Текст книги "Модели культуры"

Глава 7
Природа общества

Три культуры – зуни, добу и квакиутль –  не просто отличные друг от друга наборы верований и моделей поведения. Для каждой из них поведение и функционирование общественных институтов направлены на достижение определенных целей. Они отличаются друг от друга не потому, что одна черта присутствует в одной культуре и отсутствует в другой, и не потому, что одна черта присутствует в двух местах, но в разной форме. Гораздо в большей мере они отличаются тем, что, будучи целостными, они направлены в разные стороны. Они идут разными путями, преследуя разные цели, и цели одного общества, как и способы их достижения, нельзя оценивать сквозь призму целей другого общества, поскольку по самой своей сути они несопоставимы.

Разумеется, далеко не во всех культурах тысячи моделей поведения оформлены в слаженную и гармоничную структуру. Подобно некоторым людям, некоторые общественные порядки не всегда подчиняют присущие им действия некому господствующему мотиву. Они рассеяны. В один момент кажется, будто они преследуют определенные цели, в другой – они словно сбиваются с ранее намеченного курса, из-за чего последующие действия их совершенно непредсказуемы.

Одни культуры оказываются интегрированными до крайней степени крепко, другие – не интегрированными вовсе. И не всегда это можно объяснить одними и теми же причинами. Такие племена, как индейцы внутренних территорий Британской Колумбии, вобрали в себя черты всех окружающих их цивилизаций. Они переняли модель обращения с богатством от одной культуры, религиозные обряды от другой, противоречивость некоторых элементов от третьей. Их мифология представляет собой гремучую смесь из не связанных друг с другом легенд о героях, взятых из мифических циклов трех окружающих их разных культур. Однако, несмотря на такое гостеприимство по отношению к чужим традициям, они производят впечатление культуры крайне бедной. Ничто в ней не сформировано настолько, чтобы культуру сплотить. Их общественная организация проста, их обряды – одни из самых бедных в мире, их пластическое искусство ограничено лишь некоторыми техниками корзино– и бисероплетения. Подобно человеку, который подвергался влиянию с самых разных сторон, модели поведения их культуры не согласованы между собой и носят случайный характер.

Недостаток интеграции в культуре племен Британской Колумбии объясняется не только тем, что они в один момент оказались окружены сразу несколькими отличными друг от друга народами. Все намного глубже. Каждая грань жизни устроена по-своему, и это не распространяется на все остальные грани. Во время полового созревания особое внимание уделяется обучению детей магии, которая пригодится им для разных видов деятельности, и обретению духов-хранителей. Среди индейцев Великих равнин эта практика обретения видéния пронизывает всю их взрослую жизнь, а поведение охотников и воителей связано с соответствующими верованиями. Однако в Британской Колумбии поиск видения подразумевает один порядок действий, а война – совершенно иной. Так же и с пирами и танцами, они носят сугубо светский характер. Это праздники, на которых исполнители изображают животных на потеху публики. Однако изображать животных, которые могут стать духами-хранителями, строго запрещено. Пиры не обладают религиозным значением и не служат поводом для экономического обмена. Каждый род деятельности, можно сказать, обособлен. Он образовывает собственный комплекс, цели и мотивы которого не выходят за его границы и не распространяются на жизнь всего народа. Равным образом не существует такой психологической реакции, которая бы господствовала в культуре в целом.

Культуру, неинтегрированность которой объясняется вышеперечисленными причинами, не всегда удается отделить от культуры, неинтегрированной вследствие влияния, оказываемого на нее с разных сторон. Это часто можно наблюдать на пересечении культурных ареалов, чьи границы четко определены. Такие пограничные территории часто лишены тесного взаимодействия с племенами, которые являются наиболее показательными представителями данной культуры, и оказываются подвержены сильному влиянию извне. Как следствие, их общественное устройство или художественные техники впитывают в себя совершенно противоречащие друг другу явления. Порой они выстраивают гармонию там, где ее изначально не было, и в конечном итоге формируют нечто совершенно не похожее ни на одну из крепко устоявшихся культур, с которыми они разделяют много общих моделей поведения. Возможно, если бы мы знали историю этих культур, мы бы увидели, что, если дать им время, заимствованные элементы, между которыми изначально гармонии нет, впоследствии этой гармонии достигают. Безусловно, порой так и есть. Однако в том культурном срезе современных примитивных обществ, о которых мы что-то знаем наверняка, многие пограничные территории примечательны своим явным диссонансом.

В иных случаях за недостаток интеграции некоторых культур отвечают другие исторические обстоятельства. Такая неслаженность присуща не только племенам, живущим на самой границе культурной области, но и племенам, отбившимся от своих собратьев и занявших свое место внутри чужой цивилизации. Ярче всего в таких случаях проявляется столкновение между новым влиянием, оказываемым на этот народ, и его, так сказать, исконным поведением. То же происходит и с народом, когда на его родную территорию приходит другое племя – либо более влиятельное, либо более многочисленное – и приносит перемены в культурную среду занятой местности.

Глубокое и чуткое изучение такой дезинтегрированной культуры представляет неподдельный интерес. Вероятно, природа самих этих конфликтов или суть способности так легко поддаваться влиянию окажется более важной, чем любые общие черты «несобранности», но что это окажутся за черты – нам не ведомо. Пожалуй, даже при изучении самых дезинтегрированных культур необходимо принять в расчет способы, которые помогают им отвергнуть элементы, нарушающие гармонию, и надежно закрепить элементы отобранные. Чем разнообразнее материал, тем более явственно можно увидеть как протекает этот процесс.

Наиболее наглядными из доступных нам примеров столкновения разнородных элементов служит история племен, достигших в конечном итоге высокой интеграции. Квакиутль не всегда могли похвастаться такой цельностью своей цивилизации, которую мы описали выше. Перед тем как обосноваться на побережье и острове Ванкувер, они скорее были частью культуры их южных соседей – народа сэлишей. На связь с этим народом указывают сохранившиеся у них по сей день мифы, а также то, как они обустраивают свои деревни и какими понятиями пользуются для описания взаимоотношений. Однако сэлиши – индивидуалисты. Наследственных привилегий у них почти нет. У всех мужчин, по большому счету, равные возможности, и успех зависит лишь от их способностей. Значимость человека зависит от его охотничьих навыков, удачи в игре или способности успешно распоряжаться сверхъестественными силами в целительстве или прорицании. Едва ли можно найти общественный порядок, который бы разительней отличался от общественного порядка племен Северо-западного побережья.

Однако даже такие резкие отличия не помешали квакиутлям перенять чужой уклад. Даже имена, мифы, тотемные столбы, духов хранителей и право быть посвященным в определенные общества они стали считать частной собственностью. Однако то, как они приспособили эти черты под себя, все еще прослеживается в их общественных институтах, и особенно явно это видно там, где два эти устоя начинают друг другу противоречить, а именно – в механизмах общественного устройства. Хотя квакиутль и переняли в целом систему из прерогатив и потлачей Северо-западного побережья, тем не менее они не усвоили строгой матрилинейности кланов северных племен, предоставлявшей фиксированные рамки, внутри которых наследовались привилегии. В северных племенах знатное имя автоматически записывалось за человеком, который мог обладать им по праву рождения. У квакиутль, как мы увидели, человек мог провести всю жизнь, торгуясь за эти имена, и имел право на любое имя любого своего родственника. Квакиутль переняли саму систему владения особыми правами, но предоставили человеку свободу действий в этой игре за обретение престижа. Этим они коренным образом отличались от северных племен с их кастовой системой, но именно это осталось у них от старых обычаев, принесенных ими на побережье с юга.

Некоторые вполне конкретные черты квакиутль суть отражения характерных столкновений двух целостных конфигураций – старой и новой. Смещение акцента на собственничество придало законам наследования новую значимость. Племена внутренних сэлишей были едва организованы в семьи и деревни, и большая часть собственности после смерти ее владельца уничтожалась. Квакиутль, как мы увидели, не признавали строгой матрилинейной клановой системы северных племен, но они пошли на компромисс, подчеркивая право зятя на получение от тестя привилегий, которые он доверял своим детям. Таким образом, наследование происходило матрилинейно, но как бы пропускало одно поколение. Эти права использовались только через поколение, а в остальных случаях просто хранились. Как мы увидели, всеми этими привилегиями распоряжались в соответствии с общепринятыми правилами потлачей. Такой способ подогнать культурную черту под себя весьма необычен и определенно является компромиссом между двумя несовместимыми общественными порядками. В предыдущей главе мы описали, с каким трудом им удавалось приводить эти противоборствующие общественные устои в гармонию.

Таким образом, интеграция культуры может произойти вопреки глубинным противоречиям. Случаев культурной дезориентации может быть гораздо меньше, чем нам кажется сейчас. Всегда есть вероятность, что разрознено скорее описание культуры, чем сама культура. И опять же, природа интеграции может просто-напросто находится вне нашего опыта и быть трудной для восприятия. Первую проблему можно решить грамотной работой в поле, вторую – более тщательным анализом. В таком случае, важность интеграции культур станет еще ясней, чем она кажется сейчас. Тем не менее важно признать тот факт, что далеко не все культуры представляют собой такие целостные конфигурации, которые мы увидели у зуни и квакиутль. Было бы нелепо пытаться уложить каждую культуру на прокрустово ложе какого-нибудь устоявшегося способа их характеризовать. Риск отсечь важные факты, которые не подтверждают главное предположение, даже в самом лучшем случае становится очень велик. Приниматься за работу, которая бы исказила смысл предмета и воздвигла препятствия на пути к его окончательному пониманию, непростительно.

Поверхностные обобщения в понимании интегрированности культуры особенно опасны в полевых исследованиях. При изучении языка и всех характерных особенностей поведения неразгаданной культуры излишняя увлеченность ее целостной конфигурацией может также стать препятствием к истинному ее пониманию. Полевой исследователь обязан быть совершенно непредвзятым. Он должен записывать все значимые модели поведения, избегая того, чтобы отбирать только факты, подходящие под имеющуюся концепцию. Все описанные в данном труде народы изучались в поле без какой-либо заведомо составленной теории относительно устойчивости представленного в данной культуре поведения. Этнологическое исследование проходило последовательно, без всяких попыток сгладить какие бы то ни было противоречия. Поэтому исследователю цельная картинка кажется гораздо более убедительной. Так же и в теоретическом обсуждении культуры: обобщения процессов интеграции культуры будут не только пусты, но и в равной степени догматичны и единообразны. Нам нужна вся информация вплоть до мелочей о том, что касается противоположных граней поведения и мотивов, выступающих движущей силой в одном обществе и отсутствующих в другом. Нам не нужна еще одна доска, прибитая к столпу некой этнографической школы. В то же время, для понимания всевозможных общественных укладов и психологии человека нам необходимо изучить, к каким благам стремятся разные культуры и какие стремления лежат в основе их общественных институтов.

Взаимосвязь интеграции культуры с изучением западной цивилизации и, соответственно, социологической теорией легко понять превратно. Нашему обществу часто приписывают крайнюю разобщенность. Из-за его сложной структуры и стремительных перемен, происходящих в каждом поколении, недостаток гармонии между его элементами становится очевиден, чего в более примитивных обществах не происходит. Однако в большинстве исследований вследствие простой технической ошибки разрозненность преувеличена и истолковывается неверно. Интеграция примитивных обществ происходит в рамках одной географической единицы. Однако западная цивилизация распадается на общественные слои, и разные социальные группы, живущие в одно время и в одном месте, живут согласно разным нормам и руководствуются разными мотивами.

Попытки применить понятие антропологической культурной области в современной социологии не очень плодотворны, поскольку сегодня разница в образе жизни обусловлена, в первую очередь, не географически. Социологам свойственно тратить свое время на концепции «культурных областей». В действительности такой «концепции» не существует. Если черты группируются по географическому признаку, их надо рассматривать в рамках географии. Если нет, бессмысленно делать закономерность из того, что, в лучшем случае, является лишь неустойчивой эмпирической категорией. С точки зрения антропологии, в нашей цивилизации есть единая космополитическая культура, которую можно встретить на любом конце света, но в то же время есть и необычайное различие между рабочим классом и сливками общества, между теми, чья жизнь крутится вокруг церкви, и теми, чья жизнь крутится вокруг ставок на скачках. Благодаря сравнительной свободе выбора в современном обществе могут возникать общественные группы, которые отстаивают в корне отличающиеся друг от друга принципы, как, например, у благотворительных Ротари-клубов и богемного Гринвич-Виллидж. Природа культурных процессов в наши дни не изменилась, однако территориальное объединения больше не является единицей, в рамках которой их следует изучать.

Интеграция культуры имеет важные социологические последствия и затрагивает несколько спорных вопросов в области социологии и социальной психологии. Первый из них касается спора о том, является ли общество организмом. Большинство современных социологов и социальных психологов упрямо доказывают, что общество ни в коем случае не может быть чем-то бульшим, чем совокупность отдельных умов, его составляющих. В качестве доводов они приводят критику представления о «групповом заблуждении», согласно которому, как они полагают, процесс мысли и действия становится функцией некой мифической сущности – группы. В то же время те, кому при изучении различных культур открылось, что никакие законы индивидуальной психологии не в состоянии объяснить общественные явления, часто впадали в мистицизм. Они кричали, подобно Дюркгейму, что «индивида не существует», или вслед за Кребером для объяснения культурных процессов взывали к сверхорганическому.

По большому счету, это лишь словесная перепалка. Никто из последователей так называемой органицистской школы не верит, что есть какой-то другой разум, кроме разума отдельных людей – носителей культуры. В то же время, даже такой ярый критик группового заблуждения, как Олпорт, признает необходимость научного исследования группы в рамках «особой области социологического знания». Спор между теми, кто считал, что группу необходимо рассматривать как нечто большее, чем просто сумма входящих в нее людей, и теми, кто был с первыми не согласен, в основном велся между исследователями, работающими с различными видами данных. С самого начала знакомства Дюркгейма с разнообразием культур и, в особенности, с культурой Австралии, он повторял, порой несколько пространно, что культуру необходимо изучать. Социологи же, с другой стороны, привыкшие работать с нашей собственной унифицированной культурой, попытались уничтожить методологию, которая в их работе попросту была не нужна.

Очевидно, что все члены зуни в совокупности создали культуру, во много раз превосходящую то, что осталось от отдельных ее представителей. Эта группа питается традицией. Она будто бы останавливает время. Назвать ее органическим целым было бы вполне оправданно. Вследствие заложенной в нашем языке склонности к одушевлению, мы неизбежно говорим о том, что данная группа стремится к определенным целям и ставит перед собой конкретные задачи. Не стоит из-за этого обвинять исследователя в мистицизме. Если мы хотим понять историю поведения человека, нам необходимо изучить эти особенности отдельных групп, а индивидуальная психология не может служить основой для объяснения явлений, с которыми мы сталкиваемся.

Во всех исследованиях обычаев общества сама суть проблемы заключается в том, что изучаемое поведение обязательно проходит через игольное ушко общественного одобрения, и обо всех случаях такого одобрения или же порицания может поведать только история в самом широком смысле этого слова. Речь идет не только о психологии, но и об истории, а история есть гораздо большее, чем просто набор фактов, которые можно изучить путем самонаблюдения. Поэтому те попытки объяснить обычай, которые мы встречаем сейчас в каждом журнале и новом исследовании и которые объясняют нашу экономику предрасположенностью человека к соперничеству, а современную войну – стремлением враждовать, звучат весьма фальшиво. Первым, кто отчетливо сформулировал эту проблему, был У. Риверс. Он первым обратил внимание на то, что не кровную вражду нужно понимать как желание отомстить, а желание отомстить происходит из кровной вражды. Точно так же и ревность: ее следует изучать исходя из того, каким образом ее регулируют местные порядки половых отношений и хозяйственные институты.

Трудность наивного подхода к культуре с точки зрения человеческого поведения заключается не в том, что этот подход есть подход психологический, а в том, что он не принимает в расчет историю и исторический процесс принятия или отвержения культурных черт. Всякий системный подход к изучению культуры в равной степени прибегает как к индивидуальной психологии, так и к истории. Согласно такому подходу, общественные институты некоторых культур делают акцент на дионисическом поведении, потому что это обусловлено индивидуальной психологией, однако это происходит именно в данных культурах, а не в каких-то других, потому что в одном месте исторические события поспособствовали его развитию, а в другом – его отвергли. В подходе к изучению культурных форм необходимо принимать во внимание как психологию, так и историю. Невозможно одну из них подчинить другой.

Это подводит нас к одному из самых горячо обсуждаемых споров в антропологии целостных конфигураций. Спор этот касается того, имеют ли общественные явления под собой биологическую основу. Мы рассуждали так, как если бы темпераменты человека были постоянны и распределялись по всему миру равномерно, а культура отбирала их в соответствии со своими традициями и формировала людей в соответствии с ними. Согласно такому подходу, в каждом обществе есть вероятность того, что человек, например, сменит пол. Если это почетно и поощряется, так попытаются сделать, или хотя бы притвориться, весьма многие. Однако в нашей цивилизации это считается пятном на репутации семьи, и потому число таких людей уменьшится, и их будут почитать за ненормальных.

Возможен и другой подход. Многие упорно твердят, что черты не отбираются культурой, а наследуются биологически. Согласно такому подходу, различия обусловлены расой, и индейцы Великих равнин отправляются на поиски видения потому, что это заложено в их хромосомах. Также и культура пуэбло: они стремятся к трезвости и умеренности, поскольку такое поведение определено их расовой наследственностью. Если биологический подход верен, для понимания поведения группы мы должны обращаться не к истории, а к физиологии.

Однако такой биологический подход никогда не имел под собой прочной научной основы. Для того чтобы доказать свою правоту, сторонникам этой точки зрения необходимо было бы привести факты из физиологии, которые объяснили бы хотя бы малую долю изучаемых общественных явлений. Возможно, основной обмен веществ или работа желез внутренней секреции в разных человеческих группах будут существенно отличаться, и такие факты могут дать нам представление о различиях в культурном поведении. Антропология этой проблемой не занимается, но для исследователей истории культуры такой материал физиологов и генетиков мог бы оказаться ценным.

Однако данные о связи культурных черт с физиологией, которые биологи могут предоставить нам в будущем, в той мере, в какой они касаются наследственной передачи черт, даже в самом лучшем случае не покроют все известные нам факты. Все североамериканские индейцы биологически принадлежат к одной расе, однако не всем их культурам присуще дионисическое поведение. Зуни являют собой пример диаметрально противоположного набора мотивов, и другие народы пуэбло разделяют с ними эту аполлоническую культуру. А один из народов пуэбло, племя хопи, относится к подгруппе шошонов – общности, которая широко распространена среди дионисических племен и язык которых, предполагается, родственен языку ацтеков. Другая группа пуэбло, тейва, в биологическом и языковом плане очень близка к кайова, которые принадлежат уже не к пуэбло, а к индейцам южных равнин. Таким образом, конфигурации культуры ограничены территорией и не связаны с тем, что мы знаем о взаимоотношениях между разными общностями. Точно так же, у индейцев западных равнин нет биологического единства, которое отличало бы эти ищущие видения народы от других племен. Народы, населяющие эти земли, принадлежат к широко распространившимся алгонкинской, атабаскской и сиуанской языковым семьям, и все они до сих пор говорят на языках своего племени[32]32
  В этих случаях языковые группы соответствуют биологическим. –  Прим. авт.


[Закрыть]. Некоторые из этих племен ищут видения так же, как это делают индейцы Великих равнин, а некоторые – нет. Видения, как неотъемлемый атрибут жизни любого нормального трудоспособного мужчины, ищут только те народы, что географически расселены в границах этих равнин.

Подойти к данному вопросу с точки зрения окружающей среды становится еще более важно, если вместо распределения по территории мы будем принимать во внимание распределение по временным периодам. Наиболее глубокие перемены в психологии поведения произошли в тех общностях, которые не претерпели значительных изменений в биологическом сложении. Это можно показать на примере нашей собственной культурной среды. Склонность к мистицизму и эпидемии психических явлений в Средние века были свойственны европейской цивилизации не меньше, чем в XIX веке – самый твердолобый материализм. Наклонности культуры изменились, в то время как соответствующих изменений в расовых признаках не произошло.

Культурный подход к пониманию поведения ни в коем случае не должен отрицать, что физиологический аспект также имеет значение. Подобное отрицание основано на непонимании научных объяснений. Биология не отрицает химию, хотя одной химией объяснить биологические явления не получится. Биология также не обязана следовать химическим формулам, поскольку она признает, что химические законы лежат в основе анализируемых ею явлений. В каждой области науки необходимо выделять законы и причинно-следственные связи, которые в полной мере объясняют изучаемые проблемы. Однако не менее важно настаивать на том, что присутствуют и другие элементы, даже если можно доказать, что для конечного результата они не имеют решающего значения. Поэтому указывать на то, что значимость биологических основ культурного поведения человечества по большей части невелика, не значит отрицать само их существование. Это лишь подчеркивает тот факт, что движущей силой служат факторы исторические.

Экспериментальная психология была вынуждена сместить акцент в эту сторону даже в исследованиях, касающихся нашей собственной культуры. Проведенные недавно важные эксперименты показали, что общественные факторы стали определяющими даже в том, что касается таких черт, как честность и способность руководить. Честное поведение ребенка в одной ситуации, поставленной в ходе эксперимента, не давало практически никаких указаний на то, станет ли он обманывать в другой. Оказалось, что нет честных или нечестных людей, есть честные или нечестные ситуации. Точно так же и с качествами, свойственными руководителям: исследование показало, что даже в нашем обществе невозможно выделить единообразные черты, которые можно было бы возвести в стандарт. Руководителя формировала его роль, а качества его развивались в соответствии с тем, что предписывали обстоятельства. Данные результаты показали значимость обстоятельств и сделали еще более очевидным тот факт, что даже в искусственно отобранном обществе поведение есть «не просто выражение устойчивого механизма, который предопределяет конкретную модель поведения, а скорее набор наклонностей, которые по-разному проявляются в зависимости от некой представшей перед нами проблемы».

Когда обстоятельства, которые определяют поведение человека даже в одном обществе, увеличиваются до такой степени, что цели и стимулы двух культур – как, например, у зуни и квакиутль – противопоставляются друг другу, вывод напрашивается сам собой. Если мы хотим узнать что-то о поведении человека, нам в первую очередь необходимо понять, какие общественные институты представлены в каждой общности. Ибо человеческое поведение будет принимать те формы, которые эти институты предлагают, вплоть до крайностей, о которых наблюдатель, глубоко погруженный в собственную культуру, не имеет ни малейшего представления.

Такой наблюдатель сможет разглядеть, как причудливо развиваются особенности поведения в чужой культуре, но не в своей собственной. Тем не менее очевидно, что данная пристрастность обусловлена местом и временем. Нет причин полагать, что какая-нибудь культура обрела здравомыслие навечно и войдет в историю, как единственное решение проблемы человечества. Даже следующее поколение знает больше нашего. Единственное, на что мы можем направить нашу науку – на то, чтобы относиться, насколько это возможно, к нашей собственной культуре как к одному из бесчисленного множества примеров конфигураций культуры человека.

В одной из предшествующих глав мы увидели, что всякая культура использует только определенные отобранные ею методы хозяйствования и культурные черты. Также и модель культуры всякой цивилизации отбирает только конкретную часть стремлений и мотивов человека, распределенных по огромной дуге. Дуга эта, на которой расположены все возможные варианты поведения человека, слишком велика и полна противоречий, чтобы одна культура могла воспользоваться хоть сколько-нибудь значительной ее частью. Отбор есть первостепенное условие. Без отбора ни одна культура не сможет даже стать понятной, и отобранные ею намерения представляют куда бóльшую важность, чем отдельные детали технологии производства или церемонии бракосочетания, которые она отбирает подобным же образом.

Три описанные нами культуры лишь подтверждают наличие этих дуг, на которых расположены возможные модели поведения, отобранные и выделенные институтами традиций разных народов. Предположить, что они отобрали цели и мотивы, наиболее характерные для всего мира, было бы неправдоподобно. Мы избрали эти примеры потому, что мы об этих культурах что-то знаем, а значит, можем избежать неуверенности, которая всегда присутствует при обсуждении культур, наблюдение за которым уже не представляется возможным. Например, мы располагаем обширными данными о культуре индейцев Великих равнин, к тому же она отличается исключительной последовательностью. Свойственные ей психологические модели достаточно четко можно проследить в местных историях, рассказах путешественников, воспоминаниях и собранных этнологами сохранившихся обычаях. Однако этой культуры нет уже на протяжении какого-то времени, и сомнения вполне оправданы. Нелегко проследить, как практика сочеталась с учением и при помощи чего они обычно приспосабливали одно к другому.

Такие сочетания также не являются «типами» в том смысле, что они представляли собой устоявшиеся совокупности черт. Каждое из них есть эмпирический материал, который, вероятно, нигде в мире не повторяется полностью. В наивысшей степени неудачной стала бы попытка охарактеризовать все культуры как выражение ограниченного количества устойчивых отобранных типов. Деление на категории становится в тягость, если относиться к ним как к чему-то неизбежному и применимому в равной степени ко всем цивилизациям и событиям. Враждебность и паранойя, наблюдаемые как на Добу, так и на Северо-западном побережье, связаны с совершенно разными чертами двух этих культур. Устойчивой совокупности не существует. Упор на аполлоническое начало развился у зуни и у греков совершенно по-разному. Зуни видели добродетель в сдержанности и умеренности, а потому все, что было иной природы, они из своей цивилизации исключили. Однако греческую цивилизацию невозможно понять без признания того, что она также сформировала и дионисические наклонности. Нет никакого «закона», как будет развиваться господствующая установка, однако есть несколько разных характерных направлений, в которых она может двигаться.

Даже похожие друг на друга модели культуры не обязательно выбирают в качестве господствующей цели одни и те же обстоятельства. В современной цивилизации мужчина, который в деловом соперничестве безжалостен, вполне может быть внимательным мужем и ласковым отцом. В западной цивилизации одержимость успехом не распространяется на семейную жизнь в той мере, как на жизнь деловую. Две эти стороны жизни окружены крайне разнящимися общественными институтами, чего мы не наблюдаем, например, на Добу. И в супружеской жизни, и в обмене кула они руководствуются одними и теми же мотивами. На Добу даже есть попытки присвоить себе клубни ямса других садоводов. Однако садоводство часто является бытовым занятием, на которое едва ли что-то влияет, какой бы ни была модель культуры. Господствующие мотивы на него не распространяются, или же влияние их в значительной степени урезано.

Такая неравномерность в том, на что модель культуры влияет больше, а на что – меньше, ясно прослеживается в устройстве жизни квакиутль. Мы увидели, что на смерть взрослого знатного человека квакиутль свойственно реагировать осуществлением некого плана «поквитаться», нанести ответный удар опозорившей их судьбе. Однако молодые родители, оплакивающие ребенка, ведут себя совершенно иначе. Плач матери полон скорби. Все женщины приходят и стенают вместе с ней, мать держит мертвого ребенка на руках и плачет над ним. Она просит резчиков и кукольников соорудить разнообразные игрушки, которые потом разложат вокруг умершего. Женщины плачут, а мать говорит со своим ребенком: