Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

Инна улыбнулась – напряжение спало.

– Мне как-то уже попадались подобные экземпляры, – сказала она, куснув овсяное печенье, и уголки её глаз захотели посмеяться. – Я сейчас вспомнила одного молодого, так сказать, поэта, заложника совести с тревожным, вечно ищущим лицом. – Инна сделала из кружки робкий, этикешный глоточек и продолжила: – Так вот этот расписной козырь на одном относительно культурном мероприятии, где, к слову сказать, я и познакомилась с ним, выступил со своей поэмой. В ней преобладала животная тематика: киски, рыбки, птички, зайки. Но также было кое-что из растительного мира: пестики, тычинки, лепестки розы, яблоки – плоды познания… Он вышел и читал, как… как дуэлянт! как выдвиженец-пионер на площади у мавзолея! Аудитория в поэзии разбиралась плохо, и стихи его приняла с восторгом. Им были тогда покорены все наличествовавшие дамы. Он обволакивал их эпитетами, опьянял рифмами, влюблял в себя трогательной ранимостью. И всё для того, чтобы рухнуть с ними под одно одеяло. Которая рухнула – той становилось понятно происхождение и кисок, и рыбок, и заек, и пестиков-тычинок… но было уже поздно – раньше времени из-под одного с ним одеяла никто не выбирался.

Видимо, на моём внимающем лице прочитывался вопрос, потому что Инна поспешила добавить, покраснев, как китайский фонарь:

– Так мне рассказывали.

Слово за слово мы договорились до литературы. Обсудили интровертность Набокова, прошлись по метафизике Мандельштама, а потом на память цитировали Зощенко по ролям. Хохотали так, что у меня едва не распрямился кишечник, а Инна, утирая слёзы, начисто избавила глаза от макияжа. Ураган хорошего настроения не смогло остановить даже замечание от Владиславы Марковны за нецелевой расход оплачиваемого рабочего времени.

Литературный вечер мы продолжили в кафе на Пятницкой. Посвятили его Гамбургскому счёту4242
  «Гамбургский счёт» в качестве абсолютной художественной ценности введён в 1928-м году Виктором Шкловским, отважно дерзнувшим лично оценить талантливость своих современников, не дожидаясь суда истории. (А. С.)


[Закрыть] Высоцкого, но в большей степени – глубине исследовательского труда двадцатитрёхлетнего Серёжи Есенина «Ключи Марии».

О Есенине я могу разглагольствовать бесконечно! Я словно о себе говорю – настолько близко чувствую этого творца. Не сомневаюсь, родись мы в одну эпоху – стали бы с ним закадычными друзьями. И я купался в его строфах, поражая эрудированностью Инну и чашечку остывшего кофе.

Нечаянно коснувшись под столиком острых коленей, я едва справился с соблазном пригласить их владелицу на ночь в свою панельную крепость. Был и повод готов: коллекция фактов, собранных в опровержение серёжиного самоубийства. Но решил хоть раз в жизни не переступать грань и остаться порядочным человеком. И я очень рад этому. Рад также и тому, как, управляя ситуацией, тягостный конфликтный эпизод можно свести к приятному финалу.

14 июня (суббота)

Есть что-то особенное в пятничном вечере. Что-то мудрое и доброжелательное. Что-то сакральное. Что-то, что манит тебя праздным ароматом, очаровывает, сладко кружит голову, пьянит мыслью о том, что никуда не надо спешить и можно спокойно выдохнуть, осмотреться, назначить свидание под часами на Пушкинской площади. В пятницу вечером стрелки на циферблате не следят за временем. Их захватывает ритмичное движение танца, перенять которые ты никогда не сумел бы в иные вечера. В пятницу вечером можно отдохнуть и посвятить себя любимому и прекрасному. Если любимого и прекрасного нет ни в наличие, ни хотя бы на примете, то пятничный вечер благосклонно это предоставит.

С друзьями мы встретились в артистическом кафе на Малой Дмитровке. Стоило мне только войти, как над столиком засияли дорогие улыбки: многоярусная Андрейки, романтичная и ненадёжная, как голубиная почта, Серёжки, сдержанная его милой подружки и Максима, блестящая простодушием русской гармони, незатейливо растянутой на лице.

Толоконников вскользь и как-то небрежно представил мне свою спутницу Беллу4343
  Белла была немногословна. При знакомстве она лишь обдала меня ветром с крылатых век, не проронив ни звука. Выставочное, аккуратно, со вкусом и знанием дела прорисованное личико её говорило, что голос хозяйки может звенеть только в тональности си-бемоль, что явно не гармонировало бы с нашими минорными альтами.


[Закрыть], и предупредительно надавил мне под столом на ногу. Все мы обнялись, расцеловались, подняли первые тосты. (Обниматься и целоваться в тот вечер со мной было исключительной привилегией старых друзей. Белла в их число, к сожалению, не входила.)

Дорогие и верные друзья мои поспрашивали, мол, как дела? как настроение? Я поотвечал, мол, ничего, бывает по-разному. Но всё первое время, даже несмотря на возлияние, мы держались с какой-то неуместной закрепощённостью. Чем-то тягостным давило на свободные умы с того угла столика, где в беспросветном, всеподмичающем молчании сверкала антилопьими глазками девушка Белла. Чем-то неуместным, что чрезвычайно сужало наш мужской, кругозор. Я был вынужден предложить для дискуссии новую злободневную тему, и друзья мои с охотой на неё, спасительницу, отозвались.

– На прошлой неделе, – сказал я, уподобляясь неформальному докладчику, – я имел неудовольствие слушать интервью с главным герольдом России. Этот деятель представил народному оку новое Знамя Вооружённых Сил. – Ребята нетерпеливо задвигались – тема показалась им как нельзя удачной. С ещё более возросшим интересом и ещё более молчаливо меня принялась разглядывать милая подружка Толоконникова – Белла. Я заметил всё это походя, ни на миг не прерываясь. – Знамя, – доложил, – красное, по своему виду напоминает хоругвь лейб-гвардии Преображенского полка времён Александра Третьего. Только в центре, вместо изображения иконы Преображения Господня, нанесён воинский двуглавый орёл. И всё бы ничего, да вот по углам, где прежде размещались плетёные русские кресты, так называемые кресты Богородицы, герольды расположили – по просьбе, прошу заметить, президента – советские звёзды!..

Я отпил из кубка, дав понять, что вступление своё кончил. Ребятам не потребовалось ни минуты замешательства: они были полны диссидентских эмоций и мнений и буквально рвались в бой.

Своеобразную готовность, граничащую с согласием «здесь и сейчас», выказывало и молчание Беллы, подружки Толоконникова. В её недвусмысленном и немигающем взгляде, нехитрых зазывных движениях читалось потрясение моей, как ей показалось, эрудированностью… Единственное, что её, по-моему, останавливало, это наш с ней крайне малый срок знакомства. Да и Серёга был всё время на чеку: так и норовил под столом расплющить мою ногу.

Он-то первый и вышел, как говорится, к трибуне. Начал с дополненной поговорки:

– И лётчик, и лыжник, и борец, и швец, и жнец, и на дуде игрец! Наш Президент – дядька талантливый, бесспорно, но не похвала лезет в голову, а почему-то вспоминаются слова товарисча Котова в фильме «Утомлённые солнцем»: «Ты опять врёшь! Ты ведёшь себя как последняя бл.. опять! И нашим, и вашим!..». Ну, я понимаю, там, оставить красное знамя победы. Но поиздеваться над историей так, что налепить всё в кучу!.. – от избытка эмоций Серёжа едва удержался, чтоб не шлёпнуть по столешнице ладонью. – После 93-го были надежды на возрождение, а теперь – сплошной фарс. Это уже не русский народ и уже не советский. Это какой-то новый этнос – с кашей в голове.

Сергей был экспрессивен. И в этом душевном, эмоциональном подъёме, что всегда так пленяет женские сердца, невероятно мужественен. Он говорил так, что мы просто не могли отвлечься, хотя бы для глоточка вина. Его безмолвная спутница Белла взирала на своего кавалера с обожанием.

– Согласен, – вставил осветлённый мыслью Максим. – Посадить имперского орла на красную звезду – всё одно, что полить кровью символ единого Бога! Не хватало ещё свастики и серпа с молотом в фашистском кругу да барельефа Ленина – и полный комфорт. Ну и герольды у Путина! Впрочем, каков дирижёр, – подытожил он, – таков и оркестр.

Молчаливая подружка Толоконникова, Белла, сидела от Максима на удалении, отгороженная брутальными профилями самого Толоконникова и Андрейки. И ей нужно было хитро изогнуться, чтоб взглянуть и по-новому оценить физиономию того, кто способен так умно выражаться. На полпути к достижению цели её любопытствующий взор перехватил Андрейка, подавший, наконец, и свой фактурный голос.

– Многоуважаемые господа! – произнёс он, будто отрекомендовался. – Эклектика, безусловно, неприятная. Однако, будучи умеренным оптимистом, полагаю, что это дело, сука, временное. Терпение, господа. Нам всем необходимо терпение.

Откинувшись на спинку стула и с наслаждением прихлёбывая из бокала вино, наш Цицерон даже не заметил, как, не сводя с него глаз, зачарованная этим космическим словом «эклектика» возбуждённо покусывала губки девушка Белла, молчаливая подружка Толоконникова. Он отпил, причмокнул, икнул, конечно, извинился и приласкал свой непослушный чёрный хохолок.

– Может быть, и временное, – отозвался я. – Года так до 2012-го, когда вспомнятся слова Солженицына о противоречиях нового российского гимна: «Видимо, через несколько лет его опять придётся менять».

Не знаю, чтó в моих скромных словах могло иметь такую магическую силу, но под столом к моей ноге снова что-то прикоснулось. Я хотел инерционно отдёрнуть её, но тут же забылся от волнения, почувствовав, что по голени вверх настойчиво пробирается не тяжёлая стопа ревнивца Толоконникова, а невесомая дамская ножка в лёгкой туфельке. Я даже подвинулся, чтоб ей было удобней.

– Угу, – согласился Серёга со мной и Александром Исаевичем. – Придётся. И это будет правильно.

– У нас, – сказал Максим, и брови его непокорно зашевелились, – уже был один, который жаждал всех примирить, – Керенский назывался. Был и другой, вечно искавший консенсусов, – Горбачёв. Думаю, никому не нужно напоминать, чéм кончились их политические карьерки.

Ножка в лёгкой дамской туфельке замерла на моём бедре. Но не отпрянула. А безмолвная спутница Толоконникова, Белла, снова взялась проявлять чудеса гуттаперчивости, из такой позиции пытаясь рассмотреть Максима.

Кончать политические дебаты было неизменной прерогативой андрейкиного слова. И на сегодняшний день в этом вопросе ничего не изменилось.

– А жаль, – сказал он. – Ведь при желании, подключив Пиотровского4444
  Пиотровский Михаил Борисович – член РАН, Академии художеств и нескольких советов при президенте РФ. С 1967 по 1991 год работал в Ленинградском отделении Института востоковедения Академии наук СССР. С 1992 года директор Государственного Эрмитажа. (С. О.)


[Закрыть] и прочих, сска, влиятельных петербургских историков, он вполне мог бы указать на бредовую инсталляцию, которая получилась. А с другой стороны, – Андрейка невесело хмыкнул, – как человек, «подкованный» в геральдике, он всегда докажет электорату, что это, мол, не серпасто-молоткастая звезда, а, мать его, сска, – символ. Символ победы, единения духа и бла-бла-бла вплоть до энкавэдэшных расстрелов царских офицеров в московских подворотнях.

Исчерпав этой речью лимит вечерних злободневных дискуссий, мы несколько загрустили.

Впервые за вечер накренившись к молчаливой своей спутнице Белле и, вообще, как-то проявив к ней внимание, Сергей отправил её домой с парой ценных обещаний. Прелестное, доселе ровное личико Беллы искривилось в недовольстве, но капризничать она не стала – попрощалась, улыбнувшись, ушла.

И стой минуты – нет, с того мига – мы с головой бросились во всегда желанную, неисчерпаемую, как глупость, волнующую нервы, пробуждающую воображение, повышающую уровень тестостерона в крови тему обсуждения: «О Женщины». Не имеет смысла приводить здесь тот разговор – он всегда одинаков.

Сидели долго. Ещё трижды размашисто заказывали вина под это дело… И, кажется, я ожил. Вновь дышу спокойно и радуюсь чему-либо безо всякого повода. Вот ведь – до чего полезны бывают женщины. Хвала тебе, Фемина!..

Чудный вечер подпортили две вещи.

Первая случилась ещё в кафе. За столиком напротив лопнул графин отношений и брызги семейной ссоры едва не запачкали всех окружающих, когда она, красивая и грозная, одним хлёстким обвинением скомкала его щёки, как «поганые деньги», швырнула их под ноги и вонзила острые звуки удаляющихся каблуков. Не моё, конечно, дело, просто я не выношу напрягов.

Вторая шлёпнулась на меня птичьим говном, когда мы уже выходили. Ирунька прислала мобильную весточку, что отныне Катька входит в список её завещания наряду с другими объектами законной частной собственности. И всё бы отлично, если бы Катьку помог выкупить не Эдуард Огуречкин, а Александр Самородский, как мы с Иркой договаривались. В конце концов, Катька мне не чужой «человек» – родней и ближе многих двуногих! И я просил-то всего подождать две недели, до первой зарплаты. А она предпочла дать емý возможность проявить свои ухаживания. Неприятно всё это.

17 июня (вторник)

Что-то происходит!

Происходит что-то важное и на всю жизнь обязательное!.. Теперь ни слова больше, ни звука! Обо всём – завтра.

18 июня

Когда-то мы все охотно впускаем в свою жизнь мнение авторитетного человека.

– Поверь в мечту, поверь в мечту, поверь в мечту ска-аарей! Поверь в мечту, поверь в мечту, как в доброту-уу людей!.. – агитировал меня, пацанёнка, голос Юрия Антонова с баббин катушечного магнитофона.

В святом возрасте доброта людей имела для меня физическое воплощение. В таком представлении о ней меня убеждали подаренные гостями конфеты. Оттопыренные кармашки шортиков и обнажённые колени незнакомой тётеньки я позволял себе гладить с одинаковым чувством безответственности, нарываясь на улыбку и комплимент: «Какой бойкий мальчик!»

– Поверь в мечту, как в красоту…

Ах, как прекрасны были мои весёлые, молодые родители! Какая исключительная красота виделась в маме и ощущалась в отце! Как заманчиво блестели в свете праздничных огней фужеры с лимонадом для взрослых! И в новогоднем таинстве, и в тихом часе детсадовской группы, и в наивных классиках, на асфальте нарисованных мелом, и в бессильных жёлтеньких цыплятках с бабушкиного двора – красота жила повсюду. И профиль лысого дяденьки на разноцветных бумажках мне также казался привлекательным. В общем, с Юрием Антоновым мы общались на одной волне – он был мне легко понятен, и его беспечным лозунгам у меня тогда не было основания не доверять.

– … поверь когда-ни-иибудь! Поверь в мечту, поверь в мечту, поверь в мечту, и – в путь! – набирался я мудрых наказов на долгое и, предполагалось, счастливое будущее, и доверчивый, с вихром льняных волос на любознательной головке вертелся под ногами танцующих гостей.

Мечты во мне формировались с упорством и постоянством зелёного ростка под асфальтом. И, конечно, я был рад, когда заслуженный артист Антонов ободрял меня и обнадёживал:

– Мечта сбывается!..

Но тут же, следом:

– И не сбывается!..

Вот на этом следует остановиться подробнее и, трижды глубоко выдохнув-вдохнув, признаться: сегодня я лишился мечты.

Сегодня я лишился мечты… Гм, прозвучало, будто с агитплаката советских времён, где под тусклой, искривлённой физиономией асоциального типа значилось бы, например: «Сегодня он лишился мечты – завтра он утратит веру в светлое будущее!» Тем не менее, сегодня она меня буквальным образом оставила. Оставила та, которой человек отличен, скажем, от виселицы.

Нерядовая красота, безмерное очарование, находчивый ум, доброжелательность и лёгкая фигура. При этом ни тени пошлости, ни малейшего высокомерия или заносчивости. Спелая пшеница волос, южное море во взгляде, талия – в один обхват пальцев, грациозность и обаяние, движения без надуманности изящны, черты ласкового личика таковы, что сравнивать их даже с рафаэлевой Мадонной я посчитал бы кощунством – в ней было всё. Всё, ради чего я долгие семнадцать месяцев сносил насмешки и подозрения, мучился, терзался проблемой выбора, изнемог весь, подбирая её под себя, выслушивал нескончаемые упрёки в одиночестве и вмешательства-де, Самородский, ведь ты такой спортивный, красивый, умный, толковый дядька – почему так? Где твоя тётька? На такие вопросы я, крепясь, молчал. Даже не отшучивался (в голову ничего не приходило – весёлого-то мало). И вдруг я её увидел. Обнаружил. Самое верное будет сказать – встретил. Неожиданно, минуя разброд судьбоносно несостоявшихся планов.

Великолепная, качественная в превосходной степени она встретила меня на пороге одной из контор на улице Сущёвской, где судьба определила мне в тот день оказаться по делам. Безукоризненно следуя должностным инструкциям, она была мила, обходительна и участлива. Как ко всем, кто приходил туда по вопросам, касающимся её компетенции.

Это-то и обмануло мою бдительность. Обезоруженный я острил, сверкал глазами и чувствовал, что могу быть интересен. (Я и вдруг неинтересен – где это видано!) Походя, установил две, помимо благоприятном о себе мнении, вещи: что зовут её – Лиза (мне больше нравится американская интерпретация Элизабет – Бетси), и что дело, с которым я уполномочен, следует придержать до завтра, дабы моё появление здесь снова имело основание.

Простились мы любезно (Бетси даже вышла меня проводить), и, выйдя на московский воздух, я всем организмом ощутил, что – влюбился. В характерных симптомах напомнила о себе опаснейшая из болезней: учащённое сердцебиение, повышенное потоотделение, стоны поджелудочной, дрожание рук, радость какая-то необыкновенная, а, главное, думать ни о чём и ни о ком больше не могу – только о ней. О ней одной!

Огромное, эластичное телячье сердце пришло в движение и стало бухнуть, расширяться. Заполонило собою грудь, живот, голову, проникло даже в ноги. Лишённый спокойствия, я предвидел бесплодный рабочий день и бессонную ночь. Пусть, думал, эта внезапная влюблённость ничем хорошим для меня не кончится – всё равно я безмерно счастлив, что снова испытываю теперь эти эмоции! Но…

Я мог преспокойно взирать, как, подметая следы пушистым хвостом, мою жизнь покидает «мясо». Меня ничуть не трогало, что, выстроившись в шеренгу и рассчитавшись на «первый-второй», дамы устают ждать моих сердечных милостей и одна за другой дезертируют на «раз-два». Мне это было безразлично. Но пропустить мимо себя девушку мечты я права не имел никакого. В противном случае никогда себе не простил бы. Так и сдох бы в непрощении, согрешив против Господа.

Уже на обратном пути с энтузиазмом голодной блошки я взялся за построение тактики. За день напридумывал тысячу комплиментов, отрепетировал своё поведение вплоть до вздоха. Но первым делом определил шансы.

Из практики я знаю, что подобные девушки, как это ни странно, бывают одиноки. Но не часто. А лишь из профессиональной занятости или из-за повышенного ценза. Навскидку я взял процентов сорок таких. Вероятность того, что я смогу добиться с ней свиданья следовало уполовинить. Но уж добившись свиданья, был почти уверен, что она не устоит и уступит моим перспективным ухаживаниям. Итого, поддавшись нехитрым математическим расчётам, вероятность успеха варьировалась около 0,15. Другими словами, мой рейтинг шёл как 1 к 6,7.

Девушка моей мечты – Бетси – удивительное чудо! Самое прекрасное из того, что я когда-либо видел вблизи! Влюблённость захватила меня целиком: не позволяла сосредоточиться, била дрожью, волшебным образом настроила голосовые связки и привлекла затянуть романсы. Я физически ощущал, что до завтра, до того, как снова увижу её, помру от тоски. Час ожидания равнялся потере ста граммов весу. Неудивительно, что за один лишь вечер я похудел на полтора килограмма.

О эта сладостная мýка, когда говоришь и сам себя не слышишь! Когда рука не поднимается что-либо делать, и голова не в состоянии о чём-либо размышлять, кроме того, как она вдруг стала тебе необходима. Когда снаружи холоден, а внутри будто весь из кипятка, и только и ждёшь, что она заварит в нём свои ароматные, душистые травки и, напоив, сделает тебя по-настоящему пригодным для Жизни. Люди способные, чуть погодя, формируют такое питие в стихи или в музыку. Остальные же просто нервничают и обожают.

Я обожал и нервничал. Жутко. До потери ориентации. Однако не волновался, потому что…

Мечта сбывается! – мы в это верим. Мы это помним и знаем. С младых ногтей, так сказать, всосали, что с мечтой не может быть иначе.

И вот следующим днём (то бишь сегодня) решительный и беспокойный, освежённый новым ароматом от Christian Dior, как говорится, со вздохами и без усов я снова подгадал её у порога. Если у меня и были на тот момент какие-то дела в офисе, то они совсем меркли перед тем, чтó могла прочитать девушка моей мечты на лице влюблённого, простом, словно листовка с чёрно-белой фотографией в анфас.

Нарочно не выспавшись и тем придав физиономии трогательный оттенок мученичества, я слегка потоптался для виду, выжидая подходящую минуту, и со всем, что во мне был, наивом атаковал признанием её, одиноко наводящую лоск на своём рабочем месте. Говорил спокойно (чего мне это спокойствие стоило!) с достоинством, как бы нехотя и между прочим.

– С маниакальной, – говорю, – настойчивостью меня всю ночь преследовал сказочный, прекрасный, восхитительный образ, похожий на собственное счастье. Мне так, – вздыхаю, – хотелось, чтобы это оказалось действительным, что я постоянно просыпался, пытался объять его руками. Всё это должно быть отражено на моём сонном лице.

Она мило улыбнулась и, продолжая тереть стол, делала вид, что не понимает намёков. Надо было мне ещё тýт сообразить, но соображал я лишь то, что если упущу свой пусть незначительный, но шанс – не избавлюсь от угрызений до конца своей никчёмной жизни. Поэтому, упорно не замечая её многоговорящих движений, находил в себе готовность продолжать:

– Отсюда, – говорю, – вопрос: очаровательная, прелестная mademoiselle, свободны ли вы сегодня вечером?

Я чувствовал… Нет, я знáл, что в своём изысканном словоплетении неотразим. Был даже где-то доволен собой. Хвост бьющейся птицы счастья явственно ощущался в моей сжатой до хруста ладони. Я развернул в крепостную стену раненую Амуром грудь, с самоуверенностью рокового мужчины воздвиг над ней бойницы, состроил башенкой лицо и не заметил, как пробили во мне брешь баллистические снаряды её отказов и на сегодня, и на завтра, и на пятницу, и, вообще, на когда бы то ни было.

– Ooh-la-la, mademoiselle, pourquoi? – забил я тревогу, почувствовав, как рассыпается моя твердыня. – Pourquoi, mademoiselle?!?

– Pourquoi? – переспросила она, и в её голосе прозвучали нотки смущения от нежелания обидеть и необходимости объясняться. – C’est la vie, monsieur.

Она была кратка, словно выстрел.

Я почувствовал, что рухнул, каким-то чудом оставаясь на ногах. Я-то рассчитывал красиво представиться. «Подойду, – думал, – улыбнусь, вытянусь в струнку, глазищами, – думал, – как сверкну, каблучищами как щёлкну, скажу, дескать, зовут меня – Александр. Можно, – думал, скажу, – без прибавки «Великий». Она, – развивал я мысль, – начисто лишённая моим остроумием инициативы, только соберётся своё имя в ответ произнести, как я, словно мужчина из сказки, запечатаю её уста лёгким пальчиком и, усугубляя, так сказать, бешеный успех, скажу:

– Стоп! Позвольте угадать, ma cher. Вам подошло бы что-нибудь царственное.

Тут она конечно, – думал, – покорена. А я, – думал, – для весу подержу любимую Станиславским паузу и как бы догадаюсь:

– Елизавета».

Какие были планы! Эх…

В общем, не буду растягивать – она мне отказала. (А бутылочка рома никогда не откажет – всегда согласная.) Это крах. Это почти что отчаяние. И теперь я буду или пьян, или мёртв. Хотя, упирая на первое, подсознательно выбираю второе.

В задачке спрашивается, стóит ли механически цепляться за жизнь, гарантированную без любви? Мой идеал сложился и – я отныне знаю – имеет реальное воплощение. Теперь мне с этим как-то существовать, притворяться живым, не сметь даже подковырнуть Самуську с её любовью к Эдуарду. Девушка, просто сидеть против которой и наблюдать её великолепие, умирая от эстетического наслаждения; которую я, такое ощущение, ждал все свои ответственные годы; которая никогда… (какое страшное, однако, слово!) … никогда больше не появится рядом со мной, навряд ли окажется когда-нибудь кем-нибудь превзойдена.

Бетси – это самый большой недостаток всех остальных женщин. Едва ли поступь кандидатур выдержит конкуренцию с её лёгким касанием грешной земли. И кто бездоказательно скажет, что я могу полюбить другую – в того первого я брошу свой камень!..

Однако надо бы решить – буду ли я механически цепляться за жизнь, гарантированную без любви.

19 июня

Решаю задачку и никак не решу. Хоть голова и занята только этим.

22 июня (воскресенье)

Сегодня знаменательная дата! Знаменательная настолько, что, я бы даже сказал о ней – праздник и прекрасный повод забыться от своих амурных неудач. Очередная годовщина начала Второго Кубанского похода крестоносной Добровольческой армии, кончившегося полным освобождением всего Ставрополья и Северного Кавказа от красных.

Белое Движение и первые добровольцы: офицеры, юнкера, кадеты, студенчество, сестрички милосердия… Почти святые. Нет в истории русских сердец подвига светлей и чище! Никого нет Господу милей тех новобранцев в Небесном воинстве Его, что свои юные жизни беззаветно положили к святыням Дедов и Отцов за право каждого из русских отождествлять себя с Человеком!

Всем, почившим в доблести, сложившим головы за Свет и Правду в родной Отчизне на её необъятных просторах, честь и слава во веки! Наше громкое, троекратное, раскатистое «ура!»!

А то, видишь ли, знают 22-е июня как дату первого броска Люфтваффе и Вермахта на совдепию и ходят, объятые грозной печалью… Выше головы, друзья, – никаких трагедий! Я говорю – виват 22-му июня. Виват!

27 июня (пятница)

Ну, что? Будем в молчанку играть? Созвездия, я, между прочим, к вам обращаюсь! Либо вы мне всё как есть рассказываете сами, либо я заставлю вас это сделать, но будет уже поздно, учтите! В чём подвох? Где заговор? Кто-то вовлекает меня в опасную игру? Почему вдруг мне такая карта попёрла? Я, человек с двумя высшими образованиями, этого не понимаю. Хочу разобраться. Эй, небесные тела из пыли и газа, я, кажется, к вам обращаюсь! Или я просто разучился верить в удачу, что везение кажется мне чудом? Почему счастливые моменты обдают меня точно кипятком? Хожу везунчиком, как ошпаренный, и боюсь поверить, что звёзды вдруг стали ко мне благосклонны. Живу с каким-то непроходящим ощущением сна, где события развиваются только по одному закону: по закону абсурда, по закону жизни, потерявшей равновесие, потерявшей счёт началу и концу. «Коянискаци», – так говорили индейцы племени хопи.

Острая нужда чередуется с манной в баснословных «тыщах». Что это? Удача? Допустим.

Психологический кризис сменяется необыкновенным творческим подъёмом. А это как назвать? Закалкой? Хорошо, предположим.

Безвременная гибель друзей провоцирует седину в двадцать пять лет, притаившуюся за ушами. Может, и этому найдётся свой термин? Ах – испытание!

Ну, что же… Если вы допускаете такую причинно-следственную связь, то свои попытки как-то повлиять на ситуации я признаю никудышними. Отдаюсь на волю – вам и с интересом наблюдаю, не вмешиваясь, чем закончится сверхновое событие в моей биографии.

Ни много, ни мало – я познакомился с девушкой. Сюжет, на первый взгляд, тривиальный, да только девушка уж больно диковинная. Начать хотя бы с того, что зовут её по-народному – Надя. Она такая славная! И рядом с ней всё время хочется улыбаться. Не переставая, чувствуешь какую-то необъяснимую радость. Я познакомился с ней на улице, что мне как Самородскому, больше – как воспитаннику адепта комильфотства, совершенно не свойственно. Не имея привычки глазеть по сторонам (да и после Бетси смотреть, откровенно говоря, не на что), я, как уже давно повелось, прошёл бы мимо, если бы волна благолепия от всего, что есть в ней, не заставила меня обернуться, бесконечно умиляясь.

Все мои помыслы, пахнущие любовью, и до сегодняшнего дня принадлежат единственной девушке – Бетси. Даже сейчас, после вечера общения с новой знакомой, для меня очевидно то, что почти по всем аспектам исключительной женской природы Надя порядком уступает Бетси. Поэтому нельзя сказать, что в ней меня привлёкло нечто необычайное, что я был восхищён или околдован чарами – нет. Вероятно, Надю выделяет что-то такое, чего у Бетси нет вообще, так что и сравнения – кто хуже, кто лучше – в этой связи некорректны.

Девушка с красиво уложенными тёмно-русыми волосами, мастерски брошенным на ровные черты макияжем и заострившимся от внимания лицом стояла у Чистопрудного фонтана с аистом, пристально вглядываясь в кучки прохожих. Она явно кого-то ждала. При этом она переминалась, вертела головой и так забавно волновалась, что, имея, как всегда, меткий комментарий, уголки моих губ от саркастической кривой возвысились до линии беспочвенного пожелания добра. Признаться, я никогда не считал себя сокровищем или подарком, но здесь я вдруг ясно поверил, что как никто могу быть этим «добром». Я и возник перед ней как приятный сюрприз: красиво упакованный, сверкающий интригой, с бантиком комплиментов над головой.

– Очаровательная мисс, – говорю, – вы, верно, кого-то ждёте. Не меня ли?

Девушка погладила меня любопытствующим, но застенчивым взглядом, и я, ни капли не льстя себе, заметил, как желаемое в её изумрудных глазах борется с действительным. Победила достоверность.

– Увы, – отвечает, – не вас.

Если честно, серьёзные намерения не переполняли меня, и я не ждал от знакомства продолжений, хотя бы потому, что было бы трудно кем-то увлечься, живя с Бетси в ещё неостывшем сердце. Однако я не собирался уступать территорию опаздывающему хаму просто так: мне нравилось обнаружить свою находчивость, размять натренированный в гибкости ум.

– А может, – уговариваю, – всё-таки меня? Давайте проверим.

– Каким образом?

«Очень жаль, – думаю, – что красоваться по-французски сейчас не ко времени. Я бы тебе показал – каким образом».

– Ну, например: я вам говорю пароль, а вы мне – отзыв. И если пароль и отзыв сойдутся, значит – я именно тот, с кем вам будет приятно отсюда уйти. Потому, что вы именно та, которую мне было бы приятно отсюда увести. Попробуем?

Ах, эта улыбка! Этот индикатор благосклонности, сияющий миллионами солнц! Первая любовь так не улыбнётся в самых сладких сновиденьях! От эстетического потрясения словá, воздух и люди вокруг стали неподвижны, события потеряли смысл, а один шанс на любовь из тысячи вдруг показался таким неоспоримым, что перед ним меркла вся теория относительности Эйнштейна. И если б я нечаянно не вспомнил, что завожу знакомство, что нужно прибавить динамики, то так и простоял бы очарованным дураком до скончания девичьего интереса. Никто не поверит и никто, даже Бетси, не узнает, каких мне стоило усилий протолкнуть свою идею дальше по горлу.

– Итак, – произношу осипшим голосом, встречно улыбаясь, – пароль таков: на Дерибасовской хорошая погода. Отзыв? – В меткости попадания я не сомневался: такой пароль, отзыв на который знает даже ребёнок.

Девушка одобрительно хихикнула. Но сдаваться детским познаниям без кокетства не собиралась. Немало развеселившись, я сам стал наводить её на мысль:

– Ну же! – говорю. – Если на Дерибасовской погода хорошая, значит, где-то, с противоположной стороны земного шара, она капризничает. Ну, смелее. Где климат очень кстати не совпадает с дерибасовским?