Текст книги "Мистификация дю грабли"

При свете одинокого факела и маленького масляного светильника в нише стены перед камерой тени в капюшонах, поковыряв в замке ключом, открыли засов и проникли в мрачное тёмное помещение. Их интересовала только одна из подобных клеток. Вскоре они бесшумно появились с почти безжизненным телом на руках и исчезли в звенящей тишине коридоров тюрьмы.

Улицы были пустынны и едва угадывались во мраке, усиленном накрапывающим дождём. Это вполне устроило странных существ, передвигавшихся пусть и с особой осторожностью, но достаточно быстро, чтобы опередить сомнения случайных встречных путников или стражей городского дозора. Тени безмолвно скользили и скользили по стенам и заборам, пока не достигли порта. Здесь их поджидал ещё более густой туман, который заставил их двигаться почти наощупь. Навстречу им вдруг появилось ещё две тени. Тени засуетились под редкими проблесками луны и заговорили вдруг по-человечески:

– Сват, примай!

– Да… да она ж дохлая, что ли? – послышалось в ответ

– Я тебе дам «дохлая». Били её и голодом морили. Где жинка твоя?

– Да здесь, Мирон… – хмыкнул собеседник Мирона и показал рукой на еле понятные очертания судна в тумане с тускло поблескивающим фонарем над трапом. – А кто это с тобой?

– Да Густав – познакомься, может, ещё свидитесь – пригодится…

– А че он, как рыба, молчит?

– Так ты по-немецки с ним, и он ещё так болтать будет – хрен остановишь. Ну, хватит, – сменил тему Мирон. – Допрешь девку до Ладоги, а там сдашь её Степану, брательнику моему… Скажешь ему, что я приду позже. Он ещё успеет её до Новгорода довезти и обратно вернуться… А я тут малёха задержусь – с самогоном у меня тут такой соблазн появился… Да и не забудь на словах передать: купцам и поморам беспокоиться ни к чему. Уговор буду блюсти по сказанному. Серебром тут платить будут. У меня уже пуда два серебра почти что на руках. А сколько ещё будет… Раздену я их здесь всех. Но подождать надо.

– Понял, Мирон, понял. А как её зовут?

– Кого? А-а, эту? Густав, как хоть её звать? – обратился Мирон к своему спутнику.

Тень из тумана не сразу отозвалась, но как-то очень грустно и хрипло:

– Марией…

– Надо же, какое имя. И её… Нет, я вас, немцев, не совсем понимаю!

– А что тут понимать, Мирон? Там уже дрова для костра привезли… – откашлялся окутанный туманом немец. – Давай поскорей.

– Хорошо, теперь давай решать, что с этим со всем делать? Марию мы отправим, а вот что с этим монахом делать?

– А что с ним делать? Да и не один он такой… – откинув капюшон, вздохнул Густав. – Хотя этот блудлив больно…

– Ладно, мы миряне грешим, а вот монаху-то зазорно вроде так себя вести… – смахивая дождевые капли с бороды, ответил ему новгородец.

– Ну и что ты ему сделаешь? – безнадёжным тоном спросил Мирона Густав.

– Да мысль есть у меня одна.

– Ой, греховная, наверное… – улыбнулся Густав.

– Как получится, но этого пройдоху… – не договорив и сдернув капюшон с головы, многозначительно прошептал купец, и шагнул в темень городских лабиринтов.

Едва рассвело, как судно новгородских гостей, вынырнув из редеющего тумана, с попутным ветром по реке Траве направилось к морю. Лишь к полудню в тюрьме начался переполох: прибежавшие за ведьмой монах и палач обнаружили таинственное исчезновение узницы. Тюремщики, слегка протрезвевшие, в один голос твердили про проделки нечистой силы. А как иначе? Замок был на месте, решётки не подпилены, спавшие рядом с ведьмой другие преступницы ничего не заметили – хотя от них всех несло почему-то перегаром, различимым даже среди общей вони. Но рассказывать им, как они проводят время в караулке с охраной в ночное время, было просто нельзя. Да и кто бы им поверил? (Не та репутация). Хотя, вроде не ведьмы ещё, но кто их там знает?

Изнемогая от груза бессильной злобы и ярости, монах долго ещё рыскал по всем помещениям и закоулкам тюрьмы, пытаясь найти хоть какое-нибудь толковое, по-земному понятное всем, объяснение случившемуся. Возгласам и икоте тюремщиков и обитателей тюрьмы он не верил. Он сам вообще никогда никому и ничему не верил. А зря. Ведь верили же даже грамотные люди в его россказни про то, чего он сам никогда не видел и лишь пересказывал чей-то бред на собственный лад со своими измышлениями.

Мирон до полудня успел посетить многих горожан и организовал то ли заговор, то ли перепись всех недовольных бесприбыльной жизнью активистов и энтузиастов международной торговли. (Не только сам Мирон и его земляки, но и многие видные горожане страдали от нелепых путаных нововведений, что свалились всем на голову после появления в городе небольшой кучки странствующих монахов). Любек был свободным городом Ганзы, но свободным не настолько, чтобы не опасаться религиозности и дикости нравов остальной Европы. Тогда даже прибыль от торговли уступала место солидарности и согласию с кучкой оголтелых полуграмотных проповедников – рассказы, разошедшиеся по всей Европе, о том, что натворили фанатики веры в провинции Лангедок, затмевали все доводы разума в пользу сытой и мирной жизни.

В обед новгородец появился у старых друзей и принес им не только слухи, которые сам же иногда изобретал для горожан, но и небольшой бочонок и мешок со странными медными трубками за плечом. Пообедав со всеми в тесной кухне, он незаметно для домочадцев удалился вместе с хозяином в подвал. Вышли они лишь к вечеру. Густав не только повеселел, приободрился, но и явным образом захмелел. Это бывало с ним крайне редко, чем он немало озадачил своих домочадцев. Он подошёл к сыну, остановившемуся по его знаку в коридоре, и с самым серьёзным видом спросил:

– Уважаемый наследник, когда вы возьмётесь за ум?

– Ничего не понимаю. Зачем это вам? – с растерянным видом ответил Курт.

– Мне? Это тебе, мерзавцу… это тебе, негодяю… – с этими словами Густав отвесил несколько оплеух сыну.

– Погоди, Густав, погоди… – приобнял возмущенного главу семейства Мирон. – Курт, ты тут все греховные места знаешь, даже в собор ходишь…

– Ещё бы ему не знать… А причём здесь собор? Что ты путаешь, Мирон? – удивился Густав.

– Да не путаю я ничего. Вы все не только бежите в церковь, чтобы сделку какую освятить – ей-богу, это не церковь у вас, а нотариальная контора. Там и ворье всякое шустрит – добычей делятся с Богом, проститутки и такие же добрые вдовы на любой вкус, казнокрады из ратуши, одним словом, все грешники там… Помнишь этого, ну, лысый, жирный такой, хромоногий? То ли скупщик, то ли ростовщик…

– А, Соломон-скупщик… – почесал голову Курт.

– Ну, да, кажется, он, – согласился Мирон и обратился к Курту: – Ты знаешь, где он живёт?

– Да как не знать… – отвел глаза блудный сын своего отца.

– Так ты ещё с этими скупщиками краденого знаешься? – возмутился его отец.

– Это не совсем скупщик, а антиквар из ломбарда, – ответил Курт, защищаясь рукой от отца.

– Какая разница? – стукнул всё же сына по затылку Густав.

– Да хватит меня по голове бить! – взмолился непутёвый сын. – А то…

– Ты посмотри, он мне ещё угрожать будет! – возмутился Густав.

– Да хватит вам. А то я сейчас начну байки отцовы рассказывать, как некоторые немцы со славянами начинали дружить и чем дела у них иногда заканчивались… – рассердился Мирон.

– Да, были времена, – усмехнулся Густав, почесав небольшую свою бородку, – ладно, сынок, скажи спасибо своему заступнику. И веди нас… в ломбард. Кто только такое название придумал для торговли краденым?

– Наверно, итальянцы. У них есть целая провинция – Ломбардия! – блеснул своей осведомленностью Курт.

– Да, итальянцы те ещё мошенники. Те-е…

– Да я посмотрю, у тебя все мошенники, кроме немцев… – засмеялся Мирон.

– Ну, и среди наших… – махнул рукой Густав.

В одном из глухих переулков они остановились перед прочной дубовой дверью с железной колотушкой. По знаку отца Курт постучал в неё условленным стуком. Дверь долго не открывали, хотя за ней всё-таки слышались глухие непонятные звуки. Затем кто-то спросил скрипучим голосом:

– Кого ещё там нечистой силой принесло?

– Заклад хочу выкупить… – оглядываясь на отца, ответил Курт. – Да открывай скорей, а то уже и так поздно.

– Вот потому-то и не открою, что поздно.

– Ты меня что, не узнаешь?

– Узнаю, узнаю, Курт… А вот кто рядом с тобой?

– Открой – узнаешь! Свои… Не разбойники.

– Не верю. Слишком разные люди с тобой дружбу водят. Не боишься, что я всё твоему отцу расскажу?

– Открой двери и расскажи. Он рядом.

– Открывай, Соломон! – не выдержал Густав. – Открывай, а то ты меня знаешь!

– А-а, Густав, ты-то мне и нужен! А то Курту я как-то не очень уже доверяю… – с этими словами заскрежетали запоры и засовы, и наконец дверь открылась, и перед гостями появился тучный лысый человек небольшого роста в шёлковом красном халате до пят.

– А халат-то мне знаком… – усмехнулся Густав. – Я его сам недавно продал знакомому прощелыге для епископа…

– Это похожий просто… Да мало ли таких халатов? – засмущался Соломон.

– Мало. Мало-мало, я всего десять таких халатов от арабов получил. Девять я знаю где, а вот десятый… – с этими словами Густав отстранил хозяина и прошёл в тёмный проем двери. За ним проследовали остальные. В гостях у хозяина ломбарда, который почему-то настоятельно требовал называть его антикваром, что немало веселило его гостей, они пробыли недолго, но сходили успешно, очень успешно. Густав, выйдя на улицу, то держался рукой за сердце, то вытирал слёзы от приступов смеха.

– Ну, как? – спросил Мирон, оглядываясь по сторонам. – Вот сказал бы тебе сразу, когда увидел, как этот монах бусы с тётки пьяной тащит тогда – и что? Поверили бы мне? Нет, как же, он же монах! А я кто? И вряд ли бы вы его обыскали. Просто пришлось посоображать, что делают с краденым в таких случаях. Зачем, зачем монаху янтарные бабские бусы? Продавать, значит, побежит. А куда? Вот, то-то же… И брехать будет, что, мол, подношение для сирот и вдов. Еду им на эти денежки надобно бы… – Мирон помолчал некоторое время и добавил: – Слышал, хорошо запомнил, что Соломон сейчас нарассказывал? А про Гертруду? Да этот монах просто кладбище всех земных грехов после этих историй. Ну, ладно, подумаешь, тёлку бычок завалил… А что с остальными историями делать?

– Да уж, и что теперь нам дальше делать? – остановился Густав.

– А дальше… к настоятелю, – осторожно подсказал Курт.

– Прямо сейчас? – засомневался Мирон. – Не поздновато ли?

– Ну, да, поздновато, – ухмыльнулся Курт, – для интриг и молитв?

– Да что он с этими монахами сделает? Он сам их как огня боится! – уныло вздохнул Густав.

– Так вот из-за своего страха он их живьем закопает. Знаю его… – вмешался в разговор Курт.

– Откуда ты его знаешь? Что ты вообще знаешь? Что-то не припомню твоего знакомства с такими порядочными людьми…

– В карты мы с ним играем… – сознался Курт, заходя за спину отца поближе к Мирону.

– Что?! – изумились хором отец и Мирон.

– Ну, собираемся тайно у сестры бургомистра.

– У этой самой Гертруды, жены Томаса?.. Трактирщика этого?

– Да… – глухо отозвался Курт, умоляющими глазами гипнотизируя Мирона.

– Да я тебя за это, за карты!..

– Подожди, – перехватил Мирон занесенную руку отца над Куртом. – Это же как нам повезло. Пойми: нет худа без добра, как у нас говорят.

– Почему? Как?.. – растерянно, совсем уже ничего не понимая, зашипел Густав. – Да отпусти руку!

– Успокойся… – миролюбиво ответил Мирон. – Пойми: и трактирщик тоже теперь будет на нашей стороне. Вместе с Гертрудой. Да-да! Это она, она была с этим монахом. И ты сам посмотрел бы, чем они там занимались, никого не стесняясь… Так что зайдём-ка к ним в гости. Да не тревожься, выпивать не будем, а вот побеседовать по отдельности с мужем и женой придётся. С Гертрудой в первую очередь. И без муженька при этом! А потом пусть она попробует отвертеться! Тюремщики на нашей стороне, – стал подсчитывать новгородец, – судья, трактирщик с женой, бургомистр и притч городского собора тоже. А твои потерпевшие родственники и просто потерпевшие много чего от этого пройдохи в рясе, да и другие его собратья-мошенники, думаю, себя тоже ни в чём не стесняли. Куда уж больше? Недовольных столько, что только искры не хватает – такой пожар получится. А теперь – за дело!

В хрониках Любека затерялось немало любопытных историй под многовековой пылью забвения. Из этих хроник иногда выглядывают персонажи с рожками или с нимбами, или просто с арканами для должников, а некоторые страницы и вовсе написаны случайными авторами, и чернила на них до сих пор пахнут или ладаном вымысла и предположений, или душным дымом небылиц от восковых свечей.

Одним прекрасным утром, когда ночь вместе со своими страхами и обычной вонью была выметена со всех улиц свежим ветерком, горожане были надолго ошеломлены неожиданными событиями, которыми запомнился им этот день. А ведь ничего не предвещало такого великого дня в истории города. Города, чья размеренная, благополучная жизнь, лишенная всякого намека на штурмы и осады, лишенного архитектурной осанки европейских столиц, вызывала лишь еле уловимую зависть соседних городов зажиточностью своих горожан.

Вначале возникла шумная суета у кафедрального собора, затем нечто подобное возникло у ратуши и, наконец, не самые, как вы понимаете, любопытные, но прилично, даже богато разодетые горожане нехотя потянулись к местной резиденции епископа напротив ратуши, чтобы понять: а что происходит?!

На чудеса город Любек был скуповат. И в самом деле, какие такие чудеса? Вон их сколько происходит по землям европейских стран – а толку? При таком количестве чудес и паломников можно было бы этим лентяям-то и не работать – обирай, знай, простаков, вот вся и забота. А горожанам в Любеке? Если не встанешь пораньше да если не побегаешь по всяким делам, следовательно, прибыли не получишь. Вот у соседних городов такое количество чудес, что даже верующих-паломников давно уже на всех не хватает. С чудесами явный перебор, а прибыль где? Всё клянчат и клянчат кредиты у Любека. Потому обмануть горожан Любека ерундой всякой (а ерундой они признавали все, что не приносит прибыли) было невозможно…

Нет-нет, они не были атеистами – они были просто горожанами, знавшими толк в торговле. Какие чудеса? Если и есть чудеса на свете, то только в торговле! Вот в торговле бывают настоящие чудеса! А всё остальное – это просто фокусы… Тогда, да и в наши времена, при недостатке истинно верующих (таких даже на том свете не очень жалуют – отправляют сразу к небесным санитарам) такие чудеса уже копейки ломаной не стоят!

А в Европе дошло до того, что не то что в городе, а почти в каждой деревне было уже по десятку отрезанных голов Иоанна-Крестителя, по сотне отрезанных мизинцев младенца Иисуса, по множеству других костей со скелета какого-нибудь местного святого, иногда даже лишнее приходилось выбрасывать. А что делать? И так мусора и хлама вокруг городов хватало, а тут ещё попробуй подыскать достойное место для лишних костей всяких там святых. В общем, каждый храм превращался то ли в живодерню, то ли в анатомический театр.

Но больше всего храмы становились похожими всё-таки на обычные живодерни – иной святой в загробном мире ещё ждёт своей очереди на аудиенцию к престолу, а на земле, вооружившись ножами и топорами, над его останками уже орудуют священники. Ну, кости понятно, а вот куда они филейные части девают и ливер? Как мне жалко этих несчастных святых, чьи мощи не находят упокоения… Какое кощунство и дичайшее варварство!

Тем не менее нечто такое, похожее на чудо, тогда в Любеке и произошло. А началось всё с того, что настоятель собора лично вместе с каноником и с почтенными горожанами доказал просто и ясно, что Великий Престол к этим мошенникам в сутанах, пусть даже и носят они эти хламиды уважаемого духовного ордена, относится очень строго, не то что к простым мирянам. Они являть обязаны пример святости, а не грешить напропалую. Да ещё, нет, вы только послушайте: они воруют! И у кого? У церкви! Эти мошенники присваивают себе все собранные подаяния, все пожертвования, крадут всё, что им под руку попадётся, и не делятся с даже с епископом, не говоря уже о Его Святейшестве! И для кого или для чего они все это воруют? Затем все присутствующие единогласно согласились, что дело здесь нечисто. Кто это, если не сам дьявол, хочет опорочить с помощью монахов-самозванцев веру святую?!

Всех монахов-францисканцев отловили по городу и немедленно заперли в тюрьме. Написали послание Ватикану, в котором подробно перечислили найденные вещи при обысках у монахов, добавили в него целый перечень ужасных грехов, не забыли и о списках совращенных ими женщин, убиенных и сожранных (как же без этого?) младенцев во время непонятных ритуалов, перечислили все болезни, появившиеся вместе с монахами. И в конце просто сообщили, что не стерпит бумага тех оскорблений в адрес папы римского, что произносили вслух и про себя эти злодеи в присутствии добрых христиан… Написали да и отправили по адресу: Ватикан, Господу нашему.

Ждать пришлось недолго: через недели две за монахами приехали посланники папы. Они провели собственное расследование. Но вначале следствия в присутствии горожан в ратуше они задумчиво осенили своими взорами кучи краденого добра как вещественное доказательство и рассвирепели.

Между нами говоря, к тому, что нашли при обысках у монахов, даже всегда скуповатые бюргеры на этот раз непонятным образом расщедрились и добавили по своей доброй воле немало чего в эту кучу. Но об этом посланникам Ватикана не стали сообщать. Бургомистр с горожанами поклялся нещадно наказывать врагов веры, но при этом он с интригующим видом поинтересовался у посланников, мол, а за дровишки для аутодафе кто платить-то будет?

Глава делегации, епископ Пидрелло Пидолино, в который раз посетовал, воздевая руки к небесам, на невероятную скупость немцев и дал разрешение экономить на количестве костров, но не на их качестве. Монахов в ручных и ножных кандалах в целях экономии на дровах вскоре увезли в Рим. Город вздохнул с облегчением, хотя многие горожане втайне не раз потом жалели о случившейся с ними щедрости.

В дорогу вскоре засобирался и Мирон. Он обзавёлся множеством друзей, хотя дружба меж торговыми людьми (как все знают) определена только границами выгоды. Ему удалось устроить не только свои и чужие сделки на будущее, но и женить Курта на Гертруде, овдовевшей тем же самым знаменательным днём, – трактирщик не простил измену жене и повесился с кружкой пива, привязанной к его руке. Кружка пива в руке покойного явно доказывала, что налицо не самоубийство, а несчастный случай. Что и подтвердил с постным выражением лица настоятель собора. Он также сообщил, что пока висельник доканчивал пиво с верёвкой на шее, его успел причастить (забыл.… как его зовут?) священник. Настоятель как свидетель подтвердил сей непреложный факт клятвой на Библии перед судьями.

Во время совсем недолгого суда он с тоской поглядывал в сторону Курта, невозмутимо обмахивавшегося веером из карточной колоды. Висельник стал подозрительно похожим на будущего местного святого. Чудеса были впереди – в их свидетелях уже тогда недостатка не было. Со слов же каноника трактирщик был богоугодным христианином, не раз изгонявший при нём пинками зелёных чертей вместе с поздними посетителями из трактира. И он сам слышал, как дудели в трубы ангелы, когда его причащали! А потому его нужно отпевать и хоронить не за оградой кладбища как самоубийцу, а как уважаемого на небесах человека возле стен собора.

Свадьба была не просто скоропалительной – она была внезапной и при этом такой долгожданной для дружков Курта и подруг Гертруды. Трактирщик был явно не беден, чем поразил видавших виды купцов. Он был богаче всех своих соседей, добавьте сюда векселя и долговые расписки бездельников со всех городов Ганзы и вы поймете восторг Густава. (Помимо долгожданного титула тестя ещё и такое?) Покойника только ещё выносили из церкви, а вдова, уже переодетая в свадебное платье, простое, пурпурно-золотое, шёлковое, но без траурных излишеств, поднималась по лестнице навстречу гробу под руку с женихом. Свадьба и поминки в целях экономии прошли в один день – вначале помянули, затем поплясали. (Ох, уж эта немецкая скупость и бережливость…) Курт с удовольствием принял жену с таким наследством, и количество его собутыльников умножилось на количество измен Гертруды. Сумма наследства вдовы с самого начала оказалась очень внушительной, что уж говорить о дальнейшем? Но и Курт не с пустыми руками пришёл к ней, чтобы начать новую жизнь. Не без помощи Мирона и перегонного куба было налажено производство отменного хлебного вина, что помогло увеличить благосостояние почтенного семейства. Каких только марок напитков не появилось в подтверждение целомудренности тогдашних нравов…

– …Смотри, киндер, смотри и запоминай! – вздохнул Мирон, придерживая мальчика за плечи. – Может, больше никогда не увидишь эти берега…

– А мама правда там меня ждёт? Ты не обманываешь?

– Скоро увидишь её сам, через недельку, ну, может, чуть побольше… И давай учи теперь наш язык, а то сверстники твои в Новгороде тебе прохода не дадут… Засмеют да за своего могут не признать.

Они стояли у борта однопалубного судна и смотрели, как тают берега и водная гладь становится всё шире и шире. Устье реки заканчивалось, и лёгкая речная зыбь постепенно перешла в морскую качку.

Шальные порывы ветра и тёмная полоска над горизонтом не предвещали беззаботного путешествия – наступило время осенних штормов. Но людям в стихии порой легче быть и обретать себя, чем соблюдать в спокойной жизни надуманные кем-то для них правила и законы.

Странная история…