Текст книги "Империя Рюриковичей (V-XVI вв.). Русская экспансия"

Монархическая идиллия Андрея Боголюбского продлилась до 1174 г., пока против нечестного, по их мнению, распределения власти не выступили потомки великого киевского князя Ростислава Мстиславича.

Наиболее активный среди них, Мстислав Ростиславич Храбрый, проявил себя как самый рьяный поборник старых принципов родо-корпоративного устройства. Конфликт разгорелся после того, как Андрей Боголюбский приказал Ростиславичам убираться из Киева в Смоленскую землю. Не хотите «в моей воле» быть, писал он одному из Ростиславичей, так идите «вон из Киева», Вышгорода и Белгорода, «ступайте все в Смоленск и делитесь там, как хотите»⁴⁷².

Боголюбский обращался с князьями, словно они не были ему ровней, не хотел оказывать им почестей и уважения. Он направил армию и силой выгнал Ростиславичей из Киева. Однако вскоре они вернули город под свою власть.

Боголюбский потребовал от Мстислава навсегда исчезнуть из пределов «Русской земли». Мстислав посмеялся над этим и публично оскорбил Андреева посла.

Закончилось все тем, что под Вышгород, где укрепился Мстислав Храбрый, прибыло 50-тысячное войско Андрея Боголюбского⁴⁷³. Вместе с суздальским самодержцем на Ростиславичей пришли полки из Смоленска, Полоцка, Турова, Пинска, Гродно, Киева, Переяславля, Чернигова, а также «разные степные народцы». Всех подчиненных Андрею князей было больше двадцати⁴⁷⁴.

Военные действия продолжались девять недель, в течение которых Мстислав мужественно оборонялся и доказал, что не зря считался храбрецом: в многочисленных сражениях под Вышгородом гигантская армия Андрея не смогла одержать над ним верх и ушла в Суздаль, так и не исполнив своего предназначения⁴⁷⁵.

Любопытно, что проигрыш в войне с Мстиславом Храбрым легко обошелся суздальскому правителю. Князья, которых он согнал под Вышгород, легко могли бы свергнуть его с престола. Вряд ли они подчинялись ему в добровольном порядке.

Однако возмущения не произошло. Способность княжеского рода к единству и согласию была безвозвратно утеряна. Князья потеряли ее в застарелых спорах и обидах, разобраться в которых они уже не умели и не хотели.

Большая часть XII в. проходила в княжеских распрях. В рассыпавшейся на части древнерусской империи шла нескончаемая борьба «за три разных порядка вещей».

Потомки Олега Святославича, оттесненные с первых ролей Мономаховой ветвью, боролись за возврат своего влияния и прикрывались благородной целью восстановить «нераздельность целого рода Ярослава».

Наследники Мстислава Великого «хотели исключить Ольговичей из старшинства и владения Киевом», а с другой стороны, противостояли усилению власти старших Мономаховичей в лице Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского.

Юрьевичи же (Мономаховичи), действуя против всех, старались «заменить родственные отношения государственными» и превратить «младших князей» в «подчиненных правителей»⁴⁷⁶.

Это был клубок противоречий, помещенный в ящик Пандоры: распутать его было невозможно, не получив смертельного укуса. Так что, если судить здраво, для перспектив сохранения русской власти на востоке распавшейся империи политика Юрьевичей являлась панацеей от многих бед. Но для истории самих восточных окраин Руси зарождавшийся в их недрах политический монополизм не предвещал ничего хорошего.

Субботней ночью 29 июня 1174 г. Андрей Боголюбский был убит группой заговорщиков из его ближнего круга. Князь расстался с жизнью на 63-м году от рождения, не успев завершить восстановление русской империи в новом – самодержавном – формате.

В то время, когда Андрей Боголюбский грезил о Северо-Восточном царстве со столицей на Клязьме, его окружение дрожало от страха перед жестоким тираном и боялось репрессий. Родные братья, племянники, знатные вельможи уже были принесены в жертву самодержавного величия князя. Кто должен был стать следующим, и каких мер приходилось ждать от ослепленного бесконтрольной властью Андрея?

Часто заговорщиков обвиняют в намеренном самообмане – будто бы они испугались фантомов и миражей и казнили князя за поступки, о которых он не помышлял. Однако, скорее всего, им было чего опасаться.

Заговор составился в течение одного дня и был приведен в исполнение ночью. Накануне, в пятницу, Андрей казнил брата Якима Кучковича, своего «возлюбленного» слуги.

Это было очень похоже на начало репрессий. Яким собрал всех, кто так же, как и он, мог оказаться княжеской жертвой, со словами: «Днесь того казнил, а нас заутра; а промыслим о князе сем»⁴⁷⁷.

Андрей жизнью поплатился за свой беспредел. Заговорщики убили его, чтобы сберечь свои головы от топора и плахи. Возможно, что они поторопились. Но все же у этих людей имелись причины покрываться ночами холодным потом. Андрей все больше входил в роль кровавого деспота: он воевал с соседями, подчинял их земли, повелевал князьями⁴⁷⁸ и рубил головы своим советникам.

Среди его клевретов вперемешку подвизались суздальские бояре Кучковичи, обиженные сначала Юрием, а потом и самим Андреем, безродные иноземцы, такие как Анбал Ясин и Ефрем Моизич, полностью зависящие от воли своего господина, и много других подозрительных фигур. Причудливая смесь социальных страт, сословий и групп при дворе Андрея Боголюбского не была случайной. Он окружал себя помощниками по принципу личной преданности или рабской зависимости. Анбал и Ефрем, призванные им из самых низов, были «восточными рабами»⁴⁷⁹ и, по идее, не должны были поднять руку на человека, возвысившего их сверх всякой меры.

Но ведь известно, как непостоянна рабская любовь!

Другое дело Кучковичи. Они оказались в княжеском окружении из-за сомнительной истории с их матерью, которую соблазнил Юрий Долгорукий, и отца – знатного боярина Кучи – которого Долгорукий зарубил.

Андрей старался сгладить семейную вину перед сыновьями покойника и даже женился на их сестре. Но в один прекрасный момент все благодеяния пошли прахом, и виной тому был сам великий князь.

Властитель Русского Севера, он заподозрил Кучковичей в измене, о которой они вряд ли помышляли. Карая одного из них и оставляя другого напоследок, Андрей не усомнился в своем праве на самосуд. Не случайно же, когда стали его убивать, закричал он в изумлении: «Нечестивцы! <…> Какое я вам зло сделал?»⁴⁸⁰

Будто и не было в его поступке никакого зла.

Даже в нынешнее время, сотни лет спустя, мы понимаем, что Боголюбский превысил свои властные полномочия. Казнить бояр в те времена было не принято, но при дворе Андрея на этот запрет наложили другое вето. Андрей был виноват перед двором в том, что создал атмосферу страха и неопределенности вокруг княжеского трона. Русский монархизм а-ля Андрей Боголюбский не находил сочувствия даже в кругу его обласканных деньгами и подачками низкородных слуг.

Даже рабы Андрея, и те не захотели прийти к нему на помощь.

Напротив, когда весть об убийстве тирана распространилась за стены дворца, они тут же присоединились к заговорщикам и вместе с ними разграбили несметные сокровища села Боголюбова, с такой заботой собранные убиенным князем⁴⁸¹.

«Горожане же Боголюбские, – сообщает Никоновская летопись, – и дворяне его разграбили его дом, взяли все богатства и имение, также разграбили богатство и имение его посадников и тиунов и прочих»⁴⁸².

Лаврентьевская летопись дает дополнительные сведения о ходе и масштабах стихийных погромов. Согласно ее тексту, княжеские холопы набросились на золото, серебро, одежды, дорогие ткани и имущество, заполнявшие хоромы и подвалы боголюбовского замка. Все вымели подчистую из княжеских клетей. Ограбили даже мастеров, приглашенных князем ко двору для какого-то важного дела⁴⁸³. Растащив княжескую резиденцию, челядь кинулась потрошить сельскую вотчину князя Андрея.

Сдержанность проявили только зажиточные города. Ростов и Суздаль вовсе остались в стороне от беспорядков – свобода добавляет людям благородства, а городской воздух и достаток делает их умней. Во Владимире грабежи прекратились, не успев начаться. Достаточно было священникам выйти из церкви с иконами в руках, чтобы бросившаяся на улицу толпа образумилась⁴⁸⁴.

Челядь Боголюбского отплатила своему господину лихом за добро. Городские «буржуа» восприняли убийство князя со смирением.

Но как повел себя в дни политического кризиса простой народ? Как отреагировали на смерть «монарха» сельские и ремесленные массы ростово-суздальской земли? Ответ на эти вопросы важен для понимания того отношения, с каким складывающаяся нация великороссов взирала на монархический эксперимент Андрея Боголюбского.

Когда весть о смерти великого князя разнеслась по округе, толпы деревенских смердов бросились вслед за холопами и вместе с ними стали грабить дворец, растаскивать дома княжеских тиунов и посадников. На городских окраинах вышел из повиновения промышленный люд⁴⁸⁵.

Как сказано в летописи: «И великъ мятеж бысть в земли тои, и велика беда, и много паде головъ, яко и числа нету»⁴⁸⁶. «Неустройство, смятение господствовали в областях Суздальских». Народ, по меткому выражению Н.М. Карамзина, был как бы обрадован «убиением государя» и влился в густую толпу грабителей и убийц, предаваясь «всякого рода неистовству…»⁴⁸⁷.

В.Н. Татищев, указывая на причины народного бунта, писал, что великий князь Андрей «возгордел», «в правлении не довольно был прилежен и неосторожен, и в военных походах на Болгар и Новгород доброго распорядка не доставало, более же о ловлях и увеселениях прилежал, для того, может, по смерти как духовные, таки мирские о нем мало сожалели»⁴⁸⁸.

Казалось бы, Андрей Боголюбский был идеалом для своих подданных – он и набожен, и благотворитель, щедрый для бедных, вдов и сирот; его слуги постоянно развозят по улицам и темницам (!) «мед и брашна» с княжеского стола⁴⁸⁹. Ну, чем не икона для всеобщего поклонения?

И все же чего-то не хватало простому человеку в этом царстве показного благолепия.

Переселившись в Суздальский край больше по необходимости, чем по доброй воле, бывшие киевские, черниговские, переяславские и смоленские люди нашли здесь совсем не то, что искали.

Переселенцы несли вместе с собой традицию вольной городской жизни и самоуправления, развившуюся к XII в. в Южной Руси. Но оказалось, что правители Севера, заманивая их льготами и фальшивой добротой, не жалуют местное земство; что на восточной окраине русского мира общество в основном делится на господ и рабов; что местные князья уверовали в свою особую политическую миссию и почитали всех вокруг себя низкородными «холопами».

Заговор против Андрея Боголюбского совершили люди из его ближнего круга – высшие аристократы и крупные чиновники, на которых он опирался в своей политике и которым в целом доверял.

Удивительно, но действия знати были поддержаны масштабным бунтом рабов, населявших княжеские вотчины.

Выходит, что антимонархический бунт, вылившийся в массовые убийства и грабежи, созрел и свершился на территории несвободы – в княжеских покоях и холопских деревнях.

Не показатель ли это того, что аристократы и холопы оказались одинаково бесправными перед растущим самодержавием Андрея? Из села Боголюбова и его окрестностей, где царило беззаконие и пренебрежение правами личности, и вырос этот неожиданно мощный социальный протест. Свободное население края не было его инициатором, но поддержало восстание, внутренне ощущая для себя опасность русского монархизма.

После смерти Андрея Боголюбского его держава просуществовала недолго и вскоре распалась.

Заговорщики разбежались кто куда, спасаясь от наказания и унося награбленное.

Владимир – город, созданный и возвышенный Андреем, – быстро подхватил вирус безволия: «…без князя, в неизвестности о будущей судьбе, не привыкшие действовать самостоятельно», его горожане «не могли ничего предпринять решительного»⁴⁹⁰. Суздаль затаился, а ростовцы тут же двинули войско на свой бывший пригород, то есть Владимир, и семь недель держали его в осаде, пока городу не удалось найти себе князя-защитника⁴⁹¹.

Андрей умер, но идея монархического правления уже не покидала пределов Северо-Восточной Руси.

Шагая по стопам своего отца, Андрей Боголюбский блестяще справился с колонизацией Ростово-Суздальского края. Но вот незадача: окопавшись в верхневолжских лесах и опольях, плотно забив их земледельческим населением, он даже теоретически перестал быть прежним князем – перекати-поле.

Потомок легких на подъем русов, он оказался вдруг собственником колоссальной недвижимости, земельных и человеческих ресурсов, которые привязывали его к месту прочнее железных цепей. Андрей Боголюбский, по определению В.О. Ключевского, превратился в «князя-вотчинника», наследственного оседлого землевладельца⁴⁹².

Эта метаморфоза закрепилась в родовых генах всех Юрьевичей, которые уже вот-вот переберутся царствовать в Москву. «Этот новый владетельный тип (формулировку, пожалуй, стоит запомнить. – С.М.) и стал коренным и самым деятельным элементом в составе власти московского государя»⁴⁹³.

При Андрее Боголюбском «княжеское старшинство, оторвавшись от места, получило личное значение, и как будто мелькнула мысль придать ему авторитет верховной власти»⁴⁹⁴.

После Андрея прекратилась беготня князей по уделам. Волости стали терять родовое значение, переходя постепенно в личное достояние. В лице Боголюбского на историческую сцену впервые выступил со своей ролью князь-великоросс, хотя, как подметил В.О. Ключевский, его выступление нельзя было «признать удачным»⁴⁹⁵.

Была ли политика Андрея Боголюбского «обдуманным началом ответственного самодержавия» или «самодурством», в любом случае его мировоззрение могло сформироваться только в приграничной имперской колонии, где нормы и принципы, пригодные для метрополии, перестают действовать или принимают искаженную форму.

Политические понятия Андрея Боголюбского и его «правительственные привычки» сформировались под воздействием особой среды колониальных городов с «соотношениями и понятиями, которых не знали в старых областях Руси»⁴⁹⁶.

Русская правящая корпорация, олицетворявшая собой костяк «киевского государства», в отличие от династий западных империй, не знала централизованной власти. Раздробленность властных полномочий перекочевала из киевской старины в удельный период.

Поэтому в русских землях XII–XIII вв. не могло быть единого законного правителя «с притязаниями на монополию политической власти»⁴⁹⁷.

Для того чтобы право первородства пустило корни в средневековой Руси, должны были сложиться соответствующие условия. Однако ни знания римского права, ни постоянного дохода от промышленности⁴⁹⁸, чтобы почувствовать и закрепить свою силу, у русских князей не было. Привычка к семейственности въелась в княжеское сознание, стала традицией и нормой правящего рода.

Князья, как заботливые отцы и блюстители устаревших традиций, продолжали делить свое имущество между наследниками мужского пола⁴⁹⁹. Благодаря этому в каждой волости сидел родственник, с которым вести осмысленный диалог можно было только опираясь на семейные нормы и ценности.

Во Владимиро-Суздальской Руси княжеские уделы тоже имели характер наследственного держания и передавались от отца к детям в «бессрочное пользование»⁵⁰⁰. Для «самодержавства» Андрея Боголюбского не наступил еще подходящий срок. Проживи он дольше, Андрей все равно не смог бы переломить вековую традицию, в которой скрывался глубокий смысл семейного территориального управления.

Тем не менее у его дела нашлись способные и влиятельные продолжатели. Первый среди них – Всеволод III Большое Гнездо, заступивший на владимирское княжение в 1176 г., очень хотел канонизировать Андрея Боголюбского как небесного покровителя Залесской Руси. Не случайно в «Повести об убиении» этого князя из его противоречивой фигуры был создан образ идеального государя-мученика.

Глава XV
Православные одежды для правящей династии и ее подданных. Заметки о русском «государстве»

Позвольте начать издалека.

Когда вдовствующая княгиня Ольга просила Святослава принять христианство, он отказался от ее предложения, ссылаясь на внешние обстоятельства.

Из текста Начальной летописи следует, что лично Святославу было все равно, какому богу молиться. От христианства же он отказался, опасаясь поссориться с дружиной, в которой верховодили варяги-язычники. В Х в. далеко не все русы готовы были последовать примеру Аскольда и Дира и принять новый религиозный культ.

Владимир I стал свидетелем острой религиозной распри внутри своей дружины и был этим до крайности смущен. После удачной войны с ятвягами в 983 г. варяги решили отблагодарить своих истуканов самой страшной жертвой, на какую только способен отуманенный верой человеческий ум. Они бросили жребий на собственных детей (отроков и девиц), и приготовились зарезать тех, кому выпадет «почетная» доля жертвы.

Жребий пал на отрока Иоанна, но мальчик и его отец были крещеными христианами, принявшими веру в «Греческой земле». Не вдаваясь в подробности дальнейшего рассказа, красочно изложенного в «Повести временных лет»⁵⁰¹, скажу только, что отец и сын были убиты разъяренной дружиной за отказ подчиниться бесчеловечной религиозной норме.

Возможно, именно в этот момент Владимир I понял, что наступило время провести идеологическую переподготовку своих бойцов. Дело касалось не только ближней дружины князя.

Численность аппарата управления в киевских колониях постоянно росла, и для него нужно было создать какой-то единообразный кодекс поведения. Все слуги великого князя должны были иметь религиозный маркер, подтверждающий их единство с главой корпорации.

Славянские подданные варяго-русов тоже нуждались в общей идеологии: в конце концов, империя не может существовать без единого символа веры. Киевская Русь росла в основном за счет военных приобретений, и религиозное единство было хорошим способом сплотить вместе тот территориальный конгломерат, который создавали русы.

Скорее всего, именно так думал великий киевский князь Владимир Святославич, готовясь к религиозной реформе.

Первая попытка создать единый комплекс религиозно-моральных правил поведения была предпринята им в 980 году⁵⁰². Многие знают, что она быстро провалилась. Владимир ошибочно поставил на злодея Перуна и других языческих богов. Многим дружинникам это не понравилось. У них были свои божества, которым они поклонялись с детских лет.

Лично великому князю языческий пантеон абсолютно индифферентных к распутству и другим формам аморального поведения богов был крайне удобен. С их молчаливого согласия он мог и дальше предаваться неистовому разврату, ибо, как сказал о нем летописец, был он закоренелый блудник, растлитель жен и незамужних девиц⁵⁰³.

Но интересы сохранения единства дружинного сословия, без которого Владимир I не мог оставаться главой древнерусской империи, перевесили тяжесть его личных пороков. В 988 г. казавшийся неисправимым грешник «прозрел», чтобы заставить русь подчиняться не только праву сильнейшего, но и указанию небес.

К тому же, приняв христианство из рук константинопольского патриарха, Владимир I вошел в политическую элиту тогдашнего цивилизованного мира.

Вслед за этим новообращенные русы насильно крестили киевлян, новгородцев и жителей иных славянских городов.

Киевляне не сильно удивились, оказавшись поутру стоящими в днепровской воде под надзором варягов князя Владимира I. Население столицы было настроено прагматично и многие сочли выгодным быть на одной волне с русскими князьями. Но в других городах обращение неофитов пришлось проводить, применяя грубую силу. Реальный ход христианизации славянских народов растянулся на многие сотни лет.

Мог ли Владимир I не понимать, что дело, которое он затеял, не одномоментная акция, а длительный процесс, до конца которого лично он, скорее всего, не доживет? А может быть, он об этом не думал? А если и думал, то далеко не в первую очередь?

Становясь христианином, Владимир I прежде всего заботился об авторитете правящего рода, к которому принадлежал и от силы которого зависел. Для него было важно закрепить права Рюриковичей на господство в русской империи. «Язычество не подошло? Что ж, попробуем христианство» – мог рассуждать Владимир Святой. Все-таки, как-никак, мировая религия с центром в Царьграде! Не будем же мы всерьез думать, что русь клюнула на учение Иисуса из-за его терпимости к пьянству, как о том говорится в старых текстах⁵⁰⁴.

Мысль, вытекающая из сказанного, такова, что в конце X – первой половине XII вв. христианство в Киевской Руси было «в основном … верой аристократического общества»⁵⁰⁵.

С этим утверждением согласны и церковные писатели. Некоторые из них признают, что в те времена простой народ не участвовал в управлении церковью, епископат был деспотичен и претенциозен, среди архиереев и священников водилось много недостойных сана людей, а духовная жизнь монашества пребывала в упадке⁵⁰⁶.

Один из основателей Киево-Печерской лавры – монах Антоний, – придя в Киев из Афона, обошел все местные монастыри и, «не возлюбив» ни один из них, поселился в пещере святителя Илариона⁵⁰⁷.

Что же так не понравилось святому Антонию в киевских обителях?

Оказывается, что из шестидесяти восьми монастырей, возведенных в домонгольский период, около 2/3 были «ктиторскими», то есть построенными знатью для личных целей. Их основными владельцами являлись русские князья и крупные бояре. Третьей группой ктиторов в рейтинге показного благочестия числились богатейшие горожане⁵⁰⁸.

Большая часть церквей в ранней Руси также была построена частными лицами аристократического происхождения. Потому-то безродному Антонию и не нашлось места в кельях привилегированных обителей, куда попадали только по протекции их знатных собственников.

Владимиру I и его потомкам пришлось постараться, чтобы приучить окружение к новой вере.

Лишь во второй половине XI в. христианство по-настоящему начинает овладевать умами и сердцами древнерусских аристократов⁵⁰⁹. И только начиная с XII в. дом Рюриковичей и вся правящая корпорация полностью переходят на новый религиозный лексикон, научившись воспринимать себя христианами не только на словах, но и на деле.

Когда в 1071 г. в Новгороде вспыхнул «мятеж», организованный волхвами, обличавшими господскую сущность христианства, город целиком перешел на сторону возмутителей спокойствия («вси яшя ему [волхву] веру и хотяху погубити епископа»). Только киевский наместник князь Глеб и его русская дружина встали на защиту брошенного простолюдинами креста⁵¹⁰.

Быть христианином для рядового жителя древнерусской империи не имело ни выгоды, ни особого смысла. Другое дело, если кто-то собирался посвятить себя административной или военной службе.

В этом случае христианский крест на шее приобретал значение волшебного ключа. Принадлежность к вере становилась «входным билетом» в русскую корпорацию и открывала перспективы для карьеры.

Для остальных жителей русской империи христианство было безразлично. Не случайно среди «простых людей» даже в конце XI в. бытовало устойчивое мнение, что освящать брак (венчаться) в церкви не нужно, что это только боярская и княжеская забота («но бояром токмо [и] князьям венчатися»)⁵¹¹.

Иногда кажется, что в X–XII вв. русская знать, группировавшаяся вокруг великокняжеского рода, намеренно обособлялась от покоренной славяно-языческой массы.

Русы управляли славянскими народами, но не хотели становиться их частью. Они говорили на древнеславянском языке, но не спешили создавать со славянами одинаковую культуру. Они были знатью без клиентов, отцами без собственных детей. Их окружали славянские пасынки, с которыми русская аристократия не намеревалась родниться ни физически, ни духовно.

Создавая церковь для решения корпоративных задач, русы на всем протяжении домонгольского периода удерживали руководящие церковные посты в своих руках. Да и в более поздние времена, в конце XV в., Иосиф Волоцкий со свойственной ему страстностью подчеркивал, что именно голубой цвет крови русских иерархов спасает веру от гибели: «А коли не было честных старцев и благородных, ино вере было поколебление»⁵¹².

Привнесенная извне и насильно насаждаемая, христианская церковь являлась значимым элементом структуры русского колониального управления.

С ее помощью русы внедряли свою идеологию и могли «законно» эксплуатировать колонии. На жителей империи дополнительным бременем легла обязанность отдавать церковную десятину.

Простонародье воспринимало ее как обременительный платеж в пользу церковного клира. Славяне привыкли к тризнам, гуслям и скоморохам, а их заставляли молиться и бить поклоны в христианских «божницах».

Монастырское землевладение множилось с прямого попущения князей.

Часто к монастырям отходили лучшие земли той или иной округи. Достаточно сказать, что все архиерейские кафедры в древней и средневековой Руси представляли собой высокодоходные «кормления». Многие претенденты на церковные должности добивались высоких мест с помощью коррупции, пуская в ход взятки и «посулы» киевским князьям⁵¹³.

Епископство быстро окупалось, а если возникали проблемы, архиереи могли прибегнуть к шантажу, вымогательству и даже пыткам.