Текст книги "Мистификация дю грабли"

– Suum cuique… Каждому – свое. Не так ли? Вас – в Бухару. Дочку после князя оставлю здесь. Сгодится или купцам в караване, или матросам в таверне. А других своих детишек в Константинополе не ищите… Каждому – свое…

Всю ночь отец с матерью, закрыв глаза, безмолвно, безучастно слушали, что творил Владимир с их дочерью в шатре. При малейшей жалобе или просто мольбе девочки в ответ слышались хлесткие удары и её стоны. Ближе к утру голое, испоганенное тело девочки после удара ногой Владимира выпало из шатра под колени родителей. Она лежала, уткнувшись лицом в сухую жесткую траву, и изредка судорожно дёргалась, мычала и вновь затихала, перебирая голыми ногами землю под собой. К ней под утро подошла Вера, приподняла её за косички и потащила полумёртвое тело мимо дружинников из караула возле костра в сторону каравана, пришедшего в Корсунь из Тьмутаракани. Вскоре она вернулась, не глядя бросила под ноги родителей несколько медяков со словами «вот её цена» и, открыв полог шатра, сбросив с себя накидку, под которой ничего больше не было, скользнула в эту страшную для родителей темноту.

На следующий день Владимир с епископом на богато изукрашенной повозке, ведомой смирными лошадками, объехал город. (Да что там объезжать-то было?) Больше всего Владимиру понравился центр города с каким-то непривычным для язычников храмом. А перед храмом был большой бассейн и скульптуры трёх лошадей. Владимир слез с повозки и, не дожидаясь, пока епископа стащат под руки с неё, обошел бассейн и присел в задумчивости на его край. Он зачерпнул рукой воду и смочил свою голову:

– Лошадки как живые, – сказал он подошедшему епископу.

Епископ на всякий случай покивал. Человек он был приезжий и, в отличие от местных, не знал обычая и языков славян, а его толмач ещё не пришёл в себя от возлияний, совершенных накануне.

– Из чево слеплено? – поинтересовался Владимир, показывая на скульптуры. Епископ беспомощно огляделся по сторонам, надеясь как-то понять варвара и продолжить дипломатические отношения. Но тут вовремя подошёл Путята, который, услышав вопрос князя и не желая утрачивать свой авторитет человека грамотного и сведущего даже в каких-то там науках, взялся импровизировать:

– Володь, лошади энти из меди. Только эти грязнули забывают их чистить. Вона как почернели да позеленели!

– Ну, не умеют греки добро хранить… – огорчился князь. – Скажи мужикам, пущай коняк этих всех сымут и на телеги. Да поосторожней. Чай, мы-то не дикари какие. В Киеве поставим, начистим, шобы блестели, как надо. Добрые коняки с яйцами… Ну и шо, што медные? Начистим.

– Да, яйца добрые, пудовые… – согласился Путята и тут же блеснул эрудицией: – Книги тут у них есть…

– Чё? – сдвинул брови Владимир.

– Книги, говорю… Красивые, с картинками. Бесхозные…

– Как бесхозные? – удивился Владимир и повернул ухо в сторону воеводы.

– Да мы тут в гости завалились, хозяин сперва волосы на себе рвал, шо мы его жинку испортили – домой не хочет возвращаться, сестер испохабили и на дочке сразу пятеро дружинников жениться захотели. Передрались даже меж собой. Вот он и орал, шо, мол, всё забрали, всё отняли. Мы к нему по хорошему, а он деру дал… И хде он – ума не приложу… А книжки остались.

– Тебе-то они зачем? – ухмыльнулся Владимир.

– Дык за книгу какую греки такие деньжищи… О-о-о, скоко платят! – покачал головой Путята и закатил глаза. – У-у-у… Да вот, – он вытащил из переметной сумы тяжёлый фолиант, – вот за этот кирпич по деньгам триста жеребцов и сверху с десяток рабов ремесленных…

– Да ты шо? – изумился Владимир и, вырвав из рук Путяты фолиант, внимательно его осмотрел. – Как-то как… Застежки… серебро вроде, – скривился князь, поскребя ногтем большого пальца по металлу. – Вот камушки цветные… дороговаты, наверно…

Владимир развернул книгу и попытался перелистать её страницы:

– Глянь-ка, и вправду картинки… Люди-то, люди-то как живые… А цветы-то, погодь, они ж ещё и с травушкой-муравушкой… Ты смотри, че умеют делать. А че здесь писано? Ведь не глаголицей замухрыжено.

– Ясень пень, я тут толмача повесить хотел, або он и прочесть не в силах был и не в состоянии… – разоткровенничался Путята. – Так он сказал, шо всё тайными знаками на особых дорогих древних письменах писано, не по его, мол, жалованию эти знания бывают. Потребовал по каждому лунному месяцу жалование ему удваивать… Вот тогда он и постигнет всё… премудрое по гречанским законам.

– А… по медовухе скоко этот дурак жалование захотел? – сказал Владимир, продолжая разглядывать и взвешивать в руке фолиант.

– По бочке в три дня.

– Шо? И этот дурень с торбой меня провести захотел? Ты пойми, Путята, дай им волю и шо? Шо, я тебя спрашиваю? Я это уже слышал и не раз. Вначале он, супостат, потребует дары небесные за письмена одной книги, потом будут книги на других письменах и… За всё платить грамотеям? Путята, ты вот скоко языков знаешь? – положив руку на плечо воеводы, поинтересовался Владимир.

– Как «знаешь»? – не понял Путята и растерянно посмотрел на князя.

– Ну, читать, разуметь и говорить?

– Н-у-у, три… – протяжно ответил Путята и задумался на мгновение.

– Какие? – не глядя на него, спросил Владимир и, приблизив обеими руками фолиант к своему лицу, медленно обнюхал переплет.

– Э-э-э… Ну, наш, родной, ну, свейский, от гостей из варяг, ну и хреческий так… – на пальцах посчитал Путята и посмотрел на князя, ожидая от него одобрения.

– Как так? Три и всё? – уточнил Владимир и пристально посмотрел на верного соратника.

– Ну, можа сказать, шо ещо один, так и четыре… – пожал плечами Путята и попытался объяснить: – Ну, это, шо по матушке, по батюшке, куда и как далече послать… Матерным называется потому… Потому шо по матери посылаем…

– Понял, нет? И за каждую книжку, начиная с матерного языка, он будет с меня требовать деньги? И зачем нам такие дорогие грамотеи? Ково подешевше нет? – спросил Владимир, беря фолиант под мышку.

– Не зна-аю… – почесал нос воевода, напрягая память.

– Вот шо бы вы без меня, князя, князя Киевского делали? Значит так: толмачу… Погодь, а где другие? – запнулся князь и вопрошающе посмотрел на Путяту.

– Так, Вовка, я трёх повесил ещё в прошлом годе – по деньгам школы в Киеве на глаголице сократили, ну я и трёх толмачей с других языков и повесил, шобы дешевше ребятню там наукам учить было. Вот в этом походе одного толмача, шо был…

– Нет, Путята, так не годится. Сперва толмачей, потом летописцев… А кто славе нашей служить будет? Если провинился – то да. Верёвку на шею и фьють! – Владимир сделал движение рукой, показывая полёт чего-то. – Но грамотеев всегда надо иметь с запасом, шобы нос не задирали, а держали его по ветру. К нашему с тобой удовольствию, – назидательно втолковал князь своему своевольному воеводе.

– Не дурак… – меланхолично ответил Путята. – Будем пороть, шобы жили не тужили и ребятишек грамоте учили.

– Правильно: без розог грамота впрок человеку не идет. Розги любого грамотея наставят на путь истинный. Грамота без порки – это щи без мяса. Книги все собрать – и в обоз! – приказал Владимир, не расставаясь с фолиантом.

Путята в который раз убедился в мудрости и благонравости своего обожаемого князя. За него он и так был готов всегда идти до последнего и потому он отбросил все свои сомнения в последних на его взгляд необъяснимых решениях князя. А в таких решениях недостатка не было. Толмач, помилованный судьбой, прочитал вслух грамоты базилевса на совете Владимира с воеводами и с епископом, который всё ещё кряхтел, и просил клириков по очереди растирать ему злополучную спину. Владимир долго обсуждал с ними условия, которые базилевс считал как бы сами собой разумеющимися. В одной из грамот уже было предложение срочно креститься Владимиру, ибо из Царьграда к нему уже дней как четыре-пять вышли корабли с сестрой базилевса. Но если князь откажется от крещения и свадьбы, то быть беде всем народам. И Владимир, вспомнив наставления «бабушки Ольги», согласился. В Константинополь ушла ладья с сообщением о том, что на помощь базилевсу Владимир отправляет всех лучших воинов из Киева и он согласен на крещение по православному канону.

…Владимир вглядывался в горизонт, на котором появился и, постепенно спускаясь к берегу, увеличивался в размерах жёлтый парус. Навстречу ему поплыли ладьи русичей. На мачте одной из них вскоре подняли условный знак – длинную красно-белую ленту. Владимир вздохнул от облегчения, но тут же вздрогнул от пришедшей ему в голову мысли:

– Путята, – позвал он воеводу поближе, – а точно это сестра базилевса? Скоко ж ей лет? В летах небось прискорбных? А вдруг подсунут шо погаже и нас на посмещище выставят? А ну дуй к этим… – пощёлкал он пальцами.

– К епископу? – подсказал Путята.

– Да ну его. Баран безмозглый… К советникам его. Ну, к этому, к самому шустрому… И выведай всё начистоту. Приметы там, грамоты… Ну, шо ещё там надобно в таких случаях? – предложил Владимир, не скрывая своих сомнений.

Путята кивнул, развернул лошадь и пустился вскачь по гулким мостовым. Беседа с главным советником епископа удалась не очень:

– Это точно сестра базилевса? – спрашивал Путята, ввернув под дых советнику своим пудовым кулаком. Советник с выпученными глазами от боли согласно кивал.

– А можа не она это? Ведь дочка у него есть… – говорил Путята, ударив советника с другой руки под дых. – Можа дочка? – советник, побагровев от удушья, так же согласно покивал.

Путята вернулся к Владимиру с удрученным видом и пожал плечами:

– Тут без медовухи не разобрать. У них это слово то ли дочь, то ли сестра… Смотря кому сестра. Принцесса вообще. У них все: и эти, и те – принцессы. Всё так у греков запутанно…

– Ладно, по виду размыслим… – нахмурился Владимир.

Анну явили Владимиру как безупречный образец принцессы-девственницы. Правда, у автора есть свои представления об этикете Византийской империи, с которыми грех не познакомить читателя. Автор не сплетник. Это – этикет. Дело священное для чести и культуры любой монархии. Его сызмальства вбивают в головы элиты любой страны.

Вскоре на причал спустили носилки с балдахином. Рабы-носильщики большим числом под свист кнутов разом подняли их и заплетающимися ногами понесли навстречу князю и его свите. Почему-то Владимир как-то сразу обратил внимание на полуголых мускулистых рабов-носильщиков, с трудом волочивших ноги под тяжестью носилок, на которых восседала Анна. Повязки с трудом скрывали мужские достоинства рабов. У некоторых они время от времени вываливались из повязок. И приходилось несчастному как-то изворачиваться, чтобы запихнуть всё обратно под повязку. Анна выглядела свежо и прекрасно. От неё волнами исходили благоухания, Владимир заводил ноздрями и, несколько раз не удержавшись, громко чихнул.

– А че эт они еле ноги передвигают? – нахмурившись и вытирая нос рукавом, обратился к Добрыне Владимир.

Добрыня перевел своими бровями вопрос князя толмачу.

– Морская болезнь, княже, – пискляво ответил толмач, став поближе к князю.

– Чё? – как можно грозней сверкнул очами князь.

– Укачало, княже, на море качка же, а они столько дней в пути, – быстро закивал толмач, которого за задницу незаметно для других, но сильно схватил рукой советник епископа.

– Да? – задумался Владимир, пристально наблюдая за процессией.

Эх, княже, княже, сказано же: этик-е-ет… Вот по вечерам, чтобы волны случайно не смыли принцессу за борт, возлегала принцесса на животике (раздетой, чтобы не пачкать об раба свою одежду), а очередной раб вводил в неё свое достоинство сзади по это самое… удерживая её отпадения за борт. (Разумно, разумно и надёжно, учитывая несовершенство кораблестроения в те времена). И так, сменяя друг друга, они до утра оберегали её от несчастного случая. Иногда она переворачивалась на спину, и бедному (которому по счёту?) рабу приходилось налегать на неё уже всем своим телом под ритмы морских волн, дабы не потерять в морских пучинах какую-никакую, а наследницу империи. Так что здесь не только этикет был использован по полной, но и соблюдались правила техники безопасности по доставке принцесс к будущим мужьям. А как вставать с ложа ей прикажете? Взяться, чтобы опереться, на руку? За руку или на руку раба!? За эту, всю в мозолях, руку? Да вы что!? Читатель, вы видели руки рабов? Вот и не только Анна, но и все остальные принцессы издавна, по заведенным святым правилам этикета, обязаны опираться, чтобы вставать по утрам, не на руку раба, а на то, что так твёрдо торчит или пружинит у него между ног.

– Так, к бабам её! – хмуро окинув взглядом паланкин, завешанный полупрозрачной тканью, решил Владимир.

Не поверил он этикетам всяким и печатям на пергаменте, подтверждающим непорочность невесты. (Нашли простачка!) Правда, с бабками-повитухами тоже не всё было ясно – в греческом городе где вы славянку найдёте, что заступилась бы не за невесту, а за жениха? Владимир внимательно несколько раз обошёл собранных женщин, пытаясь каждой заглянуть в глаза, но затем махнул рукой:

– Я тож не вчера родился. Днём свадьба будет, днём. Меня, – погрозил он пальцем женщинам, – не проведешь!

– О-о-ой… – закачали головами женщины.

– Што ой, што ой-та? – рявкнул Путята, грозя бабам кнутом.

– Так молода ищо, совсем девочка для мужа! – затараторила самая дородная из всех собравшихся, гречанка, и заревела во весь голос: – Бедная, бедная наша девочка, принцесса наша ненаглядная! Да куда ж твой отец смотрел? Куда такому детине-громиле отдал тебя! Княже, да там же иголка не влезет! Зачем она тебе такая?

Владимир с удовлетворением слушал и разводил руками в окружении своих воевод и дружинников. А принцесса, еле слышно зашипев, больно ущипнула гречанку:

– Не перегибай, Мария, какая ещё иголка?

– Так что, правду ему? – испуганным шёпотом ответила гречанка и перекрестилась.

– Заткнись, дура! Давай дальше по делу, – не шевеля губами, приказала принцесса.

– Да не бойся, принцесса, я же тебя смазала, держи вот коробочку и каждый вечер понемногу, совсем понемногу смазывай, а то он и войти в тебя не сможет… – и гречанка, глядя куда то в сторону, незаметно всунула маленькую коробочку в руку невесты.

Теперь читатель понимает, что такое женская солидарность? Вот на минуту, всего на минуту Владимир отвлекся, самодовольно оглядывая свою свиту и стуча себя кулаком по груди под завистливыми взглядами дружинников, и на тебе – заговор против мужчины был тут же состряпан. И кем? Женщинами…

– Шо она сказала? – услышав всё-таки голос Анны, заинтересовался Владимир.

– Принять веру… – сконфуженно ответила гречанка. – Веру принять, а потом всё остальное.

– Не, ну кто так дела делает? – обратился Владимир к дружинникам. – Товар такой сначала проверить надо, а то подсунут незнамо шо!

Дружинники согласно загудели:

– Ишь чё выдумали! У нас купец, у вас – товар!

– Айда её ребята в шатёр! – приказал Владимир.

– Вов, можа здесь? Тута такие перины… – подсказал было Добрыня, но осекся под тяжёлым взглядом Владимира.

– Темно в их хоромах, да и душно! Шо там разглядишь? – оборвал его Владимир. – За мной, дружина! – с этими словами он ухватил за талию принцессу и, затащив к себе на колени, пришпорил коня.

Перед шатром Владимир спешился сам и, приняв на руки Анну, пошёл в шатёр, оттолкнув ягодицами принцессы выбежавшую навстречу женщину. Полог за ним скользнул вниз, закрывая от посторонних глаз место проверки товара. Из шатра вскоре послышались писки и визг принцессы и бормотание Владимира, и вскоре слушатели, обступившие шатёр, услышали жалобный крик принцессы, постепенно перешедший в равномерные оханья и всхлипы. Дружинники с удовлетворениями на лицах покачали головами и разошлись по своим делам, оставив любимого князя выполнять свои уже супружеские обязанности.

Наутро Владимир вышел из шатра, потрепал за зад женщину по имени Вера, сторожившую его всю ночь у порога, и пошёл к кашеварам. Полог шатра отвернулся, и из-за него, томно потягиваясь, вышла Анна. К ней бросились служанки, отталкивая от себя блудливых славян, всё это время по очереди очень даже успешно домогавшихся их. Они завертелись вокруг своей принцессы, приводя в порядок её одежду. На их немые вопросительные взгляды она сладко зевала в ответ и лишь тогда, когда её причесали, она, невинная непорочная девочка, по уверениям византийской хроники, вдруг стала с загадочной улыбкой на устах показывать руками какие-то размеры. (Так обычно рыбаки, хвастаясь друг перед другом, показывают размер своего улова – длину, толщину). Служанки с завистью и с восхищением вставляли обратно свои отпавшие челюсти и одобрительно цокали языками. (Ох уж эта женская солидарность!)

– Ирина, – обратилась она к служанке, – ты оправь юбку, а то всё наружу. В шатре там поищите коробочку из тиса. И смотрите у меня, я запомнила, сколько там мази. Шеи поотворачиваю. Спрячьте до вечера.

В доме епископа была аскетичная обстановка: голые стены, лавки вдоль них и огромный стол со стульями по сторонам с высокими прямыми спинками. (Придётся оправдать славян, это не они, нет, это по приказу епископа всё ценное, что могло привлечь внимание славян, было убрано и запрятано куда подальше). За столом были ещё раз в подробностях изучены все условия союза Владимира и базилевса. На вопрос епископа, как быть с крещением, Владимир вздохнул, улыбнулся, что-то вспомнив, и ответил кратко по делу:

– Ну, в жизни не встречал такую, – тут он спохватился и продолжил более дипломатично, – такую узенькую, в узелок завязанную… Как ты сказал? А-а, проблему. До этого доводилось мне иметь дело только с такими, что были и ширше, и глыбже… Вижу, шо христианство толк… в таких проблемах понимает лучше, чем всякие там язычники. И лучше такая кровь подлинной невинности, чем кровь от мечей. А счас тороплюсь… Вот завтра с утра и приму крещение.

…Князь вышел из шатра в одной рубахе и вздрогнул от утреннего ветерка с морских просторов. От костров призывно повеяло запахом еды, сдобренным дымком. Владимир зевнул и, сладко потянувшись, протер кулаками глаза. Костры в лагере поддерживались всю ночь челядью и дружинниками по очереди. Над морем вставало солнце. Владимир пошёл навстречу его свету и, по обычаю язычника, шёпотом восславил светило. Из-под одной из повозок вылез бородатый нетрезвый детина в грязно-белой льняной рубахе и поплелся по нужде следом за князем. Он свернул с тропинки и оказался в низине позади Владимира, который неспешно поднимался всё выше и выше. Дружинник выбрал место и присел на корточки, не спуская глаз с князя. Князь оказался на вершине скалы, и в тоже время его фигуру поглотило солнце.

– Вот те на… – кряхтя от натуги, удивился детина. – Княже в красно солнышко обернулся… Чур меня, чур!

Сделав свое дело, он ещё раз глянул на князя. Князь и вправду сменил человечье обличие: превратился в скалу с человечьими признаками и отбрасывал от себя лучи во все стороны. Детина доковылял на своих непослушных ногах до повозок, где из одной из них вытащил бочонок с брагой и, не обращая внимания на негодующий гомон полусонных побратимов, жадно прильнул к нему. Потом он перевел дух и, оглядев всех, гулким басом известил:

– Русичи, диво-дивное счас только углядел. Оборотень наш княже!

Дружинники забухтели, требуя доказательств или чуда, или трезвости оратора.

– Да клянусь песьей головой своей тещи! А кто не верит – ступай, глянь своими зенками сам. Вон он там! – показал рукой детина в сторону тропинки, ведущей на вершину скалы.

Нашлось несколько любопытных и чересчур недоверчивых дружинников. Посмеиваясь, но без излишнего шума они прошли по козьей тропе к скале. Они застали ещё игру солнечных лучей. Но длилось это недолго. Правда, этого хватило, чтобы ошеломить свидетелей.

– Ярило – мой отец! – смекнув, в чём дело, согласился князь. – А владыка, княже Святослав, мой второй отец… – и он поднял указующий перст к небу.

С многоотцовщиной, как и с безотцовщиной, уже тогда было понятно и привычно – этим трудно было кого удивить. Особенно после праздника Ивана Купалы. Да и сейчас этим прибыльным делом многие увлекаются. Спасибо женщинам.

Само действие было недолгим. Князя доставили в целости и сохранности к купели. Дружинники отошли по знаку Владимира подальше от неё, оставив князя с епископом и с двумя диаконами. Несколько человек из челяди не решились оставить князя наедине с чужими людьми и встали за спины священников.

Князь с умным видом оглядел этих лишних сопровождающих и взмахом десницы своей послал и этих куда подальше. Челядь нехотя повиновалась. Князь подошёл к купели, ещё раз попробовал рукой воду и остался доволен – его здоровью от чистой, нагретой солнцем, пусть и проточной водицы ничего не угрожало. Он огляделся по сторонам и, не почувствовав на себе чужих глаз, подошёл к боковой стене. Ещё раз оглянувшись по сторонам, нагнулся и, подобрав острый камешек прямо на каменной кладке стены, с видимым усилием выцарапал глаголицей: «Здесь был Вова».

Нет, а чё? Вон прадед князя – Олег – щит приколотил к вратам Царьграда. И чё? Где щит? Где щит, я вас спрашиваю? А уж как друг у дружки историки спрашивают. Сперли, сперли щит! Вот с той-то поры и привыкли русские расписываться и в военное время, и в мирное на всём том, что спереть невозможно и доказательств потом не потребует.

С высокого берега была видна вся гладь моря, которую неусыпно стерегли редкие, но громадные облака. Между ними ветерок нагонял яркую синеву, из которой вдруг начинали свисать видимые бессчётные лучи, как паутину, скрывающую само солнце. Владимир, призвав на помощь Путяту, стал неспешно разоблачаться: скинул с себя накидку соболиную с пряжкой, потом кольчугу (один он долго бы возился), снял подтельник, затем рубаху, сапоги, одни штаны, следом другие. На Руси наготы особо не чурались. Путята был единственным славянином в ту минуту, когда князь троекратно погружался с макушкой в купель под непонятные бормотания священников. Затем князь дал знак, и Путята помог ему выбраться из купели. Целый день подходили дружинники к купели и окунались в неё, следуя примеру князя. Проточная вода к вечеру стала лучше холодить и бодрить неугомонных славян.

Купание понравилось. Но вот на вопросы воевод о том, что надо бы выслушать волю киевского вече, Владимир ответил коротко и ясно:

– Пущай собираются и горланят, скоко им влезет! Но решать и править буду я!

В Киеве было тихо и снежно. После того, как по приказу Владимира, который доставили в столицу гонцы, ушло войско числом в четыре тысячи копий и две тысячи всадников, город опустел настолько, что стал слышен шорох падающих снежинок. Правда, слышать снежинки доводится только собакам. Они попрятались по своим норам и конурам, не на шутку напуганные странным безлюдьем улиц. У исправленных ворот детинца с аркой каменной кладки стояли два человека, вслушиваясь в эти странные сумерки, постепенно стирающие с лица земли улицы опустевшего города.

– Ты уходишь завтра? – послышался шёпот Амалии.

– Так будет лучше… – так же шёпотом ответил Прокопий. – Мы должны просто исчезнуть порознь. Вместе будет заметно…

– Денег нам должно… хватит? – взяв за руку любовника, спросила Амалия. – Денег, а не здешних смешных…

– Да, нам хватит, – успокоил её Прокопий. – Ещё посмотрим, сколько заплатит базилевс.

– Поскорей бы дождаться смены… – грустно вздохнула Амалия. – Зимой пускаться в дорогу, конечно, очень тяжело, но я даже с этим смирюсь, только бы убраться отсюда до приезда Владимира. Надоело быть наложницей у варвара. Кто нас заменит?

– Её зовут Верой, я, помнится, встречался с ней в Константинополе. Года три тому назад… – задумчиво процедил Прокопий. Помолчав немного, он добавил: – Её срочно выдали замуж и послали в Херсонес вслед за наместником. Понимаешь?

– Наместник? – удивленно посмотрела на Прокопия Амалия. – Он не внушал доверия? Зачем же его тогда послали туда?

– Надо было определить, с кем он был связан при дворе базилевса, – пояснил Прокопий. – В Константинополе сделать это было сложно. А так ему пришлось раскрыться. Его переписку нетрудно было перехватывать и вести счёт его гостям. Базилевс не прощает предательства…

– Дионисия жалко, – Амалия вздохнула, положила руку на плечо Прокопия и, взглянув ему в глаза, спросила: – Что… что мы скажем в столице?

– В нашем деле потери неизбежны. А климат на Севере суровый. Стоит только рассказать, сколько там длится зима и какие там холода… Бедный Дионисий! Заболел и умер… – не снимая руку Амалии со своего плеча и поцеловав её, ответил Прокопий.

– Ты нашёл его клад? – с деланно-равнодушным видом спросила Амалия.

– Да. За кого он нас принимал? – с саркастической улыбкой ответил Прокопий. – С таким заговорщицким видом посвятил тебя в тайну клада, а потом скромно так перепрятал всё.

– Ну, что ж… Всё хорошо складывается, я даже сама на такое не надеялась. Думала, что мы так здесь и останемся помогать смене… – отряхиваясь от налипших на брови и ресницы снежинок, произнесла Амалия.

– Дожидаться свадебного поезда с Владимиром и с нашей принцессой нас никто не обязывает, – согласился Прокопий.

– Да-а, повезло нам. Я даже чуть дар речи не потеряла, когда узнала, что она прибыла в Херсонес на свадьбу с князем… – с иронией в голосе произнесла Амалия и тихо рассмеялась.

– Базилевс – мастер в делах перевоплощений, – не разделяя игривости Амалии, тихо, но с каким-то странным серьёзным тоном прошептал Прокопий.

– Что ты хочешь этим сказать? Что… – замерла Амалия. – Что?

– Это не сестра базилевса, – усмехнулся Прокопий. – Хотя… Старую… Сколько ей лет? Выдать за такого гурмана, как Владимир?

– А кто же тогда в Херсонесе? – не сдержалась от изумления Амалия.

– Какая-то юная особа, которую приказано титуловать принцессой и сестрой базилевса, – задумчиво заговорил Прокопий и, пожав плечами, продолжил: – Простолюдины вряд ли когда видели живьем настоящую сестру базилевса. При этой… особе, по моим сведениям, нет ни одной дамы из свиты настоящей Анны. Но, говорят, она ещё та распутница. Значит, она одна из нас.

– Бедный Владимир… – прикрыла от изумления ладонью рот Амалия.

– Бедными будут его подданные и потомки, – усмехнулся Прокопий, – которым никогда не распутать этот клубок…

– Я уже замёрзла, – зябко повела плечами Амалия.

– Пойдём, – согласился с ней Прокопий, обняв за плечи. – Здесь очень холодно, но зато чужих ушей нет.

– Как ты думаешь, а что с этими домовыми будет? – поинтересовалась Амалия. – Они вроде есть, а вроде их нет…

– Да кто ж им будет верить, им или в них, если славяне примут нашу веру – православие? И тогда пусть себе шпионят… Наши коллеги. А люди не любят правду о неправде…

В Уголовном кодексе все «святые» деяния князя Владимира и его подельников проходят по самым суровым статьям наказания. А мы его за это прославляем и молимся в церквях на иконы с его изображением. Хотя его облик должен был тревожить и пугать до смерти людей на стендах «Разыскиваются особо опасные преступники». Мне кажется, что на иконах изображены лики только тех, кого так и не смогло разыскать правосудие. Ну, и какую ещё веру мог выбрать уголовник-рецидивист особо княжеского разлива?

* * *

Замельтешили попы на Руси Святой. Сусальным золотом куполов церквей и колоколен покрывалась нищета Руси. Из века в век усиливалась вера, благополучие попов и несправедливость законов. Появились трактиры и корчмы – строго, ой, как строго наказывалось незаконное самогоноварение! Головы самогонщикам рубили, их родичей топили в Днепре, в Москве-реке (да много ещё где!). Соседей за недоносительство пороли до полусмерти, родственников пускали по миру. А вездесущие осведомители выявляли всё новые секреты волшебства напитков конкурентов князя у своих жертв и тут же бесплатно, за обещания им места в раю, выдавали эти секреты государевым людям. Налоги, какие налоги собирали из века в век! Никогда ещё так государство не процветало… Но иногда не все налоги до князя какого доходили – на их пути появлялись скорбные постные лица попов с загребущими руками и лживыми подлыми речами. Поборы с прихожан, помимо церковной десятины, составляли лакомое угощение мирской жизни праведников. Их жизнь становилась всё прекрасней. Бытность священника становилось безопасней и подозрительно щедрой на искушения диавола, причём всё это тоже за счёт паствы. (Народ хирел, избавлялся от всяких искушений в пользу попов и князя). Желающих освоить это странное занятие во благо людское, но с выгодой, доходом для себя становилось с каждым днём всё больше и больше. Их лицемерие стало портить и одолевать всю Древнюю Русь.

– …Ох, грядет, грядет конец света!!! – вопил от переизбытка чувств на паперти деревянной избы с крестом на крыше очередной пророк в рясе. Но конец света, оказывается, можно было отодвинуть не только церковной десятиной, помимо новых княжеских налогов, и покаянием и смирением, но и строительством новых храмов и монастырей бесчисленных числом… Перед проповедниками, разумеется, сам Христос колени преклонял и принимал их в свое братство. Все праведники и просто попы стали соучастниками вечной жизни Христа – а как же иначе? Жизнь на Руси понеслась вскачь по ухабам чудотворным и кровавым лужам доносов. Началась новая, но такая нужная князьям и попам летопись вранья.

* * *

Волхвы вначале вполне миролюбиво отнеслись к очередной затее князя – было даже весело. Но когда добровольцев покрестили, и желающих не осталось, остальных зевак почему-то стали насильно окунать в реку. Веселья поубавилось: людей дружинники отлавливали, пинками и тычками стали загонять в Днепр. И так несколько дней. А потом ввели десятинный налог в пользу новой веры – тут уж совсем стало не до веселья. Но волхвы и тогда ещё были в недоумении и потому как-то вяло защищались сами и так же безвольно защищали веру предков. Ведь любой князь был в наступившие времена уже гораздо ближе к людям, чем волхвы и ведуны. От его власти славяне в жизни уже зависели больше, чем от своих языческих плясок и обрядов. Христианство по всему миру распространялось одинаковым способом. Вначале охмурялась элита, а потом ставился на колени народ.

Так и получилось, что на трезвую, пусть даже и не на совсем грамотную голову принять православие Русь ну никак бы не смогла.

Вот так вместе с самогонкой на Русь могла прийти и пришла ещё одна беда пострашнее пьянки – православие. И оно пришло, пришло как неизбежная кабала для наивных грешников.

– Эх, бабушка, бабушка! – прошептал с закрытыми глазами Владимир Красное Солнышко, садясь в ладью предков, на которой его по древнему обычаю отправляли к Перуну в облака вслед за пращурами. Он всё ещё надеялся, что по пути к нему удастся заглянуть самому в этот самый рай, который обещали ему попы с бабушкой вместе. Ну, то есть погулять ещё по пути… Но помер. Взял и просто помер! Ну, пришёл срок, что ж поделать…