Текст книги "Эра Водолея, или Каждый имеет право знать"

Машина Зубкова так и осталась стоять возле газеты. Он решил, что метро в данной ситуации будет наиболее безопасным видом транспорта и уж точно более скоростным. Город в одночасье превратился в пешеходную зону. Все вышли на улицы.

Вечером в квартире Богатырева собрались старые друзья: Чуев, Лукошкин, Мухин, Лобачевский. Компания собиралась регулярно раз в месяц, чтобы поиграть в преферанс. Относительно новым был только Костя. Он и пришел последним.

С улицы доносилось пьяное пение, где-то надрывалась гармошка. В этот вечер решили обойтись без спиртного. Слишком серьезное событие произошло. Его осмысление требовало трезвой головы. Все сидели за столом и пили чай. На столе стояли три начатых торта: «Чародейка», «Птичье молоко», «Ландыш». Один лишь Богатырев был пьян. Он набрался еще днем, на улице.

– У тебя не видно видеокамер… – сказал Костя, когда огляделся в квартире Данилыча.

После казуса в квартире Наташи он всегда, когда оказывался в помещении, первым делом искал камеры.

– Камеры безопасности дело добровольное, – ответил Данилыч. – Я их ставить не просил. А на Советы… В общем, я их послал.

Костя вошел в комнату, поприветствовал присутствующих и положил на стол пакет с кремовыми пирожными. Все кивнули ему в ответ и продолжили слушать Лобачевского. Николай Алексеевич как всегда блистал глубиной мысли и красноре-чием.

– Идея безграничной свободы неосуществима, потому что никто не умеет ею пользоваться в меру. Что заявляет Комнацспас? Полное самоуправление? У-то-пи-я! Стоит только народу на некоторое время предоставить самоуправление, как это самоуправление тут же превращается в распущенность. А так все и будет. Очень быстро возникнут междоусобицы, которые быстро перейдут в погромы. На почве все той же социальной справедливости. История знает сотни примеров, когда в подобных битвах сгорали государства. Значение самого слова «государство» превращалось в пепел.

– Алексеич, от твоих слов сильно отдает монархией.

– Да. Я заявляю, что кухарка не может управлять государством, но и право управления по крови – тоже недопустимо. А вот когда кухарка пойдет учиться управлению и если она научится чему-нибудь… Если найдется достаточно желающих доверить ей управление страной, тогда пожалуйста. Только нужно уметь отвечать за последствия своего выбора.

– Я согласен с Алексеичем, – сказал Мухин. – Ведь никто толком так и не сформулировал определение демократии.

– Демократия – это форма общественного строя, в котором свобода одного человека ограничивается свободой другого, – сказал Лукошкин.

– Да, – согласился Мухин. – Но это определение больше претендует на лозунг.

– Почему?

– Оно неточно, даже аморфно. Это то же самое, что и заявление: все металлы электропроводны. С этим никто не спорит, но вода тоже электропроводна. Однако от этого она не стала металлом.

– Не все то золото, что с воза упало, – сказал Чуев.

– Вот! Это очень точно. Именно об этом я и говорю. Конечно, замечательно, когда человек свободен в поступках ровно настолько, чтобы не мешать другому, но как определить эту грань?

– По-моему, ты заблудился в своих мыслях, – сказал Чуев, доставая из бумажного пакета пирожное.

– Ничего подобного, – возразил Мухин. – Представим свободу человека в виде окружности. Берем циркуль и чертим две наползающие друг на друга окружности. Налицо конфликт свобод граждан. Теперь попробуем определить, где ограничивается свобода каждого. У нас три варианта. Первое: через точки пересечения окружностей проводим прямую. Тем самым мы ограничиваем свободу каждого. Второе: мы определяем зону интересов в момент их столкновения. То есть кто первый, тот и прав. Тем самым одна окружность занимает часть другой. И третье: ограничиваем свободу каждого началом интересов контрагента, создавая тем самым некоторую зону отчуждения.

– Конечно же, первое, – сказал Лукошкин. – Правило «кто первый встал, того и тапки» здесь не сработает.

– Но окружности бывают разных размеров, – заметил Мухин.

– Если я тоньше, мне что, меньше есть надо? – спросил Лукошкин. – Нет. Так дело не пойдет. Каждому предоставляются равные права и свободы. Поэтому разграничение определяется правилом.

– Значит, нам нужен свод правил, – сказал Мухин. – А свод правил – это уже не та демократия. Свобода каждого ограничивается не свободой другого, а определением, то есть законом. Закон принимают представители, а не каждый гражданин в отдельности. То есть вероятность того, что закон не соответствует волеизъявлению народа, а всего лишь желание избранных, которые руководствуются своими интересами, достаточно велика.

– Константин, какое твое мнение? – спросил Лобачевский.

– Утопия.

Лобачевский немного улыбнулся и чуть развел руки в стороны.

– И он прав.

– С другой стороны, я согласен с Черчиллем, – сказал Мухин. – Кажется, это он сказал: «Демократия – это дрянная система, но ничего лучшего люди еще не придумали».

– С этим сложно спорить, – согласился Чуев, – да и не хочется. Но если я правильно тебя понял, ты просто предлагаешь называть вещи своими именами, а не прятаться за красивые фразы, смысл которых не соответствует действительности. В этом я тебя поддерживаю.

– Костя, мы здесь давно сидим, что там, на улице? – вдруг спросил Лукошкин.

– Весь город упивается в полном смысле слова «пить». Как будто бы винные склады открыли и бочки выкатили на улицу.

– Классическая схема, – сказал Лобачевский. – От того, как предсказуемо развивается ситуация, даже страшно становится.

– Как работа начинается с перекура, – заметил пьяный Богатырев, – так и новая власть начинается с банкета.

– Начнется все с поисков виноватого, – сказал Лобачевский. – Как всегда это будут евреи. Моисей, ты готов?

– Я не еврей, – ответил Чуев и откусил пирожное.

– Как это? – удивился Лобачевский. – Ты же Моисей. И не докажешь ты ничего. Не успеешь. Так что, батенька, ты еврей. Смирись с этим.

– Мукин и Штырев, конечно же, болтуны, – сказал Лукошкин, – но… они же цивилизованные люди. Образованные и воспитанные.

– Моисей, давай взорвем че-нить на хрен, – сказал пьяный Богатырев.

– Подожди, – ответил Чуев, как бы остановив Богатырева ладонью левой руки.

– Да их никто и не спросит, – улыбнулся Лобачевский. – Их поставят перед фактом, что охлос требует жертву. Если никто не виноват, никого не накажут, значит, все останется, как и прежде. Ничего не изменится. Тогда зачем было все это затевать? Так что им просто придется кого-нибудь убить.

– Но ведь крикуны не единственная партия в стране, – заметил Лукошкин. – Теперь, когда нет тотального контроля, партий станет еще больше. В конце концов найдутся люди, которые покажут, насколько абсурдны идеи крикунов.

– Именно потому, что однажды вдруг все стало можно, и начнется настоящая грызня, которая непременно перерастет в бойню.

– Господа. Вы слишком сильно сгущаете краски, – сказал Лукошкин. – Всегда найдутся умные люди, которые понимают, что разрешение споров, пусть политических, с помощью кровопролития недопустимо.

– Всегда найдутся недовольные, – уточнил Чуев. – Точно так же, как найдутся и те, кто будет подначивать их, не забывая при этом делать ставки.

– А остальным в это время будет на все плевать, – добавил Мухин.

– Кстати, о многопартийности, – сказал Чуев. – Действительно, партии теперь будут плодиться как кролики. Вопрос, сколько из них готовы строить государство, а не играть в политику. У нас Петрович, из четвертого подъезда, между прочим, тоже большая партийная величина дворового масштаба. Во времена его героической зрелости он был секретарем первичной организации на заводе «Красный трансформатор». После прихода Лебедева к власти актуальность компартии упала. На продвижение по службе членство в ней больше не влияло. За нелояльность к стенке не ставили. Вот и разбежались кто куда. Эти дворовые деятели через пять лет собрались и постановили восстановить первичную организацию. Сурин – секретарь партячейки, Иванов – заместитель секретаря, Сидоров – культмассовый сектор, а перечница Коллонтай – сектор пропаганды и наглядной агитации. Печать у Петровича еще заводская осталась. Заплатили взносы за пять лет. С тех пор раз в месяц собираются, платят взносы, Петрович в партийные билеты печать ставит, Сидоров, как культмассовый сектор, организует закусон, а Коллонтай бежит в магазин за красненьким. Вот это наглядная агитация. Вот это я понимаю. Между прочим, за пятнадцать лет в их ячейку вступили еще трое. Так что это у них теперь что-то вроде закрытого клуба. И кого попало они не принимают. Кандидатский срок как минимум полгода.

Так вот. Пока все это организуется стараниями Коллонтай и Сидорова, Иванов составляет протокол заседания. С постановлениями, на что тратятся партийные деньги. Тратятся они, естественно, на агитацию, канцтовары, поход в Музей Ленина. Даже билеты где-то нарыл и приколол к протоколу.

– Какие билеты? – спросил Костя.

– Железнодорожные. Что они в Шушенское ездили. А ты говоришь: митинг, флаги… их бронепоезд на запасном пути. Можешь не сомневаться. А случись так, что с каждого спросится: «Товарищ, а где ты был в трудный для родины час?» – у них готово дело. Быстренько представят отчет о проделанной подпольной работе. С подписями и штемпелями. А теперь скажи мне: что они смогут противопоставить желающему в диктаторы? Ничего. По привычке соберутся на пару митингов и по той же самой привычке уйдут в тихое подполье. Взносы пропивать.

– Ну так че, взорвем или нет? – повысил голос Богатырев.

Все посмотрели на него.

– Чем?! – не выдержал Чуев.

– Спокойно, – сказал Иван Данилович.

Язык его перестал заплетаться, слова стали внятными и весомыми.

Опираясь двумя руками о стол, он поднялся со стула и медленно подошел к серванту, стоящему посреди двух платяных шкафов. Все присутствующие наблюдали за ним с интересом. Богатырев вдруг замер, как будто никак не мог что-то вспомнить. Через несколько секунд, очевидно, что-то прояснилось в его сознании, он подошел к правому шкафу и раскрыл дверцы. Мухин выронил чайную ложечку, и в возникшей тишине она смачно звякнула по блюдцу. Богатырев расплылся в улыбке и довольно икнул.

– Пжалста, – сказал он, показывая на пластид, который занимал все пространство шкафа без остатка.

Все молчали. Было слышно, как над пирожными жужжит неизвестно как попавшая в комнату пчела.

– Ты откуда это взял? – через минуту спросил Мухин.

Задать этот вопрос хотели все, но выговорить смог только он. Очевидно, сказались годы службы.

– А… твои корочки больш не дес-ствительны, – улыбнулся Богатырев. – Так что з-запросто могу не отвечать.

Больше никто не проронил ни слова. Иван Данилович понял, что его фокус должного эффекта не произвел, вздохнул разочарованно, закрыл шкаф, обошел стол и занял за ним свое место.

– Ты стал много пить, Данилыч, – мрачно констатировал Чуев.

– Я знаю, – ответил Богатырев. – Только, наверное, не много, а часто. Скучно как-то стало последнее время.

– А ты женись, – предложил Мухин. – Не соскучишься.

Богатырев ответил не сразу.

– Нет, ребята. Мы с Моисеем как доказательство от обратного.

– В каком смысле? – не понял Лобачевский.

– Должен же быть у вас перед глазами пример неженатого мужика. Должны же вы с чем-то сравнивать свое счастье. – И добавил с усмешкой: – Или несчастье.

На улице что-то бабахнуло, и гулкое эхо отозвалось многократным повтором. Все повернулись в сторону балкона и медленно начали вставать с мест. На балконе у Богатырева было тесновато, но поместились все. Через несколько секунд томительного ожидания небо с треском разорвалось тысячей огней праздничного фейерверка. На улице послышались крики. После каждого нового букета огненных цветов народ с самозабвением кричал «Ура!». На Костю накатило воспоминание, как в детстве на Седьмое ноября или Девятое мая вечером с родителями и знакомыми они ходили на пустырь смотреть салют. В те дни тоже все были искренне счастливы. И если не все, то многие.

Так же по одному все вернулись в комнату. Между тем небо снова и снова освещалось яркими разноцветными вспышками. Так продолжалось около часа.

После фейерверка гости помогли хозяину квартиры убрать со стола, вымыть посуду и разошлись по домам. Народ продолжал гулянье, начатое утром. Кругом слышались песни и смех. Проехав две остановки на метро, Костя и дядя Юра неторопливо шли от станции до дома.

– По пиву? – предложил Костя, когда они проходили мимо шумного кафе.

– Не возражаю, – ответил дядя Юра.

Они купили по пластиковому стакану светлого «Тульского» и той же неторопливой походкой пошли дальше в сторону дома.

– Ты коренной москвич? – вдруг спросил Костя.

– Нет. Мать с отцом приехали на стройку. Там и познакомились. У меня вообще занятная родословная.

– Ты сын турецко-подданного? – улыбнулся Костя.

Дядя Юра сделал большой и вкусный глоток янтарного напитка, облизал губы и глубоко вздохнул.

– Начнем с отца. Его отец, то есть мой дед, познакомился с моей бабкой в Первую мировую войну. Дед у меня был донским казаком. Как-то они ворвались на плечах противника в его лагерь, и тут-то он увидел молодую докторшу. Не знаю, что он ей там рассказал, и главное, как она его поняла, но с войны дед привез жену-немку. Вот отсюда, наверное, все и пошло. Представляешь, какая смесь…

– Что русскому хорошо, то немцу смерть, – согласился Зубков и запил эту мысль пивом.

– Матушка у меня тоже была дай Бог каждому. Ее отец, мой дед, был грузином. Потомственный князь. Женился на хохлушке. В общем, коктейль Молотова. Детство мое прошло в коммуналке. Так что вспомнить есть что.

На перекрестке человек сорок весело отплясывали под местный духовой оркестр. Милицейские патрули миролюбиво прогуливались по городу, не мешая народу веселиться. Городские власти принимали в веселье самое непосредственное участие. До поздней ночи по городу ездили передвижные магазинчики и продавали напитки и легкую закуску.

Оказавшись дома, Костя позвонил Наташе и спросил, как у нее дела. Наташа сказала, что все в порядке. День прошел спокойно. Сейчас они с девчонками сидят и пьют чай в столовой. Ночевать она останется в больнице. Домой придет не раньше чем завтра вечером.

Положив трубку, Костя развалился в кресле и включил телевизор. Делать было вроде как нечего, а спать ему пока не хотелось. Экран еще не загорелся, но Зубков уже услышал неспешную, отрывистую речь Компотова. Костя взглянул на часы. Компотов не изменил своему стилю. Он, как и всегда, говорил, делая секундную паузу почти после каждого слова.

«…Как бы там ни было на самом деле, – говорил Компотов, – народ, общество приняло так называемую поющую революцию достаточно спокойно. Весь день на улицах города продолжались праздничные гулянья, к вечеру перешедшие в карнавал. Люди собираются большими группами, танцуют вальсы, поют песни. Мэрия позаботилась о том, чтобы праздник был полноценным. По городу курсирует несколько сотен автолавок, прямо с колес снабжая людей напитками, закусками и мороженым. Спонтанный праздник был обеспечен всем необходимым. Милиция не вмешивается и спокойно наблюдает за происходящим, пресекая редкие случаи нарушения общественного порядка.

Праздник продолжается. Новая власть обещает настоящую демократию, свободу слова, свободу мысли. Ну что же, посмотрим. Еще ни одна власть не объявляла, что с первых же дней ее правления начнется террор. В конце концов, история знает сотни примеров…»

Зубков не дослушал, какие же примеры знает история, и выключил телевизор.

Глава 7. Постоянное среди переменного

Адъютант Печоры вошел в кабинет своего начальника – министра Службы государственной безопасности через полчаса после отречения президента от власти и долго топтался возле большого кожаного дивана, на котором, укрывшись пледом, спал Печора. По уставу ему отводилась одна минута на то, чтобы сообщить о государственном перевороте, но… адъютант не мог в это поверить. В конце концов, справедливо решив, что даже если это идиотский розыгрыш или учение, то он действует строго по уставу и в любом случае получит благодарность за службу, протянул руку к пледу. Растолкав министра, адъютант на одном дыхании выдал полстраницы машинописного текста. Печора решил, что спросонок не понял, что ему сказали, протер глаза и попросил повторить. Адъютант испугался пуще прежнего и повторил текст слегка дрожащим голосом. Печора сильно удивился, услышав фамилии руководителей переворота. Во-первых, крикуны в принципе на подобное не способны. Во-вторых, они ручные и делают то, что он, Печора, им приказывает. В-третьих… то, с какой легкостью президент низложил с себя полномочия и перед кем, перед крикунами… Но все это было мелочью по сравнению с тем, что у него под носом был заговор, а он даже и не подозревал об этом. В произошедшее невозможно было поверить. Только через двадцать минут Печора узнал о настоящих обстоятельствах отречения президента. Это его несколько реабилитировало в своих глазах.

На восемь часов было назначено экстренное совещание начальников отделов и командиров подразделений. Генералы и полковники быстренько сообразили, что в создавшемся бардаке им лучше держаться друг друга, и поэтому подтвердили свое полное и безоговорочное подчинение министру. Еще через полчаса все объекты Службы государственной безопасности были взяты под усиленную охрану. Печора ждал погромов и волны самосуда, а получил всеобщую пьянку. К одиннадцати часам приехал Штырев и очень долго объяснял ему, что смена власти никоим образом не скажется на сотрудниках Службы государственной безопасности. Напротив, Комитет национального спасения просит помощи у Службы государственной безопасности в поддержании порядка. Расстались они мирно. Штырев был уверен, что выиграл время и позже обязательно свернет шею СГБ, а Печора был уверен, что крикуны долго не продержатся.

Около двенадцати ночи Яншин сидел в кабинете Шваркина и обсуждал с ним возможное развитие ситуации. Шваркин немного нервничал. Все-таки он был кадровым офицером СГБ. Яншину было проще. Ему присвоили звание, так как он был психиатром.

Жалюзи на окнах были опущены. Свет настольной лампы освещал стол Шваркина, на котором стояла початая бутылка коньяку, две рюмки и блюдце с лимоном, нарезанным колечками.

– Да успокойся ты наконец, – сказал Яншин. – Чего дергаешься?

Он положил в рот колечко лимона и, чуть морщась, начал жевать его.

– С чего ты взял, что я дергаюсь? – удивился Шваркин. – Я совершенно спокоен. Печора прав. Наша работа нужна при любой власти.

– Умгу, – сказал Яншин и мотнул головой. – Только новая власть имеет обыкновение отстреливать руководство прежней Службы государственной безопасности. Так, на всякий случай.

Шваркин улыбнулся, взял бутылку и разлил коньяк по рюмкам.

– А ты, Павел Егорович, смотрю, совсем не беспокоишься о будущем, – сказал он. – Ты часом не договорился уже с ними?

– Все может быть, Владимир Ильич. Все может быть, – улыбнулся в ответ Яншин.

Они подняли рюмки и выпили коньяк.

– Я, Владимир Ильич, врач. Психиатр. И, смею заявить, психиатр хороший. Я людям помогаю. Не будет меня, таких, как я, психи по городу разбегутся.

– То-то и оно, Павел Егорович, что психиатр. Чем психиатры занимались, вся страна знает.

– Вся страна знает, что стучала друг на друга, причем стучала не всегда добросовестно. Государство знало, что народ врет, и ничего не делало. Народ знал, что государство знает и ничего не делает, и продолжал врать. Так что психиатры делали то же самое, что и народ.

– Ты так говоришь… как будто знаешь, что у них в голове.

– Работа у меня такая, – улыбнулся Яншин, – знать, что у пациентов в голове. Ты окошко открой и послушай. Страна гуляет. Плевать она хотела на тебя, когда есть повод для праздника. Самое главное в этой ситуации – не делать резких движений и необ-думанных поступков.

– Как твои испытания по новым технологиям обработки сознания? – вдруг переменил тему Шваркин.

– Испытания? – удивился Яншин. – Испытания в стадии испытания. Вот, кстати, тебе еще один аргумент в нашу пользу. Сколько лет мы эту тему разрабатываем? И что теперь… нас к стенке, а тему в другие руки?

– Они могут просто закрыть ее и все.

– Кто, Штырев?

Яншин так сильно удивился, что брови его поднялись, глаза округлились, а лоб наморщился.

– Господь с тобой, Владимир Ильич.

– Ну что же… Возможно, ты и прав.

Шваркин снова взял бутылку и разлил коньяк по рюмкам. Яншин взял в одну руку рюмку, в другую колечко лимона.

– Давай, Павел Егорович, выпьем. За нас.

– Давай.

– Все-таки… какие бы трения у нас ни случались по работе, в трудную минуту мы не станем стрелять в спину друг другу. Правители приходят и уходят, а СГБ вечно.