохнувшими и готовыми немедленно приступить к такому же обряду. Припадки считаются неотъемлемой частью любого шаманского действа.