Текст книги "Модели культуры"

Ах, ах, ах, дитя, отчего ты так поступил со мной? Ты избрал меня своей матерью, и я старалась делать для тебя все. Посмотри на все те игрушки, что я заказала для тебя. Почему ты покидаешь меня, дитя? Оттого ли, что я сделала что-то не так? Я исправлюсь, когда ты вернешься ко мне, дитя. Сделай для меня лишь одно: выздоравливай скорее там, куда ты отправился, и, набравшись сил, возвращайся ко мне. Прошу, не покидай меня. Сжалься, дитя, надо мной, твоей матерью.

Она молит своего умершего ребенка вернуться и родиться из ее тела вновь.

Песни квакиутль, посвященные расставанию с любимыми, также полны горя:

 
О, он отправляется в далекие земли. Его увезут в чудесное место под названием
Нью-Йорк, милый мой.
О, если бы я могла полететь рядом с ним маленьким вороном, любовь моя.
О, если бы я могла полететь рядом с милым, любовь
моя.
О, если бы я могла прилечь рядом с милым, боль моя.
Любовь к моему милому убивает тело мое, господин
мой.
Слова того, ради кого я живу, убивают тело мое,
милый мой.
Ибо он сказал, что я не увижу его лица еще два года,
любовь моя.
О, отчего не могу я стать пуховой кроватью, на которую ты приляжешь, милый мой.
О, отчего не могу я стать подушкой, на которую
ты возложишь голову, милый мой.
Прощай! Я в печали. Я плачу по своей любви.
 

Впрочем, даже в этих песнях квакиутль горе смешивается с чувством позора, который был нанесен страдальцу, и затем чувства эти переходят в горькую насмешку и желание снова уравнять весы. Отвергнутые девушки и юноши выражают в своих песнях чувства примерно так же, как в нашей собственной культуре:

 
О, возлюбленная моя, как мне донести до тебя мои мысли, мысли о твоем поступке,
возлюбленная моя?
Это повод для смеха, возлюбленная моя, твой поступок –  повод для смеха,
возлюбленная моя.
Это повод презирать тебя, возлюбленная моя, твой поступок –  повод презирать тебя,
возлюбленная моя.
Прощай, возлюбленная моя, прощай, госпожа моя, из-за того, что ты сделала,
возлюбленная моя.
 

Или так:

 
Она делает вид, что ей безразлично, что она не любит меня, моя истинная любовь,
моя милая.
Моя милая, ты заходишь слишком далеко, ты порочишь
свое имя, моя милая.
Друзья, не позволяйте нам больше слушать песни любви
тех, кого мы не видим.
Друзья, будет славно мне найти новую истинную
любовь, свою милую.
Надеюсь, она услышит, как я пою любовные песни моей
новой любви, моей милой.
 

Мы видим, что горе легко превращается в стыд, но тем не менее в определенном ряде случаев они могут открыто выражать именно горе. Также, в тесном семейном кругу квакиутль порой проявляют теплую привязанность и взаимную поддержку, свойственную радостным отношениям между людьми. Не во всех жизненных ситуациях квакиутль одинаково подчиняются наиболее свойственным для них мотивам.

Как и у квакиутль, в западной цивилизации не все стороны жизни одинаково подчинены жажде власти, столь заметной в наши дни. Впрочем, у добуанцев и зуни не так легко проследить те стороны жизни, которые набор их устремлений затронул лишь слегка. Это может быть связано с природой их модели культуры, а может – с гением последовательности. В настоящий момент определить это невозможно.

Всякий раз, когда мы хотим понять процесс интеграции культуры, необходимо принимать во внимание одно социологическое явление – значимость диффузии. Антропологи провели внушительное количество исследований, показавших, что человек склонен к заимствованию. То, до каких пределов среди примитивных народов могли распространится какие-то черты, является одним из самых поразительных явлений в антропологии. Такие черты, как детали костюма, особенности различных техник, обряды, мифы, обмен дарами при заключении брака, распространяются на целые континенты, и часто бывает так, что в каждом племени, живущем на одном континенте, в той или иной форме эти черты присутствуют.

Но тем не менее некоторые отдельные области внутри таких обширных территорий наложили на этот исходный материал отпечаток в виде отличительных целей и мотивов. Индейцы пуэбло применяют системы земледелия, используют магические приемы и рассказывают широко распространенные мифы, которые также свойственны многим североамериканским народам. Аполлоническая культура, находящаяся на другом континенте, разумеется, будет работать с другим исходным материалом. Две такие культуры имели бы общее направление, под которое они подстроили исходный материал, имеющийся и на том, и на другом континенте, однако черты их не были бы схожи. Поэтому содержание конфигурации черт двух сравниваемых культур, расположенных на разных концах света, неизбежно будет различаться. Мы можем определить, в каком направлении развивалась культура индейцев пуэбло, сравнивая ее с другими культурами Северной Америки, в которых тот же самый набор элементов проявляется иначе. Подобным образом мы сможем лучше понять, что греческая цивилизация делала упор на аполлоническое начало, если изучим ее на фоне окружающих ее других средиземноморских культур. Всякое понимание процессов интеграции культур должно исходить из понимания диффузии.

В то же время, знание процессов интеграции культуры выставляет природу широко распространенных черт в новом свете. В обычных узко специализированных исследованиях брака, обрядов посвящения или религии предполагается, что каждая из этих черт есть особая область поведения, которая создала свои собственные мотивы. По Вестермарку, брак является выражением сексуальных предпочтений, а суть обрядов посвящения заключается в том, что они вытекают из потрясений полового созревания. Поэтому тысячи возможных вариантов этих культурных черт все равно стоят в едином ряду, а изменения происходят вокруг одного какого-то стимула или потребности, заложенных в стандартной ситуации.

Очень немногие культуры относятся к особо важным событиям так просто. Через такие события – свадьбу, смерть или взывание к высшим силам – общество находит выражение присущим ему целям. Мотивы, которые им руководят, не возникают из какой-то конкретной выбранной ситуации, а внедряются в нее общим характером культуры. Брак может не иметь отношения к сексуальным предпочтениям, для удовлетворения которых существуют иные способы, зато исторически может сложится, что «накопление» жен служит накоплением богатства. Экономика может так далеко отойти от своей первоначальной роли – обеспечивать человека необходимой едой и одеждой – что все способы ведения хозяйства оказываются направлены на то, чтобы выставлять на пышных витринах такое количество продовольствия, что во много раз превышает человеческие потребности, и из-за гордыни оставлять это демонстративно гнить.

Даже во время описания трех отобранных нами культур вновь и вновь становилось очевидно, что мы испытываем трудности в понимании природы причин даже сравнительно простых культурных реакций. Траур, согласно тому, что служит для него поводом, есть горе или облегчение, которыми человек реагирует на потерю. Так сложилось, что ни в одной из этих трех культур общественные институты данный вид реакции на траур не закрепили. Ближе всего к такому подходу подошли индейцы пуэбло: в их обрядах смерть близкого родственника воспринимается как тяжкая беда, и общество собирает силы на то, чтобы избавиться от связанных с ней неудобств. Хотя горе едва ли закреплено в их обрядах, они все же относятся к потере как к беде, последствия которой необходимо насколько возможность смягчить. У квакиутль, даже если искренняя скорбь и имеет место, обычаи траура являют собой примеры особой культурной паранойи, из-за которой они считают, что смерть их родственников навлекает на них позор и они должны отыграться. Обычаи траура на Добу во многом схожи, но они, в первую очередь, предусматривают, что кровный род назначает наказание супругу или супруге покойного за то, что он или она навлекли смерть на одного из них. То есть обычаи траура суть один из бесчисленного множества случаев, в котором добуанцы видят предательство, а потому выбирают себе жертву, которую можно было бы за него наказать.

Традиция очень легко отбирает какую-нибудь ситуацию, которая возникла по воле окружающей среды или жизненного цикла, чтобы при помощи нее направить не связанные, в сущности, цели в единое русло. Само событие бывает порой столь малозначимым, что смерть ребенка от свинки может повлечь за собой убийство человека совершенно непричастного. Или первая менструация у девочки может повлечь за собой перераспределение в племени почти всего имущества. Ни траур, ни брак, ни обряды посвящения подростков, ни методы ведения хозяйства не являются обособленными элементами человеческого поведения, каждый со своими исконными стимулами и мотивами, которые определяют их прошлое и будущее. Они суть поводы для выражения значимых для какого-нибудь общества культурных намерений.

Поэтому, с такой точки зрения, важной социологической единицей является не общественный институт, а целостная конфигурация культуры. Исследования устройства семьи, экономики примитивных народов или нравственных ценностей должны быть разбиты на разные исследования, в которых акцент делался бы на различные конфигурации, господствующие в каждом конкретном случае над этими чертами. Невозможно понять саму природу жизни у квакиутль, если в процессе ее описания выделить их семейный уклад и попытаться вывести их поведение в браке из того, как протекает бракосочетание. Также и в нашей цивилизации: к браку нельзя относиться просто как к выбору сексуального партнера или созданию домашнего очага. Без понимания того, что в нашей цивилизации, в целом, главной целью мужчины служит накопление личного имущества и приумножение поводов для его демонстрации, современное положение жены и ревность останутся в равной степени непонятными. О том, что наша культура преследует именно такие цели, свидетельствует и наше отношение к детям. Для нас дети – не личности, чьи права и предпочтения мы защищаем с самого младенчества, как это бывает в некоторых первобытных обществах. Мы относимся к ним, как к чему-то, за что мы несем ответственность, как к своей собственности, и либо поддаемся им, либо кичимся ими, в зависимости от обстоятельств. По сути, они служат продолжением нашего собственного Я и дают нам возможность проявить свою власть. Легкомысленно было бы полагать, что такая модель присуща всем взаимоотношениям между родителем и ребенком. Она накладывается на них под влиянием основных движущих сил нашей культуры, и это лишь один из случаев проявления того, как мы слепо следуем некоторым традициям.

По мере того, как мы все глубже будем понимать культуру, мы сможем отделить крохотное ядро того, что для конкретной ситуации является типичным, от огромного количества местных, культурно обусловленных и созданных человеком вкраплений. Тот факт, что эти вкрапления не обязательно проистекают из ситуации как таковой, не делает их более изменчивыми или менее важными для нашего поведения. Наоборот, по всей видимости, изменить их еще сложнее, чем мы себе это представляем. К примеру, небольших изменений в поведении матери в детской может быть недостаточно для того, чтобы спасти ребенка-невротика от заключения в ловушку невыносимой ситуации, которая будет ухудшаться с каждой новой связью и распространится не только на взаимоотношения с матерью, но и на школу, работу и отношения с женой. На протяжении всего предначертанного жизненного пути ему твердят о соперничестве и собственности. Выход для ребенка можно найти либо в удаче, либо в отстранении. В любом случае, при попытках решить данную проблему можно было бы сделать меньший акцент на трудностях, присущих отношениям между ребенком и родителем, и больший – на том, как в поведении западного человека происходит расширение его собственного Я и как он эксплуатирует личные отношения.

То, какие формы может принимать модель культуры, тесно связано с вопросом об общественных ценностях. Разговоры об общественных ценностях обычно сводились к тому, что некоторые человеческие черты характеризовались как желательные, а цели общества формировались таким образом, чтобы они включали в себя эти добродетели. Разумеется, мы говорим, что корыстное использование личных отношений и раздувание собственного эго – это плохо, а вот действовать на благо своей группы – это хорошо. Хорош тот нрав, который не ищет удовлетворения ни в садизме, ни в мазохизме, живет сам и не мешает жить другим. Однако общественный строй, в котором, как у зуни, такое «благо» становится нормой, совсем не похож на утопию. В нем также проявляются и недостатки этих добродетелей. Например, в нем нет места таким обычным для нашей культуры качествам, как сила воли, личная инициатива или способность встать на борьбу с потоком бед. Они неисправимо мягки. Деятельность группы, которая заполняет все существование индейца зуни, совершенно оторвана от человеческой жизни – рождения, любви, смерти, успеха, неудачи или престижа. Показное зрелище, которое представляют из себя их обряды, служит их целям, но совершенно не уделяет внимания более человечным интересам. Свобода от садизма или любых форм эксплуатации человека имеет обратную сторону медали – бесконечный поток ритуалов, которые не призваны служить главным целям человеческого существования. Старая истина гласит, что у всего есть верх и низ, правая сторона и левая.

Всю сложность вопроса об общественных ценностях наглядно можно показать на примере культуры квакиутлей. Главный мотив, который служит основой всех их общественных институтов и который во многом похож на мотивы современного общества – это соперничество. Соперничество есть борьба, которая строится не на достижении реальных целей, ради которых и совершаются действия, а на том, чтобы превзойти своего соперника. Теперь внимание направлено не на то, чтобы обеспечить свою семью или приобрести вещи, которые могли бы принести пользу или радость, а на то, чтобы опередить соседа и стать богаче кого бы то ни было. В отличие от соревнования, соперничество сосредоточено не на самом действии. Будь то плетение корзин или продажа обуви, оно создает искусственную ситуацию – игру, в которой можно показать, что один превосходит другого.

Соперничество печально известно своей разорительностью. На шкале человеческих ценностей оно располагается в самом низу. Если какая-то культура его поощряет, оно превращается в тиранию, из которой человек уже не в состоянии высвободиться. Жажда превосходства достигает гигантских размеров: ее невозможно удовлетворить. Эта борьба продолжается целую вечность. Чем больше благ накапливает община, тем выше ставки в игре, однако игроки так же далеки от победы, как когда ставки были малы. У квакиутль подобное соперничество доходит до крайней степени нелепости, когда вложение средств тождественно массовому их уничтожению. Они борются за превосходство преимущественно при помощи накопления богатства, но также, не замечая никакой разницы, и при помощи уничтожения самых главных их ценностей – медных пластин – и разжигания костров из их одеял, каноэ и досок с хижин. Пустые траты, на которые в таком случае идет общество, очевидны. Очевидны они и в безумном соперничестве жителей Мидлтауна, которые строят дома, покупают одежду и устраивают развлечения только для того, чтобы каждая семья могла доказать, что она еще не выбыла из игры.

Картина эта нелицеприятна. Соперничество квакиутлей построено на том, что всякий успех достигается за счет уничтожения противников. Соперничество жителей Мидлтауна – на том, что личный выбор и удовлетворение индивидуальных потребностей практически не имеют значения, а стремление соответствовать общепринятым нормам ценится превыше всех человеческих наслаждений. В обоих случаях становится ясно, что богатство жаждут и ценят не оттого, что оно удовлетворяет человеческие потребности, а оттого, что оно служит своеобразными игральными фишками в игре за превосходство. Если бы экономическая жизнь была лишена, как это сложилось у зуни, воли к победе, распределение и использование богатства следовало бы совершенно иным «законам».

Тем не менее и в обществе квакиутль, и в суровом индивидуализме первых американцев можно отметить, что стремление к победе порой придает человеческому существованию живость и огонек. В понимании самих квакиутль, они обладают богатством и могуществом. Их цель имеет свои добродетели, а общественные ценности их цивилизации спутаны еще сильнее, чем у зуни. Если общество твердо стоит на том, в каком направлении оно движется (каким бы это направление ни было), оно разработает определенные добродетели, которые естественным образом будут соответствовать избранным целям. Вероятность того, что даже лучшее из обществ сможет в своем укладе одинаково выделить все добродетели, которые человечество так высоко ценит, очень мала. Мы не можем достичь утопии, как некой конечной и идеальной системы, в которой человеческая жизнь достигла бы наивысшего расцвета. К подобного рода утопиям стоит относиться как к чистой воды грезам. В действительности изменения общественного строя зависят от факторов разной степени значимости. Можно тщательно изучить общественные институты и определить им цену, подойдя к ним с разных точек зрения: общественного капитала, наименее желательных особенностей поведения, а также человеческих страданий и разочарований. Если общество готово заплатить такую цену за достижение отобранных, близких ему целей, в рамках этой модели формируются определенные ценности, какими бы «плохими» они ни были. Однако риски велики, и общественный порядок может оказаться не в состоянии заплатить такую цену. Он может сломаться под их давлением, что повлечет за собой разорение, революции, а также экономическую и эмоциональную катастрофу. Это наиболее злободневная проблема из всех, с которыми приходится сталкиваться нынешнему поколению. Одержимые этим вопросом, они воображают, будто бы перестройка экономики подарит миру утопию из их грез, забывая о том, что в любом общественном устройстве добродетель неразрывно связана с недостатками этой самой добродетели. К настоящей утопии легкого пути нет.

Впрочем, по мере того как мы будем все больше осознавать культуру, мы можем приучить себя к одному непростому упражнению. Мы можем воспитать в себе привычку оценивать культурные черты, которые господствуют в нашей собственной цивилизации. Для человека, выросшего среди них, бывает трудно просто их осознать. Еще труднее будет при необходимости отказаться от расположенности к ним. Они знакомы нам, как родной дом. Любой мир, в котором их нет, кажется нам безрадостным и неправдоподобным. Однако именно эти черты глубинные культурные процессы порой доводят до крайностей. Они превосходят самих себя и чаще, чем любые другие черты, выходят из-под контроля. Именно там, где нам больше всего надлежит мыслить непредвзято, мы склонны быть наиболее субъективными. Пересмотр ценностей порой происходит, но лишь в годы революций и развала. Упорядоченный прогресс невозможен, поскольку поколение, о котором идет речь, не способно дать оценку своим расширившимся общественным институтам. Оно не смогло дать им оценку с точки зрения прибыли и убытков, поскольку потеряло возможность смотреть на них непредвзято. Для того чтобы произошло какое-то облегчение, необходимо довести дело до переломного момента.

Чтобы оценить черты, господствующие в нашей цивилизации, мы ждали, пока эти самые черты не перестанут быть для нас важными. О религии не рассуждали объективно до тех самых пор, пока она не перестала быть той культурной чертой, к которой наша цивилизация была наиболее глубоко привязана. Теперь, впервые в истории, сопоставительное религиоведение может заниматься изучением каких угодно вопросов. Однако свободно рассуждать о капитализме еще нельзя, так же, как нельзя во время войны рассуждать о способах ее ведения и международных отношениях. И все же мы должны уделить особое внимание изучению черт, определяющих нашу цивилизацию. Нам необходимо осознать, что они навязчивы – но не оттого, что являются основополагающим и неотъемлемым элементом поведения человека, а оттого, в какой степени они локальны и укрепились в нашей культуре. Добуанец считает, что в природе человека заложен один-единственный образ жизни, который в основе своей вероломен и происходит из болезненных страхов. А квакиутль видят жизнь исключительно как нескончаемое соперничество, успех в котором измеряется унижением своих собратьев. Их убеждения основаны на том, какую важность для их цивилизации несет в себе данный образ жизни. Однако культурная значимость общественного института еще не говорит о том, что он полезен или необходим. Этот довод сомнителен, и всякий контроль, который мы можем осуществлять над культурой, будет зависеть от того, насколько беспристрастно у нас получится оценить черты, к которым мы благоволим и которые ревностно взращиваем в нашей западной цивилизации.