Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

Мой дядя

Дядя Слава – мой кровный родственник по линии отца. После гибели папы, ведомый чувством родового, благородного долга Самородских, он был единственный, кто всерьёз подошёл к вопросу моего воспитания и закладки во мне черт мужского, самородсковского, как он говорил, характера. Подошёл достаточно оригинально: со стороны нравственного, как всем казалось, разложения. Впрочем, я немного забегаю вперёд – всему свои строки.

Мой дядя – элемент по старым временам совершенно уникальный. Настолько, что даже сейчас, лишь при упоминании о нём, моё настроение взметнулось ввысь, как шапка ликующего демонстранта. На два лошадиных корпуса его гарцующая личность выдавалась из стройной шеренги заурядных советских граждан, завязших в муштре.

Мой дядя – это человек крайностей, страстей, лощёного ума, преисполненный внутреннего благородства даже при спешке по малой нужде.

Свой род он вёл по ветви польской шляхты, упорно игнорируя убедительные постреволюционные вкрапления в древо мелкопролетарских красных звёздочек.

Колбасу он вкушать избегал – склонялся к буженине.

Знакомству на улице в любом случае предпочитал общество куртизанок.

Больше молчал, а для объяснений прибегал к ярко-красочной блатной скороговорке.

Из всех советских театров признавал только «На Таганке». Но билетов туда достать не умел, поэтому довольствовался детскими Новогодними представлениями, куда за компанию водил его я, октябрятский передовик и отличник. (Больше всего дядя Слава уважал ледовые шоу в Лужниках. И часто ворчал, если приглашения были не в Лужники, а, скажем, в Кремль.)

Но самое главное, дядя Слава никогда не мог стерпеть незаслуженно нанесённую обиду. Себе или кому-то другому – не важно. Взвивался боевым петушком, один бросался на ватагу, лишь зацепив острым нюхом душок попранной где-то правды. Эта дьявольскую страсть к справедливости укоренила в нём свои казарменные порядки ещё с первых посещений военкомата.

Среди поколений рекрутов негласно утвердилась традиция оставлять на стенах его отхожего места памятные надписи. Расписаться «Братеево – козлы» или «Орехово – мандалаи» это было что-то вроде ритуального обряда. И за время существования учреждения, его стены могли поведать едва ли не больше, чем собственный архив.

И вот, когда мой дядя (тогда ещё зелёная салага) и двое его приятелей кончали свой дерзкий экспромт, в уборную, в этот мавзолей нелестной народной правды, ступил «товарисч» военком, грозно потряхивая рюкзаком непомерно раздувшейся брюшной полости. Среди уже знакомых надписей он цепким взглядом военного чиновника ухватился за новую, беспрецедентной грубостью и гнусностью слов унижающую все окрестные микрорайоны перед дядиным. Отреагировав на хулу резвее, чем на позывы собственного организма, военком дал одному из ребят своё офицерское благословение красить всё, что в автографах пестрило исторического связью времён: стены, потолок, местами пол и даже некоторые сливные бачки. Воспитательная подлость заключалась в том, что из трёх возможных виновников был выбран только один. Над головами будущих призывников нависло молчание: тяжёлое, как бремя наказания, и неприятное, как испражнение комиссара.

Со стен, с потолка, местами с пола и даже с некоторых сливных бачков к сердцу дяди потянулись слёзные ароматы чернил, укоряющие, взывающие к справедливости и отмщению. Тогда он, блистательный и величественный в своём поиске правды, через три звонких шага по кафелю плитки распахнул дверь кабины, где угнездился военком, и громко, чётко, по-пионерски честно возложил вину на… другого, третьего паренька.

Так, из-за стальной и несгибаемой честности дядя Слава начал терять друзей.

Зато приобретал новых. Примкнул, например, к ненавистникам советской системы. Будучи трезвым, диссидентствовал втайне. Чуть усугубив, нёс обличительное слово из кухни в народ. Унижение прав и достоинств советских граждан он встречал с благородной яростью, широко и разудало, по-русски, с переворачиванием столов и возгласами «Наших бьют!», за что и отмотал свою «десятку» на политической Голгофе.

Годы репрессий ничуть его не изменили. Не подломили, не ослабили. Трудиться на Советы он по-прежнему почитал за низость – зарабатывал свой хлеб с маслом в ресторанах саксофонистом. С тем же сияньем непокорного держался за древко трёхцветного русского стяга и, как утренней росою, умыл своё лицо счастливыми слезами 21-го августа 1991 года.2828
  Дата политического триумфа Б. Ельцина и демократического курса, провозглашённого им для новой России. (С. О.)


[Закрыть]

Добившись для России, как он считал, прогрессивного и светлого, дядя Слава направил реформаторский взор на меня, своего дорогого племянника, кончившего на тот момент шестой класс средней общеобразовательной школы.

До его вмешательства в воспитательный процесс я отлично учился, не спорил со старшими и всюду слыл милым, обаятельным мальчиком. И вот, в тихую и добропорядочную жизнь мою, шпорами звеня и саблею сверкая, ворвался дядя Слава. А вместе с ним, потрясая косматыми головами, и страсть его молодых лет – The Beatles.

Бит перестроил меня заново. Формальные подпорки бытия сменил на фундамент мировоззрения. Из вычурной классики сотворил голодную и жадную до чувств импровизацию.

– Леннон – это наше всё! – науськивал дядя Слава, одобрительно глядя, как племянник разбивает пальцы в кровь о гитарные струны.

Дядя был умён и дальновиден: «битлы» не ради «битлов»! Их энергетикой, эмоциональным зарядом, искренностью он с корнем рвал из меня пионерскую клятву и расчищал место для свободной личности. И вот уже я не считаю двойки в четвертях, злоупотребляю доверием взрослых, а мамы оберегают своих отпрысков от общения со мной.

Сразу хочу оговориться: имея the Beatles точкой отсчёта, я бы сказал – абсолютом гениальности, он объективно признавал, что подобный феномен в музыкальном искусстве неповторим. А раз так, то и мучиться не стоит.

– Мелочь нам не по размаху, дешевизна – не по карману!

Но не бездельника-менесреля сделать из подростка было дядиной целью. Не грязного неформального ниспровергателя готовил из меня родственник. Не расхлябанной обузой социума видел он итог своих стараний, нет. Он снил меня кавалером ордена Совести всех степеней, фельдмаршалом Искусства, мастером спорта в Остроумии, академиком в Любви. Не будем акцентировать, что в действительности его усилия родили мастера спорта в любви, фельдфебеля совести и кавалера ордена Занудства всех степеней – не про то сейчас. Речь идёт о том, что дядя – мечтал! И к мечте своей рвался изо всех сил пустопорожнего отцовства. (Увы, он не мог иметь детей. Но и эта история для другого рассказа.) В методах достижения иллюзорного чаще прибегал к принципу «кнута», нежели «пряника».

Дальше – больше. Я был ведом, как заключённый по этапам: внушение—разъяснение—пример—поступок. Но иногда всё могло произойти предельно лаконично, и дядя не утруждал себя предисловием: поступок и сразу за тем – разъяснение. По одномý лишь такому эпизоду можно составить представление о дядином серьёзе.

Дядя Слава – весь в старшего брата, моего отца – всегда подтянутый и стройный, недосягаемый и дерзкий, с гусарским, закрученным усом и светящимся мыслями лбом раз обнял меня по-дружески сзади, поинтересовался настроением и… предложил сигарету. Я удивился и поначалу замешкался, но… взял. Провокацию уяснил, лишь когда фейерверк от треснувшего затылка чуть не вышиб мне глаза точно электропробки. Я очнулся: сигарета жалким червём валялась у ног, дядя Слава вытирал платочком заалевшую ладонь. А пока я любовался последними искрами в очах, доходчиво пояснил, что-де курение – это не только удовольствие комплексующих и слабых, но и дурной тон. И что несправедливо (любимый аргумент!) – а для человека благородного и вовсе-де немыслимо – вовлекать ни в чём неповинных окружающих людей в пусть и пассивное, но самоотравление.

Вот так, орудуя молотом и зубилом отеческих инстинктов, как Микеланджело Буанаротти, отколупывая от дикого камня лишние кусочки, высекал он фактурную личность из неотёсанной глыбы моих задатков. Денно и нощно корпел старатель над своим шедевром.

– Об-ла-ди, об-ла-да! – восклицал он и вскидывал руки к небу, когда в безжизненной породе нарождавшейся скульптуры вдруг проглянули человеческие члены.

Под это восклицание явились миру плечи, руки, ноги, голова. Под возгласы протяжней выступили срам, живот и ягодицы.

Успокоился дядя-мастер, удовлетворённо стряхнул с ладоней пыль и пот со лба утёр устало лишь тогда, когда под сводами смысла бытия во весь свой рост вытянулся величественный Давид, как бы в ничто повергший Голиафа. Правда, при ближайшем рассмотрении «давид» больше походил на пьяного сатира – но, кончив, «творец» охладел к своему детищу и не стал ничего исправлять. Каким есть заключил творение в «музэй» и впустил посетителей бесплатно (!) рассматривать мои ничем, даже мелким фиговым листком, неприкрытые качества. Знатоки ходили вокруг, внимательно изучая, сально перешептывались. То и дело зарились потрогать. И, подолгу оставаясь у особо убедительных частей, думали и предполагали, что этим хотел сказать художник.

Впрочем, экспонат экспонатом, но надо же было и жизни учить истукана. И вот, в день моего пятнадцатилетия, после предварительной теоретической подготовки, дядя устроил мне практический курс. За один лишь день он трижды окунул меня с головой в стихию бушующей жизни, словно активное вещество в сосуд с бурлящим реагентом. Один день, единственный! Но благодаря именно этому дню я теперь увешен жизненным опытом так щедро, как планками медалей облеплена грудь ветерана войны.

Курсовая работа №1. Женщины

В первейшую очередь, мне надлежало освоить секреты обращения с женским полом – представляться, козырять, ухаживать, добиваться. Дядя Слава не тратил время на уличный съём, и для обучения предоставил уже знакомые ему экспонаты – проверенные временем, испытанные страстью.

В тот день мне исполнилось пятнадцать.

Гражданский контроль за нравственностью был ещё сравнительно жёсток: сексуальная революция ещё не победила на просторах одной седьмой части суши, поэтому встречи организовывались конспиративно. И пока мы, теряясь в московских переулках, закоулках, тупиках, брели на эту самую конспиративную квартиру, за вступительной бравадой дядиного шепотка я успел по дороге растрясти всё своё дебютное волнение. И, когда перед нами осторожно приоткрылась дверь квартиры верхнего этажа, я сам собою выдвинулся вперёд – поближе к улыбке очаровательной привратницы.

– Имей в виду, старик, – напутствовал «рулевой» меня, остолбеневшего от близости развязки, – они ж ведь тоже – женщины. Понимаешь? Они даже более женщины, чем остальные, потому что у них обострены некоторые из отличительных качеств прекрасного пола: глупость, например. Не будь они так глупы – не зарабатывали бы деньги подобным образом. Также интуиция у них более развита – мужскую слабость они чувствуют за тридевять вёрст, поэтому деньги требуют до начала процесса. Но мы с тобой всколыхнём сегодня не только их меркантилизм, но и тонкие женские души. Светом нежности, так сказать, озарим прикрытые бутончики их сердец. Может быть, таким макаром и проскочим. Однако сделать всё мы должны очень красиво, ибо помним, какýю носим фамилию, не так ли Александр?

Тем временем я разволновался до лицевого потоотделения. Постоянное бравирование дядей нашей родословной пришибло меня, точно клопа. Из-за груза фамильной ответственности пятнадцатилетний девственник сам себе казался помельчавшим на полметра.

С усилием протолкнутый в залу, я встал, как подтаявший пломбир. Там я запинался и еле дышал от волнения и меньше всего казался способным чем-то там озарять бутончики чьих-то там сердец. А вокруг: доминация полутонов от спущенных штор и предусмотрительное отсутствие книг, волны согревающей музыки и свечная дрожь над бокалами с шампанским, неправдоподобная доступность женских плеч и колен, ослепительных в белизне своей наготы, и, вообще, сам повод, по какому «так здóрово, что все мы здесь сегодня собрались», сливались в моих глазах в гармонию фиолетовых туманов Мане.

В тот незабываемый вечер ответить нам корыстью на потребность готов был сложившийся коллектив: Алиса, Лариса и, как нетрудно догадаться, Анфиса. С беспримерным старанием ухоженные волосы и лица! талии, измождённые хулахубом! груди, дышащие вальяжно и ровно, как океан! медленные взмахи ресниц и одеяния – от модельеров, уважающих человека! Дамы из тех,2929
  Прежде не было ярче события в моей жизни, чем этот краткий миг общения с прекрасным, сказочным, запретным. Святая безответная любовь и футбольно-фанатские противостояния пошли позднее. Но всю дальнейшую жизнь мою душу, как от раны, терзает боль за красивейших из женщин, привилегия которых – иметь рыночный спрос, а успех – уметь продаваться. (А. С.)


[Закрыть] кто оставляет личную жизнь своих поклонников с той же лёгкостью, с которой и входит в них, покачивая крутым бедром.

О, эти ужимки опытных соблазнительниц!

О, этот ласковый щебет, эти пограничные с откровенностью слова и прикосновенья!

О, эта грудь, освобождённая из лифа!

О, аромат ритуальной готовности служительниц Эроса к обряду!

Сколько раз мечтал о вас отрок, когда в дверь стучала поллюция! Сколько раз он утрачивал связь в словах молоденькой учительницы! С каким восторгом, с какой тайной завистью бедняга, замерев, слушал циничные рассказы от бывалых старшеклассников об их похождениях! Но теперь рассказывать будет он. Лишь речь зайдёт – скривится рот в надменной усмешке, дескать, проходили – знаем…

Проникшись атмосферой и шампанским, дядя Слава, задорно подмигнув мне, приступил к демонстрации Примера-для-Подражания. На манер влюблённого испанца он устроился у ног одной из гетер и дуэтом с подругой шестиструнной покоряюще исполнил:

– Эва-а энд эва-а, форэва-а энд эва-а юл би-и-иии-и зе уан-н-нн…3030
  «Ever and ever, forever and ever you'll be the one…» Из репертуара Demis Rousses. (С. О.)


[Закрыть]

Вслед посыпались какие-то комплименты, роковое сверкание глазом, шуточки, возбуждающие смех и фантазию – и как следствие из всего этого явилось обоюдное недвусмысленное расположение сторон: дяди и трёх тёть.

Тихо мнясь в сторонке, я подмечаю, как всё нервнее кабальеро теребит свой ус, как активировалась его слюнная железа, как его чуткие ноздри дрожат и раздуваются, словно у пылкого жеребца-доминанта. Как, тяготясь моим присутствием, он всё нетерпеливее тискает гитару. Как он уже недовольно косится в мою сторону.

Но что вы думаете – я выхожу? Как бы не так! Я из всех сил пытаюсь задержаться: цепляюсь ногтями за обои и дверные косяки. Но меня выпихивают! И кто?! Мой дядя! Ему стало уже не до родственных чувств. Он забыл главный повод, по которому «так здóрово, что все мы здесь сегодня собрались» – мой пятнадцатый День рожденья! Родным дядей я попран в правах виновника Торжества – это почти святотатство! И от возмущения фужер в моей судорогой сведённой руке заплясал ещё динамичнее.

Под звуки группового адюльтера я за дверью остаюсь ждать своей очереди.

Не помню, сколько я прождал. Но пока томился, успел собраться, успокоиться, расслабиться, уснуть.

Очнулся я от громкой ругани в соседней комнате и сразу понял: дядя – учит жить.

– Как вам не стыдно?! – гремел Самородский. – Ведь вы ж Богом, – (вот кого в свидетели привлёк!), – поставлены в матеря! Ведь вам рожать надо! А вы?! – Я услышал, как густая слюна омерзения громко шлёпнулась на пол. – Чем вы занимаетесь? С такой красотой сны бы смотрел – не просыпался. А вы служите всяким подлецам на потребу для опражнения. Ну? И не совестно?

Тётечкам не было совестно. Им было нервно и злобно. Я всей кожей ощущал, как уверенной поступью, где шаг равнялся слову дяди, перспектива обряда посвящения меня в мужчины отступает в сизый туман, буквально исчезает в обманной дымке. Как величественный образ рыцарского поведения с дамой меняет свои контуры точно круг на воде, а к правилам этикета приписывается оговорка: «в зависимости от ситуации».3131
  Как для человека подлинно интеллигентного, для которого высокая культура общения является нормой, для дяди не были свойственны подобные выкрутасы. За всю историю наших с ним взаимоотношений лишь дважды он ставил меня в тупик. Удивительно то, что оба раза случались на мои юбилеи: один – о котором повествую сейчас, а другой – на моё десятилетие, когда дядя в одиночку съел всё мороженное, заготовленное для приглашённых детей по случаю торжества. (А. С.)


[Закрыть]

С собственным праздником я, порядком о нём сожалея, распрощался и снова прильнул вниманием к лекции в надежде почерпнуть из неё что-либо полезное и для себя.

– Ладно бы только со мной, – предположил дядя, – так ведь с каждым негодяем, не разбираясь, крив он или кос, праведен иль грешен, чиста или запятнана его репутация, чисты или запятнаны его носки, делитесь тем сокровенным, что в великом таинстве должно лишь одному принадлежать. Единственному. Прошурши он вам зелёными бумажками – вы и рады стараться. Да так, что и света белого не видеть.

Вдруг дядя зазвучал могучим дьяконовским басом:

– Доколе? – прогремел он с иерейской молнией в глазах, двуперстие воздев над головою. – Доколе, вопрошаю вас, блудницы, лжу богомерзкую творить будете?! Истинно, истинно говорю вам – обуздайте корысть!

Я могу ошибиться, но, мне кажется, на последнее дяде возразили особенно рьяно. Иначе б он не взвился так, по-петушиному, обнажая подлинный мотив нравоучений:

– Что-о?! Деньги?! Какие ещё тебе деньги?! Гольфики сначала подвяжи, соплюшка! Деньги ей!..

И тут квартира взорвалась. Закачались люстры. Кран в кухне дал течь. И ещё с полчаса раздольный голос дяди состязался с тремя женскими в проникновенности.

Вдруг дверь, срывая петли, распахнулась – и в проёме с исцарапанным лицом, распушёнными усами и галстуком набекрень застыл мужчина средних лет, в котором я поначалу дядю и не очень-то признал. Догадался об этом только потому, что никого из самцов, кроме него, в комнате не должно было быть.

Отступая и оборачиваясь, в контратаках дядя рвался к правде со всей страстью натуры:

– Я на вас управу-то найду-у! Я покажу вам и кузькину мать и хрущёвского отца! А то ишь, устроили притон для слабовольных!.. Руки ещё распускают!..

Женщины хоть и превосходили числом, да насильничать всё же не решались, а, столпившись, ограничивались матерщиной.

– Санька, заткни ушки, – сказал мне дядя Слава заботливо.

Впрочем, иногда проскакивало и печатное:

– Давай деньги, подлец, или с тобой разберутся по-плохому!

Дядя игнорировал. Хоть и с попорченным лицом, он был прекрасен, делая вид, что не слышит и не боится.

– Пойдём отсюда, Александр… – Он всё подбирал слово, чтобы вернее защемить «бессовестных». – Из этой малины воровской! Тьфу!.. Разбойничий вертеп! Греха рассадник!

Это покажется странным, но в тот момент я всецело был на стороне дяди. Я хоть и молчал, но внутри меня клокотало осуждение. С другой – любви-то ох-как хотелось.

Мы уже собрались уходить, когда одна из фемин со злобой проговорила в дрожащую спину не мальчика, но мужа:

– Убирайся вон, кобеляка захолустная! За километр обходи теперь наши рестораны! Я Мишке скажу, понял?! Тебе не жить теперь, фраер, понял?!

Занеся было ногу для шага, дядя замер.

– Эт-то кто здесь тявкнул щас? – Развернувшись, он обратился к самой молоденькой: – Ах ты, блядь старая! – Дядя зашёлся. Даже мне, воспитаннику и подпевале, стало как-то неловко: – На меня?! Честного, трудового советского гражданина какая-то бацилла инвалютная будет сапогом махать?! Я т-те щас как распишусь промеж глаз-то, гузка ты бройлерная, да в колхоз погоню! Узнаешь тогда, лярва, как колготочки твои в сеточку работягам достаются! как они животы надрывают за реснички твои еловые, накладные! Дёснами загрызу! Замостырю, шмара!!..

Так я остался мальчиком. Вплоть до самочинного манёвра с одноклассницей на выпускном.

Разумеется, вся эта сценка носила воспитательный характер. И, несмотря на сюжет, не для кокоток, а прежде всего для меня. Её целью было продемонстрировать, как не уронить фамилию, когда желания резко превалируют над возможностями, и как любую, даже самую кризисную, ситуацию обернуть в свою пользу.

Но я понял не только это. Увы, дядя дал мне знать и кое-что иное, словно клешнёю отщепив от организма сердце. И теперь, каждый раз оглядываясь в след проходящей кокетке, я, морщусь точно от боли, вспоминая тех Алису, Ларису и Анфису. Их образ, их имена стали для меня нарицательными. Обидно и горько за прекраснейших из женщин: привилегия их – иметь рыночный спрос, их успех – уметь продаваться.

Курсовая работа №2. Рестораны

Мои пятнадцать лет в представлении дяди – тот рубеж, с которого неплохо бы стартануть в умение жить красивой жизнью. Устроившись красиво с бесподобной дамой за столиком в ресторане, уметь красиво заказать и красиво рассчитаться. Само собой – красиво вести романтический ужин. И теперь, сидя в респектабельном местечке, дядя привёл себя в порядок и был полон решимости мне это красиво продемонстрировать. На средства, некрасиво зажатые у непотребных девок.

Нынешний пафос загнобил бы то заведение в глухой, безнадёжной периферийности. Но по тем временам наследие смальтовой мозаики на стенах, столешниц из ДСП, хмельных плясок под архаику «ягоды-малины» вполне и вполне соответствовало прогрессивному вкусу, поверьте мне.

Усевшись за столиком и мастито кашлянув в кулак, дядя прильнул расчётливым взглядом к правой колонке меню. Поокругляв глаза, он расслабил пиджак, вальяжно полуоткинулся на спинку дизайнерского стула и звонким щелчком пальцев призвал чёрно-белого гарсона. А пока он заказывал вина и яства, я постигал окружение.

Вертеть головой этикет и дядя Слава запрещали – приходилось осматриваться ненароком.

Публики было много, и вся – одношёрстная.

Где-то в глубине отрабатывали деньги музыканты. Иногда им кто-то подпевал мелодичным мычанием набитого рта.

По своду зала метались лучи цветомузыки, обнаруживая перед взглядом архитектурные просчёты. Пронзая дымку аккордов синтезатора и американских сигарет из Китая, летели цветные поцелуи фонариков к холмикам бритых черепков.

За соседним столиком, источая финансовое благополучие, восседал деловой работник новорусской формации. Золото его перстней стучало о приборы, дразнил телячье око3232
  И я, и дядя Слава по зодиаку – Тельцы. (А. С.)


[Закрыть] малиновый пиджак. Самодовольный и напыщенный, перекочевавший затем в анекдоты вместе со своей братанской кастой, растравленный спутницей из рода тех, что мы недавно покинули, он оглядел прилично одетого дядю, будто говоря: «У тебя нет стиля, а у меня он есть – и я хочу тебе об этом сказать». Но мы быстро нейтрализовали его помпу, угостив порцией шотландского виски из Польши. Даже такие жлобы уважают испить на халяву. Сверкнув каратами нагрудной цепи, он повернулся к нам спиной и больше уж не оборачивался. В этом проявилось его миролюбие, купленное нами за порцию спиртного.

А дядя миролюбия не проявлял. Он проявлял участие. И пока исполнялся заказ, инициировал беседу. Что особенно важно – своевременную.

– Алексаш, – спросил он, – ты есть-то хочешь?

– Нет, – ответил я. (Юношеский пыл мой иссяк не до конца, и, признаться, мне больше хотелось женщину, чем пожрать.)

– Это не важно, – резюмировал дядя после паузы. Ещё с полчаса назад он заказал всё, чем мог себе позволить меня угостить.

Томясь в ожидании заказа, дядя Слава откровенно заскучал. Кончики бровей у носа по-собачьи поползли вверх. Надувшись, свалились ниже губ румяные щёчки. Дамокловым мечом над нашим дуэтом навис разговор о погоде…

– Вы очень медлительны, молодой человек, – упрекнул дядя подошедшего с подносом официанта. – Сделайте с собой что-нибудь, что помогло бы вам ускориться.

Официант не растерялся.

– А вы помассируйте мне ступни, – ответил он, расставляя по столику блюда. – Это меня оживит.

– Молодой человек, – скосил дядя глаз, – вы ещё и грубиян. Это вдобавок к нерасторопности.

По критическим ноткам в голосе я понял: это звонок на урок. Господин Учитель начал новую тему. И как прилежный ученик я навострил своё внимание.

– Это что? – указал дядя на бутылку вина, брезгуя даже прикоснуться к ней.

– Хванчкара – как вы и заказывали, – не моргнув, ответил испытуемый. – Читайте – на этикетке всё указано.

– По всей видимости, даже больше, чем вы думаете. – (Ах, как тонок и чувствителен в своей красоте момент, когда старший Самородский, теряя терпение, старается сдержаться!) – Я просил не Мосрозлив, а настоящего вина, грузинского, как заявлено в меню. А вы что принесли? Немедленно исправьте.

– Сию минуту-с, – прошипел гарсон и преломился в поклоне, точно колодезный журавль. Он удалился, по пути распрямляясь.

– Ешь, Сань, ешь, – мурлыкал дядя, заботливо расставляя передо мной тарелки. – Нож берём в правую руку, вилку – в левую. Салфетку на колени. Молодец. Не причмокиваем и не чавкаем. Приятного аппетита, мой друг.

Аппетит вдруг открылся во мне действительно приятный – и я взялся насыщать утробу с едва скрываемым азартом.

– М-м, другое дело, – молвил знаток и ценитель, вертя в руках новопринесённую бутылку. Гарсон оскалился в улыбке и собирался отойти, как был жёстко остановлен: – Теперь разлейте. В бокалы, – уточнил дядя на всякий случай.

Упрятав ненависть за подвижные скулы, официант исполнил и эту просьбу.

– Теперь я свободен? Велите идти? – паясничал он, припрыгивая в реверансах.

– Ни в коем случае, – ответил мой родной. И, указав на меня, пояснил: – Разбавьте вино юноши водой.

Я уже устал отмечать все свои восторги относительно дядиной выдержки, но всё же не премину и тут заметить, как восхитителен он был, обучая не только меня, но волей случая и гарсона тоже. С каким смаком высасывал он дурную кровь из человека!

Изогнувшись параллельно полу, официант продолжал ёрничать, не разжимая зубов:

– А водички-то и нет-с – вы не изволили её заказать.

Прикрыв глаза поволокой транжиры, красавец-поляк распорядился:

– Тогда принесите её, милейший. И поторопитесь, сделайте милость. Да, – крикнул он отступившему по заказу гарсону, – и не поленитесь, подайте нам утиный паштет с артишоками.

– Позволите выполнять? – не унимался служка.

– О да, не теряйте понапрасну времени. И обратите внимание: вода должна быть столовой – чистой и без газов.

– Не извольте сумлеваться, всё будет исполнено в лучшем виде-с. Единственно удовлетворите любопытство: а пилочку для ногтей вам не захватить? Или распорки для промеж пальцев-с?

Эти наивные укольчики возымели действие: мобилизовали в благородной крови зов отъявленных бретёров. Пан сконцентрировался. До сих пор не притронувшийся к еде, промокнул уголки губ салфеткой и ровным, холодным, уничтожающим тоном нравоучительно произнёс:

– Сударь, я не понимаю вашего апломба! Про то, что клиент всегда прав, вы когда-нибудь слышали?

Гордец-официант согласно кивнул.

– Тогда стойте смирно, внимайте тому, что я вам говорю. Я должен видеть ваше согласие, а не гонор. А ваше инакомыслие меня не интересует. Мне абсолютно плевать на происходящее в вашей душе, на ваши дерзкие мысли. – Дядя учуял попранную правду и воодушевился – им завладело вдохновение. – Я – клиент, вы – обслуга. Как клиенту мне угодна ваша услужливость – раболепская клоунада совершенно неуместна: не делает чести ни мне, ни, прежде всего, вам! И если вы уж взялись за эту работёнку, то будьте любезны! Ясно излагаю?

Снова кивок.

– Тогда кругом и шагом марш выполнять то, о чём я вас просил минутой раньше. И шевелитесь – не заставляйте меня ждать, если ещё надеетесь на какие-то чаевые!

Официант покивал и удалился.

Темпераментный дядя сотрясал над столом запахи блюд так, что вздрагивала щёточка усов:

– Хамло вонючее! Ненавижу! Бабочку напялил, зацепил манжеты запонками и думает – стал человеком! Совок плебейский! Эт ещё надо посмотреть: запонки-то, небось, на октябрятские значочки смахивают… Ты ешь, Сань, ешь – не отвлекайся.

А кивавший удалялся. Неровная походка говорила о настроении:

– От-т скотина! Ну ничего, я ещё харкну в твой паштет. Буржуин недобитый!.. Нравоучитель, мля. Что, если я не присвоил народное и едва концы свожу, вытягивая младшего брата и больную мать, если капитализм ваш не обучил меня бандитской хватке, то и уважать меня теперь нельзя? Давайте, будем презирать всех, кто делает нашу жизнь комфортной, обслуживая её! Официанта – за стоптанные пятки, сантехника – за дырки на коленях, крестьянина – за почву под ногтями… Из той же вчерашней грязи, а сколько понтов! Ничего, мы ещё поднимем вас на вилы, закажем в Париже гильотинку – вспомянете, гады, 17-й год!..

Было видно, как плохо он разбирался в людях. Посетителей он рассматривал скопом, а не индивидуально. Поэтому, через полчаса получив ещё один урок вежливости, был вконец уничтожен великодушием Самородских, подбирая с блюдца щедрые чаевые.

И второе занятие прошло плодотворно. Напротив его даты в дневник вплелась запись как мудрости образчик: не та сторона права, что «возвысившись» до презрения, жадно соскребает с блюдца чаевую мелочь, и не та, что, вломившись в чужую психику, строит её под свой шаблонный порядок, а та права, что молчит, жуёт и запивает, не портя никому аппетита.

Курсовая работа №3. Мужчины

О третьем наглядном пособии я не хочу вспоминать. Упомяну лишь, что, выйдя, как положено, тёпленькими из ресторана, мы трое суток потóм охлаждались на больничных койках «Склифа». А после – ещё три недели наблюдались у специалистов-травматологов.

Науськанный страдать за справедливость, в тот вечер я не особенно думал о последствиях. Досадно только, что вопреки заявлению дядя совсем не оказался разрядником по боксу. Эх, а юный задира так на него рассчитывал!..

И то вечное, что могло бы послужить эпиграфом к этой истории, стало её эпилогом:

Где – подлость, там – схватка:

Два слова и – перчатка!..

Вот ведь к чему может привести нужда! (Даже чувство голода отхлынуло на время.) С отчаяньем брошенный в чернила мысленный ресурс, не имея возможности отвлечься на обед, ужин, или завтрак, разбухнув, оказался достойным выделения отдельной главой. А значит, и название «Мой дядя» было дано ей по справедливости.

И всё же, где достать денег? Нешто и вправду – к дяде, одалживаться?

Семейный триллер. Продолжение

«Он хотел порадовать жену, давно отвыкшую от знаков его внимания, поэтому присматривался к цветам тщательно, выбирая «что-нибудь поприличней». Вдруг на другой стороне улицы как будто молния сверкнула, пронизывая сумеречную вязь слепящим светом. Он поднял глаза и чуть не обмер от неожиданности. По той стороне дороги, приветствуя его взмахом руки и улыбкой, стояла Бонни – в том же белом платье, так же неописуемо прекрасна. Улыбающаяся, с поднятой вверх ручкой, в свете огней большого города и пламени его любви!.. Решительность и дар речи вернулись к нему, лишь когда подъехавшая черная машина увозила звезду его сердца в темноту, и время действовать было безвозвратно утеряно.

«Тупица! Тряпка! Идиот!..» – клял Он себя за вновь упущенные шансы. Он кинулся было в след уезжающей машине, но чуть не попал под автобус.

Опять эта Бонни! Выстрел – в самое сердце. Опять эта безнадёжность и беспощадность на грани ненависти и полного безумства. Опять этот приступ удушья и головокружения. В охватившем его беспамятстве Он и не подумал обратиться к той стойкости, о которой молил небесные силы полтора часа назад. Теперь Он поддался – бастионы пали.

Он был зол на всех: на себя, на жену, на Бонни, на вот этого прохожего, «которому надо набить морду». От бессилья кулаки сжались так, что ногти до крови врезались в ладони. Бесы вертелись и юлили, а ему хотелось рычать от злости, орать от отчаяния, колошматить все физиономии подряд, и его сумасшествие ежеминутно грозило обрушиться на мир в самой неистовой форме.