Текст книги "Мистификация дю грабли"

– Грех великий за священником во время исповеди проститутки подглядывать! Вы что, в ад за ней хотите?

– Да нет, ты что? Мы просто смотрели, может, эта непотребная женщина хочет вред церкви причинить! Вон как она за его воротник держится – никак к дьяволу его тащить будет!

– Вы не на воротник его зрите, а на её ягодицы – вот где дьявол спрятался! – с трудом сдерживаясь от смеха, подначивал охрану Мирон.

– Ты ещё нас поучи! И где ты там разглядел ягодицы? – с опаской, но в тоже время с не нескрываемым интересом поинтересовались стражники.

– Да ведите, чёрт вас всех побрал, в суд, – Мирон обхватил двух своих сторожей и силой увлек за собой. – А то уставились тут на всякие дьявольские проделки! А ягодицы… вон под теми ногами… О, да она его уже сама оседлала! – глядите повнимательней, али зрение вас подводит?

С этими словами Мирон, вдруг почему-то протолкнув вперёд стражников, неожиданно для спутников поднял одной рукой с земли и взгромоздил на свои плечи бочонок с этим каменным мусором и как ни в чём не бывало продолжил свой путь. При этом он чему-то улыбался, рассматривая песок и камешки на своей ладони, и норовил пинками ускорить своих стражей. Те с опаской поглядывая на здоровенного славянина, протрезвлялись, непонятно почему, и шагали гораздо бодрей, чем с начала ночного дозора…

В суде было сумрачно. Вонючий воздух города был удивительнейшим образом превзойдён запахами юбок свидетельниц, одежды простых посетителей и посетительниц и обувью судей. То всплывали, то вновь тонули в этой душной темноте бледные пятна лиц. (Духов тогда для маскировки собственной вони Европа ещё не переняла от арабов!) Мирона усадили на переднюю скамью. Стражники прислонились к стене и задремали стоя. Ему и его охране пришлось немного подождать, пока не подошли истец, Густав и судейские люди. Подождали прокурора, потом ещё подождали – становилось совсем скучно, но без прокурора суд не суд и закон не закон.

Наконец появился и он: его сопровождали нетрезвые горожане с цыганками, арестованными накануне за свое поведение и нежелание платить пошлины за свободную любовь. Цыганки требовали вина и ещё большей свободы. Прокурор соглашался и обещал свободу всем, даже ведьмам. Судья с таким поведением прокурора не смирился и призвал на помощь монаха-францисканца. Тот, слишком утомленный исполнением своих обязанностей слуги Божьего, только-только поспел к началу правосудия и потому со всем немедленно пообещал разобраться и с праведным гневом обрушился на распутство правосудия. Войдя в раж, он поклялся лишить права голоса весь городской суд и призвал город Любек к покаянию за грехи своего городского прокурора. Цыганок с шумом и с большим трудом выдворили.

Мирон ухмылялся и откровенно стал потешаться над вчерашними хозяевами своей судьбы. Время от времени он бросал реплики в сторону разгоревшегося скандала:

– Эй, монах, повернись-ка, не твою ли задницу мы видели там, за площадью, только что? Чем ты там занимался с утра пораньше? А девка куда смылась?

Францисканец, вконец обозленный наглостью славянина, возопил, вздымая руки к небесам:

– Господь, да пошли ты всем славянам все свои кары жуткие – прокляни их во веки веков! Как можно, Господи, общаться с этими животными?!!

Суд всерьёз задумался. Наметился явный религиозно-биологический спор. А не только этот суд, мировая наука ещё тогда, в те времена, не определилась с названием науки, изучающей животных. Вы представляете, какая ответственность легла на простой городской суд? С религией вроде всё понятно, но как быть с той наукой, что и биологией тогда ещё не назвали и заодно с зоологией? (Где, где, я вас спрашиваю, разница между всеми науками? Тёмный лес для всех, кто отсидел в школах положенный срок. Где, где разница? Это я сейчас спрашиваю, в двадцать первом веке! А суд когда состоялся? Вот то-то же! И не надо всяким умникам никому претензии предъявлять по этому поводу.)

Но в людях тогда ещё существовала пусть уже не сама совесть, но хоть какое-то её подобие. (Счастливые времена человечества!) Потому судья, приподнявшись, потребовал объяснений от подсудимого и от истца:

– Требую говорить по существу дела, а то отправлю всех к палачам! Зазнайки толстожопые! Закон есть закон! Говорите!

Мирон молчал, а вот отец Курта – Густав явно волновался всё это время и, не скрывая своего нетерпения, пытался ускорить ход правосудия:

– Благородный суд, послал я с этим бездельником и пьяницей своего сына за товаром в Новгород! Ни денег, ни товара! В бочках мусор – галька речная да песок. А ведь я с отцом этого пьяницы столько лет дружбу водил! Так доверял, так доверял…

– Погоди-погоди, это кто пьяница, я?!! – изумился Мирон.

– А кто ж ещё?

– Нет, ну, это ни в какие ворота не лезет! Ты Курта пинками погнал в Новгород, чтобы он за ум взялся, к делу пристроился и не бражничал… А теперь?

– Славянин, – застучал молоточком судья, – веди себя поприличней! Все знают, как у вас там пьют!

– Что-о-о? У нас?! У нас пьют? Пьют здесь, в Любеке, а мы лишь облизываемся по сравнению с вами! До вас, как мой дед говорил, – тут Мирон утер лицо рукавом, сморщившись от вони в помещении и продолжил, – в Новгороде даже винокурен не было – вы у нас же сами первую построили! А ещё он рассказывал про ваши обычаи…

– Врёт твой дед! – обиделся судья.

– Не без этого, старый совсем, – великодушно согласился Мирон и потянулся руками и спиной, чтобы снять напряжение тела. – Но вы сами нам пример показывали, учили питию! Там ещё вместе с вами аглицкие купцы нам виски какое-то привозили. Возили, возили и теперь у нас его варить будут! Да что там – уже варят… – с досадой махнул рукой Мирон.

– С этого места помолчи! – привстал со своего места судья. Затем, оглядев присутствующих, знаком подозвал обвиняемого и шёпотом объяснил Мирону: – Народу много… А ты рецепты их знаешь? Рецепт? А способ приготовления?

– Не только про виски знаю – сам всё попробовал: и готовить, и пить! Но там ещё и какой-то джин потихоньку гонят! – тихо ответил любознательному судье Мирон. – Я его тоже привёз на пробу с собой! Вон, на Курта глянь! Он у меня за помощника был – не для производства, а для уничтожения готовой продукции! Сам посмотри на него! Вишь, как он заценил…

– А как готовить? Они же это в строжайшем секрете держат… – поглядывая на притихших завсегдатаев суда, ещё тише поинтересовался судья.

– Дык я ж говорю: вначале они на кораблях бочками всё возили. А потом возить не возят, перестали, а виски не переводится, не заканчивается – интересно всем стало. Как это так? Ну, – махнул рукой Мирон, – мы и разобрались! Мы их самих напоили как следует да и помогли им сварить питие это хитрое на утро – больно у всех головы трещали! Тут им не до секретов стало! Правда, у нас самих потом лучше получатся, стало. Ей-богу!

Судья явно заволновался и, сняв с лысеющей головы восьмиугольный берет, вытер платочком лицо и провозгласил:

– Суд удаляется вместе с обвиняемым на совещание! Никому не расходиться!

Судья вместе с Мироном удалился в совещательную комнату, не забыв закрыть двери перед самыми носами прокурора и секретаря суда. Пробыли они там не очень долго…

– Встать, высокий суд идет! – не скрывая обиды, прогнусавил секретарь.

Все встали с заинтригованными лицами. Мирон прошёл на свое место, а судья, усевшись на дубовый резной стул с высокой спинкой, вслух удивился:

– Надо же, как просто! Так а в чём обвиняют нашего гостя после того, как он доказал самое сердечное уважение к нашему суду?

– Как в чём? – встревожился Густав и, приблизившись к Мирону, зашептал: – Кажется, они с прокурором разорят нас окончательно! Твой корабль, мои деньги… Давай решим…

– А что решим? – удивился новгородец. – Ты ж меня сюда сам приволок. Ну и дурак же ты! О чём ты вчера думал?..

– Да я с обиды на… на эту проклятую жизнь, – зашептал Густав прямо в ухо новгородцу.

– Что вы там шепчетесь? – сурово глянув на Густава, спросил судья. – Истец, говорите громче, чтобы всем слышно было!

– Да вот хотим к взаимовыгодному соглашению прийти… – замялся Густав.

– А меня спросили? Я здесь, по-вашему, для чего сижу? Сколько денег было потеряно или истрачено? Спрашиваю не из праздного любопытства, а для определения судебной пошлины и городского налога, – застучал молотком по медному диску судья.

– Я же говорю… – прошептал Густав, стоя рядом с Мироном, и уже громче ответил судье: – Пятьдесят цехинов и двести двадцать талеров! Всё серебром…

– Так, ничего себе, деньжищи-то какие!! А корабль новгородца уже арестован? – обратился судья, с трудом откашлявшись от услышанной суммы, к секретарю.

– С утра там выставлена стража, – приподняв голову, ответил секретарь.

– Это правильно! – нахмурился судья, с тоской истинного философа оглядывая закопчённый казенными тусклыми свечами зал.

– Что он там про виски рассказал?! – послышался голос из зала.

– Ничего он про это не рассказывал, а давал ясные объяснения случившемуся в Новгороде.

– И ты веришь этому пьянице?! – заволновался зал.

– Это вы всё опять про пьянство? – вступился за судью Мирон. – А вы в зеркало давно на себя смотрели? Ах, да, по нищете своей вы зеркальцев не имеете – вот и чудите здесь почём зря! Вот тут, в зале, много трезвых имеете? А про женщин начну говорить, так и вовсе тошно станет! – не на шутку распалился Мирон. – Лучше не трогайте меня…

– Слышь, – встрепенулся судья, – ну-ка, расскажи, а то тут ведьму вчера приволокли для сожжения. Что про неё можешь рассказать? Давай рассказывай! – требовательно застучал молоточком по медной подставке судья.

– Да все тут… – оглядел зал, заполненный в основном женщинами без возраста, Мирон. – В общем, все тут шлюхи! Ну, может, не все ещё, но… многих знаю. А с ведьмами якшайтесь сами – мне и с вашими горожанками неплохо.

Зал завыл на все голоса от возмущения, и лишь некоторые женщины с явным интересом стали всматриваться в подсудимого. Им было действительно почему-то обидно, в отличие от тех горожанок, в кого хмуро всматривался Мирон. Начались дебаты между судом и оскорбленными горожанами. Но тут славянина за рукав вовремя дернул Густав и прошептал:

– Молодец, куй дальше железо, пока оно ещё горячее. И эту, может, ведьму спасём!

– Какую ещё ведьму? – удивился Мирон.

– Да ты её не знаешь. Её этот монах не… – Густав шептал, стараясь не шевелить губами, чтобы не привлекать себе лишнего внимания. – Ну, не получил доступа к её прелестям, и на костер…

– Да ты что? – оторопел Мирон. – Разве так бывает?

– Да, Мирон, это – Европа! А у вас как с ведьмами поступают?

– Да нет у нас ведьм! Если жена есть, то ведьмы как бы уже не нужны! Но хватит об этом, – Мирон оттолкнул от себя Густава и стал искоса наблюдать за судьей.

Но Густав не унимался и, обтирая голову шляпой и вздыхая от своей сердечной тайны, что-то опять зашептал на ухо новгородцу. Мирону в то, что он услышал, поверить не захотелось. Он досадливо отмахнулся от собеседника и перевел разговор на более понятную ему тему:

– Слушай, я и так столько сейчас потерял на этой самой рецептуре благодаря тебе и судье. Хорошо, что у меня их несколько. А знаешь, когда я только учился варить виски… сколько деньжищ вбухал в это дело? На подкупы, на медников, что оборудование клепали? А что потом? А потом оказалась, что моя рецептура даже лучше, чем их! Сами купцы аглицкие признали это… У них вонь такая сивушная была, а я способ нашёл, как эту мерзость в достойное питие превратить. Хотя мне не это жалко – жалко, что с вашим братом приходится дело иметь.

– Мирон, хватит тебе об этом. Мирон, у неё ребёнка отняли! – не глядя на новгородца, прошептал Густав.

– Какого ещё ребёнка? – снова оторопел новгородец.

– Её… – еле слышно ответил Густав.

– Ты опять про ведьму? У неё был ребёнок? А отец где? – прошипел от злости Мирон.

– Спор у нас тут с одним… Да ты его не знаешь… – засмущался Густав.

– Понятно… – хмыкнул Мирон. – А ребёнок-то где?

– У меня… Ну, как приёмный… Только не болтай…

– Ай-я-я-яй… Как же так? – Мирон внимательно посмотрел на Густава и улыбнулся.

– Давай я тебе часть твоего долга прощу. Ты же ведь с судьей теперь в компаньонах? – не обращая внимания на укоризненный тон собеседника, предложил Густав.

– В чём я? – приподнял бровь Мирон.

– В друзьях у судьи… – протяжно вздохнул Густав.

– Понятно, – хмыкнул Мирон, – в дерьме, значитца…

– Это ещё как посмотреть… – протянул нараспев Густав.

– Да как хочешь, так и смотри, – Мирон махнул рукой и призадумался.

– Я его таким довольным ещё не видел, да и монаха ты здорово… это подглядел, – Густав оглядывал зал и бормотал как бы про себя.

– А я виноват, что он так задницей своей сверкал? – пожал плечом Мирон.

– Вы там, надеюсь, наговорились?! Я тут, случайно, не лишний? – возмутился вдруг судья и изо всех сил застучал молоточком. – Так, тише всем! Тихо, а то меры начну принимать! Здесь вам не ярмарка – кто кого перекричит!

Зрители, а точнее, слушатели из-за такой-то темноты притихли.

– Что ты там говорил про наших шлюх? Ты думаешь, что здесь все глухие?! – обратился к новгородцу судья.

Мирон встал и оглянулся на присутствующих. Женщины в сумрачном зале вмиг с поскучневшими лицами целомудренно опустили взоры вниз, немногочисленные мужчины стали нервно разглядывать своих спутниц и знакомых.

– Да как вам сказать… Многие мне действительно здесь вроде как знакомы! Не все, правда, но, думаю, что дело за этим не станет.

– Да, и когда же? – с любопытством поинтересовался судья.

– Д-д-умаю, что мы-ы здесь не затем собрались, чтобы си-сплетни г-городские собирать! – вмешался в ход разбирательства слегка протрезвевший прокурор.

Судья недовольно посмотрел в его сторону и подозвал к себе секретаря. Он что-то стал ему шептать на ухо, а секретарь кивал и поглядывал то на прокурора, то на монаха.

Густав с сыном присел рядом с новгородцем и стал шёпотом посвящать его в непростую историю городской жизни средневековой Европы. Мирон только покачивал головой от удивления. Прокурор, всё ещё пошатываясь и опираясь руками на прилавок перед судьей, что-то пытался объяснить правосудию. Судья брезгливо отворачивался от прокурора и демонстративно махал перед носом рукой. (Прилавок – это не оговорка автора. А как ещё назвать мебель, на которой ножом со стороны, недоступной взглядам посетителей, выцарапана такса, кому, за что и что полагается?)

Монах с изумлением оглядывался по сторонам, всем своим видом показывая, как он недоволен такими вот порядками в суде:

– Что здесь всё-таки происходит? – наконец не выдержал он. – Во что превращается закон и порядок?

– Да-да, теперь всё-таки вернёмся к делу! – оттолкнув от себя прокурора, ответил ему судья. – Так где деньги и где товар? – обратился он к скамье подсудимых.

– Высокий суд… – встал с места Мирон. – Видите ли, у нас в Новгороде (и ваши негоцианты это подтвердят) вынесли в запрошлом годе запрет на городском вече на торговлю жемчугом скатным. Ну, там одни против других ополчились… В общем, выносить сор из избы не буду, но получилось так, что жемчуг запретили вводить в торговлю. Вот я и привёз сюда вяленную семгу да бочонки с солью, да с мёдом, как я думал. Оказалось – песок…

– Вот именно… – поддакнул, помахивая гусиным пером, секретарь.

– Тебя не спросил… – огрызнулся купец. – Прошу закатить в зал бочонок, который я притащил сюда!

– Какой ещё бочонок? – удивился судья.

– Да там, у двери. Мой бочонок, мой! С моей восковой печатью, – Мирон, не оглядываясь, показал в сторону входа в зал.

– Там есть бочонок? – вконец заинтересовался судья, одновременно отводя от своего лица руки опять ни с того ни с сего опьяневшего прокурора.

Бочонок появился в проходе между скамеек благодаря усилиям двух стражников.

– Тащи сюда… – скомандовал Мирон.

Бочка благополучно докатилась до трибуны, и все присутствующие, покинув свои скамьи, разом столпились у прилавка судьи с безмятежно улыбавшимся всем вокруг прокурором. Мирон подошёл к бочке, поставил её стоймя и обернулся к одному из охраны:

– Слышь, дай-ка свою железяку! – с этими словами он, несмотря на видимое сопротивление охранника, выдернул у него из ножен кинжал. Никто не испугался, особенно женщины, что очень странно. Некоторые, правда, громко вздохнули и даже заойкали, как бы готовясь к глубокому обмороку, но вовремя сообразили, что это не очень своевременно и никому не будет интересно…

Мирон несколькими ударами рукояткой кинжала сбил верхний обруч бочки, а затем легко, не напрягаясь особо, лезвием поддел крышку и выдернул её. Разочарование свидетелей быстро закончилось, когда Мирон, опрокинув бочку и высыпав содержимое на пол, вдруг, согнувшись, не стал собирать блестящие перламутровые горошины. По залу, как ветерок, пронесся еле уловимый шёпот восхищения.

– Это же жемчуг?! – не выдержал первым Густав. Всхлипнув от восторга, он попытался было обнять Мирона. Но тому было не до него – он отыскивал эти исчезающие из пальцев горошины и едва успевал бить по рукам восторженных любителей жемчуга, чтобы спасти от чужой алчности свою репутацию.

– Так, – вмешался судья, – не забываем, не забываем про налоги и судебные пошлины… Не забываем, не забываем! – с этими словами он, не раздумывая, прыгнул в толпу и пролез к бочонку. Встретив там у самой цели увесистый кулак славянина, он внимательнейшим образом осмотрел все костяшки пальцев на кулаке Мирона и самым тщательным образом ещё раз их обнюхал, а потом согласился:

– Да, здесь все права у сильного.

– А кто это здесь сильный, а как же закон? – загнусавил у своей парты секретарь. Он бы ещё что-то спросил, но очередной волной из человеческих тел его вдруг столкнуло с низкого табурета у парты, и он, уткнувшись в вонючие задницы европейских модниц и модников, потерял сознание от сильнейшей вони.

Но скоро все успокоились: Мирон умудрился сам собрать все жемчужины из бочки в миски, подставленные Густавом. (Откуда у обиженного жизнью немца вдруг оказалось с собой столько оловянных мисок?) Вначале ведь Мирон собирал эти горошины в свою шляпу, но для весов (а они как оказались под прилавком у судьи?) вдруг нашлись эти самые миски… Чудеса! Но о них, чудесах, позже…

Из зала суда Мирон выходил уже очень, очень уважаемым человеком. Даже францисканец согласился, что погорячился и что славяне вроде тоже люди. Но после не очень дипломатичного шлепка по своей тонзуре от Мирона согласился, что он сам находится с утра в состоянии непутёвости от плохой погоды и потому согласен, что не все его слова правильно понимают собеседники.

Густав забежал вперёд и поджидал славянина на площади с какими-то непонятными грамотами. Но при этом он так пресмыкался перед новгородцем, так пресмыкался, что даже судья, подбирая полы плаща, чтобы не отстать от новгородца, был вынужден успокаивать Мирона и отговаривать его от рукоприкладства.

Тому так и хотелось запустить чем потяжелей то в рожу монаха, то в рожу судьи, то в рожу самого Густава. Все его жертвы, точнее, мишени, удерживали его за руки и уговаривали плюнуть на все обиды и забыть всё это самое мирское. Мирон вдруг согласился и плюнул почему-то на тонзуру францисканца. (Да-да, тонзура у славян схожа по своим функциям с плевательницей). Тот даже этого не заметил, так как уже был занят утешением дородной сонливой прихожанки, с которой незаметно для всех, но не для Мирона, стащил янтарные бусы с накинутого поверх плеч льняного платка из самого Великого Новгорода. Мода тогда была такая была – носить украшения поверх одежды… После подобных встреч со священниками эта мода быстро как-то исчезала вместе с украшениями. (Подозрительно это как-то).

Мирон прошёл своим обычным быстрым шагом в торговый двор и попал в окружение обрадованных таким невероятным стечением обстоятельств знакомых бюргеров. Там он остановился и подозвал к себе Густава. Тот, мечтательно закатывая глаза, приблизился к купцу и с невероятной радостью сообщил:

– Ты… ты… знаешь, сколько жемчуга мы можем принять?

– Дохрена, наверное. Но взамен расчёт нужен будет – мне ведь с людьми из Новгорода расплачиваться придётся, – пробурчал Мирон.

– Понимаю, понимаю. Как не понять?

– Хорошо, что понимаешь. Давай так, – нахмурился Мирон, – кого ты к бочкам приставил?

– Не Курта, я тебя умоляю, у меня тут есть такой благоверный еврей, что мы с тобой теперь будем…

– …в очередном дерьме, – почему-то громко вздохнул Мирон. – Не обижайся, но хуже аглицких купцов, коих мы лупим за их проделки кнутами, только евреи да киевляне…

– Ты тоже что-то против евреев имеешь? – уставился на Мирона Густав.

– Чего? – не понял Мирон вопроса и шмыгнул носом.

– Ну, против евреев… – с важным видом спросил Густав и сам чуть было не рассмеялся, но, вовремя удержавшись, лишь прыснул в кулак.

– Чего-чего? Да ничего против них не имею. У меня в прошлом годе два судна обворовали. И главным у воров был еврей. Да, но помогать ему при этом помогали-то новгородцы! Вот я с ними и разобрался… А еврей… – снова шмыгнул носом Мирон. – Ну и чё? Ну, людишки такие. Ежели ты предложишь воровать ворам – это одно. Сам виноват и жалобиться глупо! А ежели сирота хлеб украдет с голодухи – это другое…

– Причём здесь всё это? Я тебя не совсем понимаю… – остановился Густав и осмотрелся вокруг. (А вдруг кто-то посторонний услышит?)

– Да не боись. У вас, я гляжу, тут порядки новые завелись.

– Да вот после приезда этих, – кивнул головой в сторону удаляющегося францисканца собеседник Мирона, – такое теперь происходит… И он ведь не один приперся. По всему городу расползлись, и ничего не поделаешь с ними. Вот так-то!

– То-то я помню, что раньше вольготней у вас вроде было, а теперь ведьм всё каких-то ищете, – усмехнулся Мирон. – Что, делать больше нечего?

– Да ладно бы только ведьм… А еретиков? О-о, сколько их у нас, оказывается, развелось. Так что будь поосторожней, я тебя прошу. Держись подальше от тех и от других! – напустив на себя важный вид, громко сказал Густав, оглядываясь по сторонам.

– У нас на вече тоже теперь вор вором погоняет. Ну, ладно, хватит об этом, перейдём к делу… Нет, ну что ж ты будешь делать-то, а?

– Ты это о чём, Мирон? – раскачиваясь на худых ногах, поинтересовался Густав.

– Да вот выматерить рассказчика хочу, а матерщина-то не создана ещё и не узаконена. Век-то какой на дворе?

– А за что его ругать? – поинтересовался Густав, вместе с Мироном уставившись на прохожего, быстро удалявшегося из виду.

– Да он таскает нас из одной передряги в другую и так по кругу. Так и хочется его ругнуть, а слов-то нет ещё таких… – развел руками Мирон. Его собеседник согласился, и они вдвоем из глубины столетий осуждающе посмотрели вслед автору.

Вскоре все бочки бы вскрыты и распотрошены. Попытки помощников утаить бусинки жемчуга были. (Не без этого, разумеется). Но под пристальным многообещающим взглядом купца пальцы у них сами разжимались, и жемчуг маленькими солнечными искрами возвращался на весы.

– Мирон, понимаю, что не моё это дело, но всё же откуда столько жемчуга? Здесь же не одно состояние… – устав восхищаться, спросил Густав у купца.

– Да поморы приволокли. Вспоминал-вспоминал всё тут, пока трезвел в вашей тюрьме, и вспомнил, когда у пакгауза узрел песок. А то ё-моё, столько бражничал с твоим сыном, что чуть было не провалил эту затею! В Новгороде у нас купеческий люд надвое поделился: одни, кто с жемчугом не связан, требуют городскую долю увеличить вдвое-втрое для добытчиков оного, другие, кто им промышляет, наоборот… Прибытку ведь с него совсем не будет, если такой налог влепят. Вот постановили пока им не торговать. Ну, не торговать так не торговать, пока замирения не будет… А тут как раз поморы пришли. А у меня ещё за два года этого добра накопилось столько, а девать всё это некуда! Ну, я с ними и договорился по-тихому. У нас там который год дороги к Изборску и к Гдову отсыпают, ну, чтобы спрямить пути через болота всякие! Я как бы подрядился гальку, ну, камень, то есть, подвозить, ну вот под это дело весь товар и переправил в этих бочках на Чудское озеро, а оттуда – в обход и на… Чёрт, опять забыл, куда. А мёд, в чём и был подвох, я же поморам и отдал. Ещё и с доходом остался. И чуть было с этой пьянкой не позабыл всё. Но самое непонятное, тьфу ты, счас вспомнил – я ведь этот жемчуг хотел сплавить в Константинополь, ну, в Царьград по-нашему… Надо ж было столько пьянствовать! А как это получилось, что жемчуг здесь оказался? Вот этого я никак пока не пойму. Но всё равно – что случилось, то случилось. Но… Но ещё нужно за жемчуг с другими добытчиками рассчитаться. Мы же его как бы вскладчину взяли. Так что давай без обмана.

– Да какой обман? Здесь на год-два торговли. Это ж такие деньги, так что всем хватит! Знаешь, какой спрос на жемчуг сейчас? Вот то-то же… – еле выговорился от восхищения Густав, обтирая шляпой потное лицо.

– Пошли к трактиру, – предложил Мирон.

– Э, нет, лучше ко мне домой. Хватит тебе неприятностей.

– Домой так домой… Но ты вроде как вдовец? – согласился Мирон и, хитро улыбнувшись, продолжил: – И что ты там про ведьму какую-то сказывал?

– О, чуть не забыл… – хлопнул себя по голове Густав. – Она пока ещё в тюрьме, в женском подвале. Говорят, что ведьма она. Сожгут её…

– Неужто сожгут? Вот так впрямь живого человека взяли и сожгли? – усомнился Мирон.

– Да не сомневайся – сожгут. По всей Европе жгут. Мы как-то тут до сих пор обходились без этого. Преступников вешали иногда, а вот теперь… Дожили мы. Страх великий вокруг. И откуда он взялся? – задумался Густав.

– Из вас самих. Откуда же ещё? Старики и у нас сказывали, что жгли людей когда-то… Не верится, правда… Хотя попы есть попы – и не такое учудят. Дай им только волю! Так, ладно, с судьей нужно договориться…

– В том то и дело, что судья тут мало что решает. Будет так, как церковники скажут, а то и самого судью… Туда же отправят, – не дал договорить Мирону собеседник.

– Слушай, что у нас, что у вас эти пройдохи в сутанах или в рясах больно охочие до денег… – стал рассуждать вслух Мирон. – Так?

– Да предлагал я им! – с досадой скривился Густав.

– И что? – серьёзным голосом спросил Мирон.

– Деньги взяли, сейчас ещё просят, но тюремщики мне по дружбе великой сообщили, что я зря это делаю… – вздохнул Густав. – Они и денег загребут, и её сожгут.

– Ещё бы… У нас попы тоже себя не забывают – бездельники и слова никогда не держат… Надо её перепрятать… – предложил Мирон.

– Что? – с испугом произнёс Густав.

– Спрятать её надо, – тихо, но очень доходчиво пояснил Мирон. – Спрятать. Исчезла, мол, ведьма с помощью чёрных сил. Сообразил?

– А куда, точнее, где? – остолбенел Густав.

– Да хоть в Новгороде, куда подальше, – задумчиво стал рассуждать Мирон. – Только её из тюрьмы как-то вывести надо и до судна, которое на днях в Новгород уйдёт… Самое трудное, чтобы всё складно было и тихо. И чтобы никаких подозрений. Там мой сват из Новгорода на пристани был. Он ведь ещё там? А то у него там свара была из-за меня с этими чёртовыми земляками…

– Да, утром видел его. Он ещё с кормчим из Гамбурга чуть не подрался из-за места в караване.

– Эт хорошо. У меня тута запасец аглицкого виски есть, мы правда его пойлом меж собой прозвали, – презрительно сморщился Мирон и продолжил. – Пойло оно и есть пойло – как его ни назови. Крепкая штука, аж горло перехватывает. И голова наутро деревянная… А наше хлебное вино получше будет – не слабже, но мягше. А если с мёдом настоять… Это тебе не брага уже какая-то, а самогонка. Хотя и делают её как раз только из браги.

– Ну, с этим всё понятно, а что дальше? Ну, что делать будем? – с недоумением и с тревогой озаботился собеседник.

– А дальше вот что… – тут новгородец оглянулся и уже на ухо шёпотом Густаву что-то стал объяснять, невзирая на его всё более возрастающий обывательский ужас.

– Да-да, а как ты хотел? – успокоил его Мирон. – Ребёнка я сам заберу, когда буду после всего ноги отсюда уносить. Ребёнок здесь – про это знаешь не только ты, а значит, и мамку его будут здесь искать. Ты, главное, с отцовством разберись – время есть. И если что, будешь наведываться к нам в Новгород и навещать их заодно. А сейчас давай в речной порт, договориться там с людьми надо, а потом к тебе. Смотри-ка… – обернувшись на звуки шаркающих шагов, ухмыльнулся новгородец. – Твой сынуля за нами увязался. Надо же. Ты только тут без крика, по-семейному как-нибудь обойдись. Нам уж точно шума сейчас не надо, а то я за себя уже не ручаюсь…

– Ладно, обойдусь… – сокрушенно посмотрел в сторону своего сына Густав.

Мирон отошёл, чтобы не мешать семейным отношениям. Вскоре Курт уже шагал не оглядываясь в сторону отчего дома, изредка подтягивая пуфики на своих бедрах, что не особенно держались на нём после родительских пинков.

– Слушай, Мирон, а с хлебным вином что делать будем? Ну, с самогонкой твоей?

– Да будет тебе… – остановился Мирон. – Я тут медникам здешним особые змеевики с чанами заказал. Сделают на днях. А бочек для браги… Вон сколько после жемчуга осталось! Главное – это закваска…

В речном порту у приятелей знакомых было, кажется, больше, чем горожан вместе взятых – там народу было со всего света. И время за разговорами со всеми встречным и поперечными пролетело быстро.

…В вечерних сумерках, когда только лишь звёзды и полумесяц соглашались изредка и совсем ненадолго освещать глухие узкие улицы Любека, мимо забора тюрьмы заскользили странные блики и отражения чьих-то фигур. В караульном помещении было очень оживленно. Кто-то славил почему-то Великий Новгород за щедрость, а ему за это порывались набить физиономию, он кому-то в ответ, при этом перекрывая общий гвалт, пытался плюнуть на какие-то преимущества западных ценностей, кому-то просто (куда от этого деться?) порывались начистить до блеска лицо от имени этих самых ценностей солдатскими башмаками. Остальные политические темы при этом никем особо не приветствовались. Всё было просто радостно уже до такой степени, что без драки обойтись никому не хотелось… Время от времени этот шум перекрывался ревнивым женским визгом и бульканьем лившихся напитков из бочонков в глиняные кружки. В закоулках помещения для стражи при дымном свете масляных светильников смутно виднелась нагота того, что принято было называть блудом в те суровые аскетичные времена. Затем как-то непонятно и незаметно стражники ночного дозора и тюремщики вместе с узниками и с их ещё не осужденными гостями и родственниками перешли из состояния споров и кулачных противостояний в состояние всеобщего храпа.

Под еле видимым сиянием луны сквозь легко накинутое покрывало облаков на темень небес появились сумбурные очертания странной игры сине-красного полумрака и бездонной тьмы. Это было похоже скорей на обман зрения, чем на тени, но это были всё-таки тени. Они брезгливо перешептывались и, перешагивая через хрипящие и сопящие тела, спустились в подземелье городской тюрьмы Любека. Вскоре они оказались в жутко смердящих помещениях для главных городских преступников, еретиков и ведьм. Помещения эти напоминали лабиринты пещер, но они были ограждены друг от друга невероятно прочными, скрипучими, толстенными железными решётками в виде дверей с засовами и замками в них. Камеры этих злодеев дополнялись внутренними отдельными клетками тоже из железных прутьев, но все двери из железных решеток на удивление легко открывались по первому же желанию не особо порядочных граждан славного города Любека… за отдельную плату.