Текст книги "Модели культуры"

Каждый год, после того как ямс уже посажен и его пока нет необходимости прикреплять магией к земле, в садоводстве происходит затишье, и с Добу на север и на юг отходят лодки, чтобы принять участие в круге кула. У каждого мужчины есть предметы кула, которые пришли к нему с юга и которые он должен пообещать в обмен на ценности, ожидаемые им с севера.

Своеобразие обмена кула заключается в том, что жители любого острова могут получить ценный предмет, только посетив остров их партнеров. Приезжие просьбами вымаливают дары, обещая отдать имеющиеся у них на руках ценности, когда хозяева острова приплывут к ним с ответным визитом. Поэтому кула никогда не представляет собой рыночную сделку, при которой каждый раскладывает свой товар и договаривается о приемлемых условиях обмена. Человек получает столь желанную ценность, поскольку он выпросил этот дар и пообещал уже имеющийся у него ценный предмет, который он оставил дома и готов отдать в подходящий момент.

Обмен кула происходит не между группами. Каждый совершает его лично со своим собственным партнером, прибегая ко всем формам обольщения. В обрядах кула чары успеха сродни любовным чарам. Они магическим образом располагают партнера в пользу просящего. Перед просящим становится невозможно устоять из-за его красоты, чары разглаживают его кожу, убирают шрамы от лишая, делают его губы алее, придают ему аромат благовоний и бальзамов. В склонной к крайностям идеологии жителей острова Добу только нечто тождественное физической страсти может придать картине мирного и взаимовыгодного обмена ценностями правдоподобие.

В каждой лодке мужчины собирают вместе еду и изделия, которые они будут дарить, чтобы выпросить ценный предмет. Перед отплытием магическими заклинаниями воспользовались только владелец лодки и его жена. Всю остальную магию берегут на момент свершения обряда кула. Владелец лодки встает на рассвете, чтобы наложить чары на циновку, которой на обратном пути будут укрыты ценности, и при помощи магии обеспечить, чтобы она покрывала целую кучу богатств. Его жена также обязана исполнить заклинание, чтобы придать экспедиции ее мужа возвышенности, чтобы он явился, как буря в море, чтобы он вызывал трепет не только у его партнера, но и у его жены, его детей, чтобы сны их были наполнены им, ее мужем. Когда все приготовления завершены, независимо от того, насколько благоприятен ветер, необходимо сделать ритуальный привал на весь оставшийся день. Совершить его нужно на пустынном и необитаемом берегу, лежащем вдали от опасности быть оскверненным женщинами, детьми, собаками или повседневными заботами. Но когда лодки отправляются на юг, подходящего острова нет, и привал делают на берегу Добу. Мужчины возвращаются на ночь в деревню, рассказывая (неважно, насколько правдиво), что ветер не дал возможности отплыть. Так проявляется свойственная их обрядам подозрительность, которой никогда не дают ослабнуть. На следующее утро владелец лодки загружает ее и использует свое второе – и последнее – заклинание, действующее на всю группу. Даже в нем, как и в предыдущем заклинании жены, он прежде всего упоминает себя. Взятую для задабривания еду он магией превращает в сами предметы кула, а партнеров, для которых она предназначена, он описывает, будто бы они ждут его появления, как ждут новолуния, высматривая их со своих свайных жилищ и следя за появлением самого владельца лодки.

Добуанцы – плохие моряки, они держатся поближе к рифу и каждую ночь высаживаются на берег. Для плаваний кула выбирают сезоны длительных штилей. В ход идут чары ветра, призывающие желанный северо-восточный ветер вступить в брак с парусом из прекрасного листа пандана, схватить этого непослушного ребенка, прийти поскорее, чтобы не дать никому увести своего супруга. Они верят, что ветер, как и все другие явления в жизни, проистекают исключительно из магии.

Когда лодки наконец приплывают к островам своего места назначения, путешественники выбирают голый коралловый риф и высаживаются для проведения важнейших обрядов подготовления к кула. При помощи магии и украшений каждый пытается сделать себя как можно более красивым. Заклинания находятся в частной собственности, в том смысле, как это представляется добуанцам, и каждый использует свою собственную магию, чтобы обеспечить преимуществом именно себя. Труднее всего тем, кто не знает никаких заклинаний. Им приходится довольствоваться тем, что есть, используя вместо них то, что приходит в голову. В действительности, несмотря на нерушимость тайны владения чарами и тот факт, что мужчины каждой лодки не знают, кто из них этими чарами владеет, в изученных случаях те, кто знает заклинания, это те, кто совершает самые крупные обмены кула. Их самоуверенность дает им значительное преимущество над своими товарищами. Те, кто знает чары, и те, кто не знает, прилагают равноценные усилия по подготовке к прибытию их партнеров по кула. Они натираются ароматным листком, который используется во время ухаживаний, меняют лист на набедренной повязке, разукрашивают свои лица и зубы, натирают тела кокосовым маслом. Только после этого они готовы предстать перед своими партнерами.

Любая сделка есть личное дело каждого. Особенно ценятся и представляют важность всякого рода ухищрения, и, согласно убеждениям добуанцев, твоей жизни грозит опасность со стороны человека, с которым ты наиболее тесно связан. Обрушившаяся на преуспевшего в обмене кула месть – дело рук его менее успешного товарища по лодке или кого-то еще из его территории и никак не касается людей из других племен. О ценных предметах кула можно сказать, что из-за них, используя слова Гомера, «многие пали». Но смерти эти вызваны не гневом партнеров по обмену, совершенному между добуанцем и тробрианцем, или между добуанцем и представителем тубетубе. Речь всегда идет о противостоянии неудачливого добуанца и его более успешного соплеменника.

Наиболее ценным источником изучения злонамеренности являются мошеннические практики, известные как вабувабу.

Совершить вабувабу означает получить несколько ожерелий из ракушек с разных мест на юге под залог одного браслета, оставленного дома на севере. Или, наоборот, получить с севера много браслетов под залог, которым невозможно будет расплатиться, пообещав разным людям в обмен на задабривающие дары один-единственный ценный предмет, которым человек обладает. Это мошенничество, хотя и не совсем обман.

«Предположим, я, Кисиан с острова Тевара, отправляюсь на острова Тробриан и получаю браслет, именуемый Варан. Затем я отправляюсь на остров Санароа и в четырех разных деревнях получаю четыре ожерелья, пообещав каждому, кто дал мне ожерелье, что позднее отдам ему Варана. Мне, Кисиану, нет нужды быть однозначным в своем обещании. Позже, когда в моем доме окажется четверо мужчин, ожидая получить Варана, получит его лишь один. Впрочем, трое других обмануты не навсегда. Они будут в ярости, это правда, и они не смогут совершать обмен целый год. На следующий год, когда я, Кисиан, вновь отправлюсь на острова Тробриан, я расскажу, что дома у меня лежит четыре ожерелья в ожидании тех, кто отдаст мне четыре браслета. Я получу больше браслетов, чем получал ранее, и расплачусь со своими долгами год спустя.

Те трое, что не получили Варана, у меня дома, на Тевара, находятся в невыгодном положении. Когда позже они вернутся к себе домой, они уже будут слишком далеко, чтобы представлять для меня опасность. Вероятно, они прибегнут к колдовству в попытке убить их успешного соперника, получившего Варана. Это правда. Но это их дело. Лишив их на год возможности совершать обмен, я увеличил свое собственное количество обменов и стал влиятельным человеком. Я не могу позволить себе лишать их возможности совершать обмен слишком надолго – никто больше не будет доверять мне. В конце концов, я честен».

На Добу совершение успешного вабувабу расценивается как большое достижение и служит поводом для зависти. Великий мифический герой кула был в этом деле мастер. Как и все практики на Добу, вабувабу подчеркивает, что когда один что-то приобретает, другой – теряет. Она позволяет получить выгоду в ситуации, в которой другие оказываются обмануты. Рискнуть совершить вабувабу можно не только при обмене кула. Обмануть других таким способом можно и во время брачного обмена. Череда выплат между двумя деревнями по случаю помолвки подразумевает обмен солидным имуществом. Тот, кто готов рискнуть, может пойти на заключение помолвки с целью получить экономическую выгоду. Когда во время обмена на его стороне оказывается значительно больше полученных даров, он разрывает помолвку. Никакого возмещения не предполагается. Тот, кому это сойдет с рук, докажет таким образом, что его магия сильнее магии оскорбленной им деревни, которая, разумеется, попытается его убить. Такому человеку можно позавидовать.

В описанном выше случае вабувабу отличается от вабувабу во время обмена кула, потому что тут обмен происходит в рамках одной территории. Будучи неотъемлемой частью взаимоотношений внутри этой группы, вражда настраивает друг против друга две стороны обмена, а не ссорит торговых партнеров, путешествующих на одной лодке, как во время обмена кула. Оба случая объединяет то, что вабувабу позволяет получить преимущество за счет другого человека из своей территориальной общности.

Рассмотренные выше установки, касающиеся брака, магии, садоводства и экономического обмена, ярче всего отражены в поведении добуанцев во время чьей-то смерти. По словам доктора Форчуна, добуанцы «трепещут перед смертью, как перед кнутом», и тут же начинают искать жертву. Исходя из своих убеждений, добуанцы выбирают себе в жертву того, кто был больше всех приближен к умершему, то есть супруга или супругу. Они верят, что в смертельном недуге виноват тот, с кем умерший делил постель. Муж воспользовался своими болезнетворными заклинаниями, а жена прибегла к ведьминской магии. Хотя женщины тоже могут знать болезнетворные заклинания, мужчины всегда приписывают им особого рода силы и вину за смерть и горе по негласному уговору возлагают на них. Когда для выявления убийцы приглашают провидца, он не обязан следовать этому уговору и обвиняет в смерти как женщин, так и мужчин. Пожалуй, этот уговор гораздо больше отражает противостояние полов, чем покушение на убийство. Во всяком случае, мужчины приписывают женщинам особые способы свершения злодеяний, что имеет нечто общее с европейскими традиционными представлениями о летающих на метлах ведьмах. На Добу ведьмы оставляют свое тело спящим рядом с мужем и улетают по воздуху, чтобы спровоцировать несчастный случай – когда мужчина падает с дерева или лодку уносит с места стоянки, в этом виновата летающая ведьма – или чтобы забрать душу врага, который после этого ослабнет и умрет. Мужчин подобные проделки их жен повергают в такой ужас, что на Тробрианских островах, где, как они полагают, женщины колдовством не занимаются, они позволяют себе более самоуверенное поведение, чем дома. По крайней мере, на Добу женщина боится своего мужа не меньше, чем тот свою жену.

В случае, если один из супругов серьезно заболел, оба должны срочно переехать в деревню заболевшего, если этот год они живут в деревне другого. По возможности, смерть должна наступить там, где оставшийся в живых супруг будет находится во власти сусу умершего. Он является чужаком во вражеском лагере, колдуном или ведьмой, что пробил брешь в рядах противника. Сусу плотно обступают тело умершего. Только они могут прикасаться к трупу или совершать какие-либо погребальные обряды. Только они могут плакать от горя. Супругу или супруге строжайшим образом воспрещается находится в это время в поле зрения. Умершего кладут на помост его дома и, если он был богат, тело его украшают ценными предметами. Если он был хорошим садоводом, вокруг него выкладывают крупные клубни ямса. Его родственники по материнской линии объединяют свои голоса в традиционном плаче. Ночью или на следующий день дети сестры умершего уносят его тело для погребения.

Дом покойного оставляют пустым и заброшенным. В нем больше никогда не будут жить. Под приподнятым над землей полом сооружают огороженную камеру из плетеных циновок, в которую хозяева деревни вводят оставшегося в живых супруга. Тело его натирают углями от костра, а на шею вешают петлю из черной веревки – знак траура. Первый месяц или два проводит он сидя на земле в темной камере. Затем он будет работать в саду тещи и тестя под их наблюдением, как это было во время помолвки. Также он будет ухаживать за садом своей покойной жены и за садами ее братьев и сестер. Ему не разрешается улыбаться и принимать участие в обмене едой. Когда из могилы достают череп покойной и с ним танцуют дети сестры умершей, ему запрещено смотреть на танцующих. Череп передается на хранение сыну сестры, а дух в ходе церемонии отправляется в путь в страну мертвых.

На время траура его родственники не только должны ухаживать за его садом, но и нести куда более тяжелое бремя. После погребения они обязаны заплатить деревне покойного. В качестве даров они преподносят сыновьям сестры, участвовавшим в погребении, приготовленный ямс, а также ямс сырой, который выставляется в деревне умершей и раздается проживающим в деревне родственникам покойной, причем наибольшую долю получают члены ее сусу.

Таким же образом вдова попадает в подчинение родственников умершего мужа. На ее детей возлагаются особые обязанности: на протяжении года они должны будут готовить пюре из бананов и таро и относить его в деревню покойного, чтобы «расплатиться за своего отца». «Разве не держал он нас в своих объятиях?» Они чужаки, которые должны заплатить роду их отца, к которому сами они не относятся, за то, что один из его членов был с ними добр. Они выполняют свои обязательства, и за эти услуги не полагается никакой платы.

Скорбящий освобождается от зависимости после того, как его клан расплатится с кланом покойного. Они, как и раньше, принесут в качестве дара сырой ямс, и мужчины из рода умершей разрежут траурную веревку на его шее и смоют уголь с его тела. Начинаются танцы, и родственники уводят его обратно в свою деревню. Год его наказания окончен. Он больше никогда не войдет в деревню покойной супруги. Если от траура освободился вдовец, его дети, разумеется, остаются в деревне их настоящего рода – деревне, в которую их отец никогда больше не войдет. Во время празднования окончания траура, поется песня об их расставании, которое неизбежно наступает. Она обращена к отцу, для которого настал последний день его наказания:

 
В полночный час
не спи, не спи и говори.
Не спи сейчас и говори,
не спи и говори.
 
 
Майворту, с тела твоего
смоет уголь Мванивара.
Рассвет разгонит ночи мрак.
Не спи сейчас и говори.
 

Майворту есть вдовец, которому осталась одна-единственная ночь, чтобы поговорить со своими детьми. На следующей день с него смоют уголь. Когда «рассвет разгонит ночи мрак», его тело вновь перестанет быть черным. Он больше никогда в жизни со своими детьми не заговорит.

Кланы обоих супругов – не единственные, кто во время траура вовлечен в процесс взаимных обвинений. Оставшийся в живых супруг есть представитель не только вражеской деревни, которого по традиции считают виновным в смерти покойного, но и представитель всех тех, кто проживает в этой деревне после вступления в брак. Как уже было рассмотрено, эта группа набирается из как можно большего числа деревень, поскольку считается, что заключить несколько брачных союзов с одной и той же деревней – плохая политика. В какой-то момент супруги хозяев деревни, если их брак не распадется, окажутся на месте супруга, который сейчас отбывает наказание. Когда начинается траур, они в праве наложить запрет на фруктовые деревья хозяев деревни и даже, изображая величайшую ярость, срубить некоторые из них. Чтобы снять это табу, они спустя несколько недель вооружаются копьями и обрушиваются на деревню, словно бы в попытке ее завоевать. Они приносят с собой крупную свинью и грубо бросают ее у порога хижины ближайшего родственника покойного. Они спешно карабкаются на растущие в деревне бетелевые пальмы, срывают с них все плоды и, пока никто не успел понять, что происходит, бросаются прочь. Два этих нападения суть обрядовое проявление возмущения против тех, кто может потребовать от них во время траура отбыть наказание. По традиции, вместо откормленной свиньи приносили в жертву человека. Во всяком случае, как только захватчики скрываются из виду, жители деревни приходят от борова в неистовый восторг. Его готовят, после чего он становится поводом для череды пиршеств, на которые приглашаются жители деревень всех супругов – таков дар приготовленной пищи, который преподносят в самой оскорбительной форме. Те, кто дарит, берут жидкое сало и выливают его на уважаемого пожилого представителя из тех, кто дар принимает. Мужчина тут же вскакивает и бросается вперед с самым угрожающим видом, танцуя с воображаемым копьем и осыпая хозяев традиционными оскорблениями. Ему, как и в случае с табу на деревья, предоставляется право выразить возмущение от лица всех супругов против клана умершего, которые может требовать от них отбывания наказания во время траура. Кто-то из сусу покойного может пригрозить старику, но не говорит ничего чересчур оскорбительного, и тот в конце концов умывается и с большим аппетитом ест. Если деревня умершего приносит в деревню супруга вместо свиньи приготовленное пюре, его подобным образом выливают на представителя принимающей стороны, а затем в открытом танце изображают негодование. Напряжение между этими двумя группами разрешается одним из крупнейших на Добу пиров – пиром, который устраивает деревня умершего, а затем оскорбительным образом раздает угощения деревням, с которыми у них есть брачные связи. «Тебе, Тава! У покойного было много свиней. Твои свиньи бесплодны». «Тебе, Того! Покойный был мастер вязать рыболовные сети. А вот как рыба достается тебе». «Тебе, Копу! Покойный был выдающимся садоводом. Он возвращался с работы в сумерках. Ты приползаешь без сил в полдень». По словам доктора Форчуна, «таким веселым способом общность сплачивается в моменты, когда на нее обрушивается смерть».

Подозрительность, сложившаяся между деревней оставшегося и деревней умершего, разумеется, не означает, что оставшегося супруга считают убийцей. Может, так и есть, но провидцы быстро цепляются за любое заметное преуспевание умершего в любой области и обвиняют в смерти порожденную этим событием зависть. Впрочем, чаще всего обряды траура представляют собой не просто разновидность ритуала, а выражение «мрачной подозрительности, с одной стороны, и возмущение этой подозрительностью – с другой». Как бы то ни было, они отражают самые характерные и широко распространенные чувства добуанцев.

Убийство можно совершить как магическим, так и немагическим способом. Наравне с колдовскими и ведьминскими чарами под всеобщее подозрение попадает яд. Ни одна женщина не оставит кастрюлю без присмотра, чтобы кто-нибудь до нее не добрался. У каждого имеется свой набор различных ядов, которые испытываются во время чтения магических заклинаний. Как только их смертоносность доказана, их могут использовать в серьезных конфликтах.

– Мне о нем рассказал отец, он называется будобудо. Он в большом количестве растет у моря. Мне захотелось его испытать. Мы выдавили из него сок. Я взял кокос, выпил из него всю воду, долил сок к остаткам и закрыл. На следующий день я дал его выпить ребенку и сказал: «Ты можешь пить, я и сам пил из него». К середине дня она заболела. Ночью умерла. Это была дочь сестры по деревне моего отца. Отец отравил ядом будобудо ее мать. Позже я отравил сироту.

– В чем была причина?

– Она околдовала моего отца. Он ослаб. Он убил ее, и силы к нему вернулись.

Фраза, соответствующая нашему «спасибо» при получении подарка, звучит так: «Если ты меня отравишь, как я смогу с тобой расплатиться?» То есть они, пользуясь случаем, напоминают дарителю при помощи этого выражения, что не в его интересах использовать это распространенное оружие против того, у кого есть перед ним обязательства.

У добуанцев не принято смеяться, а суровость они возводят в ряды добродетели. О более доброжелательных соседних народах они говорят: «Они – корень смеха». Для проведения самых важных обрядов, таких как уход за садом или обмен кула, крайне обязательно воздержаться от приятного времяпрепровождения или проявления счастья. «В саду мы не должны играть, петь, визжать или рассказывать легенды. Если мы будем так себя вести в саду, семена ямса скажут: „Что это за чары? Раньше чары были верные, но это, это что?” Семена ямса не поймут нашу речь. Они не вырастут». Тот же запрет налагается и во время обрядов кула. Один мужчина сидел на земле на окраине деревни амфлеттов, где проходили танцы, и с возмущением отверг предложение присоединиться к ним: «Моя жена скажет, что мне было весело». Это строжайшее табу.

Такая почитаемая за добродетель суровость отражается и на том, до какой степени доходят на Добу ревность и подозрительность. Как мы уже увидели, вторгаться в дом или сад соседа запрещено. Никто не лезет в имущество другого. Любая встреча между мужчиной и женщиной считается незаконной, но в действительности принято, что мужчина может воспользоваться любой женщиной, которая от него не убегает. Считается, что раз она одна, это уже достаточно оправдано. Обычно женщина ходит в сопровождении кого-нибудь, часто ребенка, и наличие компаньона уберегает ее как от обвинений, так и от опасностей со стороны сверхъестественных сил. Поэтому в периоды, когда женщина работает в саду, мужчина несет дозор у входа в сад, развлекая себя, по возможности, общением с ребенком, и следя за тем, чтобы его жена ни с кем не разговаривала. Он тщательно следит за тем, сколько времени она проводит в кустах для справления нужды, а в крайних случаях даже сопровождает ее несмотря на то, что добуанцы – ужасные ханжи. Примечательно, что ханжество достигло на Добу тех же пределов, что и у наших пуританских предков. Ни один мужчина не обнажится перед другим. Даже путешествуя на лодке в мужском обществе, для того чтобы помочиться мужчина переваливается через борт в задней части лодки, чтобы его не было видно. Раскрытие сексуальной жизни также запрещено – ссылаться на нее можно только в непристойных оскорблениях. Потому негласный уговор гласит, что добрачные ухаживания целомудренны, хотя описывающие их танцевальные песни полны откровенной страсти, и в жизни каждого взрослого было нечто подобное.

Глубоко укоренившееся на Добу ханжество хорошо нам знакомо по нашему собственному культурному опыту, а связанная с ним суровость характера добуанцев была также свойственна ханжеству пуритан. Но есть и различия. Мы привыкли связывать совокупность этих качеств с отречением от страсти и снижением внимания к половым отношениям. Но они не обязательно должны быть связаны. На Добу суровость и ханжество уживаются с беспорядочными добрачными половыми связями и тем, что страсть и сексуальные практики обладают высокой ценностью. И мужчины, и женщины придают большое значение сексуальному удовлетворению и считают его достижение делом чрезвычайной важности. Когда мужчина подозревает жену в измене, в мужском обществе нет способных поддержать его общепринятых норм, согласно которым к нему относились бы равнодушно или же проявляли излишнее внимание. Из превратностей страсти стараются извлечь выгоду, в то время как, например, у зуни они сглаживаются общественными институтами племени. Знание о половом сношении, с которым женщина вступает в брак, гласит, что для удержания мужа при себе необходимо оставлять его как можно более изнуренным. Они нисколько не умаляют значимость физических аспектов половой жизни.

Таким образом, житель острова Добу суров, страстен, ханжа, он поглощен ревностью, подозрительностью и возмущением. Он полагает, что каждое мгновение благополучия вырвано им у этого злого мира в борьбе, в которой он победил своего противника. Хороший человек есть тот человек, у кого на счету множество таких побед, о чем можно судить по тому факту, что он выжил и в определенной степени процветает. Само собой разумеется, что он крал, колдовством убивал детей и близких, лгал при любой возможности. Как мы уже увидели, воровству и прелюбодеянию посвящены наиболее значимые заклинания наиболее значимых мужчин общины. Один из самых уважаемых мужчин острова поведал доктору Форчуну заклинание невидимости и посоветовал: «Теперь ты можешь отправиться в магазины Сиднея, украсть все, что тебе захочется, и уйти незамеченным. Я много раз забирал чужую приготовленную свинью. Незамеченным я к ним присоединялся – незамеченным уходил со своим куском свинины». Ни колдовство, ни чары ни в коем случае не считаются преступлением. Уважаемый мужчина не может без них обойтись. В то же время плохой человек есть тот человек, кто в столкновении с другим пострадал физически или материально, тогда как другие доказали свое превосходство. Искалеченный мужчина всегда плох. В самом своем теле он несет свое поражение, напоказ всем.

В дальнейшем эта беспощадная борьба обусловила развитие такого необычного явления, как отсутствие на Добу привычных форм законности. Конечно, в разных культурах существует множество способов придать чему-либо законную силу и добиться, таким образом, соблюдения законов. Ниже мы увидим, как на Северо-западном побережье Америки никакое доскональное заучивание обряда или знание всех мельчайших сопровождающих его действий не служит законным основанием для права собственности, а вот убийство владельца имущества предоставляет это право незамедлительно, и никак иначе получить его нельзя. Нельзя украсть обряд, подслушав его, но утвердить его законность можно действием, которое в нашей цивилизации считается незаконным. Суть в том, что действие, подтверждающее законность, существует. На Добу – нет. Подслушивания вечно опасаются, поскольку полученное таким образом заклинание столь же действенно, как и полученное каким-либо иным способом. Уважения достойно все, что остается безнаказанным. Вабувабу есть утвердившаяся практика, но даже с мошенничеством, которое не одобряется никакими нормами, общество на Добу никак не борется. Некоторые лишенные чувствительности люди не станут подчиняться законам траура по супругу. Женщине удастся избежать их, только если какой-нибудь мужчина согласится, чтобы она бежала вместе с ним, и в таком случае жители деревни ее покойного мужа приходят в деревню, в которую она сбежала, и заваливают ее листьями и сучьями деревьев. Если уходит мужчина, ничего не происходит. Так он открыто заявляет, что его магия столь сильна, что деревня его супруги бессильна перед ним.

Отсутствие социальной законности проглядывает также в отсутствии вождя или какого-либо человека, наделенного всеми признанной властью. В одной деревне стечение обстоятельств предоставило Ало власть, в определенной степени законную. «Своей властью Ало обязан не только силе своей личности и наследованию магии по праву первородства, но так же и тому, что и у его матери, и у его бабушки было много детей. Он был старшим в роду, и бóльшую часть деревни составляли его братья и сестры. Такое редкое стечение обстоятельств – сильная личность в сочетании с наследованием магии в семье, известной своими магическими познаниями, и с большим количеством потомков – обусловило появление на Добу «легкого намека на проявление законности».

В обществе Добу нет обычаев, которые узаконили бы или смягчили эту вероломную борьбу, считающуюся идеалом этики. Не смягчается она и идеалами милосердия и доброты. Оружие, которым они сражаются, лишено утонченности. Поэтому они не тратят слова впустую, ввязываясь в споры и принимаясь оскорблять собеседника, и не рискуют тем, что в их планы кто-то вмешается. Оскорбления традиционно позволяются только на одном-единственном обрядовом пиршестве, о котором мы уже говорили. В бытовом общении добуанец предельно вежлив и обходителен. «Когда мы хотим убить человека, мы сближаемся с ним, едим, пьем, спим, работаем и отдыхаем вместе. Это может продолжаться несколько лун. Мы ждем подходящего момента. Мы зовем его своим другом». Поэтому, когда провидец при определении убийцы взвешивает все улики, под подозрение попадает всякий, кто искал общества покойного. Если у них не было никакой с виду обычной причины проводить время вместе, дело считалось раскрытым. Как сказал доктор Форчун: «Добуанцы предпочитают быть дьявольски злобным, либо же не быть злобным вообще».

Добуанец верит, что за показной дружбой, за проявлениями сотрудничества в любой сфере жизни его поджидает одно предательство. Согласно их общественным институтам, все усилия других направлены на то, чтобы спутать и расстроить его планы. Поэтому, когда он отправляется на обмен кула, он применяет заклинание, чтобы «заткнуть рот каждому, кто остался дома». Для него очевидно, что оставшиеся дома будут действовать против него. На возмущение постоянно ссылаются, как на мотив, который может привести к чему угодно. Часто их магические приемы следуют схеме, согласно которой заклинания надо произносить только над тем ямсом, что посадили первым, или той едой и задабривающими дарами кула, что первыми положили в лодку. Доктор Форчун спросил об этом одного мага. «Ямс похож на людей, – объяснил он. – Он все понимает. Один скажет: „Над тем ямсом он колдует. А как же я?“ О, он сердится и начинает очень быстро расти». То, что предполагается в отношениях с людьми, предполагается и в отношениях со сверхъестественными силами.

У возмущенного человека, впрочем, есть одно средство, которое, по мнению добуанца, не относится к сверхъестественным силам. Он может совершить попытку самоубийства или срубить дерево, с которого украли плод. Это последнее средство, которое позволяет униженному не потерять лицо и помогает заручиться поддержкой его собственной сусу. Как мы уже увидели, совершить самоубийство пытаются обычно во время супружеских ссор, и это действительно поднимает клан на помощь оскорбленному супругу, который пытался покончить с собой. Обычай срубать деревья, с которых украли плоды, не так очевиден. Те, кто не обладает болезнетворными чарами, заговаривают свои деревья на смерть или тяжелую болезнь ближайшего родственника, и это несчастье постигает человека, укравшего с дерева плоды. Если кому-то удается пережить это проклятье, хозяин приходит к дереву и срубает его. Это похоже на поведение при попытке совершить самоубийство, но очевидно, что ни в том, ни в другом случае человек не взывает к чьей-либо жалости, даже своих родственников. Скорее, оказавшись в величайшей степени униженным, добуанец переносит на себя и свое имущество всю ту злобу и жажду разрушать, которая подразумевается во всех их общественных институтах. Он ограничен в своих приемах, однако в представленном случае он использует их против самого себя.