Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

В ответ девушка так засмеялась, будто пролила на воздух песню колокольчиков. Меня подбадривал, я бы сказал – заряжал порох в пороховницы тот факт, что никакого внимания на прохожих она больше не обращала. А от меня если и отворачивалась, то лишь за тем, чтобы хорошенько просмеяться. И, просмеявшись, опять не сказать ни слова, а смотреть, смотреть на меня прекрасными и лёгкими глазами и ждать, чтó я могу выдумать ещё. А я ничего не хотел выдумывать. Я лишь старался подвести её к признанию самой себе, что именно со мной и ни с кем больше ей будет приятно отсюда свинтить. Решил снизить уровень сложности.

– Ладно, – говорю, – помогу. Одесситы нежатся в солнечных лучах, а в это время их бывшие соотечественники вымокают под проливным дождём на далёком, негостеприимном пляже Брайтона. Как это назвать иначе?

– Как? – интересуется девушка.

– На Дерибасовской, – терпеливо повторяю по слогам, – хо-ро-ша-я по-го-да – это пароль. Отзыв: на Брайтон-бич – что?..

– Что?

– Что идёт на Брайтон-бич всякий раз, когда на Дерибасовской стоит летняя благодать?

Девушка не сдавалась. Она стоически претерпела все мои красноречивые жестикулярные подсказки. Но вдруг снова улыбнулась такой улыбкой, что захотелось по-страусиному спрятать голову в песок – лишь бы не показать свою перед ней беззащитность.

– Я – Надя, – сказала она, точно призналась в чём-то сокровенном.

Я отрекомендовался ей в свою очередь: со всеми генералиссимусскими регалиями и с упоминанием сражений на полях человеческого бытия, где могло триумфально прогреметь моё скромное, но славное имя. А после, оставив шутки в сторону, сознался, что зовут меня всего лишь – Саша, как и сотни тысяч других мечтателей о любви. Она умело – очень точно – взяла меня под руку, и мы плавно двинулись в светлое будущее.

Кто-то очень пристально и недружелюбно смотрел нам в затылки и, по-моему, что-то покрикивал даже…

Всю пешую дорогу к стильному кафе мы болтали о чём-то незначительном, условном, иногда перебивая друг друга от вескости мыслей, иногда из уважения замолкая.

Несколько подготовительных вопросов-ответов, и бокалы с вином, скрещённые на брудершафт, и тягучий, гладкий поцелуй «на закуску» как неизменный ритуал перехода на «ты» позволили нам стать более открытыми друг с другом. Я шутил, остроумничал, немного жаловался, делился надеждами, такими созвучными её имени, блистал знаниями во всех областях школьной программы, словом – был инициативен. А Надя все больше молчала, благодарно воспринимая мою откровенность, и время от времени тупилась в пол, как это делают провинившиеся люди. Я говорил о ней, о своей исключительной симпатии к её улыбке, глазам, вниманию. Je n’ai parlé pas français plus mal qu’Alain Delon4545
  (фр.) Я говорил по-французски не хуже Алена Делона. (С. О.)


[Закрыть], мастерски вплетая в признанья золотые узоры комплиментов, нерастраченных на Лизу. (Здесь Надя прятала взгляд несколько иначе: как делают невысокомерные люди, смутившись от приятной похвалы.)

Следом была прогулка по Камергерскому в огне стилизованных под культурное время фонарей. Волнообразный разлив МХАТовских флюидов утончал восприятие. Был букет от случайного цветочного ларька, блеск распахнутых изумрудных глаз, сказавший о вечере куда больше, чем всё разнообразие самых высокопарных слов…

Надя сама пожелала оставить мне свой номер телефона. Прощаясь, я пообещал звонить… и, конечно же, исполню обещанье. Потому как меня всё настойчивей гложет ощущенье, что не с работы следовало начинать радикально менять жизнь.

29 июня

Любовь – что это такое? Не в утомительно философском смысле, а в том смысле: благословение это или проклятье? Для счастья нас ею награждают или в наказанье? Она вообще практична хоть сколько-нибудь? можно на её фундаменте построить хоть что-то прочней замка из песка? или это одна сплошная, бесплодная утопия, годная лишь для высокопарных путешествий «к самому краю Вселенной»?

Я нередко слышу о том, что-де самое главное для человека – это жить в гармонии с самим собой. Но позвольте – а уплывающая земля из-под ног? А промоченные слезами подушки? А часы, разбитые о стену? А отсутствие каких бы то ни было сил прожить этот день до следующей встречи? А мамины советы мимо ушей и горионовсёогнёмеслиотнегоужебольшеминутынетсмс-ки? Какая же это, к едрене, гармония???..

И всё же мы почему-то стремимся к этой потере сознания. Мерной смены времён года нам катастрофически мало, а ровное биение сердца не устраивает. Почему-то мы упорно влетаем в этот вихрь и с неотвратимостью Гастелло4646
  Николай Францевич Гастелло – советский лётчик. В июле 1941 года был сбит при попытке бомбёжки немецкой механизированной колонны. Катапультироваться не смог, разбился вместе с самолётом. Несмотря на то, что падение произошло в нескольких сотнях метров от танков противника, советская пропаганда создала миф о самопожертвовании, после которого стали массовыми героические случаи направленного «огненного тарана» в группы скопления вражеской техники и численного состава. (С. О.)


[Закрыть] тараним собственное спокойствие, чтобы стать частью большого взрыва.

Видимо, гармония – так необходимая в жизни – это не просто умиротворённое дыхание в позе лотоса. Не просто стабильный заработок и не добрая привычка из вечернего чая с абрикосовым вареньем. И уж тем более это не галерея цветов в квартире, в которой не к кому возвращаться. Гармония это сила, мощь и единение стихий. Это парадокс, замешанный на ощущениях опасности и защищённости, взвешенности и безрассудства. Это сумма значимости каждой твоей мысли, каждого поступка, которые кому-то посвящены. Ведь жить только для себя уже давно не интересно. Жить хочется для кого-то. В гармонии с кем-то, кому ты тоже очень нужен.

30 июня (пятница)

Честное слово, иногда пожалеешь о неудержимости темпов развития современной цивилизации! Есть такая штука, сотовый телефон, – по ней тебя достанут все, кому не лень, когда и где им будет угодно.

В этот раз исторический звонок настиг меня, всего в белом, мчащегося, развивая по ветру плащ, верхом на такого же цвета воображаемом скакуне, на рандеву с Надей в сад Эрмитаж с розой в зубах и признанием в сердце. Я был такой воздушный, такой заоблачный, такой охочий до любви и страсти!.. А тут трещащим из динамика голосом Катюши до моего сведения было сбивчиво доведено, что надо, мол, срочно кого-то спасать тире выручать и что наличие при себе изрядной суммы денег приветствуется особо. Никакие мои жалкие отговорки и возражения в расчёт не принимались. Тон был категоричным, требующим и молящим одновременно – в общем, ничего, что могло бы меня разжалобить. Но если таким тоном заговаривает со мной пусть бывшая, но девушка моего самого на всю жизнь родного друга, я делаюсь мягким и отзывчивым, словно гематома.

Так повелось, что улаживать всякие «щекотливые» вопросы поручали почему-то мне. А «вопросы» возникали исключительно с законом. И исключительно у Макса. Вот и в этот раз спасать надо было не кого-нибудь, а Макса. И не откуда-нибудь, а из-за решётки, где он томился аж с прошлой ночи. Катюша мараться не собиралась, справедливо рассчитав, что с неё будет довольно срочного телефонного звонка. Через тридцать пять минут я был уже сама Деятельность по вызволению из неволи молодого лермонтовского орла.

«Арёль» являл собой картину совершенного непотребства. На языке – брань, в душé – дрянь, на лице – позор, на ногах – кроссовки. Обобранный, оболганный, униженный, но гордый при моём появлении этот крестоносец устроился в третью позицию и, вспомнив о конституционном праве гражданина на свободу слова, экспрессивно заклокотал в монологе, встряхивая головой и аккуратно придерживая отбитые филейные части. Он делал всё, что могло помешать мне уладить конфликт миром и избавить его паспорт от нелестной, провокационной отметки: орал, хамил, сквернословил, называл доблестных служителей правопорядка волками позорными, бесстыжим образом горланил «Мурку», требовал на растерзание консула ненавистных ему США, грыз от отчаяния зубами решётку изолятора.

В такой обстановке тактика мягких увещеваний не могла принести результатов с успехами. И когда угрозы голодовки склонились над милицейским терпением, как Отелло над Дездемоной, в ход была пущена дипломатия денежных знаков. Их доводы показались служителям порядка куда убедительней, и большого ребёнка они довольно быстро обменяли на большой кошелёк.

Макс, как выяснилось по дороге, подрался. Он скрыл от меня, насколько его оппоненты оказались непросты с ломом и арматурами в руках, но я догадался об этом сам: по его лицу, заплывшему в доказательствах. Полную же историю своего заключения под стражу и всего, что этому предшествовало, Макс рассказывал уже на хате у Толоконникова. В речи преобладали слова и обороты, которые вы не встретите в книжках. Но иногда, по чистой случайности, проскакивали и вполне литературные. Из них-то я и составил приблизительное описание минувшей ночи. Что-то наподобие реляции. Привожу по памяти, функционально схожей с телетайпом. Приготовьтесь к динамике, за слог не обессудьте и да простите мне сам факт литературной обработки. Дело было так.

В Катюшу влюбилась какая-то сволочь. Надо отдать Катюшке должное – она стойко держится после гибели Женьки и до сих пор успешно отбивалась от грязных притязаний. Обычные ухажёры ясно всё понимали уже после первой пощёчины. Эта же сволочь преследовала девушку, как смертный грех, не отступая ни на мгновенье. Прошлой ночью моральное чудовище и вовсе переступило всякие границы. Разгорячённое светлым чувством оно всю ночь бесновалось под окнами, ища внимания объекта своего обожания.

Сначала этот гад орал песни.

Затем из горлышка нахлебался водки, и зазвучал ещё похабнее и громче.

Наконец, превратив в требуху голосовые связки, он оторвал водосточную трубу в неловкой попытке забраться по ней к высотам своего сердцебиения.

Катя в это время сидела на полу в тёмной комнате и вспоминала молитвы. Не помогало. Тогда с телефонной мольбой о заступничестве она обратилась к Максиму.

Между тем, пьянющий ромео набрал камней и с воплями «Катенька, я люблю тебя, крошка, – выходи щас жа!» закидал ими все катины окна. Но ни в одно не попал. Зато повышибал все соседские. Соседи не одобрили и вызвали наряд. В этот-то момент и появился блистательный рыцарь Зенин. Вышел из-за угла готовый объясняться, как Багира драться за лягушонка.

Лаская в руке гаечный ключ, Макс бесцеремонно вторгся в личное пространство ночного гостя и стал его невербально разрушать. Он не учёл только одного: противная сторона, вооружившись сподручной арматурой, увеличит превосходство сил над ним в два, а то и в три раза. Бой продолжался недолго. Пару раз прицельно махнувши, враг подло ретировался, едва заслышав приближающиеся звуки сирены милицейской машины.

Доблестные служители порядка разбираться, не стали, а попросту подняли того, кто первый подвернулся, встряхнули его, добавили, скручивая, ещё тумаков и кинули с размаху в «чёрный воронок», пришив к делу чужие бесчинства. К моменту моего появления, в вину ему вменялось злостное хулиганство, вандализм, нарушение общественного спокойствия, причинение человеку – физического ущерба, а ДЭЗу – материального… Где-то в конце перечисления радужно замаячила бескрайняя перспектива тюремного заключения.

Когда эмоциональный порыв иссяк, бедняга Макс как-то осунулся, сник, по опухшей губе жалобно потекла слюна, упавшие в бездонный колодец души глаза удаляющимся эхом напомнили мне о скоротечности жизни.

Андрейка сочувственно молчал. Толоконников – тоже. А я решил воспользоваться правом говорить, купленным за большие, между прочим, деньги.

– До свадьбы заживёт, Макс. Кстати, о свадьбе. Что за дела у вас такие, общие?

– У кого? ― безнадёжно откликнулся Макс.

– У тебя и Кати? Почему она позвонила именно тебе? Ни Серёге, ― кивнул я на Серёгу, ― ни Андрейке, ― кивнул я на Андрейку, ― а именно тебе?

В ответ Макс лишь несчастно хлюпал носом, виновато опустив голову.

– Дружище, ну-ка в глаза мне. Что вас связывает, спрашиваю. Макс, давай серьёзно: ты решил посягнуть на память нашего друга и приударить за его девушкой?

– Да нет же! ― встрепенулся наш обмякший гусар. ― Ну вы даёте, братцы! Что я – совести не знаю? Клянусь честью – нет!

Наверное, мой взгляд говорил: «Она была у тебя хоть когда-нибудь, честь-то?», потому что Максим поспешил усилить:

– Ну, хотите, я вам крест на том поцелую православный? – вскрикнул он, дрожащей рукой вытаскивая из-под рубахи нательный крестик.

– Макс, ― деликатно отстранил я его раскрытые ладони, ― нам бесконечно жаль, что кинозритель никогда не оценит твоего таланта, но сейчас-то давай не будем ломать постановочную трагедию. Зачем ты врёшь? А ведь ты врёшь, Макс. Ложь на тебе заметна сразу – как опрелости на чреслах младенца. Учти, хоть на лбу себе запиши, что Катя для тебя – табу. Макс, ― мне пришлось заострить его внимание дополнительно, ― ты меня хорошо слышишь? Между тобой, говорю, и Катей не может быть ничего и сеанс из категории «только для взрослых» для вас закрыт, Макс. Ты слышишь? Вход запрещён.

На лице у несчастного началось Бородинское сражение. От артиллерийской канонады неразрешённых внутри себя вопросов зашевелились уши. Лихая кавалерия сердечных чувств увязла в пеших оборонительных порядках чувства долга, как в складках сморщенного лба. Андрейка сочувственно молчал. Толоконников – тоже.

– Мы все прекрасно тебя понимаем, Максим: она красивая и пленительная, и каждому из нас очень нравится. Но она неприкосновенна для нас, как память о друге. Всё, что принадлежало ему – ему и принадлежит, и не может быть использовано нами, а может только охраняться.

Я сам-то мало верю в то, что говорил: какая Женьке разница, кто теперь любит его девушку и проводит с ней лунные ночи? Может быть, он даже рад был бы, что Катю не чужие грязные лапы обхаживают, а свои руки, родные, сильные и добрые. Но с Максом нужна строгость. Его надо дисциплинировать – иначе он расслабится и наворотит дел ещё похлестче, чем прошлой ночью.

4 июля, 2003 год (пятница)

Какие-то херовенькие пятницы пошли.

Например, сегодня на жёрдочку телефонной антенны села смс-ка, больше похожая на объявление войны. В ней! какой-то! сраный! огуречник! запрещает! мне! навещать Катьку! На миг мне показалось, что я в чужом телефоне читаю собственное, пять дней назад посланное Максу в качестве напоминалки о том, что можно и кого нельзя. Но пригляделся – моя вроде трубка: знакомые царапины, памятные отколы, родные следы зубов. И в нём, в моём телефоне, такая гадость!..

Огуречкин! Да мне пох кого ты там откуда выкупил, понял?! Ты чё, урод, – решил, что если однажды «принял участие» деньгами, то можешь теперь устанавливать правила игры? Ни хрена ты не можешь, каззёл-на! Я срал на твои ультиматумы, сука! И ездить мне к Катьке или нет – ты будешь последним, чьё мнение я спрошу, после Алика-дурачка, что живёт в деревне «Большие дрищаки». Так что можешь купить «парабеллум» и тихо застрелиться в дальнем окопе! А если рискнёшь пересказать мне содержание своей смс-ки в лицо, то… В общем, он догадывается, надеюсь, что ожидает тот рот, который посмеет открыться такими словесами.

Я не знаю, что там себе думает Самусько по этому поводу – она со мной в последнее время общается только через смс. Видимо, занята личной жизнью. Подозреваю, что лежит распластанная у ног своего огуречника и благодарно ловит каждый его плевок, как величайшую милость!..

5 июля (суббота)

О господи немилостивый боже, ПА-ЧИ-МУ?!..

В Москве снова теракт. На сей раз – в Тушине. До этого два дома исчезли с карты города – и их жители остались лишь на карточках районной поликлиники.4747
  Имеются в виду взрывы в жилых домах по улице Гурьянова и на Каширском шоссе. Теракты произошли соответственно 8 и 13 сентября 1999 года и унесли в общей сложности 230 человек. (С. О.)


[Закрыть] После – в здании Театрального центра двое суток несчастные смотрели шоу чёрных масок.4848
  Имеется в виду захват заложников в здании Театрального центра на Дубровке в конце октября 2002 года. Во время операции по освобождению заложников погибли 142 человека. (С. О.)


[Закрыть] Теперь частью общего фарша стал музыкальный фестиваль.

Ветер сбивает с деревьев наиболее спелые плоды. Вирус – проникнет только в неподготовленный для атаки организм. А теракт не выбирает наиболее «достойных». Он просто берёт из множества одинаковых яиц несколько и невозмутимо приготовляет свой омлет. И хладнокровие, с которой он варганит своё блюдо, ослабляет нашу волю, множит панику и сеет страх.

Он может до времени спать у вас под подушкой. Он может любезно предложить вам руку при сходе с эскалатора. Он может найти для вас сдачу в кассовом аппарате. Он может увлечённо аплодировать, приветствуя ваши спортивные или культурные достижения. Он с удовольствием преломит с вами последний кусок хлеба и не поперхнётся. Он расскажет вам новый анекдот, спрогнозирует погоду, среди дня позвонит и ненавязчиво предложит прогуляться. Он будет мил и внимателен к вам. Он тоньше аромата и неуловимей смены настроения, и обнаружит себя только тогда, когда он сам посчитает это необходимым. Ничего, казалось, не предвещало, но – бум-бац! – и страницы из книг жизни людей заполняются уже не ими, а оставшимися в живых. Заполняются не словами, а многоточием.

Я, случайный свидетель таких недосказанных жизней, не хотел бы ставить этих многоточий. Как это нелепо и бессмысленно! Как невыносимо! Какой безжалостный кошмар! Какое ужасное наваждение! Абсурд! Я не могу отрицать, что сам стал частью этого абсурда – я и есть это многоточие. Мы все – это многоточие. Робкие, степенные шажки с равным интервалом между собой. Выстраиваемся в пунктирную прямую одинаково простые и вместе с тем непонятные, до времени закрытые для дешифровки. Но кто знает, на чтó наткнётся это многоточие шажочков! Мир, увы, таков, что, вполне возможно, – на мину. И тогда мы вскроемся. В монотонности наших дней обнаружится жизнь: проявится биение пульсов, несобранность мыслей, горячность страстей, возникнут очертания людей, незаметные прежде. И такие же свидетели, как сейчас я, заговорят о преступлениях, об их подлости и бесчеловечности. И другой свидетель, с болью в душе закрывая книгу чужой жизни, будет без лукавства и мудрости додумывать до автора многоточием.

Я ничего сейчас не стану говорить о чистых, горьких слезах жён и матерей, безутешно бьющихся у гробов своих случайных потерь.

Ни словом не упомяну о беспомощном гневе отцов и мужей, растерянно мнущих в ладони щёпоть землицы у края свежей могилы.

Я отрину всякие мысли о тех ничтожествах, безвинными жертвами чьего кровожадного фанатизма, чьих азартных политических игр раз за разом становятся обещание маме быть у неё завтра к обеду; корректировка планов под рано закрывающиеся ясли; новый пример для подражания из почти дочитанной книжки; наготове ручка и блокнот, чтобы взять у кумира автограф; фантазия, оживлённая прошедшим сном; боль переосмысленных ошибок и твёрдое намерение за них извиниться; любовь, случайной горлинкой впорхнувшая в форточку и пообещавшая долгую, счастливую жизнь; почти готовая взволнованная речь для первого свидания; мечты о новом жизненном этапе, несравненно более успешном, чем предыдущий; на одно слово недоотгаданный сканворд…

Я поднимусь, стяну с головы шляпу и помолчу. Как реквием прозвучит моё безмолвие, упавшее в эхо десятков сердец, навсегда отлетевших к небу летним туманом с Тушинского аэродрома. Это моя не точка в бесконечном ряду таких же точек, нет. Это моя запятая. Мой финал — моё продолжение.

 
Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый, —
Быть может, это место для меня.
 
 
Настанет день, и в журавлиной стае
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
 

6 июля

Ездил в конюшню. Ничего необычного. Никаких минных полей или заградительных колючих проволок. А, напротив, тишь, благодать и сладость общения с чутким и очень умным «человеком».

Попробуйте только отнять у меня это – убью!

12 июля

В моих записках не нашлось места отчёту, как дрожащими от волнения пальцами я тыкал в телефонные кнопки для звонка милой девушке Наде, как протекали наши вдохновенные свиданья, как по обоюдному согласию мы впервые разделили друг с другом ложе. Как мои жесты воспитанного, галантного, по её словам, кавалера разбудили в ней горячую любовь. Как она держится за эту любовь, словно от неё зависит вся дальнейшая судьба. Как, воспользовавшись предложением, я теперь могу спать получасом дольше, потому что с неделю живу ближе к работе – на Кутузовском, у Нади… Этот план с перечислением событий не вылился в развёрнутый доклад только из-за того, что простой пересказ был бы слишком скучен. А может – из-за опасения, названного «сглаз», из-за какого-то дурного предчувствия. Ведь я не люблю Надю – мне нечем себя успокоить.

Мне очень хорошо с ней, уютно, я возвращаюсь в её дом с радостью. И тело у неё великолепное, и отзывчивая, добрая душа, но я не люблю. Что-то в ней присутствует такое, от чего страсть разгоняется, а сердце – медлит. Такое, чего я не умею назвать… словно что-то из её прошлой жизни.

А тянет нашу пару, конечно же, Надюшка. Меру её стараний трудно преувеличить: из кожи вон лезет девушка, чтоб я её полюбил. Но секреты обольстительницы и ухищрения доброй хозяйки не дают пока желаемых результатов: нет во мне потребности вскрикнуть «Ах! Зарделось!» и подарить ей всю свою жизнь без остатка.

При всей открытости и нежности, с какой Наденька меня встречает, я до сих пор не знаю, где она работает, чем занимается. Я спросил – она, сменив тему, умолчала, а выпытывать – не в моих привычках. Если ей так угодно – я могу поговорить и об этом:

– Какой ты красивый!.. – запела она как-то, лёжа на боку и накручивая пальчиком «барашки» на волосах моей груди. – Ресницы длинные, брови такие, губы… Ну почему всё это досталось мужчине? Это несправедливо!..

Я посмотрел на неё ласково и сделал самый неуклюжий в своей жизни комплимент:

– У вас, женщин, есть прекрасное компенсаторное средство: косметика, называется.

– Это конечно… – согласилась она, – но всё же. Красивая внешность – это зачастую единственная сильная сторона женщины. Единственное, чем она может привлечь успех.

– А кто в этом виноват?

Надя ухмыльнулась:

– Следующим вопросом будет – «что делать»?

– Да… – уныло подтвердил я. – Что делать, если красота доставляет больше несчастья, чем радости.

Больше недоумения, чем после этой реплики во взгляде у Нади, я встречал только у милиционэра, когда тот смотрел на мою десятирублёвую взятку. Необходимо было пояснить.

– Красивые внешне люди всю жизнь балуются в избытке внимания со стороны противоположного пола. Обилие легкодоступных предложений создаёт иллюзию выбора. Красивые внешне люди делаются слишком разборчивыми, какими-то чересчур уж привередливыми. Такими, что вот я, например, до сих пор выбираю. А был бы проще – давно нашёл бы счастье под венцом и на мелочи вроде формы груди, уха или ногтей не отвлекался.

Глазки Нади округлились, подбородочек затрясся, с волос чуть не посыпались заколки.

– Выбираешь?!.. Сашенька, тебе плохо со мной?

Иногда, ради пользы, лучше солгать, но я ответил, как есть – правду:

– Мне очень хорошо с тобой. Ты – самая важная награда моей жизни.

Мы обнялись и уснули, как двое благословенных. И даже не стали пачкаться сексом.

15 июля (вторник)

Если б от меня категорически, угрожая полугодовой невыплатой (страшнее может быть только невыплата годовая), затребовали метафорического сравнения моих друзей с каким-либо известным животным – я бы запаниковал и растерялся. И в панике наделал бы много глупых ошибок – слишком уж сложны их индивидуальности. Проблем не возникло бы, пожалуй, только с Максимом. Даже когда его нет ни перед глазами, ни под руками, и я просто вспоминаю его в связи с той или иной жизненной ситуацией, в сознании моём, как мороз крещенский, держится образ полуночного волка, открывающего душу перед луной. Затаённо воинственный, отчаянный и бесстрашный, заботливый и бесхитростный, по самодостаточности склонный обособляться, но из безответственности держащийся кучки этот представитель фауны, как никакой другой хочет быть героем сказки. Особенно на голодный желудок. И скулит он так потому так пронзительно, щемяще…

Гляжу: в последнее время что-то загрустил мой Рыцарь Бедный, будучи в трезвом уме и твёрдой памяти, отдался меланхолии. Может быть, дело в Катюше и во всей сложности, которую он переосмыслил за время заключения – не знаю. Но ходит он потерянный и раздавленный мимо винных отделов и доступных женщин безо всякого интереса – страдает.

– Хочу, – говорит, – на Сахалин. Океан увидеть. Силищу его ощутить. – Говорит, а сам смотрит сквозь мою кожу, скелет и мясной наполнитель так, что у меня по спине заструилось, и в носу что-то щёлкнуло. – Отделившись проливом от тленного, – (ей-богу, он так и сказал: «от тленного»), – прикоснуться к первозданному, вдохнуть необузданное. Чтоб никакого многозвёздного комфорта – чтоб холодно и мятежно… Но при этом, чтоб люди всё-таки были неподалёку и в случае чего позаботились бы обо мне за умеренную плату.

Обыкновенно имея под языком достаточно ироничных аргументов против любой, самой разумной или одухотворённой, инициативы, здесь я оказался пуст на возражения, не способным что-либо ответить. Только молвил поражённый, не без доли поэтичности:

– Привези мне, друг, солёный, буйный ветер в кожаном мешочке…

Он согласно искривил шею и медленными, ровными шагами сомнамбулы покинул меня, всё так же стремясь взглядом в зовущие дальние дали.

Следующим же днём его вознёс к облакам самолёт «Аэрофлота», и красавица-стюардесса услужливо внимала шепотку его капризов над бескрайнею тайгою.

Теперь, вот, шлёт электронные письма, где бессовестно признаётся, как ему там «бесконечно хорошо». Скудным своим лексиконом умудряется так передать впечатление, что создаётся картина поистине беспрецедентного райского покоя и состояния души. Завидую… Господи, прости! – завидую!!!

16 июля (среда)

Нежданным воскресным звонком голос из трубки напомнил мне о высоких оценках от жюри литературной премии «Дебют», куда мне выпала оказия направить один из моих горе-шедевров. Это меня, сонную пташку, оживило и даже сделало приятно там, откуда обычно произрастает тщеславие.

За высокопарным предисловием явилось и приглашение в пресс-клуб. Пресс-клуб! Звучит? Вот и мне послышалось – звучит. Трубит. Громом литавр катится на мили. Предполагалось, что пишущая братия, оружие которой – меткое слово, во все тяжкие кинется дискутировать о современной военной литературе. «Ага, – подумалось мне, – современная плюс военная равняется Чечня. Тема болезнетворная и неоднозначная». Но диспут обещался быть не о политике, где мои ярко выраженные, натренированные в баталиях с Андрейкой «ястребиные» наклонности всегда угрожают темечкам «голубей»4949
  «Голуби» и «Ястребы» – палаты английского парламента, отличающиеся друг от друга радикализмом. (С. О.)


[Закрыть], а об особой форме искусства, где я не в пример участлив и внимателен: о военной литературе (в смысле, литературе о войне). Имея, что по данному поводу сказать, я, миг поразмыслив, согласился.

Разволнованный ответственностью, пошёл.

Неудовольствие испытал сразу, как расселся по стульям. Никогда не думал, что среди людей искусства так много маргиналов! Неужели сам эпистолярный жанр так низводит элегантность? Тогда почему во мнé проблема внешнего вида вообще и моды в частности находит живейший отклик? А может, меня ещё недостаточно поглотило творчество? и апогей его настанет, когда из имущества останутся лишь стоптанные тапки да хозяйственный обмылок?.. В общем, так это или нет, но в своих полосатых джинсах и стодолларовых мокасинах я смотрелся самым респектабельным.

Разговор начался – и стало ясно, что наиболее меня волнующего он как раз таки не коснётся: мысль завелась не о том, что писать о войне, а – как писать.

В качестве примера с напечатанных страниц из чьих-то уст к ушам коллег потекли опусы собственного сочинения. В повествовании от первого лица преобладали темы вшей, никчёмного интендантства, кишок, вывороченных разрывом. Также много внимания досталось и психике новобранцев, истекающей стремительно, как кровь из оторванной ноги… или перерезанного горла. Короче говоря, богатое палитрой авторское перо оформило военный пейзаж исключительно страшным, угнетающим, повергающим в упадничество. Почувствовал себя беременной женщиной при токсикозе.

Да, война – ужасная штука, не спорю. Но стóит ли об этом писать? А если писать и об этом, то так ли уж необходимо расставлять эти зловещие акценты?.. Позвольте, если речь идёт о публицистике, о репортаже, само призвание которых – информативность (к тому же правдоподобная), это одно. Но спор, если я правильно понял, возник около художественной литературы. А уж коль скоро литература художественная, то извините-подвиньтесь – это совершенно другое. Это не какая-нибудь там сенсационная подробность с заголовком на первой полосе. Здесь не место соплям и отвращающим слабостям. Здесь на первый план выходят эпический характер, воспитание в поколениях чувства долга и стремления подражать героям. В дерзновениях открытых душ, благородных поступках, героических схватках, в несгибаемой воле, в правде и кривде один-на-один читателю в таком конфликте будет удобнее находиться, чем в современных реалиях – гражданину.

Я допускаю нравственные терзания, страх, ломку личности или ковку характера. Но зачем тут же, через абзац, должна зиять смрадная дыра, в которой гниют отрезанные гениталии и хрустят кости под гусеницами танка?! Чего ради пихать читателя носом в эти гадости, будто он провинился точно маленький котёнок? Я не понимаю – у меня другая позиция. И, возможно, в этом моя ошибка, в этом моё коренное несовпадение с издателями.

Пресс-клуб устроен, как от века повелось в дискуссии: короткий аргументированный ответ, короткий аргументированный ответ, короткий… Впрочем, можно и развёрнутый, но чёткий и ясный. Главным образом факты. Иногда мнения. Никогда фантазии. Микрофон урвал – кратко и толково объясняешь. Можно с эмоциями – так даже веселее.

Но, увы, регламента почти никто не держался. Надували щёки, небрежно с умным видочком бросали под своды ничего незначащие слова. Пыжились, суетились, выдавая себя за рупоров эпохи. Столбенели в лозунгах:

– Надо рассказать людям о войне всю правду!

– Война без прикрас – путь к миру на земле!

– «Подробности – Бог», говорил Гёте!..

Я бы добавил: мало нам одних слёз – подайте блевоту! Подохнем в блевоте и поведаем миру, как подыхали! Каждое мгновение – расписной стоп-кадр. Потомки запомнят нас непобоявшимися взглянуть Медузе Горгоне в лицо! (Да уж, они сами окаменеют от таких книг быстрее, чем от всяких горгон.)

Хорошо. Раз уж мы высказывались персонально, то и здесь, в дневнике (где ещё-то, как ни в нём родимом!) я позволю себе личное мнение.

А личное мнение моё таково. Как и в пресс-клубе начну с того, что литература для меня это, прежде всего, фантазии, мечты, красота людей и в одежде, и в лице, и в душе, и в мыслях (спасибо Вам, Антон Павлович!). Это одухотворение замыслов, материализация таланта. Словом то, чего так не хватает в реальной жизни. Кущи душевных поисков, где я мог бы укрыться, спрятать себя от суховея повседневного рыска.

Я погружаюсь в книгу, как во что-то свежее, животворящее, обновляющее закостеневшую корку моей жизни. В литературе всё должно быть прекрасно. Либо должно быть то, что сориентировало бы меня к прекрасному, открывая неиссякшие источники душетворства. Что по капельке выдавливало бы из меня раба (и снова поклон Вам земной, Антон Павлович!), грязного невежу, ползущего плебея.