Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

Равно как не хочу я знать (не желаю намёков даже!), что помимо огромного, пылкого сердца, горячей, пульсирующей крови, обширных, дрожащих лёгких в организме также есть и желчный пузырь, и ливер, до отказу набитый всяким непотребством, а в почках устроились добротные, увесистые камни, так не хочу я, окунаясь в пучину романа, с омерзением затыкать уши, нос, рот, будто провалился в зловонную жижу действительности. Пусть хоть в книжках всё будет красиво – уродства мне вполне хватает в жизни.

17 июля

С чего начинается день среднестатистического обывателя? С чашки кофе и бутерброда с сыром? Со сводки свежих и горячих, как хлебные тосты, новостей? С сигареты натощак? Или с порции мюсли в молоке, чтоб диарея, как вопрос экзаменатора, застала тебя врасплох?

А у нас утро всегда начинается с зарядки. Точнее, у Нади – с зарядки, а у меня – с блаженного созерцания её гуттаперчевой, спортивной фигуры под утренний темп телевизионного речитатива и с чашечки кофе, приправленного сигаретным дымком.

А чем обыкновенно кончается день среднестатистического обывателя? Подогретым вчерашним ужином? Свёрнутыми в рогалики носками в углу напротив ванной? Сексом, бесчувственно обрядным, как букет цветов на 8-е марта?

Наши вечера приняли традицию завершаться в конюшне. Каждый вечер ясновельможный, пренебрегая усталостью за день и «последним предупреждением» Огуречкина, спешит в конюшню, на свидание с блондинкой. Теперь же он берёт с собой и милую девушку Надю и чуть что верещит на её любопытные ручки:

– Рэньками не дотыкачь – как говорили мои благородные предки!

Моя уверенность в седле, в экипировании наездника и лошади скоро, гм-гм, приблизится к казачьей. Я уже позволяю себе перенимать полномочия инструктора: командую, могу иногда прикрикнуть на подопечную Надю, радуюсь её восторженным пискам, будто сделал очень приятный подарок.

Наверно, это всё (плюс творчество и материальный достаток), чего мне так недоставало в последние годы. Осталось лишь Надю полюбить по-настоящему, чтоб успешная комбинация имела право называться счастьем.

18 июля

Сначала корректировал главным образом орфографию. На втором абзаце понял – ограничиться одним исправлением запятых значит подвергнуть испытанию собственную психику, поскольку первозданный авторский стиль в данном случае это профессиональное оскорбление мне как литератору. Пришлось всё переписать, чтобы дневник мой не замучился изжогой. А нетронутым оставить только смысл.

Саня, привет!

Ну, как вам там, в столице, живётся-то в обществе четырнадцати миллионов, да без меня? Не обижусь, если ответишь: «Хорошо». Конечно, хочется быть незаменимым для близких, но, если улучшение дел сопряжено с моим отсутствием, то я, сам, наконец, поняв здесь, чтó значат здоровье духа и внутренняя гармония, готов, так уж и быть, смириться с этой «жертвой». Ты, Саша, всегда был мне особенно дорог, и я, многое обдумав здесь, прекрасно представляю всю внутреннюю цену, какую тебе надлежало заплатить, чтоб извечное «нормально» возросло-таки до «хорошо». И если меня не будет рядом, но при этом ты ответишь «отлично», то и аллилуйя!

Знаешь, самое трудное для меня в письме это начало. Но будем считать, что мы его уже прошли, и теперь мысли, набрав ход, сами подгоняют пальцы шустрее бегать по клавиатуре.

Всё, о чём я писал тебе ли, всем ли вам, дорогим моим друзьям, сводилось к, дескать, у меня всё нормально, деньги пока не кончились, чувствую себя хорошо. Сейчас я попытаюсь тебе рассказать, что именно здесь, кроме амурных побед, позволяет мне чувствовать себя хорошо.

Не обессудь, мой друг, если язык изложения письма покажется тебе энциклопедически сухим и перекликающимся с учебником географии за четвёртый класс, – я же не писатель и владеть словом не моя прерогатива.;)5050
  Если б письмо писал Толоконников, – я бы ещё понял. Но от Макса я никак не ожидал такой подковырки. (А. С.)


[Закрыть]

Из пятидесяти девяти больших и малых островов архипелага я осел на самом крупном – на Сахалине. Женский вопрос тут разрешился сам собою, поэтому о наболевшем не будем – будем о природе.

Здесь сыровато. Реденькая лиственная тайга. Туманы.

Но остров – живой. Не только из-за птичьих «базаров» и колоний морских котиков, сивучей и каланов близ его берегов, и уж совсем не из-за рыбы, которую он своей формой напоминает видом из космоса, а прежде всего из-за обилия рек, в основном горных, словно набухшие вены покрывающие его статичное первозданное тело.

Но, как ты, наверное, помнишь, я ехал сюда за океаном. За его неотесанной и грубой силой, мощью, энергией. И, заешь, я не ошибся. До моей встречи с ним я никогда не считал себя временным замыслом. Теперь же, поднявшись по ступенькам его души в неизъяснимые высоты и оттуда оглядев этот изрезанный берегами рыбный силуэт на блюде, я абсолютно уверен, что центр мироздания лежит далеко за пределами, обозначающими явление «Зенин Максим».

Когда я в одиночку сижу на высоком утёсе, как на краю земли, и самым первым встречаю восходящее солнце, а снизу скалистое тело приподнимают могучие руки океана, – я, восторженный до слёз и до удушья, понимаю, что ещё не рождался. В том смысле, что, как эмбрион, только лишь формируюсь. Я чувствую механизмы вечности, и все грани между злом и добром, правдой и ложью, смертью и жизнью, идеей и законом, основным и второстепенным кажутся мне теперь не такими уж и тонкими, как мы привыкли считать, легко через них переступая, а в ширине – сравнимыми с индивидуальной величиной человеческого духа. И что бы мы ни тщились изменить или поправить, мы никогда не дотянемся до главного. А что это, главное, есть такое – мне не хватит ни литературных, ни художественных, ни фольклорных средств для передачи. Приезжай, Сань, – ты всё почувствуешь сам.

17 июля. МаЗ.

П. С. Между прочим говоря, тут есть одно местечко – полуостров Виски. Я подумал, что это может быть дополнительным аргументом для завлечения тебя сюда.;)

В этот раз письмо от Максима растревожило меня необычайно. Я размышлял над ним всю ночь: предполагал, сопоставлял, примерял силы, не избежал даже пошлых сравнений… При этом «дополнительный аргумент» не взвешивался мною абсолютно. Итогом всеночных терзаний явилось:

Ты собираешься возвращаться?

Ас.

Максим, видимо расстроился, что его откровенность не нашла достойного отклика, и, «высоких материй» уже избегая, ответил мне так:

Природный ландшафт и рельеф здешней местности творят чудеса. Горные склоны различной крутизны, густая речная сеть, буйное море и различные по устойчивости к размыву породы, выстилающие русла рек, обусловили огромное количество водопадов. Чтобы увидеть хотя бы самые красивые из них, не хватит, пожалуй, и моего продолжительного отпуска. И я подумываю задержаться здесь до зимы.

К тому же, говорят, именно зимой многие водопады выглядят супер великолепно, говорят: на уже замершие струи наслаивается новый и новый лёд, образуя колонны, арки и другие «архитектурные» сооружения. Мне жутко любопытно взглянуть на эти превращения.

Плюс ко всему (если уж быть до конца откровенным), сразу три прекрасные дамы здесь готовы выйти за меня замуж. Для сравнения, в Москве не находилось ни одной. Даже самой завалящей. А с другой вы запретили мне встречаться.

МаЗ.

19 июля

Вторые сутки подряд проходят, как по расписанию: днём максовы письма читаю-перечитываю, ночью – размышляю над ними.

А смог бы я вот так вот импульсно собраться и уехать, обо всём позабыв?.. Думаю, уехать смог бы… если б смог позабыть.

Зов с Сахалина разрывает мне сердце. Более того скажу – Максим действует с нарочитой подлянкой, ставя меня перед дилеммой. С одной стороны, он прекрасно знает, с какой охотой я всегда отзывался на что-то авантюрное, парадоксальное, поэтому и позволяет себе «решительно действовать» со мной, мол, приезжай и точка, – знает, как непросто мне будет удержаться. Но с другой стороны, он не мог не замечать, как сильно меня в себя затянула Москва – так, что не видно даже ушей, за которые можно было бы вытащить.

Письма с Сахалина, как рану, бередят во мне воспоминания о тех годах, когда я был энтузиастом, «покорителем вершин», и я последние две ночи ворочаюсь, как чёрт, под одеялом и всё мечтаю доказать себе, что не пропал ещё во мне дух авантюризма, что есть ещё силы на лёгкий подъём его… Но силы, видно, уже не те. Не то чтобы они помельчали – они просто стали другими. Я сам себе боюсь признаться, что романтику ветра сменил на романтику городских огней, но так оно и есть: не дух во мне поменялся – поменялся я сам.

Сахалин, Алтай, Камчатка – это прекрасно! сказочно! чудесно! Я видел их на картинках и по телевизору. По-хорошему завидую всем, кто имеет возможность, скучая в будничной неделе, по выходным дням окунаться в их животворящие стихии, но город!.. То, что под вечер нам открывает Москва-2003 – несравнимо!

Я не хочу сказать, что это вдыхание благодатной вечерней печали изогнутых улочек, широких проспектов, иллюминированных набережных, тихих и уютных кафе лучше, чем алтайские красоты и свежести – отнюдь. Во всём есть своё очарование. Когда-то я тоже не мог представить себя без вечного спокойствия и духовной силы природы. Теперь же это мне просто бесконечно дорого, а представить себя не могу уже без города.

Я шёл к этому через тяжёлый путь пересмотра личностных амбиций, жизненных ориентиров целых три года. Все три года я подбирал ключи к Москве, к её нежно-молодому вдовьему сердцу, даря подарки, делая сюрпризы, ставя ультиматумы, настойчиво ломясь в опочивальню, пока не понял: всё, что ей нужно это произнесённые без суеты и мысли о выгоде главные слова: «Я люблю тебя, Москва!», и объятья её раскроются, ка кот пещера от заклинания «сим-сим».

Научиться распознавать её скромную мимику и королевские жесты в тумане деловой беготни, панельных «спален» и автомобильных пробок совсем непросто, но кому это удаётся!.. М-ммммм-мм-м! Лепота!..

Города мыслят так же, как они устроены. Нью-Йорк – по-деловому расчётливо: перпендикулярно и параллельно, Москва по-женски: без систематизации. То есть во всех направлениях.

Москву бессмысленно с чем либо сравнивать – её можно только противопоставлять. Нью-Йорку, например, о котором я только что заикнулся, Риму, Токио или даже Петербургу. Москва – единственный город, который делает вид, что не замечает хамства.

Москва непредсказуема. Никогда не знаешь, что ждёт тебя за следующим поворотом. Да и на прямой-то сюжет часто заворачивается удивительным образом. Научившись жить в Москве, адаптировавшись к особенностям её характера, ты становишься властелином экстремальных ситуаций. Она делает тебя королём среди обитателей прочих заасфальтированных джунглей.

Будь то нажива или ограбление (причём и то и другое – вполне законным способом). Будь то разовый секс или перспективное знакомство. Хамство обслуги или доброжелательность власти предержащих. Сумасшедший акробат на оживлённом перекрёстке или заторможенный водитель скорой помощи. Благородство черни или низость самопровозглашённой элиты. Тихие мысли о себе или публичная дерзость. Врождённое изящество или заимствованное уродство. Иллюминация над загородным прудом или темнота в центральном сквере. Виртуозное струнное трио во дворе или блатной жаргон из президиума. Всё это может оказаться настолько внезапным, настолько неожиданно может случиться с тобой среди белого дня и чёрной ночи, что кровь постоянно насыщена страстью. Нервы, члены, мозг и прямая кишка находятся в состоянии ежеминутной эрекции. Ты в любой момент готов сгруппироваться и выстрелить порцией защитных эмоций.

Уникальная неординарность кроется в общности противоречий. Шик и блеск центральных проспектов и скромное благолепие скверов. Вызывающая раскованность площадей и мудрая сосредоточенность крепостных стен. Враждебная тишина окраин и милое очарование усадебной архитектуры. Захватывающая агрессия футбольных стадионов и волнующая энергетика выставочных залов. Аромат поспешной новизны и бабушки в перчатках и шляпках с вуалью, парно прогуливающиеся вдоль набережных. От всего этого буквально сходишь с ума, теряешь волю, влюбляешься в Москву, как малолеток в подругу старшей кузины.

Но не ты её выбираешь – она тебя выбирает. Ты можешь громко верещать, что влюблён, – она позволит тебе голословить, но издалека: для неё ты можешь остаться незамеченным. Она может подкармливать тебя, но к безынтересному тебе будет равнодушна. Наспех прописавшись, можешь до конца жизни заблуждаться, что стал москвичом. Но если она поднимет на тебя свой взгляд, если заметит, то с долгих ресниц её осыплет твою голову золотом внимания. Слегка поманит, если приглянулся, подарит надежду и как будто забудет. С неспешным интересом опытной женщины станет наблюдать, как ты, наивный ухажёр, выбиваясь из сил, мечешься в поисках пути к её взаимному чувству.

Москва – это капризная, знатная дама с затаённой нежностью любящего сердца ранней вдовы. Не скромная, но и не порочная. Печальная, тоскующая по беззаботному веселью. Отчасти доброжелательная. Недолюбившая. Холодная. Местами даже циничная. Но никогда легкомысленная или глупая. Я и сам ещё многого в ней не постиг, но одно могу сказать: рвачество, корысть она чувствует интуитивно. Моя любовь к ней не имеет меркантильных оттенков, поэтому так часто и так подолгу она остаётся со мной наедине.

Я не отвечу Максиму готовностью ехать, и он подумает, что я ленив, нерешителен, слаб или малодушен. На самом же деле мне просто больно покидать мою женщину: не Надю – Москву.

20 июля

Огуречкин выставил новое требование. Теперь в ультимативной форме он запрещает мне общаться с Ирунькой. В смешной задачке спрашивается: он дурак? Он всерьёз думает, что я устрашусь его устрашательств???

А в самом деле, давненько что-то мы с Ирунькой не встречались!..

21 июля (понедельник)

Алиса, Лариса и Анфиса… Трындец!.. Нарицательный ряд теперь имеет продолжение: Надя. Точнее – Олеся. Именно к этому псевдониму автоответчик принял вызов, когда её не было дома. А я стоял, ища опору, рядом и слушал.

Текст сообщения не оставлял ни малейшей свободы для домыслов и предположений. Ни бреши, ни лазейки для опроверженья: чтобы в первые минуты сгоряча ошибиться, но потом счастливым образом дать себя разубедить. Нет – всё предельно ясно. Заработок моей девушки взвился могильным смрадом равнодушного палача моего же непрожитого счастья, моих невызревших надежд. Молодых и робких, недоверчивых, пугливых, но поверивших в добрую силу любви. Их словно растерзали, побросали в общую яму и недобитых, ещё живых, корчащихся от боли разочарованья завалили землёй и заровняли, не оставив опознавательной дощечки.

Я искал лета – нашёл сезон бездорожья. Мне темно и страшно. Мне больно. Беспутье захватило мои ноги так, что не хочется сопротивляться. Собственных сил выбираться больше не осталось, а, проезжая мимо, вряд ли кто-нибудь поможет с буксиром. Ну, ладно – через два шага с отдыхом на третий, днём ориентируясь по солнцу, ночью – по другим, дальним, звёздам, я-то как-нибудь выберусь из гиблого места. Но как быть с Надей?..

Ах Наденька, теперь-то я отлично понимаю ценность твоим благодарным глазам, увлечённым поступкам. Теперь-то мне открылись причины твоей трепетной заботы и нежного вниманья. Наконец прояснились истоки твоей немногословности и странной задумчивости в отдельных разговорах. Бедная, бедная моя девочка! Я ничего не скажу тебе про Олесю, когда ты вернёшься с пакетами, полными продуктов. И, ложась спать, я также ничем её не выдам. Но когда ты, такая трогательно беззащитная, убаюканная моей нежностью, погрузишься в сон, я аккуратно, стараясь не потревожить, словно бабочку-однодневку, сниму тебя со своей груди, свешу с кровати озябшие ноги, поднимусь и шагну в ванную. Умываться. Слезами. Как мне жаль тебя! Я плачу по Джульетте в тебе!.. Но прости, мы не сможем быть вместе.

22 июля

Проклятый разговор, конечно же, состоялся.

Он был недолог: Надя не могла говорить, а я не мог стоять и, не имея согревающего слова, смотреть на её слёзы. Выскочил вон, не попрощавшись, и уже за дверью отчаянно захлопал глазами, не позволив им расслабиться.

Какая грустная получилась история… Какая тяжесть на душе!.. Как трудно решать не в пользу отношений! Это – мой личный «Тушинский аэродром»…

23 июля

– Скажи, что ты любишь меня, пожалуйста! – всхлипнула Она, обратив молящий взор к его бледным губам.

– Прости, – с покорной болью ответил Он, и тяжёлые веки, сомкнувшись, освободили глаза от мутной, влажной плёнки.

Он вышел, и тёплый дождь робко семенил за ним, не смея обогнать…

25 июля (пятница)

В нашей конторе сегодня праздник.

Некто ведущий специалист продемонстрировал боссам свой паспорт с пометкой о дате рождения, и в его честь тут же вырос праздничный стол-монумент со множеством закусок, напитков и желающих присоединиться. Среди неприлично вкусных, ароматных заморских яств интеллигентно поблёскивали стаканы с портвейном.

Слово к имениннику (без спроса самого именинника) держал Лексеич. Богатая на эпитеты речь его шла из глубины – из просторов живота. Отскакивая от офисных перегородок, поднималась к потолку, извивалась вокруг пластиковых «кубков», застывала над красной рыбкой, преломлялась в смущённых глазах виновника торжества и лишь потом жалким кашлем коридорного эха оседала в наших утомлённых ушах.

Тост был рассказан. Публика оживилась: дамы зааплодировали, мужчины гаркнули прокуренное «ура!», выдохнули, вздрогнули и раскраснелись, ощущая, как распространяется по рёбрам приятное тепло. Лексеичу можно доверить первый тост. Если больше некому сказать – то и второй. Но к третьему он начинает своевольничать. Подбадривая дебютантов на Дне рождения ведущего специалиста, Лексеич предложил выпить за нас с Инной, после чего пронёсся по моему незапятнанному адресу с матерком. Насыщенно и ярко. По тому, какой открытый и дружный хохот вызвали те остроты, несложно было догадаться, что подобный конферанс у дяденьки в порядке вещей. Стоило, наверно, тоже, расслабившись, посмеяться, но мне почему-то было не до смеха.

Не до слов, не до дел, не до праздника. Единственное – выпивал я с большой охотой. И время от времени старался улыбаться… хотя у самого душу грызли черви.

Через несколько запотевших «пузырьков» все, как водится, сгруппировались по интересам. Комнату заполонил монотонный базарный гомон. И заскучавший в одиночестве Лексеич снова подал голос к объединению разрозненного празднующего коллектива.

– Лет семнадцать назад, – начал он, – когда я был ещё «членом» и «органом», когда готовность соответствовала всем трём большим звёздочкам на погонах, а половая выдержка – только одной маленькой…

Тут моё внимание притупилось – подогретый я занялся собой. Был весь сплошное воспоминание о Наде. Ну хоть ты тресни! – никак не выходит из головы эта девушка. А с определителя не сходит её номер. Она звонит, а я малодушничаю – не отвечаю. Зачем? Мне ей больше нечего сказать.

– …И вот, – прорывался Лексеич, – когда обе стороны уже приготовились друг друга увечить, устроившись в боевую позицию, входит эта…

Может быть, права Надя, а я не прав: её путь прогрессивен, а мой архаичен и не нужен больше? По уму надо жить или по сердцу? Не даётся мне этот знаменатель… Я все свои сознательные годы постигаю, кто же прав: Жеглов или Шарапов – и никак не могу разобраться.5151
  Известный диалектический спор между двумя главными героями к/ф «Место встречи изменить нельзя». (С. О.)


[Закрыть]

А Лексеич всё лез и лез в меня повествованием:

– …Препятствия в виде обеда верности оказались преодолимы на удивление легко…

Надо на время прикончить с работой. И вообще со всякой деятельностью. Отдохнуть от всего, сменить обстановку. Ещё раз перечитать письма с Сахалина, собрать манатки и уехать куда-нибудь в неизвестном направлении – в Тверскую губернию, например. Уединиться и поразмыслить над всем неприятным, что имело наглость со мной произойти за последний год.

Лексеичу явно льстило, что столь долгий рассказ о своих бурных годах все слушают с нескрываемым любопытством.

– …Это ж, думаю, насколько надо не знать мужской психологии, чтоб задавать подобные вопросы?! Сразу, думаю, понятно, почему она до сих пор не умеет целоваться…

Нет, Лексеич, не быть тебе героем моего романа. Как достопримечательность ты меня уже не забавляешь. Уйду я отсюда и не буду расходовать на тебя ни строчек, ни чернил, ни «кусков мяса».

Жаль только доверия и благосклонности чуткой руководительницы и прекрасной женщины – Владиславы Марковны. Ей будет не хватать моих комплиментов и моих дерзких маркетинговых ходов. Ну да переживёт. Оставлю её на Инну, на очень смышлёную девушку. Но от красивых комплиментов ей, вероятнее всего, придётся отвыкать.

Ты победил, Огуречкин. Забирай себе всех моих женщин.

2 августа, 2003 год (суббота)

Инна и Владислава Марковна долго отказывались верить в окончательность моего решения, обзывая его блажью, и каждая по-своему уговаривали меня остаться. Милые дамы. Но я предпочёл взять расчёт.

Тем же днём откланялся преподобному в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, а в ночь уже мчался к Твери. Летел, как птица к свободе.

Остановился там, где меня приютили: в селе с французским названием – Бабьё (хотя на самом деле – Бáбье), что обрисовало своим женским силуэтом высокие, живописные берега Тверцы километрах в двадцати от Торжка. В самом хвосте села, на левом берегу, в районе запустения, стоит церковь. Старая, больная, пережившая большевистское лихолетье. На хмельную от свежего воздуха голову показалось, что мы с ней очень похожи: задуманная для благих и великих дел она также использовалась как хранилище для всякого отребья. Оставленная тогда, забытая сейчас каждый день плачет, облетая кирпичом и штукатуркой.

На левом берегу я и решил задержаться. Контакт с людьми был доверительным, и я как-то совсем быстро нашёл с хозяевами общий язык. Теперь чистое бельё и трёхразовое питание мне обеспечены. Разумеется, на условиях материального вознаграждения.

Хозяева – это супружеская чета пенсионного возраста: тётя Нюра и дядя Коля. Оба – коренные тверичи, страдающие тоской по величию тверского княжества тринадцатого и четырнадцатого веков. Тётя Нюра – эдакая стремительная, хоть и полная, молодая бабулька со взглядом, голосом и внешностью очень точно подходящими под распев русских народных частушек. Дядя Коля – такой, классический дедок: маленький, плюгавенький, с клочкастой, издёрганной бородой, в матросской тельняшке на худом, измождённом физическим трудом теле. Тётя Нюра обрадовалась мне, гостю, обрадовалась новым заботам. Дядя Коля, крякнув, тоже, видимо, рассчитал извлечь какую-то выгоду.

Оставив на попеченье женских рук своё барахло, я направился к продуктовой машине.

На обратном пути пробило на романтику. Иду, осматриваюсь и вдыхаю полной грудью, чуть замедлив ход. Свежий воздух, ароматы кошеной травы, запах старины и картинки незатейливого быта одаряют меня чем-то ясным, кружащим от нежности голову. Хочется с есенинским отчаянием вскрикнуть: «Брошу всё, отпущу себе бороду и бродягой пойду по Руси!». Но я не вскрикиваю – обмосквичился. Окидываю светлые просторы и понимаю, что отдых будет полон исключительных каких-то приобретений. Удивляюсь, как я мог жить без них всё это время…

Вернувшись к «якорю», в «каюту» заходить не стал. А постоял немного у двери и распахнутых окон, стыдно признаться, подслушивая громкие семейные беседы. Стою, подмечаю колорит. Хриплый голос дяди Коли негодует:

– Да не похмелье это, не похмелье! А не молод уже супруг твой: ревматизьмом пронзён, радикулитом прострелян. В ногах тяжесть, как колодки!.. от семейной жизни.

– Ах ты негодник! Литры вина у тебя там, а не колодки! Да не литры, а вёдра! Колодки!.. Неблагодарный!..

– Откель вёдра-то? Ты говори-говори да не заговаривайся! Ну, было немножко, пригубил за обедом. Но откель вёдрами-то?! Ты меня позавчерась видала таким-то?

Звонкий тётинюрин голосок реагирует молниеносно:

– Видала!

– Ты мне наливала? Нет, я спрашиваю…

– Я т-те щас как налью!..

– Ты не шибко-то скалкой, э! – Мне, жена, – говорит дядя Коля вкрадчиво, – очень неприятно выслушивать от тебя такие оскорбительные речи. Я, – говорит, – сильно через это расстраиваюсь. Буквально дисфункцию всей желудочно-кишечной системы имею через это. Ну, иди ко мне.

– Не пойду.

– Ну иди. Вот так… Дай червонец до пенсии… А! Да не скалкой же, ёжкин кот!

Никаких сомнений, что, как и в молодости, они по-прежнему любят друг друга. Я не стал дожидаться, когда они, как и в молодости, схлестнуться в рукопашной – вошёл, внёс свежие продукты. С ироничным удовольствием отметил перемены: все мои вещи были заботливо «прибраны у шкапчик», тётя Нюра с ногтями, облагороженными претерпевшим срок годности лаком, улыбалась в нарядной шерстяной шали, на плечах у деда Коли, выравнивая фигуру, безвольно повис истёртый флотский бушлат.

– Ну, – говорю, – привечайте московского гостя.

Люди, сто лет погружённые в один и тот же пейзаж, в один и тот же быт, в одно и то же окружение, чрезвычайно живо цепляются за любой повод как-то себя отвлечь от однообразия. И если уж новый телесериал вносит оживление в жизнь, то новый человек это вообще событие. Николай активизировался и после завтрака познакомил меня с местными достопримечательностями.

– Рыбы, – говорит, – у нас тут – тьма, тока лови! И окунь, и плотвичка, и щучка даже попадает. Вон там, – указал он, щурясь на солнце, – за бугром, лещ ходит, а на мелкоте голавля можно погонять. А церкву нашу видал?

– Видел, – отвечаю, нахмурясь.

– А писателя нашего?

– Писателя вашего? Какого?

– А тут на селе живёт. Кажное божье лето приезжает и живёт почитай до зимы. Дом тут у яво свой. Во-оон там, – указал он, щурясь на солнце, – за бугром. Ну, где лещ ходит. Верно, что не видал? И не слыхал?

– Нет, – говорю.

– Ну-уу, – протянул тот, явно возгордившись, – это ты зря! Эт ты, Санька, зря. На всю Тверь известный. Я Лёвкой кличу яво. Очень хороший мужик.

– А дочка у яво – м-ммм!.. – включилась тётя Нюра. – Красавица-девка! Щас её пока што нет, но тоже частенько бывает у нас. Насидится в городе-то в этом в вашем и – к нам, отдыхать. Воздух тут у нас! простор!.. Сходи, познакомьси. Он в эту пору чуть ниже моста завсегда с удочкой сидит.

– Не у моста, а ишо ниже, где лещ ходит, – поправил дядя Коля. – Ты верно што сходи. Сходи, сходи, – буркнул он и затомился, зачесался, завздыхал. Подошёл к настенному календарю, проявил наблюдательность: – Скоро эта… пост. – Говорит, а сам на меня косится глазами виноватыми точно у собаки, по нужде присевшей на газон. Я дал ему сотню, пока тётя Нюра отошла, – пусть гульнёт православный до поста.

Дядя Коля поблагодарил меня теми же глазами собаки, по нужде присевшей на газон, и, сославшись на какие-то неотложные дела, тут же вылетел как был, в бушлате. Вошла тётя Нюра.

– Теперь к вечеру не жди, – прокомментировала опытная супруга.

Я приобнял её, терпеливую, и затянул близко-близко к морщинистой щёчке:

 
Ой ты степь широ-оока-айа-а-аа,
Сте-эпь ра-аздо-ооольна-айа-аа…
Напевная женщина увлечённо подхватила:
Ши-ро-ко ты, ма-аату-ушка-а-аа,
Про-о-тя-ану-ууула-ася-аа-ааа…
 

Красота-то какая, боже мой, раздолье! Вот она – Расея! Лежит передо мною, распустила свои мягкие волосы и пригревает ласковым взглядом. А взгляд томный, зовущий, как у молодой супруги в ночь после долгой разлуки. И будто говорит этим взглядом: «Подойди ко мне, ладо мой, будь нежен со мною и ласков, тогда все мои чувства, вся моя красота тебе станут доступны».

Но не обнять её круглые плечи, не прильнуть к её теплым грудям, не обжечься об её сладкие губы, не вдохнуть свежий запах волос её, не поймать, даже мимолётно, её светлого доверчивого взгляда тем, кто не втягивал грудью простор расейских полей, кто не лечился от ран животворящей утренней росой, кто не мечтал до зари, сидя на круче над мурлыкающими бликами реки, кому не ведомо, как дрожит перед грозой свежий, ароматный воздух над лугом – словом, кто не пожил в деревне хоть чуть-чуть, хотя бы самую малость, чтобы, однажды почив навеки в сырой земле, спать в ней спокойно, как в объятьях матери.

А вот и берёзка. Не невестушка уже, как у Шукшина, а в самом соку, что сама заласкается и, томно прикрыв глаза, будет тихо, чтоб не разбудить детишек, постанывать от удовольствия. К такой-то вот, стройненькой, тёплой ночкой я впервые прижал девчоночку – первую любовь. Помню, как блестело в её красивых глазах звёздное небо, и как сверкали её зубки матовым лунным сияньем. И неловкие полунамёки шёпотом, и неумелые возня и сопение, лёжа в густой, мягкой траве под берёзой, и невинные сперва поцелуи, а потом, поутру, припухлые зацелованные девичьи губки – всё так удивительно, что даже сейчас, при воспоминании о ней, сладко заныло в груди от волнения. Где же ты теперь, моя первая любовь? Помнишь ли те лунные ночи?..

Прошагав, посвистывая, метров двести ниже моста, я, как и было обещано тётей Нюрой, наткнулся на мужчину, притихшего между кустами в засаде на рыб.

– День добрый. Поймали что-нибудь? – начал я разговор запросто, рискуя быть навязчивым.

– Да так, – оживился рыболов-писатель, – всё больше подлещики. Да и то с утра, в основном. Жарко сегодня будет, – покосился он на небо, – попрячется рыба. Разве что под кустами плотвичку ещё можно будет зажать, а остальная рыба сегодня загорает. И жаль, что не на сковородке.

Опрятный, чистый, с аккуратно подстриженной бородой цвета нержавеющей стали на загорелом пятидесятилетнем лице Лев Константинович оказался очень дружелюбным человеком. Здесь я не смог бы найти собеседника достойней, и он как раз предстал передо мной притягательной мыслящей единицей. Я даже порадовался в душе за творческие ресурсы Твери, когда, казалось бы, примитивный рассказ о типах поклёвки и движениях поплавка Лев Константинович насыщал изумительным, богатым на живые образы языком. С восторгом заглатывая эти азы речевого мастерства, я елозил задницей по песку и втёр в штаны, наверное, все элементы местного песчаного грунта – не терпелось заинтересовать собой этого человека. И тогда я выложил всё, что знаю о рыбах.

– Рыба, – сказал, – гниёт с головы.

– Это верно, – посмеялся Лев Константинович.

Сразу же поделился всем, что когда-либо слышал о ловле сома с квóком. И пока рыболов-писатель удивлялся моей «просвещённости», я плавно подвёл тему к Жану Кусто, к его подводным одиссеям, придвинулся к Спилбергу с его «Челюстями», пока наконец-то не «выплыл» к Большому Искусству.

И тогда мы заговорили о литературе. О классической и о новаторской, о темпах и качестве её развития. Навряд ли я сообщил Льву Константиновичу что-то новое, да и маловероятно, что хоть сколь-нибудь достойными мыслями на этот счёт обладаю, но в доверие втёрся-таки, козырнув заученной фразой:

– Подражание дурному – плохо. Дурное подражание – плохо вдвойне.