Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

Лев Константинович посмотрел на умника с сочувствием, смотал удочки и пригласил к себе, где порекомендовал умнику книги прямо с авторской полки.

Домой я вернулся под вечер, к ужину, застав темпераментный монолог дяди Коли в выходном бушлате. Воспользовавшись сторублёвым даром, он добавил своей русской душе ощущений и теперь делился тем, что накипело:

– Эх! – вздыхал он. – Кабы наши князья чуток расторопнее были, то не видать бы Москве ярлыка на Великое княжение! Неа, не видать бы…

Тётя Нюра, посмеиваясь втихую над мужем, сделала мне знаки не обращать на него внимания и накрыла стол.

– А што? – приглашал к дискуссии дедушка Коля. – Нет, ну што? Вы сумеете меня переубедить? Хорошо, пускай. Ну вот, скажите мне, а новое летописание и строительство каменное откудова пошло?.. А? От Твери! От Тверюшечки нашей родной. А кто первым татарей побил? Князь Михаил Святой, о-от. Наш, тверской. Москвы тогда и духу-то не было: так – деревня, огороды. А кто первым в Индию пришёл? Афанасий Никитин, о-от. Наш, тверской. А московских назовите мне первачей. Нет, ну назовите! Што, не знаете? Да потому што их нету. Так што, мадамы и месьё, не сумеете вы меня переубедить. Правдивые речи – их не заглушишь.

«Правдивые речи» вскоре утомили печальника былого тверского могущества, и он уснул. Следом за ним легла спать и тётушка Нюра. Я же почти до утра просидел над книгами Льва Константиныча.

Замечательный человек! И, в отличие от некоторых, действительно – писатель. Самый, что ни на есть, настоящий. В мои годы он уже мыслил и творил. По сравнению с ним я всего лишь натужно изгибаю мозги в сомнительных памфлетах.

3 августа (воскресенье)

Тешу себя мыслью, что Льву Константинычу я симпатичен. Во всяком случае, больше не знаю, чем объяснить его просьбы «не стесняться заходить без приглашения и – почаще». С удовольствием пользуюсь этой возможностью и открываю для себя недра его таланта. Я постоянно учусь, учусь, проникаю, постигаю что-то новое на фоне равновесия душевного русского пейзажа. Он первый, сразу после Игоря Валерьевича, кто так виртуозно отучает меня от пошлостей, изящно привитых мне благородным дядей Славой. Редкое по качеству общение так меня увлекает, что я и забыл, когда в последний раз вспоминал о чём-нибудь грустном. Я постоянно учусь, учусь, проникаю, постигаю что-то новое, стараюсь думать.

– Как ты считаешь, у вечности молодое лицо или старое? – спросил Лев Константинович.

– У вечности-то?.. Я думаю, у него вообще нет лица.

– То есть?

Я напрягся. От напряжения и боязни облажаться судорогой свело подмышечные впадины.

– От времени и бесконечного цикла одних и тех же переживаний все черты стёрлись – осталось одно тело. Без выпуклостей и впадин. Ровное, как телеграфный столб, по которому ползают всякие букашки.

Лев Константинович улыбнулся. Но не согласился. И возражения аргументировал так:

– Вечность, действительно, сложновато чем-то удивить: из века в век события повторяются, происходит одно и то же. Но у вечности всё же есть, я думаю, лицо. И это лицо мудрого созерцателя. – Он помолчал и добавил: – Неподвижное. Или не неподвижное, а, скорей, онемевшее от вечной улыбки вечно ожидаемым, но вечно несбыточным перспективам.

Вот такие у нас, в Бабьем, бывают разговоры. А что я слышал раньше? Бабы, женщины да тётки?..

– Я обязательно познакомлю тебя со своей дочерью. Не знаю, как ты ей, но она тебе понравится.

Я не совсем понял, к чему Лев Константинович это сказал, но отправился домой, «улыбаясь вечно ожидаемым перспективам».

5 августа

Отца я помню очень мало. И то, как правило, – во сне. Там я всегда купаюсь в чистой речке, а хрупенькое, беспомощное тельце поддерживают сильные мужские руки. И я чувствую, как легко мне плывётся и что плыть так могу без конца, без конца, без конца…

Именно такого отца хотелось оживить из детства: самого сильного и стойкого, самого мудрого и доброго, самого доблестного, достойного и величественного, чей характер выкован сплошными подвигами, и от чьей могучей груди прижавшийся к ней дрожащий, напуганный малыш питается силами постоять и за себя, и за слабых невиновных. Его поступки могли бы стать для меня примером, и он бы с удовольствием наблюдал, как во вчерашнем мальчишке начинают проступать очертания мужчины, так похожего на него самого. Он бы слышал и гордился, как несформировавшееся ещё мировоззрение начинает в один тон сливаться с его уверенным, успокаивающим голосом. Но…

Сегодня восемнадцать лет, как его не стало.

Восемнадцать лет.

Возраст совершеннолетия, или – срок наказания как за тяжкое преступление…

7 августа (четверг, утро)

Шукшин как-то сказал: «Ни дня без строчки».

Бегая по Москве, вырывая из лап обстоятельств жалкие минутки для себя, и я стараюсь придерживаться того же принципа – ни дня без строчки. А тут, в России, среди красоты и неспешности, не то чтобы строчка – знак препинания на ум не приходит. И, что удивительно, при этом нисколько не чувствую, будто упускаю что-то важное.

На Василия Макаровича, наверно, это действовало приблизительно так же – творил он не на родине. На родине он пополнял запасы сил и выносливости, которые пригождались ему в городе. Так и я: только здéсь могу позволить себе забыть мегаполисную спешку, растворить в безмятежности всю нелестную правду о своей грустной, приспособленческой жизни.

7 августа (четверг, вечер)

Как бы замечательно ни было тут, на высоком берегу Тверцы с французским названием, но пора домой. Во-первых, в Москве тоже очень хорошо, во-вторых, надо проведать и успокоить Катьку, а в-третьих, кончились деньги. Незапланированное спонсорство души дяди Коли, «горящей» в преддверие Петровского поста, и возмещение ущерба, который он, славя ВМФ, постоянно чинил соседям по итогам моей благотворительности, порядком поиздержали казну. На банковском счету ещё éсть деньги. Нужно лишь, как говориться, дотянуться до них рукой.

И тогда I’ll be back, как обещал тёте Нюре.

А Лев Константинович напомнил о своём желании познакомить меня с дочкой.

– А то, – говорит, – шастает тут один Чипполино, всё клинья, – говорит, – подбивает.

Видел я этого «Чипполино». Его внешность-то и внешностью нельзя назвать. Так – анатомические данные и антропометрические показали. Лапы богомола, скулы тираннозавра и шнобель, как ласточкино гнездо. Короче – не соперник.

8 августа (пятница)

И снова – пятница. И снова эта неосязаемая тягучесть в воздухе. И снова это волнительное приближение к разгадке всей жизни. И снова вечер портят известия с той стороны фронта.

Огуречник-чёрная-душа дошёл до предела всякой наглости и необоснованности действий: бросил Самуську ради Харатьян,5252
  Сама виновата. Ещё тогда, в юном месяце апреле, открыв доступ к телу лучшего друга, она автоматически лишилась доступа к сокровищнице тайных помыслов своей лучшей подруги. Я тогда не стал поднимать волну из-за этих нечестных, прямо скажем, комбинаций, хотя понял, что ничем хорошим это закончиться не может. (А. С.)


[Закрыть] а главное – протянул удилища рук к моей обожаемой блондинке. Как в пылу отчаянья и возмущенья сообщила ирунькина смс-ка, попытка присвоить лошадь себе ему не удалась лишь потому, что на месте смотрящего, слава богу, был не Кучерявый.

Ну что ж, потребность объясниться до хруста натянула провисшие нервы. Официально заявляю, что намерен уничтожить Эдуарда физически и, что самое главное, – морально. Расцарапать мордень, повыдёргивать волосья.

Злой и решительный выезжаю в столицу нашей родины завтра же с утра.

9 августа (суббота)

Вот так – прямиком с поезда я и метнулся в театральный, подзадоривая себя хлопками по щекам и ягодицам. Умница Эдуард, за какие-то три с небольшим месяца превратившись в глупого человека, тоже с нетерпением ждал нашего диалога. Каждый из нас хотел друг другу доказать что-то очень важное.

Шёл дождь. Лёжа на грязном асфальте, захлёбывались в лужах отражения домов. Мы с Огуречкиным вышли поговорить. Его новая фаворитка Харатьян увязалась за нами, разминая кедами грязь подворотни и, вопреки обыкновению, не брезгуя матом.

Завязалась рукопашная беседа: беспринципная, как смена времён года, и беспощадная, как быт тюремной камеры. С первым аргументом из головы прочь вылетела крамольная мыслишка, что спор таки окажется лёгким. Со вторым – как равновесие, куда-то пропала уверенность в силе и точности доводов. С третьим – шлёпнулась и затерялась в грязи инсинуаций пара нечищеных резцов. Четвёртый, пятый и шестой аргументы имели вид инерционных возмущений, а все остальные выдавались уже из положения лёжа.

Энергичная дискуссия с обилием встречных обвинений, выпадов и блоков длилась чуть больше трёх минут, когда наболевшие, что называется – лобовые мои вопросы, сомкнувшись на горле Эдуарда, прервали тому ток кислорода. Поверженный он, как двуручным мечом орудуя лопастью языка, брызнул из полости рта лёгким фонтаном свежего перегара и тут же признал себя убеждённым. На том и разошлись.

Назад я ковылял с симптомами прищемлённого дверью достоинства на лице. Тупо ныла свёрнутая от активной мимики челюсть. Харатьян возилась с Эдуардом. Лицо его напоминало скомканный и брошенный на ветер червонец, а сам он приобрёл какую-то странную, монументальную неподвижность ржавой, затонувшей посудины.

Сёстры мои были отомщены.

10 августа (воскресенье)

Всё. Хватит. Забыли об Огуречкине. Вот так вот – взяли и вычеркнули из памяти, как из строчек, словно его и не было, а было лишь продолжение сна о девушке с усами и её прижимистом женихе-торопыге. Если Харатьян, которую я считал умной женщиной, хочет с ним якшаться и дальше – на здоровье, но в моей жизни присутствие этого недоразумения я считаю невозможным. Ирунька со мной солидарна. Вчера же меня и поддержала. Сперва злорадствовала и торжествовала, потом рыдала, затем просто хлюпала раздувшимся носом, а после, успокоившись, робко проронила что-то о смирении и об отпущении грехов. К чему это она? А, пустое…

Иногда очень важно сделать в жизни что-то нелогичное. Что-то свободное от устоявшегося личного мнения. Сымпровизировать. Это освежает. Не так, как драка, конечно, но всё-таки. Тебя не заботят стеснённые обстоятельства. Ты не обращаешь внимания на возраст. Ты полон идей от намешанных в тебе жанров: драмы, водевиля, трагикомедии, клоунады.

Можно сколько угодно упираться и не признавать врачебных свойств песен земли в пользу чар городского романса, но стóит, однажды поддавшись флюидам с острова Сахалин, прислушаться к ней, услышать её, как душа пропитается чудодейственным бальзамом протяжных мелодий, и в город ты вернёшься совершенно обновлённым.

Похвастаешь знакомым своим прекрасным самочувствием (о болящей челюсти рассказывать не обязательно). Зайдёшь на электронную почту, чтоб за тридевять земель отправить другу благодарность в письме, но в нерешительности запнёшься, потому что он тебя уже опередил.

Здоров, Сань.

Жди меня, друг, – я возвращаюсь в Москву. Надоела мне эта романтика дикого пейзажа, это сплошь рыбное меню – хочу обыкновенной жареной картошки с укропом и солёными огурцами. От приливов и отливов сбился пульс, от холодных ветров замучил насморк.

Подумаешь, океан шумит. Вода из крана шумит не хуже. А зимние водопады… Да что – зимние водопады?! Сосулек я в Москве не видел, что ли?

МаЗ.

Я сразу почуял, что-то неладное: уступить себя соплям и желудку – не в характере Максима. Очевидно, он усомнился в моей способности читать между строк, поэтому к основному тексту присовокупил ещё и postscriptum:

Отвлечься стало не на что. Все три, узнав, что в Москву я их перевозить не собираюсь, а напротив, полон решимости осесть на «рыбе», одна за одной быть моими отказались.

Вот и вся причина. И нечего думать. Как всегда у нас: во всём виноваты бабы!

Да и не очень-то хотелось, знаешь?.. Не могу, Сань, тянет к Кате. Настолько, что я готов густо плюнуть на ваши запреты. Извини, друг, но all I need is love. Женька поймёт, а ты уже не осудишь.

Теперь не осудю… не осужу… Теперь ты готов, мой витязь!

Теперь я чувствую эту волю к победе, без которой борьба за катину преданность была бы невозможной.

Давай, родной, жми на всех авиационных парах назад: пятнадцать её звонков за три дня и три ночи с до пошлости одинаковым смыслом «где ты и куда пропал» говорят о том, что она ждёт.

12 августа

Был на выставке фоторабот господина Прокудина-Горского5353
  Сергей Михайлович Прокудин-Горский (1863—1944 г. г.) – известный русский фотограф, революционный новатор в области цветной фотографии. Интересен метод, который Прокудин-Горский применял для получения цветных фотографий. В начале века цветных фотоматериалов не существовало, поэтому он использовал обычные чёрно-белые фотопластинки и фотоаппарат собственной конструкции, который быстро делал три снимка одного и того же сюжета через три различных светофильтра: синий, зелёный и красный. С полученной фотопластинки изготавливался диапозитив (точнее, три диапозитива на одной пластинке, один над другим: синий, зелёный и красный), которые проецировались на экран специальным диапроектором – каждый диапозитив через свой светофильтр соответствующего цвета. В результате на экране получалось цветное изображение. Возможно, что показы фотографий Прокудина-Горского были первыми в мире демонстрациями слайдов. Во время революции фотоархивы Прокудина-Горского частично погибли, частично были вывезены за границу. Сейчас значительная часть этих архивов находится в Библиотеке Конгресса США. (А. С.)


[Закрыть] в Музее Архитектуры, что на Воздвиженке. Случай – беспрецедентнейший! Первая в мире цветная фотография! Ещё дороже оттого, что первая в мире – и русская!

В 1909-м, заручившись поддержкой Императора и тогдашнего Министра путей сообщения, Сергей Михайлович с командой пустился во исполнение своих дерзновенных замыслов и колесил по необъятной шестой части суши до 1915-го. При всей технической скудости тех времён он сделал и обработал тысячи фотоснимков. Две из них после переворота 17-го осели в борзоруких Штатах и теперь хранятся в Библиотеке тамошнего Конгресса. Нам на любование нашим же достоянием было великодушно выделено восемьдесят фотоснимков. Рассредоточив их по нескольким залам, устроители выставки создали иллюзию количества. Но его командировочный лист поразил даже при этом количестве. Мало того, что он объездил Верховолжье, Север, Урал, Сибирь, Среднюю Азию, так ещё залез туда, где поезда не ходили как при батюшке-царе, так и при отце-президенте. И, как одержимый, фоткал монастыри, церкви, мечети, железнодорожные мосты, шахты, заводские цеха, истоки великих русских рек, полотнища озёр, индустриальные и деревенские пейзажи Империи. И людей. Групповые и одиночные портреты людей из другой эпохи. Я присмотрелся к ним, потом взглянул в зеркало, сравнил: таких людей сейчас не делают. Крестьянские ли дети, офицеры ли, рядовые солдаты или мещане, барыни, эмиры – ото всех исходит что-то неопознанное, но очень чистое, что я для себя назвал неизведанным словом «дух».

Вот этой-то душой я и любовался! Отрывал себя от фотографий только потому, что музейщики тоже имеют свой рабочий график – и им тоже хочется домой.

Я смотрел в глаза неподвижно замершим людям, а они возвращали мне послереволюционной исповедью Бунина: «Наши дети и внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть, вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали – всю эту сложность, мощь, богатство, счастье».

По Москве болтаюсь, как по другой планете. То ли сам город стал каким-то другим, то ли просто в нём отсутствует большинство любимых мной людей: Максим – в пути с Сахалина, не долетел ещё, Андрейка в отпуске, грет сало, Ира – получив сатистфакцию, укатила в Калужскую епархию, спасаться от погибельных страстей, Надя – вообще не знаю где и как.

Но, скорее это изменился я. Изменилось моё восприятие людей. Дороговизну человека для себя определяю теперь исключительно по степени его приобщённости к творчеству. То есть, с личностью заурядной я, конечно, могу поддерживать близкие контакты, могу с ней дружить даже, время от времени перекидываясь смс-ками, но увлечься ей – едва ли.

Другое дело – личность творческая, глубоко интересная и себе, и окружению, и эпохе. Только, пожалуйста, не нужно думать, что творческий человек это нечто необыкновенное, какое-то особое виденье мира или что-то типа этого, нет. Это в принципе видение, само по себе, наличествующее. Это сами по себе ощущения, эмоции и чувства. Изначальные. Позабытые и за ненадобностью выброшенные. Но выраженные посредством элементарного шевеления воображением.

Творческий посыл закладывается в каждом человеке по божьему замыслу, как несколько рёбер Адама. Но ещё с библейских времён из этих рёбер легко сотворялся отвлекающий фактор: р-раз! – и вместо парочки элементов твоего скелета поблизости замурлыкали лень и комфорт, пахнущие косметикой и завтраком в постели. Поэтому рвану-ка я в Бабье – здесь мне сейчас нечего делать.5454
  Всё, что надо было сделать – я сделал: заехал к мамочке и поздравил с Днём Рождения её, вечно молодую, самую прекрасную, главную женщину в моей жизни. Дал ряд ценных указаний конюхам по уходу за Катькой. А также – пообщался с операционисткой Леной через окошко сберегательной кассы. Об Огуречнике, думаю, напоминать не стоит. (А. С.)


[Закрыть] А несчастного влюблённого путешественника встретит Толоконников. Или Катя – он её, конечно, уже предупредил.

14 августа

Бабье встретило меня страдной порой, благоуханием соснового бора и редкой для этого гадкого лета ясной погодой. На порог знакомого дома я ступил в семь утра – будить уже было некого: сельские пенсионеры поднимаются ещё раньше. Когда я вошёл, тётя Нюра тёрла тряпкой дубовые половицы, что дядя Коля с утра уже успел загваздать, но, увидев долгожданного меня, распрямилась, всплеснула от радости и забегала, завертелась по комнатке, как наседка: и молочка мне, и медку с краюшкой и отдохнуть с дороги.

– Здравствуй, Сашенька, – пропела. – С приездом!

Мы обнялись, расцеловались и неслаженным, халтурным (потому что – от души!) дуэтом отголосили «Самару-городок».

– А где ж супруг? – спросил я, когда финальные ноты песни «успокоили нас, неспокойных».

– Занедужилось ему, – ответила баба Нюра с ироническим беспристрастьем. – Сражён болезный чёрною хворобой.

Я даже перепугался поначалу.

– Что с ним? – спрашиваю.

– Совсем из ума выжил старый, – прояснила она диагноз. – На дворе поищи яво.

Двор – это такая территория, где в китайской концентрации живут толерантные друг к другу животные и птицы. То ли от безделья ли, то ли от избытка богатырской мощи дядя Коля боролся там с домашней скотиной. Поверженный он долго лежал под поросёнком в запачканной тельняшке, но, восстановив силы, взял того за вихрастые уши и парой силовых приёмов вернул себе контроль над ситуацией.

– Знай военный флот, скотина! – торжествующе наказал сопернику дед. И тут же огласил окрестности радостным хрипом: – Санька! Здорóво! С приездом!

Как награда из моих карманов в его жухлые ладони стали горстями пересыпаться золочёные леденцы вперемежку с фантиками купюр. Наши обменные операции засекла метким оком соседка. Стяжательница и грубиянка пригрозила дяде Коле изобличить его перед супругой и рассказать, «чем мы тут занимаемся», если немедленно не получит свою долю. Родион Раскольников5555
  Родион Раскольников – главный персонаж романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». (С. О.)


[Закрыть] разбирался с такими старушками в два счёта. Дядя Коля тоже особо церемониться не стал и неожиданно парой отработанных силовых приёмов мгновенно вернул себе контроль над ситуацией.

Лев Константинович оказался перехвачен мной по дороге на рыбалку. На моё возвращение он тут же выдумал двусмысленный тест:

– Где лучше находиться: на кроне, ближе к солнцу, или всё-таки у корней, ближе к сокам земли – как считаешь?

И пока мы шли к месту западни на рыбёшку разного калибра, я отшучивался, дескать, в любом случае лучше – на стволе. Он же сам не отвечал, а только щурится и поставил меня в тупик упрямой темой:

– Завтра дочь приезжает.

Сказал, разобрал «телескоп» и утяжелил крючок наживкой. При первой же поклёвке я был вооружён предупреждением с искринкой в уголках прищуренных глаз:

– Имей в виду, у неё – запросы.

– Запросы? По части-с? – спросил я, поняв, конечно же, о чём речь.

– По части окружения-с. Она – циник, каких свет не видывал. Простачков она жуёт и выплёвывает. А умников глотает, как дракон лебедей. Без перца и соли.

Забавно, однако, насколько иллюзорно Лев Константинович меня воспринимает, явно недооценивая мои «способности». Значит, циник. Ну-ну. Да ещё – каких свет не видывал. Ну-ну. Свет-то, быть может, и не видывал, зато видывала тьма. Тьма океана цинизма, под которым сокрыт от глаз мой персональный айсберг.

Что ж, помнится, дочка у нас Козерог. Ну, так и я ведь не Рыбы – Телец! Схлестнёмся с ней, как говорится, рога на рога, копыта на копыта – посмотрим, кто кого. А если что, то дядя Коля, я уверен, парой мастерских приёмов вернёт мне контроль над ситуацией.

15 августа (пятница)

Такое очарование, люди, такое, что даже сам удивляюсь, насколько ему поддался!

Исключительные, самые-рассамые позитивные эмоции до сих пор не отпускают. А записывать что-либо в дневник на таких эмоциях – занятие невозможное. Поэтому расскажу обо всём, пролью чернила в узоры кириллицы, когда поостыну. Хоть немного. О прежнем хладном айсберге теперь и вспомнить стыдно!

22 августа (пятница)

Она отъехала ненадолго – и я могу приказать себе расслабиться, взяв небольшую передышку, чтоб восполнить вопросительные паузы в динамичной повести дневника.

Нас познакомили в первый же день её приезда. И, видимо, авторитетный папа начал «обрабатывать» дочку, как та едва сбросила дорожные сумки с хрупеньких плеч, потому что уже к полудню она смотрела на меня с интересом.

О том, кáк смотрел на неё я – вообще, отдельная история. Один господь бог знает, какого труда мне стоило замаскировать своё восхищение и состроить равнодушно циничный вид, что-де кроме «Здрасьте-хорошая-погодка-не-правда-ли» я больше ничего не хочу ей сказать. Меня же как ураганом подхватило с первого взгляда на неё. Чувствую: сердце забило курантами и душа заходила ходуном, как парус в бурю, – ну, всё, думаю, пропал. А, надо сказать, после Бетси и частью после Нади мало что способно вывести меня из сердечного равновесия и так подавить сопротивляемость организма.

Но эта девушка – one in a million. Она неисчислимо превосходит Надю. Она и Бетси оставляет далеко позади. Она так прекрасна, что ни эпитета нельзя найти для сравненья. Не броская, но яркая, ухоженная от волос до кончиков ногтей она – сосредоточение красоты, изящества, грации, тишины движений, плавности линий и переходов. Настолько гармонична, что на ум приходят лишь женщины Высокого Ренессанса, вдохновлявшие на творческий подвиг Рафаэля, Тициана, Микеланджело, да Винчи. Всё то, что Создатель вдохнул в подругу бессмертного Адама, в ней есть в той бесконечной мере, которая позволяет любить её, а не просто восторгаться. Лишь только она начинала говорить – меня окутывало туманным гулом тысяч разбитых мужских сердец.

«Держись, Алексашка, – крепил меня голос дяди Славы. – В конце концов, неудача с Бетси чему-то тебя да научила!» Эх, если б знал незабвенный пан, что Бетси – такой пустяк по сравнению с этим!..

Зовут волшебную – Мария. Фамилию носит материнскую, несимпатичную: украинскую, незвучную и совершенно неудобную для произнесения. Ну, ничего, – мы ей свою дадим в итоге. Зря, что ли, я с ума схожу вторую неделю? И зря, что ли, она так ласково мне улыбалась?..

После ряда первых слов и приветливых прикосновений мы ощутили некое высокое родство друг с другом и, хоть и воспитанные люди, тут же, не спросясь, безо всяких реверансов, перешли на «ты». Более того:

– Пойдём ко мне, – предложила она. – Мне интересно было бы с тобой поговорить.

Во как! Колени мои от волнения выгнулись внутрь, но согласился я моментально. Так и пошёл в гости на согнутых против природы ногах.

Мы шли рядом, близко-близко, как два человека, невидимо притянутых друг к другу. По дороге за Машей увязался Чиполлино. С комплиментами, до пошлости примитивными, вертелся между нами, вот уже, как я понял, третье лето претендуя на её благосклонность. Лев Константинович верно окрестил его – Чиполлино. Двадцатишестилетний корнеплод. В том смысле, что голова его находится в нижней части туловища.

Маша кивнула старому знакомому и пригласила за компанию. Он втесался между нами. Я почувствовал, как тот час же разогнулись мои колени. Запружинил позвоночник. Неестественно мощью налился атлетический бицепс. И трицепс. И дельтовидные под рубашкой заходили буграми. Подбитая некогда челюсть намекнула о возможном развитии событий.

Мы вошли в дом, достаточно подробно изученный мною за прежние визиты, и я заметил, что он как будто изменился. Наверное, потому, что с приездом Маши принадлежал уже не одному человеку, а двум. Не то чтобы за пару часов стало всё убрано и беспримерно чисто, но стилизация интерьера и убранства под русскую старину теперь не утопала в «творческом» беспорядке писателя-мужчины.

Обосновавшись, я смело попросил у хозяюшки кофе – на столе возникли три чашки из сервиза с горячим, ароматным напитком. А также – баранки, ванильные сухари и миндаль в жареной карамели.

– Пить кофе к обеду – истощить силы к ужину, – возразила Мария. – Лучше чай.

Я принюхался: действительно – чай.

– Ой, – обозначился Чиполлино из прихожей, – а что это у тебя тут? Прялка? – спросил он, заходя в кухню.

Маша отреагировала остро:

– Ну, в старину называлась именно так. Можно ещё сказать: приспособление для ручного прядения, которое приводится в движение ножной педалью. И что, собственно?

– Да ничего. Ты на ней прядёшь, что ли? Или – уважение корней и всё такое? – ухмыльнулся он. А я подумал: «Бегаешь ты за ней три лета без толку и ещё тридцать три бегать будешь».

Чиполлино шутил, а Маша реагировала серьёзно – в духе того, о чём предупреждал меня её отец.

– Это на сцене театра нет места случайным вещам, и если где-то висит ружьё, то в заключительном акте оно выстрелит. А дом – не сцена. Здесь я могу позволить себе излишества и создать гнездо, а также и атмосферу в нём, комфортную для меня, нет? На прялке я не пряду. А ты-то сам все ли предметы используешь по своему прямому назначению – голову, например?

– Да ладно тебе… Прялка и прялка – что ты завелась-то?

– Думай потому что!

– Марусь, да я только хотел…

– Ты знаешь меня – зачем провоцируешь?

– Да я только…

– Можешь считать, что это было первое предупреждение. Чая уже не получишь. – Маша отставила одну чашечку в сторону. – После второго предупреждения было бы неплохо, если б ты догадался уйти по-английски.

Если Чиполлино рассчитывал на приятное общество, то его расчёт не оправдался. И он «догадался» уйти по-английски сразу же. Без второго предупреждения.

А я, признаться, оробел. Ещё бы: такое обращение с людьми не могло вселить в меня ни бодрости, ни оптимизма – и я начал ощущать в себе неуверенность. Сидел, как филин, вертя головой на 270 градусов лишь бы не встретиться глазами. Плюс к этому, меня чуть надвое не разорвало страшной силы сексуальное возбуждение. Чёрт-те знает, что такое и откуда оно взялось! Я испугался, что совершенная красавица Мария вдруг попросит меня привстать, чтоб, например, пересесть. Но, к счастью, она сама присела передо мной. Медленно, со спокойствием в движениях и прямым взглядом в зеркала моей души поднесла чашку к губам, и, сделав глоток, улыбнулась:

– Это называется – отсев зёрен от плевел. – А после паузы пояснила: – Не, ну достал за три года, реально!..

Значит, я – не плевелы. Значит, я – зёрна…

Тень от её ресниц коснулась моего бескровного лица – и я сразу почувствовал себя уверенней. Также от репродуктивного узла отхлынуло всякое несвоевременное.

Мы заговорили. Сначала осторожно, словно ступая по Калинову мосту,5656
  Мосток через болото. (С. О.)


[Закрыть] потом всё более откровенно.

Мы делились взглядами на жизнь.

Мы запустили черпачки в детство, отрочество, юность.

Мы состязались в остроумии, в ироничности, играли словами. Смеялись. Я сильно разнуздался – был похож на Олега Меньшикова в картине «Покровские ворота». А в интонации Маши сквозило поощрением всех моих удивительно метких попаданий в её представление об интересном мужчине.

Мы не ограничились чаем – хозяйка достала белого вина и августовскую, магазинную, клубнику.

Слегка захмелевший я чувствовал, что опять «созреваю», и пара любовно-лирических выдохов-стихов Маше в самые ушки и глазки обнаружили перед ней всю однозначность моего настроя. Когда она с возмущением отвергла мои сексуальные притязания, я удивился. Хладно-эгоистичная дрожь нетерпения вдруг уступила натиску тёплого прилива вдоль всего берега сердечного континента – и примитивное вожделение к «мясу» сменилось глубоким интересом к личности. А когда она контузила меня совершенно необычным для нашего времени вопросом (дочь писателя!):

– Что ты предпочитаешь в литературе?

Я понял: это – любовь!

И, дабы, расположить к себе уникальную, позволил себе такие формулировки, которые за ненадобностью старался избегать использовать публично.

То был полёт мысли. Фонтан вдохновенья. Сейчас я даже не смогу это воспроизвести. Помню только, что от слов «экзистенциальность», «остракизм» и «мимикрия» мне стало страшно. У меня буквально зарябило в глазах от паники, когда подползли «полновесная идеологема», «этико-религиозный постулат, определяющий…» и «множественность равноправных сознаний с их мирами». А после «контрапунктического сочетания кругозоров в надкругозорном единстве» я испугался, что сойду с ума. Но сохранить рассудок помогли фамилии: Чехов, Шукшин, Высоцкий, Достоевский, Довлатов, Есенин. Егорова!

Маша долго не встревала – ждала, когда я угомонюсь и перестану паясничать.

– Хм, – наконец отреагировала она, отняв клубничку от губ. – Егорова? Что ж, это интересно. Продолжай.

И тут, впервые за многие-многие годы, я почувствовал себя в страдательном наклонении. Я как будто оправдывался.

– Татьяна Егорова, – говорю, – умная, чувствительная, красивая женщина. Стильная в лучшем смысле этого слова. Никакого маржинализма – только вкус. Талантлива. И как все образованные люди, ненавидит советскую власть.

Поддавшись белому вину, Марусенька не очень-то скрывала своё впечатление. Изнемогая под необходимостью как-то усилить и углубить достигнутые результаты, я поспешил признаться:

– Ещё люблю классическую музыку: Чайковского, там, Бетховена, Вивальди. Грига, опять же, сильно уважаю.

Последующие дни, вечера, нередко и ночи, гуляя с ней под руку или просто попивая кофе да чаи, я нарочно продолжал изъясняться в духе «дворянского птенца» – и, спустя трое суток, как ягодка-клубничка, был подпущен к сладчайшим устам. Остальное было уже делом техники и природного обаяния. И если эта «техничность» кончится в итоге справедливым воззванием к моей мужской чести, то я, до сияния восхищённый Марусей, приму «свою судьбу» с невероятным удовольствием и благодарностью. И поведу её к алтарю как «к самому краю Вселенной». Я люблю эту девочку!.. несмотря на кажущуюся бессмысленность своих чаяний!.. всё равно люблю её!.. и теперь нет сил заставить себя жить иначе… потому что нет сил смириться с мыслью, что жизнь дальше возможна без неё.

У нас будут самые красивые и талантливые дети. Мы будем воспитывать их в семейной гармонии, уважении к природе и любви к животным. Мы построим просторное, уютное жилище. Мы будем стараться друг для друга и друг ради друга, чтобы любимый человек рядом был весел, счастлив и благополучен. Мы будем наполняться силами на островах, а эмоциями и восхищением – в прекрасной Италии. Проживём всю жизнь слитно, как одно целое, и вместе уедем стареть туда, где нам обоим это будет незаметно. Она будет разводить там лошадей, а я сочинять сценарии к фильмам. Мы будем кататься на велосипедах до 80-ти лет, и не будет никого в целом свете роднее нас – её и меня, мечтателя!..

23 августа

А ведь я её уже видел. Да-да, это она такая гордая и смелая слегка подпортила мне пятничный настрой 13 июня. Это она зарядила тогда обстановку в кафе, влепив своему спутнику с размаху по щеке, похожей на портмоне из крокодиловой кожи. Это стрелочки её решительных бровей сразили наповал все мои постулаты о несамостоятельности красивых женщин. Это её осанистую фигуру я потом долго мечтал увидеть в проёме дверей моей спальни. Вот ведь встреча, а! Расскажи я хоть индийским сценаристам – не поверят. Маша, возможно, единственная поверила бы в такой пируэт судьбы, но уж кому-кому, а ей-то я точно ничего рассказывать не буду. Во-первых, она наверняка расстроится тем, как у нас сложилась по-настоящему первая встреча. А во-вторых, это само собой потребует от неё объяснений, а я ничего не хочу знать из её прошлого. Знать прошлое девушки, с которой завязываешь отношения, – это иметь почву для будущих подозрений. А оно мне надо?..