Текст книги "Модели культуры"

В североамериканских племенах индейцев обрядам посвящения мальчиков уделяется не так много внимания, однако суть у них чаще всего та же. Апачи, у которых тесные связи с зуни, говорят, что обуздать мальчишку – все равно что обуздать жеребца. Их заставляют купаться в проруби, бегать, набрав в рот воды, их унижают во время их первой военной вылазки и всячески издеваются над ними. Индейцы юго-западной Калифорнии закапывают мальчишек в холмах с жалящими муравьями.

Но обряды посвящения у зуни ни в коем случае не представляют собой тяжкое испытание. Если мальчики плачут даже от мягких ударов, считается, что это придает обряду особую ценность. На каждом этапе ребенка сопровождает его обрядовый отец, и удары свои он получает, прижавшись к спине старика, либо стоя на коленях между его коленями. Сопровождающий его покровитель обеспечивает его безопасность, его не выталкивают насильно из гнезда, как южноафриканского мальчика. И заканчивается посвящение тем, что мальчик берет в руки плеть из юкки и сам начинает бить жрецов качина, как они били его. Обряд посвящения не взваливает на детей жалкое стремление взрослых к власти. Это обряд очищения и изгнания всего злого. Он придает детям значимости, даруя им положение в группе. Они видели, как старейшины на протяжении всей жизни относились к порке, как к благословению и исцелению. Они будут вознаграждены за нее в потустороннем мире.

Отсутствие возможности исполнять власть как в религии, так и в быту, тесно связана с другой основополагающей чертой – настойчивое стремление втянуть человека в группу. Ответственность и власть у зуни распределены, и действующей ячейкой является группа. Обращаться к сверхъестественному принято только через групповой обряд. Обеспечивать семью принято через партнерское взаимодействие в семье. Человек не может действовать самостоятельно ни в религии, ни в хозяйстве. Что касается религии, если человек тревожится о своем урожае, он не возносит молитвы о спасительном дожде, он танцует в летних танцах дождя. Он не молится о выздоровлении своего больного сына, а ведет его в целительское Общество великого огня, чтобы его излечили. Те личные молитвы, что допускаются во время высаживания молитвенных палочек, омовения головы в ходе ритуала очищения, обращения к целителям или обрядовому отцу, лишь потому имеют силу, что составляют необходимые части бóльшего целого, группового обряда, к которому они принадлежат. Если отделить их, силы в них будет не больше, чем у вырванного из длинного магического заклинания слува, которое сохранило бы в себе действенность совершенной молитвы.

Одобрение любой деятельности исходит от формальной структуры, а не от отдельного человека. Как нам уже известно, верховный жрец может высаживать молитвенные палочки только как верховный жрец и только в те моменты, когда он официально исполняет свои обязанности. Целитель лечит только потому, что он входит в целительский культ. Вхождение в этот культ не просто придает ему больше сил, как это происходит у индейцев равнин, – оно служит единственным источником его силы. Даже об убийстве навахо судят так же. Существует предание о коварном предательстве. В дом зуни пришел богатый индеец навахо со своей женой, и те убили его за его бирюзу. «Но они не обладали силой скальпа», то есть они не входили в культ воинов, что дало бы им право на свершение этого преступления. С точки зрения зуни, даже такой поступок может быть подкреплен каким-то основанием, и осуждать они будут лишь то деяние, что не соответствует установленному предписанию.

Поэтому зуни посвящают себя тем элементам, что составляют структуру их общества. В них погружают они свою индивидуальность. Они не видят в обретении должности или обладании жреческими связками шагов на пути к удовлетворению их честолюбия. Когда мужчина может себе это позволить, он изготавливает маску, чтобы увеличить число вещей в его доме, «с которыми ему жить», и число масок в его киве. Он принимает соответствующее участие в календарных обрядах и за высокую плату строит новый дом, чтобы развлечь тех, кто будет представлять жрецов качина на празднике Шалако, но делает это он столь обезличенно, без упоминания себя, что едва ли можно повстречать подобное в других культурах. То, на что направлена вся их деятельность, нам не понять.

Как и в религии, в хозяйственной жизни действия и устремления отельного человека не имеют привязки к личности. Как уже было рассмотрено, экономическая ячейка представляет собой весьма неустойчивую группу людей. Ядром домохозяйства, его постоянными единицами является родственная группа женщин, однако не женщины выполняют главные функции в таких крупных экономических сферах, как сельское хозяйство, скотоводство или же добыча бирюзы. А нужные в основных видах деятельности мужчины представляют собой переменчивую группу со слабыми связями. Мужья дочерей одного домохозяйства после домашней распри вернутся в материнский дом и отныне больше не будут нести ответственность за обеспечение оставленных детей едой или домом. Кроме того, в доме проживают различные кровные родственники мужского пола по женской линии: неженатые, овдовевшие, разведенные и те, что ждут, пока в доме их жены пройдет период временных неприятностей. И все же эта разношерстная группа, независимо от того, в каком она составе пребывает в настоящий момент, направляет свой труд на то, чтобы пополнить общие запасы кукурузы, и кукуруза эта остается общей собственностью женщин данного домохозяйства. Даже если некоторые недавно возделанные поля находятся в личной собственности у кого-то из этих мужчин, они совместно обрабатывают их для пополнения запасов наравне с полями их предков.

Тот же обычай наблюдается в отношении домов. Мужчины строят их, строят совместно, но принадлежат они женщинам. Уходя от жены осенью, мужчина может оставить после себя дом, на строительство которого у него ушел год, а также целую кладовую с кукурузой – плоды его сельскохозяйственного сезона. Но ему и в голову не приходит, что на что-то из этого у него могут быть личные права. И он не считает себя обманутым. Он объединил свой труд с трудом своих домочадцев, и плоды этого совместного труда – совместные запасы. Если он больше не член группы, это его дело. Овцы сегодня составляют значительный источник дохода, и владеют ими по отдельности. Но пасут их совместно мужчины одного рода, и новые экономические мотивы появляются очень медленно.

Подобно тому, как, следуя идеалу, индеец зуни погружается в деятельность группы и не ищет себе личной власти, он никогда не бывает жестоким. Их аполлоническая приверженность к золотой середине в греческом смысле слова отчетливее всего проявляется в том, как их культура обращается с эмоциями. Будь то гнев, любовь, ревность или горе – сдержанность есть главная добродетель. Основополагающим запретом, возлагаемым на святых во время их службы, является недопущение даже намека на гнев. Ритуальные, хозяйственные или бытовые разногласия улаживаются с бесподобным отсутствием ярости.

Каждый день у зуни являет новые примеры их умеренности. Однажды летом одна семья, с которой я была хорошо знакома, предоставила мне дом для проживания, а другая семья, вследствие неких запутанных обстоятельств, заявила свои права на распоряжение этим жилищем. Когда эмоции достигли своего пика, Кватсия, хозяйка дома, и ее муж были со мной в гостиной, в то время как какой-то незнакомый мне мужчина начал срезать во дворе еще не выполотые сорняки. Сохранять двор чистым от поросли – основная привилегия хозяина дома, поэтому мужчина, заявивший о своем праве распоряжаться домом, воспользовался этим, чтобы публично заявить о своих притязаниях. Он не стал входить в дом и бросать вызов находившимся внутри Кватсия и Лео, он просто медленно срубал сорняки. Внутри Лео сидел неподвижно, прислонившись пятками к стене, и умиротворенно пожевывал табачный лист. Но вот Кватсия позволила себе вспылить. «Это оскорбление, – сказала она мне. – Тот мужчина знает, что Лео в этом году служит жрецом и не может злиться. Ухаживая за двором, он позорит нас перед всей деревней». В конце концов незваный гость собрал в охапку увядшие сорняки, с гордостью окинул взглядом дворик и ушел домой. Они не обменялись ни словом. Для зуни это было своего рода оскорблением, и этой утренней работой во дворе соперник достаточно ясно выразил свой протест. Дальше этот вопрос он развивать не стал.

Схожим образом смягчено и отношение к супружеской ревности. Они встречают прелюбодеяние без лишней ярости. Индейцы равнин обычно отвечали на измену жены тем, что отрезали кончик ее носа. Подобное проделывали даже другие индейские племена юго-запада, например апачи. Но для зуни неверность жены не служит оправданием жестокости. Муж не видит в этом нарушения своих прав. Если она неверна, это, как правило, первый шаг к тому, чтобы сменить мужа, и благодаря их общественным институтам сделать это достаточно легко, так что это вполне приемлемая процедура. Они и не думают о жестоком наказании.

Жены, узнав об измене мужа, тоже чаще всего сохраняют спокойствие. До тех пор, пока ситуация не стала настолько неприятной, чтобы привести к разрыву отношений, на нее не обращают внимания. Незадолго до очередной поездки доктора Банзл к зуни один молодой муж, принадлежавший семье, у которой она жила, имел внебрачную связь, о которой судачили все индейцы пуэбло. Семья не обращала на это никакого внимания. В конце концов, один белый торговец, блюститель нравственности, стал увещевать жену. Супруги были женаты уже столько лет, у них было трое детей, она принадлежала к знатному роду. Торговец с пылом излагал необходимость проявить власть и положить конец возмутительному поведению мужа. «Итак, – сказала его жена, – я перестала стирать его одежду. Так он понял, что я знаю, что все знают, и он перестал видеться с той девушкой». Действенно и без единого слова. Не было ни вспышек гнева, ни обвинений, ни даже открытого признания проблемы.

Впрочем, женам позволителен иной вариант поведения, который не одобряется в случае, если изменили мужчине. Жена может обрушиться на свою соперницу и принародно ее избить. Они бранятся и оставляют друг на друге синяки. Это ничего не решает, и даже в тех редких случаях, когда это все же происходит, все затухает так же быстро, как и вспыхивает. Это единственный признанный у зуни вид рукопашной драки. В то же время, если женщина живет в мире с мужем, который заводит все новых и новых любовниц, ее семья начинает гневаться и давить на нее, призывая порвать с ним. Они говорят: «Все считают, что она, должно быть, любит его», и вся ее родня опозорена. Она не подчиняется установленным правилам.

Ведь традиционный путь – это развод. Если мужчине неприятны родственницы его жены, он волен вернуться в дом своей матери. Так ему удается избежать близости на бытовом уровне с людьми, которые ему не нравятся, и он просто расторгает отношения, которые не удается поддерживать мирно.

Раз у народов пуэбло успешно получается поддерживать общественные институты, которые сводят ревность и другие бурные чувства до минимума, еще больше они озабочены тем, чтобы обеспечить аполлоническое отношение к смерти. И все же разница есть. Как видно из практик самых разных культур, такую эмоцию, как ревность, вполне реально культивировать при помощи культурных установок, равно как и объявить вне закона. Но утрату пережить не так легко. Смерть близкого – самый жестокий удар в жизни человека. Она угрожает сплоченности группы, требует радикальной общественной перестановки, особенно если умерший был взрослым человеком, и чаще всего означает одиночество и скорбь для тех, кто остался.

Пуэбло по своей сути реалисты, и они не отрицают скорбь, следующую после смерти. В отличие от некоторых культур, о которых мы скажем позднее, они не превращают траур по близкому родственнику в грандиозную постановку или явление, внушающее ужас. Они относятся к этому как к утрате, тяжелой утрате. Но они прибегают к тщательно продуманным приемам, которые позволяют пережить ее как можно быстрее и как можно менее болезненно. Акцент делается на том, чтобы скорбящий забыл о случившемся. Они отрезают у умершего прядь волос и совершают окуривание, чтобы те, кто скорбит слишком глубоко, очистились. Они рассыпают черную кукурузную муку левой рукой, потому что она ассоциируется со смертью, чтобы «дороги их были черны», то есть чтобы между ними и их горем опустилась тьма. У ислета вечером четвертого дня, до того как родственники умершего разойдутся, исполняющий обязанности жрец сооружает наземный алтарь, на который они возлагают молитвенные палочки за покойного, его лук и стрелы, щетку, которой расчесывали его волосы перед погребением, и предметы одежды покойного. Помимо этого, на алтарь выставляют миску с целебной водой и корзину с едой, в которую каждый что-то положил от себя. От двери дома до алтаря жрец выкладывает по земле дорожку из еды, чтобы покойный смог войти внутрь. Все собираются, чтобы покормить покойного в последний раз и отпустить. Один из жрецов опрыскивает всех целебной водой из миски и затем открывает дверь. Вождь обращается к умершему, приглашая его зайти и поесть. Они слышат шаги снаружи и его стук в дверь. Он входит и ест. Затем вождь окропляет ему дорогу, по которой тот может уйти, и жрецы «выгоняют его из деревни». Они берут с собой молитвенные палочки для покойного, предметы его одежды и личные вещи, щетку и миску с едой. Они выносят их за пределы деревни, ломают гребень и миску и полностью закапывают все в землю. Возвращаются они бегом, не оборачиваясь назад, и запирают дверь перед мертвым, нацарапав на ней кремниевым ножом крест, чтобы мертвец не смог войти. Это формальный разрыв с покойным. Вождь обращается к народу и говорит, что им нужно забыть умершего: «Вот уже четыре года как он умер». В их обрядах и фольклоре часто проскальзывает мысль о том, что день становится годом, а год – днем. Время прошло, чтобы освободить их от горя. Народу дали свободу, оплакивание окончено.

Какими бы ни были особенности психологии народа, смерть есть факт непреклонный и неизбежный, и зуни, чувствуя аполлоническое неудобство оттого, что они не могут объявить вне закона потрясение, вызванное смертью ближайшего родственника, очень явственно выразили это в своих общественных институтах. Они придают смерти как можно меньшее значение. По сравнению со всеми их обрядами, обряды погребения самые простые и наименее выразительные. Здесь нельзя встретить той продуманности до мелочей, свойственной их календарным обрядам. Тело тут же погребают, и никакие жрецы не проводят ритуал.

Но если смерть близко затронула человека, даже зуни не сможет столь легко о ней позабыть. Они объясняют это затянувшееся горе или беспокойство верой в то, что оставшийся в живых супруг находится в еще большей опасности. Скончавшаяся жена может «затянуть его», то есть из-за своего одиночества забрать с собой. То же касается и жены, лишившейся мужа. Чем больше оставшийся скорбит, тем больше он уязвим пред лицом опасности. Поэтому с ним обращаются с той же предосторожностью, что с лишившимся жизни. На четыре дня он должен уединиться, уйдя от обычной жизни, ему нельзя ни с кем говорить, каждое утро он должен принимать вызывающее рвоту средство, чтобы очиститься, и выходить из деревни, протягивая в левой руке черную кукурузную муку. Четыре раза он взмахивает ею над своей головой и бросает ее от себя, чтобы, как говорится, «прогнать все беды». На четвертый день он высаживает молитвенные палочки за покойную и молит ее единственной у зуни молитвой, посвященной лично одному человеку, либо же духу, чтобы та оставила его в покое, не тянула за собой и даровала ему

 
Всю добрую удачу, что имеешь ты,
Чтобы сохранила она нас на безопасном пути.
 

Опасность продолжает нависать над ним еще год. На протяжении этого времени, если он приблизится к женщине, жена будет ревновать. По прошествии года он вступает в половую связь с незнакомкой и преподносит ей подарок. С этим подарком уходит преследовавшая его опасность. Он вновь свободен и может взять другую жену. Так же происходит и с женой, лишившейся мужа.

На западных равнинах поведение во время траура очень далеко от такого проявления тревоги. Оно представляло собой дионисическое потворство неудержимой скорби. Все их поведение скорее не избегало, а подчеркивало заключенные в смерти отчаяние и потрясение. Женщины делали порезы на своих головах и ногах, отрезали себе пальцы. После смерти знатного человека сквозь лагерь проходила длинная вереница женщин с оголенными, истекающими кровью ногами. Они давали запечься крови на голове и икрах и не смывали ее. Как только тело умершего выносили для погребения, все, что было в палатке, бросали на пол, и каждый мог забрать вещи себе. Вещи умершего не считались оскверненными, а все имущество его домочадцев раздавалось, потому что в своем горе семья не могла проявлять интереса к своим вещам и не находила им применения. Саму палатку сносили и отдавали кому-то другому. Вдове не оставалось ничего, кроме одеяла. Любимых лошадей покойного приводили к его могиле и убивали под причитания собравшихся.

Столь же ожидаем и понятен был чрезмерный траур отдельного человека. После погребения жена или дочь могла настоять на том, чтобы остаться у могилы, рыдая и отказываясь от еды, не обращая внимания на тех, кто пытался убедить ее вернуться в лагерь. Чаще женщина, но и иногда и мужчина, могла в одиночестве уходить в опасные места, где порой получала видения, наделявшие ее сверхъестественной силой. В некоторых племенах порой женщины навещали могилы и рыдали годами, а после продолжали навещать их в приятные вечера, чтобы просто посидеть рядом, но уже без рыданий.

Особенно показательно то, с каким исступлением горевали по детям. В народах дакота крайняя степень горя выражалась в том, что они, рыдая, входили в лагерь обнаженными. Такое случалось лишь по этому поводу. Один писатель прошлого так пишет о своем опыте пребывания в другом племени индейцев Великих равнин: «Если кто-либо оскорбит родителей в этот момент [скорби], его смерть последует незамедлительно, ибо человек, находящийся в глубокой печали, ищет, на чем выместить свою месть, и вскоре он отправляется на войну, чтобы убить или быть убитым, потому что в таком состоянии ни то, ни другое для него не существенно». Они жаждут смерти так же, как пуэбло молят об избавлении от самой ужасающей возможности ее наступления.

Эти две позиции по отношению к смерти суть два хорошо известных противоположных типа поведения, и большинство признает близость себе либо одного, либо другого. Пуэбло оформили в общественный институт один из них, индейцы Великих равнин – второй. Разумеется, это не означает, что на западных равнинах все члены семьи, понесшей утрату, испытывают тяжкое и неудержимое горе, или что после того, как индейцу пуэбло сказали забыть о покойном, он испытывает лишь неудобство, которое выражает в ломании щетки для волос. Правда в том, что в одной культуре для него подготовлена одна уже направленная в нужное русло эмоция, а в другой – другая. Большинство людей выбирают то русло, что уже подготовлено для них культурой. Если они выбирают его, им предоставляются подходящие средства выражения чувств. Если нет – у них появляются проблемы, свойственные всякому отклоняющемуся от нормы человеку.

Есть еще одно связанное со смертью явление, которому в этих культурах отведены подробные ритуальные практики – убийство одного человека другим. У зуни с убийцей обращаются так же, как с лишившимся жены мужем, только уединяется он в обрядовой киве, оставаясь под наблюдением жрецов, а избавление от тяготящих его неприятных ощущений производится более тщательно. Оно состоит в том, что его принимают в общество воинов. Как и вдовец, в уединении он сидит неподвижно, не вольный ни с кем заговорить, принимает вызывающие рвоту вещества и воздерживается от пищи. Это уединение является его посвящением в общество воинов. Любой посвящаемый в любое общество подвергается подобным запретам, и у зуни ограничения, налагаемые на человека, отнявшего чью-то жизнь, представляют собой обряд посвящения посредством уединения. Освобождение от ограничений – это его вступление в новые общественные обязанности в качестве члена общества воинов. Военные предводители служат на протяжении всей жизни, и не только на войне, но и, в особенности, в качестве защитников и представителей во время проведения обрядов и светских празднеств. Они суть рука закона, которая действует, когда необходимо принять какие-либо официальные решения. Они ответственны за дом скальпов, в котором хранятся все скальпы, и они особенно хороши в вызывании дождя.

На протяжении длительного и детального обрядового танца войны скальп служит символом убитого человека. Целью обряда является не только посвящение нового члена общества воинов, но и превращение скальпа в один из сверхъестественных предметов зуни, который способен вызывать дождь. Ему необходимо отдать почести в танце и принять в народ пуэбло путем проведения традиционных обрядов. Обряды, связанные с любого рода принятием или женитьбой, всегда включают в себя омовение головы новоприбывшего человека старшей женщиной в семье его отца. Схожим образом скальп омывают родственницы убийцы, и так же, как принимают новопосвященного в семьи его невесты, скальп принимают в племя. Молитвы, произносимые во время танца со скальпом, очень четко сформулированы. Они описывают превращение врага, не имеющего никакой ценности, в священный фетиш народа, а также выражают радость, с которой люди получают новое благословение.

 
Ибо воистину, враг,
Хоть и на отребье
Жил и созрел он,
Благодаря молитвам о дожде жрецов кукурузы
[Обрел он значимость.]
Воистину враг,
Хоть и в жизни своей
Был он человеком лживым,
Он стал тем, кто может предвидеть
Каким будет мир,
Какими будут дни…
Хоть и не имел он значимости,
Но был он творением воды,
Был он творением семян;
И жаждал он вод своего врага,
Жаждал его семян,
Жаждал его богатства,
С нетерпением ждите дней его[18]18
  Дней танца с его скальпом. –  Прим. авт.


[Закрыть].
Когда чистой водой
Омыл ты врага своего[19]19
  Имеется ввиду обряд омовения скальпа. –  Прим. авт.


[Закрыть],
Когда на заполненным водой дворе жрецов кукурузы
Его водрузят[20]20
  На столбе скальпов на площади. –  Прим. авт.


[Закрыть],
Все дети жрецов кукурузы
С песнями отцов
Будут танцевать для него.
И когда все дни его пройдут,
Тогда проведешь ты
Хороший день,
Прекрасный день,
День, полный радостных криков
И громкого смеха,
Хороший день
С нами, детьми твоими.
 

Так, скальп становится магическим предметом, которому можно молиться, а убийца на всю жизнь становится членом важного общества воинов.

В культурах дионисических на все это смотрят иначе. Очень часто они делали из этого ужасно опасное бедствие. Считалось, что убийца подвержен смертельной опасности, а у пима он должен был пройти процесс очищения, сидя на протяжении двадцати дней в небольшой круглой яме, вырытой в земле. Его обрядовый отец кормил его с кончика полутораметрового шеста, и освобожденным он считался лишь после того, как его, связанного по рукам и ногам, бросали в реку.

Впрочем, жестокость индейцев западных равнин не придала слишком большого значения этому сверхъестественному осквернению. Человек, убивший другого человека, не нуждался в спасении, он был победителем, которому можно было позавидовать. Все их дионисическое исступление достигалось во время празднования неудержимого триумфа, злорадного торжества над поверженным врагом. Это было весьма радостное событие. Возвращаясь домой, отряд воинов обрушивался на рассвете на свой лагерь с шутливым неожиданным нападением, и лица их были потемневшими от торжества,

…они стреляли из ружей, размахивали шестами с захваченными скальпами. Люди были взбудоражены и приветствовали их криками и воплями. Все было преисполнено радостью. Женщины пели победные песни… В первых рядах шли те, кто стяжал себе славу… Кто-то бросался на удачливых воинов с объятиями. Старые мужчины и женщины пели песни, в которых упоминались их имена. Родственники ехавших в первых рядах воинов… выражали свою радость тем, что одаривали друзей или бедняков. Всей толпой могли отправиться к дому какого-нибудь храбреца или его отца, чтобы там танцевать в его честь. Скорее всего, они были готовы танцевать всю ночь, а может, растянуть танцы на два дня и две ночи.

Участие в танце со скальпом принимали все, хотя он не был религиозным, кроме целителей. Будучи событием светским, он проводился под руководством «полумужчин-полуженщин», то есть мужчин, перенявших образ жизни женщин, которых в племени почитали за свах и «славных малых». Они зазывали на танцы и держали в руках скальпы. Пожилые мужчины и женщины выступали в роли скоморохов, а некоторые из них даже наряжались, изображая воинов, чьи скальпы были ядром ритуала.

Никто из тех, кому довелось увидеть оба танца, не усомнится в том, как резко они отличаются. Танец со скальпом у народов пуэбло проходил по гармоничной программе чередующихся друг за другом формальных сцен, протекавших на аккуратно сооруженном земляном алтаре с гигантскими связками военных лекарств. Танец со скальпом у шайенов отмечался с пылом и гордостью за победу, в своих движениях они изображали рукопашный бой, а особый огонек придавало осознания того, что ты оказался лучшим. В танце пуэбло они действуют трезво и сообща, как и подобает такому событию: над головой убийцы рассеиваются тучи, ибо он вступает в почетное и важное общество, а скальп ничем не примечательного врага становится магическим предметом, вызывающим дождь. В танце индейцев Великих равнин, хотя они и танцуют его все вместе, каждый, однако, исполняет сольную партию, следуя собственному вдохновению и каждым движением своего тренированного тела выражая славу его физической силы в бою. Все наполнено индивидуализмом, ликованием и торжеством.

Аполлоническая природа пуэбло не в силах объявить смерть близких родственников или убийство врагов вне закона. Она способна разве что превратить их в источники благословения и предоставить средства преодолеть их как можно мягче. Убийство человека внутри племени происходит столь редко, что о таких случаях не сохранилось даже рассказов, но если подобное случается, то улаживается без лишних слов путем выплат, производимых между двумя родáми. Однако лишение жизни самого себя строго запрещено. Самоубийство, даже в самом простом виде – деяние слишком жестокое, чтобы индейцы пуэбло могли о нем даже помыслить. Они понятия не имеют, что такое может быть. Зуни рассказывают о мужчине, который, как говорят, как-то сказал, что хотел бы умереть рядом с красивой женщиной. Однажды его вызвали исцелить больную женщину, и лечение включало в себя пережевывание одного из диких лекарственных растений. Наутро его нашли мертвым. Вот, насколько близко они могут приблизиться к идее такого поступка, и им даже в голову не приходит, что он может лишить себя жизни. В этой истории они просто рассказывают о мужчине, умершем смертью, которой он, как говорят, желал.

Явление, схожее с понятием самоубийства, имеющимся у нас, встречается только в народных преданиях. В сказках обманутая жена порой просит индейца апачи прийти через четыре дня и истребить пуэбло, а значит, и ее мужа с его любовницей. Сама же она проходит через ритуальное очищение и облачается в свои лучшие одежды. В назначенное утро она выходит на встречу со своим врагом и первая сваливается у его ног. Это, конечно, вписывается в наше понимание самоубийства, хотя они имеют в виду только ритуальную месть. «Конечно, сейчас мы бы так не поступили, – говорят они. – Она была злая». Они не видят ничего, кроме ее мстительности. Она уничтожила возможность своих односельчан стать счастливыми; возможность, от которой она чувствовала себя отреченной. В частности, она испортила своему мужу только что обретенное удовольствие. Оставшуюся часть сказки зуни не могут понять. Они с подобным не сталкивались, как не сталкивались со сверхъестественным посланником, через которого она отправила весточку индейцам апачи. Чем подробнее вы описываете собравшимся вокруг вас зуни, что из себя представляет самоубийство, тем больше на их лицах появляется вежливых улыбок. Белые люди творят странные вещи. Но от этого смешнее всего.

В то же время представления индейцев Великих равнин о самоубийстве зашли гораздо дальше наших собственных. Во многих племенах если мужчина не видел в своем будущем ничего более привлекательного, он мог дать годовой обет на самоубийство. Он надевал на себя отличительный знак – накидку из оленей кожи длинной около 2,4 метров. На волочившемся по земле конце накидки был длинный разрез, и когда давший обет мужчина занимал свое особое место на передовой в партизанской войне, его через этот разрез прикалывали к земле. Он не мог отступить. Он мог продвинуться вперед, поскольку колья, разумеется, не стесняли его движений. Но если его товарищи отступали, он обязан был остаться на своей передовой позиции. Если он погибал, то хотя бы в самой гуще событий, что вызывало у него восторг. Если по истечении года он оставался в живых, такими играми со смертью он завоевывал себе все почести, которые так высоко ценятся у индейцев Великих равнин. До конца своей жизни в те моменты, когда великие мужи публично рассказывают о своих подвигах, свершенных ими во время постоянных и общепризнанных показных состязаний, он тоже будет рассказывать о своих подвигах, свершенных в год его обета. Полученные жетоны он может использовать для вступления в различные общества или для того, чтобы стать вождем. Даже тот, кто не особо отчаялся в жизни, мог соблазниться на обретаемые таким образом почести и дать обет. Или же общество могло склонить к обету неугодного человека. Воинский обет вовсе не был единственным признанным на равнинах способом самоубийства. Хотя самоубийство из-за любви не было распространено, как в некоторых более примитивных обществах, но истории о нем иногда всплывают. Они прекрасно понимают суть этого жестокого жеста – отнять собственную жизнь.

У пуэбло существует еще один способ выражения в своих общественных институтах аполлонических идеалов. В своей культуре они никак не развивают сюжеты ужаса и опасности. В них нет дионисического стремления создавать обстановку страха и риска оскверниться. Потакание подобным стремлениям встречается в традициях траура по всему миру – погребение превращается в вакханалию ужаса, а не скорби. В австралийских племенах ближайшие родственники покойного валятся на череп и раскалывают его на кусочки, чтоб тот не тревожил их. Они ломают кости его ног, чтобы призрак не преследовал их. Однако у ислета они ломают щетку для волос, а не кости трупа. Племя навахо – наиболее близкое к пуэбло – после смерти человека сжигает палатку и все, что в ней находится. Никакие вещи умершего не могут просто так перейти к кому-то другому. Они осквернены. Пуэбло хоронили с умершим только его лук, стрелы и его мили – фетиш целителя в форме идеального кукурузного початка, с которого предварительно сняли все ценные перья попугая. Они ни от чего не избавляются. Обряды смерти индейцев пуэбло символизируют конец жизни человека, а не необходимость соблюдать осторожность, чтобы защититься от его оскверненного тела или зависти и мстительности его духа.