Текст книги "Модели культуры"

Некоторые цивилизации смотрят на переломные моменты жизни с ужасом. Неизменными поводами служат рождение, вступление в возраст половой зрелости, брак и смерть. Точно так же, как народы пуэбло не проявляют в своих обычаях траура ужас перед смертью, не испытывают они ужаса и перед остальными явлениями. Особенно поражает их отношение к менструации, поскольку все окружающие их племена в каждой стоянке возводят небольшие домики для женщин в период менструации. Как правило, она должна сама себе готовить, использовать предназначенную только для нее посуду и находится в полном уединении. Даже в быту столкновение с ней оскверняет, и одним своим прикосновением она губит всякую пользу от охотничьего снаряжения. Пуэбло не только не возводят никаких менструальных домов, они вообще не относятся к женщине во время менструации с предосторожностью. Менструация не привносит в жизнь женщины никаких перемен.

Неподдельный ужас вызывает у окружающих пуэбло племен институт колдовства. Обычно колдовство, как ярлык, навешивают на практики Африки и Меланезии, но колдовству в полной мере соответствует тот страх, та подозрительность, та едва сдерживаемая неприязнь, которую испытывают североамериканские индейцы к целителям, от Аляски до шошонов Большого Бассейна, и от пима на Юго-Западе до столь тесно связанного с целительством Общества Мидевивин на востоке. Всякое дионисическое по своей природе общество чтит сверхъестественные силы не только оттого, что они могущественны, но и оттого, что они опасны. Всеобщая тяга подчеркнуть свое отношение к опасному свободно нашло выражение в отношении племени к целителю. Он в большей степени обладал силой причинить вред, чем помочь. В их отношении к нему были намешаны страх, ненависть и подозрительность. За его смерть нельзя было отомстить, а если у него не получалось кого-то исцелить, у людей зарождалось подозрение и они обычно убивали его.

Не относящиеся к народам пуэбло мохэви на Юго-Западе довело такое отношение до крайности. Они говорят: «Убивать людей заложено в природе целителей, как в природе ястребов заложено убивать мелких пташек, чтобы выжить». Убитые целителем после смерти остаются в его власти. Они составляют его свиту. Разумеется, в его интересах было заполучить большое, роскошное окружение. Целитель вполне открыто может сказать: «Я пока не хочу умирать. Моя свита еще недостаточно велика». Еще немного, и у него будет команда, которой он мог бы гордиться. Он может протянуть человеку палочку в качестве знака и сказать: «Ты разве не знал, что я убил твоего отца?» Или мог прийти к больному и сказать ему: «Я тот, кто убивает тебя». Он не имел в виду, что принес с собой яд или что он убил отца юноши ножом. Это магическое убийство, полное позора и ужаса, открытое и обнародованное.

Подобное положение дел трудно представить у зуни. Их жрецы не являются предметом завуалированной ненависти и подозрительности. Они не воплощают в себе характерную для дионисической природы двойственность сверхъестественных сил, благодаря которой они могут одновременно нести смерть и спасать от недуга. Даже все те широко распространенные, полные европейских элементов представления современных пуэбло о колдовстве не представляют собой колдовство в истинном смысле. Для зуни колдовство не является стремлением дерзновенного человека к сверхъестественной силе. Сомневаюсь, что у кого-либо из них есть особые колдовские приемы, которые они используют на практике. Все их рассказы о поведении колдунов схожи с фольклором, как, например, когда колдун вставляет себе в голову совиные глаза после того, как свои собственные положил в нишу на стене. В них нет жутких деталей об осуществлении настоящего злого умысла, как это часто встречается в других местах. Как и многое другое, колдовство для народов пуэбло есть повод для множества различных тревог. Они относятся друг к другу со смутным подозрением, и если кого-то довольно сильно не любят, его, очень вероятно, обвинят в колдовстве. Обычная смерть не вызывает подозрений в колдовстве. Охота на ведьм начинается только во время эпидемий, когда таким образом проявляется всеобщее беспокойство. Сила их святых не превращается в повод для всепоглощающего ужаса.

Таким образом, у народов пуэбло нет ни стремления к любого рода избыточности, ни терпимости к жестокости, ни снисходительного отношения к личной власти, ни восторга от какой-либо ситуации, в которой человек действует самостоятельно. У них не присутствует ни одной черты, которую дионисическое начало ценит превыше всего. И все же в их религии есть культ плодородия, который мы рассматриваем как дионисический. Дионис был богом плодородия, и почти во всем мире у нас нет причин разделять эти две черты. В самых удаленных уголках планеты стремление к избыточности и культ силы плодородия вновь и вновь переплетаются между собой. Поэтому аполлонические способы отправления того же самого культа плодородия вдвойне ярче выделяют основные жизненные убеждения пуэбло на фоне всех остальных.

Подавляющее большинство их обрядов плодородия не содержит никакой сексуальной символики. Дождь они вызывают ритмичным, повторяющимся танцем, который заставляет тучи собраться на небе. Плодородность кукурузного поля обеспечивается зарыванием в него различных предметов, наделенных силой после того, как они были возложены на алтарь или использованы земными воплощениями сверхъестественных сил. Сексуальная символика гораздо ярче прослеживается у соседнего народа хопи, чем у зуни. В ритуалах хопи часто используются маленькие черные цилиндры, связанные с маленькими бамбуковыми кольцами. Цилиндры символизируют мужское начало, а кольца – женское. Их связывают вместе и бросают в священный источник.

Во время ритуалов Общества флейты для вызывания дождя вперед выходят мальчик и две девочки, и на время ожидания мальчику выдается цилиндр, а девочкам – по тростниковому колечку. В последний день обрядов эти дети в сопровождении нескольких жрецов несут эти предметы к священному источнику и смазывают их плодородной грязью, взятой со дна источника. Тогда процессия возвращается домой к своему народу. На обратном пути на земле рисуют четыре картины, подобно тем, что создаются для алтарей, и дети идут впереди всех, бросая предметы в каждую картину по очереди, мальчик свой цилиндр, а девочки – кольца. В конце концов их возлагают на танцевальный алтарь на площади. Это совершенно благопристойное и степенное зрелище, официальное и до крайности лишенное эмоций.

Хопи постоянно прибегают к подобного рода сексуальной символике. Она особенно распространена в танцах женских обществ (впрочем, у зуни нет женских обществ). В одном из таких ритуалов, пока девушки танцуют в кругу с кукурузными стеблями в руках, им навстречу выходят четыре переодетые в мужчин девы. Две из них изображают лучников, другие две – копьеносцев. Каждый лучник держит по пучку лозы и лук со стрелами, и, продвигаясь, они пускают стрелы в пучки лозы. У копьеносцев есть длинная палка и кольцо, и они бросают свои копья в эти обручи. Когда они доходят до круга танцующих, они начинают бросать свои палки и обручи в круг, поверх танцовщиц. Потом из центра танцующих девушек они будут бросать зрителям маленькие шарики из влажной кукурузной муки, а те будут пытаться завладеть ими. Эта символика по своей сути сексуальна, объект ее – плодородие, однако от культа Диониса она лежит на противоположном полюсе.

Такая символика у зуни не прижилась. У них, как во всех других племенах пуэбло, в ритуальных бегах принимают участие во имя плодородия. В некоторых бегах участвуют и мужчины, и женщины. Они становятся на противоположных концах дорожки, у мужчин лежат палочки, у женщин – обручи, и те, и другие пинают их пальцами ног. Порой женщины соревнуются в этих бегах с переодетыми в маски людьми. В любом случае, женщины должны победить, иначе эти бега не имеют смысла. В Перу с теми же целями проводятся похожие гонки, но там мужчина бежит обнаженным и насилует каждую женщину, которую обогнал. И у зуни, и в Перу племена просили об одном и том же, но зуни преобразовали дионисический символизм перуанцев и придали ему аполлоническую форму.

Однако даже у зуни с плодородием связаны некоторые образы распутства. В двух случаях – на ритуальной охоте на кролика и в танцах со скальпом – распутство до такой степени поощряется, что дети, зачатые в эту ночь, будут исключительно крепки. Происходит послабление обычно строгих правил опекания девушек – мол, «мальчишки есть мальчишки». Нет ни беспорядочных половых связей, ни намека на оргию. Кроме того, говорят, что раньше культ целительных связок, который управляет снегом и холодом, включал определенные обряды. Жрица этого культа на протяжении одной ночи принимала у себя любовников и собирала со своих партнеров бирюзу длиной с их большой палец, чтобы потом украсить ею свои связки. Этой практики больше нет, и сказать, насколько далеко заходило распутство, не представляется возможным.

Пуэбло не вполне понимают половые сношения. Этому уделяется мало трезвого внимания, по крайней мере у зуни, и они, во многом разделяя наш собственный культурный контекст, склонны подменять сексуальную символику чем-то не вполне подходящим. Они расскажут вам, что колечки и цилиндры, которые племя хопи неизменно используют в определенной сексуальной символике, воплощают в себе маленькие глиняные комочки, которые дождь создает в лужах. Стрельба из лука по связкам кукурузных листьев воплощает в себе молнию, бьющую по кукурузному полю. Даже в словах самых честных рассказчиков можно найти еще более кардинальные замены. Это бессознательная защита, которую они развили до нелепости.

Кажется, что похожая защита уничтожила все следы космологических легенд о зарождении вселенной в результате полового акта. Еще пятьдесят лет назад Кушинг[21]21
  Американский антрополог Фрэнк Кушинг (1857–1900) работал у зуни в 1879–1884 гг. – Прим. ред.


[Закрыть] записал у зуни отсылку к этой легенде, которая составляет основу космологии юмаязычных (не пуэбло) племен Юго-Запада и известна во многих соседних регионах. Солнце и Земля жили в браке, и из чрева Земли появилась жизнь – неодушевленные предметы в пользование человеку, а также сам человек и животные. Со времен Кушинга мифы о сотворении мира у зуни записывались со слов разных обществ, разных жречеств и простых людей, и они все также полагают, что жизнь зародилась на четвертом уровне подземного мира, но они не видят в нем чрево Земли, в которой жизнь появилась благодаря небесному отцу. Они не мыслят в этом направлении.

Отношение зуни к половым отношениям обнаруживает определенные сходства с нормами, которые в нашей цивилизации называются пуританскими, однако не менее поразительны различия между ними. Пуританское отношение к половым отношениям проистекает из отождествления их с грехом, а у зуни понятия греха нет. Грех не ведом им не только в половом акте, но и в любом другом деле. Они не страдают от чувства вины и не рассматривают половое влечение как череду искушений, которым нужно противостоять болезненными усилиями воли. Целомудрие как образ жизни резко осуждается, а в народных легендах никто не заслуживает бóльшего порицания, чем надменные девушки, отказывающиеся выйти замуж в молодости. Они остаются дома и работают, не пользуясь теми случаями, когда они по праву могут наслаждаться вниманием со стороны юношей. Но боги действуют вразрез с представлениями о пуританской этике. Они спускаются на землю и, несмотря на обстоятельства, ухитряются с ними спать, учат их наслаждению и покорности. Этими «приятными воспитательными средствами» они способствуют тому, что девушка обретает в браке настоящее счастье простых смертных.

Хорошие отношения между двумя полами суть лишь одна разновидность хороших отношений между людьми вообще. Там, где для нас разница неоспорима, они в качестве похвалы скажут: «Он всем нравится. Он всегда состоит в отношениях с женщинами». А могут сказать: «Он никому не нравится. Женщины его совершенно не беспокоят». Половые сношения составляют неотъемлемую часть счастливой жизни.

Их космологические идеи представляют собой еще одну форму, в которой они необычайно последовательно выразили свой дух. То же отсутствие напряженности, конфликта и опасности, что они учредили в этом мире, они распространяют и на мир иной. По словам доктора Банзл, потусторонние существа «не враждебны человеку. Поскольку они могут не давать своих даров, их помощью необходимо заручиться посредством подношений, молитв и магических практик». Но это не задабривание злых сил. Такая мысль им чужда. Скорее считается, что сверхъестественные существа любят то же, что и люди, и если люди любят танцевать, значит и они тоже. Поэтому, надевая их маски, они приводят их назад к зуни, чтобы потанцевать, они достают целительские связки и «танцуют» с ними. Это доставляет им удовольствие. Даже кукуруза из кладовой должна танцевать. «Во время зимнего солнцестояния, когда все обрядовые группы проводят ритуалы, главы домов кладут в корзину шесть совершенных початков кукурузы и напевают им. Это называется “вытанцевать кукурузу”, чтобы та не чувствовала себя обделенной вниманием во время этого обрядового сезона». Так и грандиозный танец кукурузы, который теперь уже не исполняют, достигал своей кульминации в той радости, что они могли разделить с кукурузными колосьями.

В отличие от нас, они не представляют вселенную, как противостояние добра и зла. Им не свойственен дуализм. Прижившееся в народах пуэбло европейское понятие колдовства претерпело причудливые изменения. У них оно не происходит из величия сатаны, которое противостоит доброму богу. Они вписали ее в собственную схему, и колдовская сила вызывает подозрение не потому, что идет от дьявола, а потому, что она «овладевает» своими хозяевами и отвергнуть ее после принятия уже нельзя. Любая другая сверхъестественная сила проявляется, если к ней воззвать. Высаживая молитвенные палочки и соблюдая табу, человек показывает, что имеет дело с чем-то священным. По окончании ритуала человек идет к сестрам своего отца, где его волосы омывают, и он снова возвращается к мирской жизни. Или жрец отдает свою силу другому жрецу, чтобы там она могла отдохнуть, пока не понадобится снова. Мысль о том, что священность можно снять, и способы, как это сделать, ясны для них так же, как в Средние века была ясна мысль о снятии проклятия. Пуэбло не знают подобных приемов освобождения от сверхъестественной силы, дарованной колдовством. От этой необъяснимой сущности нельзя избавиться, а потому колдовство дурно и опасно.

Нам трудно отложить в сторону нашу картину мира, заключающуюся в борьбе добра и зла, и посмотреть на мир, каким его видят пуэбло. Ни смена времен года, ни человеческая жизнь не видятся им, как гонка жизни и смерти. Жизнь есть всегда, смерть есть всегда. Смерть не отрицает жизнь. Времена года разворачиваются перед нами, как и человеческая жизнь. В их отношении к жизни «нет смирения, нет подчинения желаний более могущественной силе, но есть чувство единения человека со вселенной». Во время молитв они обращаются к богам:

 
Мы станем единым целым.
 

Они делятся с богами сокровенными мыслями об отношениях между ними:

 
Владея своей страной,
Владея своим народом,
Вы тихонько присядете рядом с нами.
Навсегда мы останемся
Детьми друг для друга.
Мое дитя[22]22
  Тут к богам обращаются не только как к родителям смертных, но и как к детям смертных. –  Прим. авт.


[Закрыть],
Моя мать,
Согласно словам моим,
Да будет так.
 

Они говорят о том, чтобы разделить с богами дыхание:

 
Далеко, на всех сторонах света
Как и у отцов моих, есть у меня жрецы, дающие жизнь[23]23
  Высшие существа; божества. –  Прим. авт.


[Закрыть],
Я прошу об их дыхании, дающем жизнь,
Об их дыхании старости,
Об их дыхании вод,
Об их дыхании семян,
Об их дыхании богатства,
Об их дыхании плодородия,
Об их дыхании твердого духа,
Об их дыхании силы,
Об их дыхании всей доброй удачи,
которой они обладают,
Прошу об их дыхании,
Получив в наши[24]24
  То есть целителей. –  Прим. авт.


[Закрыть] теплые тела их дыхание,
Разделим его с твоим[25]25
  То есть больного. –  Прим. авт.


[Закрыть] дыханием.
Не отвергни дыхания отцов своих,
Но вдохни его в тело свое…
Чтобы мы могли окончить наши пути вместе.
Да благословит тебя жизнью отец мой,
Да будет путь твой исполнен.
 

Дыхание богов есть их дыхание, и тем, что они все разделяют, они всего добиваются.

Как и в отношениях между людьми, в отношениях человека и вселенной нет места героизму и желанию человека преодолевать препятствия. Он не видит ничего святого в тех, кто

 
Сражаясь, сражаясь, сражаясь,
Умирает, прижатый к стене.
 

У их вселенной свои благодетели, и они необычайно последовательны. Те, что оказались не к месту, объявлены в их вселенной вне закона. На маленьком, но давно устоявшемся островке в Северной Америке они создали цивилизацию, чей образ определяется чередой выборов, типичных для аполлонического начала, что находит непреодолимую радость в соблюдении формальностей и живет умеренно и трезво.

Глава 5
Остров Добу

Остров Добу относится к архипелагу д’Антркасто и расположен в южной части восточного побережья Новой Гвинеи. Добуанцы являются одним из самых южных народов северо-запада Меланезии – территории, наиболее известной по многочисленным работам доктора Бронислава Малиновского, посвященным островам Тробриан. Два этих архипелага расположены так близко друг к другу, что народы Добу плавают к тробрианцам с торговыми экспедициями. Но это народ иной среды и иного нрава. Тробрианские острова – это плодородные низменные земли, на которых можно жить беззаботно и в достатке. Почва благодатна, а тихие заводи полны рыбы. Тем временем Добу представляет собой возвышающиеся над водой вулканические скалистые куски суши, на которых можно найти лишь скудные участки почвы и рядом с которыми почти нет рыбы. Население пытается выжать из природных ресурсов все возможное, несмотря на то что маленькие, разбросанные по всему острову деревушки в дни наивысшего расцвета насчитывали не более двадцати пяти человек, а сейчас это число сократилось вдвое. Народы же густонаселенных Тробрианских островов комфортно живут большими тесными общинами. Местные белые вербовщики смотрят на добуанцев, как на легкую добычу. Из риска остаться голодными в родных краях они легко соглашаются на рабский труд. Они привыкли к простой и скудной пище, так что пайки, которые они получают за работу, не склоняют их к мятежу.

Однако среди жителей соседних островов добуанцы известны не своей бедностью. Они знамениты скорее тем, как они опасны. Говорят, что они маги, обладающие дьявольской силой, и воины, что предадут тебя, не раздумывая. Несколько поколений назад, еще до прихода белых, они были каннибалами, и это учитывая, что большинство местных народов вообще не едят человеческую плоть. Народы окружающих островов считают их дикарями, устрашающими и не достойными доверия.

Добуанцы по праву заслужили такую оценку со стороны соседей. Они вероломны, им не ведом закон. Каждый сам за себя, и все против всех. В отличие от тробрианцев, у них нет слаженного общественного устройства, во главе которого стоят всеми уважаемые вожди и которое поддерживает постоянный мирный обмен товарами и привилегиями. На Добу нет вождей. Там однозначно нет определенного политического устройства. Строго говоря, у них нет законов. И это происходит не потому что они, подобно «естественному человеку» Руссо, еще не связанному общественным договором, находятся в состоянии анархии, а потому что существующие на Добу общественные формы придают злонамеренности и вероломству крайнюю ценность и превращают их в признанные обществом добродетели.

В любом случае, видеть на Добу анархию значит отдалиться от истины настолько, насколько это возможно. Общество добуанцев устроено в виде концентрических кругов, и внутри каждого круга допускаются определенные формы враждебности. К закону прибегают только в тех случаях, когда в рамках соответствующей определенной группы эту разрешенную культурой враждебность необходимо выразить. Территориальная общность, насчитывающая от четырех до двадцати деревень и носящая определенное название, представляет собой самое крупное функционирующее объединение у народов Добу. Оно служит военной единицей, которая находится в состоянии постоянной вражды между народами других похожих общностей. До прихода власти белых человек мог зайти на чужую территорию только с целью убивать и грабить. Тем не менее одной услугой эти общности все же обмениваются. Когда кто-то умирает или серьезно заболевает и необходимо путем прорицания выявить виновного, прорицателя приводят из враждебной общности. Благодаря этому не надо подвергать опасностям, сопутствующим угадыванию виновного, прорицателя из своей общности, а приглашенному колдуну отдаленность дает определенную защиту.

На самом деле, больше всего опасностей подстерегает внутри самой общности. Жить на одном берегу и вместе совершать одни и те же повседневные дела – значит причинять друг другу вред, сверхъестественный и реальный. Они губят урожай друг друга, вносят сумятицу в торговый обмен между другими людьми, насылают болезни и смерть. Для этих целей каждый обладает магией, которую, как мы увидим, они используют по любому поводу. Ничто внутри общности не вершится без магии, но считается, что она обладает силой только в рамках знакомого и привычного человеку круга деревень. Каждый день человек общается с ведьмами и колдунами, которые грозят расстроить его дела.

Впрочем, в центре такой территориальной общности находится группа, в которой предусмотрено иное поведение. На протяжении всей жизни к ней можно обратиться за поддержкой. Это не семья, поскольку в нее не входят ни отец, ни братья, ни сестры, ни даже собственные дети. Это крепкая, неразрывная группа родственников по материнской линии. Пока они живы, они совместно владеют садами и домами в деревне. Когда они умирают, их хоронят на одном участке на земле их предков. В центре каждой деревни располагается кладбище, поросшее живописными кустами кротона. В нем покоятся родственники по материнской линии, мужчины и женщины, те, что при жизни владели этой деревней, а теперь погребены в самом ее центре. Вокруг него выстроены свайные хижины живущих владельцев деревни, родственников по материнской линии. Внутри этой группы передают наследство и помогают друг другу. Она называется сусу, «молоко матери», и включает в себя все поколения женщин – наследниц рода – и их братьев. Дети братьев сюда не входят, они относятся к деревне своей матери, то есть группе, с которой они состоят в непримиримой вражде.

Сусу живет в своей собственной деревне, часто с другой близкородственной сусу, и строго следит за тем, чтобы в деревню никто не вторгался. На Добу нельзя просто так ходить туда-сюда. По окраине каждой деревни проходит тропа, и те, у кого есть достаточно прав, чтобы настолько приблизиться к деревне, обходят поселение по этой тропе. Как мы увидим дальше, после смерти отца дети лишаются даже этих прав на приближение к деревне. Если отец еще жив, либо если это деревня их жен, они могут войти по приглашению. Все остальные обходят деревню по этой боковой тропе. Останавливаться нельзя. Даже религиозные ритуалы, пиры по поводу урожая или обряды посвящения племени не собирают людей воедино, потому что добуанцы не сильны в такого рода мероприятиях. Вместо открытой танцевальной площадки тробрианцев в центре деревни у них лежит кладбище. Добуанцам слишком хорошо известны таящиеся в чужих краях опасности, поэтому они не отправляются туда для участия в общественных или религиозных обрядах. Им слишком хорошо известна опасность, исходящая от завистливых колдунов, и они не потерпят в своем кругу чужаков.

Разумеется, браки должны заключаться вне этого круга людей, которым они доверяют. Их заключают с человеком из своей территориальной общности, но все же между двумя не на шутку враждующими деревнями. Брак ничуть не смягчает вражды. С самого начала окружающие его общественные институты способствуют разногласиям и неприязни между этими группами. Брак начинается с враждебного жеста со стороны тещи. Она собственным телом закрывает проход в свой дом, в котором юноша спит с ее дочкой, и так он оказывается в ловушке для свершения общественной церемонии обручения. До этого, с момента полового созревания, юноша каждую ночь спал в домах незамужних девушек. По обычаю, его собственный дом для него закрыт. На протяжении нескольких лет благодаря тому, что он постоянно меняет кров и уходит из дома задолго до рассвета, ему удается избегать западни. Когда он в конце концов попадается, в основном это происходит оттого, что он устал от скитаний и обзавелся более постоянной спутницей. Он перестает так следить за тем, чтобы рано встать. Тем не менее никто не считает, что он готов принять на себя все тяготы брака, и к этому шагу его принуждает старая ведьма, заслонившая проход, его будущая теща. Когда жители деревни, родственники девушки по материнской линии, видят в дверях хижины неподвижную пожилую женщину, они стекаются к дому, и под пристальным взглядом собравшихся пара спускается и садится на развернутую на земле циновку. Толпа смотрит на них полчаса и постепенно начинается расходиться, вот и все. Они официально обручены.

С этого момента юноша обязан считаться с деревней своей жены. Первое, что требуется – это его труд. Теща дает ему палку-копалку со словами: «Теперь работай». Под наблюдением тещи и тестя он должен ухаживать за садом. Когда они готовят и едят, он продолжает трудиться, поскольку не может есть в их присутствии. Ему придется выполнить двойную работу, поскольку, покончив с ямсом его тестя, ему надо будет еще высадить собственный сад на земле своей семьи. Тесть сполна удовлетворяет свою жажду власти и с большим удовольствием наслаждается властью над зятем. Все это продолжается около года. Не только юноша оказывается втянут в это дело – обязательства возлагаются также и на его родственников. Его братья должны предоставить необходимые вещи для садоводства и ценный свадебный подарок, и бремя это столь тяжело, что в наши дни, спасаясь от него, они во время помолвки брата подписываются на рабский труд у какого-нибудь вербовщика.

Когда члены сусу жениха наконец собирают ценности для свадебного подарка, они торжественно несут их в деревню невесты. Процессия состоит из братьев и сестер жениха, его матери и ее братьев и сестер. В нее не входят отец жениха, а также мужья и жены участников процессии и дети всех представленных в ней мужчин. Они вручают подарки сусу невесты. Однако дружеского единения сторон не происходит. Сторона невесты ожидает в дальнем углу деревни их предков. Гости остаются в углу, со стороны которого располагается их деревня. Они словно не хотят замечать существование друг друга. Их разделяет большое расстояние. Если они все же замечают стоящих на другой стороне, то вперяются в них недобрым взглядом.

Каждое движение в этой свадебной постановке осуществляется с той же суровой формальностью. Члены сусу невесты должны пойти в деревню жениха и всю ее подмести, прихватив с собой ценный дар в виде неприготовленной пищи. На следующий день род жениха приходит с ответным даром в виде ямса. Сама церемония бракосочетания заключается в том, что жених в деревне тещи получает от нее полный рот приготовленной ею еды, а невеста схожим образом получает еду от своей свекрови в деревне мужа. Для общества, где совместное потребление пищи является одним из институтов сближения, такой обряд вполне оправдан.

Ведь брак дает начало новой ячейке, в которой будут уважать близость и общие интересы. Жители острова Добу не решают свои супружеские проблемы тем, что попросту избегают брачных союзов, как это происходит во многих племенах нидерландской Новой Гвинеи с такими же, как на Добу, сильными кланами. В таких племенах родственники по материнской линии вместе живут, вместе собирают урожай, вместе ведут хозяйство. Мужья встречаются с женщинами тайно: навещают их ночью или поджидают в уединенной чаще. Это «мужья-гости», которые ни в коем случае не нарушают независимость матрилинейного рода.

Однако на Добу мужу и жене отводится общий дом-комната, а их частная жизнь в собственном доме ревностно охраняется. Также пара совместно обеспечивает едой с огорода себя и своих детей. Но чтобы добиться таких условий, которые человеку, выросшему в западной цивилизации, кажутся очевидными, жителям Добу приходится сталкиваться с величайшими трудностями. Добуанец больше всего предан своей сусу. Раз супружеской паре предоставляется строго неприкосновенный дом и сад, на чьей земле и под чьим недружелюбным взором должен он располагаться – сусу жены или сусу мужа? Вопрос этот разрешается весьма логичным, хотя и, по понятным причинам, не очень распространенным способом. С момента заключения брака и до самой смерти супруги живут по году то в деревне мужа, то в деревне жены.

Каждый год по очереди один из супругов обретает поддержку своей общины и становится хозяином положения. На следующий год он превращается в чужака, которого терпят и которому приходится держаться в тени хозяев деревни другого супруга. Так, деревни острова Добу оказываются расколоты на две извечно противостоящие друг другу группы: материнский линидж, известный как Хозяева Деревни, с одной стороны; и их мужья и жены, а также дети мужчин этого рода – с другой. Первые всегда занимают господствующие позиции и могут поставить в невыгодное положение тех, кто только временно проживает здесь в силу непростых обстоятельств супружеской жизни. Хозяева представляют собой сплоченный отряд. Чужаки же не отличаются единством. И убеждения, и действия жителей Добу противятся объединению двух деревень посредством заключения нескольких брачных союзов. Чем больше браков заключено между разными деревнями, тем более рьяно отстаивают они такой порядок. Поэтому тех, кто живет на территории своего супруга, не связывает преданность одной сусу. Существует также категория тотема, которая пересекает связи внутри «общности», но для добуанцев это пустое разделение, которое не выполняет никаких функций, не несет никакой важности и которое не надо учитывать, поскольку оно не объединяет должным образом ту разрозненную группу людей, что оказались в этой деревне через брак.

Всеми доступными средствами добуанское общество требует от чужаков, проживающих год на супружеской территории, занимать унизительное положение. Все хозяева деревни могут звать такого человека по имени. Он никогда не может называть по имени никого из них. Есть ряд причин, по которым жители Добу не используют личные имена, как мы, но когда они все-таки используются, это дает тому, кто называет, право на определенные вольности. Такой человек ставится выше по отношению к тому, кого он позвал. Всякий раз, когда деревня преподносит или принимает дары по случаю обручения, обмена свадебными подарками, который повторяется каждый год, или смерти, временно проживающий в деревне супруг отсутствует. Он навсегда остается чужаком.