Текст книги "Мистификация дю грабли"

Доползшие по странным, невероятно зловонным топям к стенам лучники и рыцари попытались приставить доставленные рабами-эстами лестницы к стенам, но не тут-то было! Лестницы скользили от дерьма, полившегося по выбеленным каменным стенам, и падали под весом лучников, решившихся подраться с этими проклятыми чистюлями из Новгорода. Пахло чем-то… Скандалом, что ли?.. Или?.. Фигура утомленной от своих фантазий и воспоминаний девушки выскользнула из тени под башней в белом сарафане призывным маяком, да ещё с белым платочком в руке, и стала зазывать кого-то на стены. Рыцари заторопились и вновь попадали со стен. Многим спастись не удавалось – высота, однако, и глубина…

– Олеся, ты что это делаешь? – окликнул красотку хрипловатый бабий голос.

Олеся явно по-девичьи чинно взгрустнула (но гламурно как-то) и отрешенно возвела очи к небу. Одна из новгородок подбежала, влепила ей оплеуху и обозвала тевтонской шлюхой. Девушка села у башни поплакать, за неё заступились подруги и, несмотря на штурм, женщины между собой организовали жуткую склоку с кулаками. Полетели в разные стороны платки, косы, юбки и наполненные дерьмом тазики. Олеся плакала. (Нет, не любили тогда не только новгородские женщины таких девок – немецких подстилок. Но и сами немки всё-таки предпочитали славян и скандинавов из числа мужчин – с ними было как-то всегда веселей в семейной суете, да и в загробной жизни скуки потом за это не предвиделось, согласно преданиям.)

Один из таких тазиков, пущенный в Олесю, случайно попал в шлем ландскнехта на приставной лестнице. Тот и так с изумлением то оглядывался на поле, то прислушивался к бабьей драке на стене, то пытался найти опору на этих невероятно скользких перекладинах. Он стоял на последней чудом уцелевшей лестнице, на последней перекладине. Внизу многие перекладины были уже обломаны или испачканы, замазаны дерьмом. И по ним упорно пытались подняться его боевые друзья. Но… Тазик вместе с его шлемом слетел вниз, увлекая по пути за собою остальных воинов. Только уцелевший на последней перекладине немец продрал свои глаза от едкой жидкости, с трудом удержавшись на лестнице, как к нему сверху с ехидцей обратился дядя Миша:

– Свежего говнеца не желаете ещё? – и вылил на тевтонца очередной полный ушат зловонной жижи.

– Зови остальных! У нас ещё запасец остался – не пропадать же добру, – простодушно добавил Вася, доливая вдогонку тевтонскому воину-ландскнехту из своего ведра.

– Эй, тазик-то там вон, тазик-то верните – его аж с самой Индии привезли! – опомнился вдруг дядя Михай.

Олеся плакала… Плакала горько, обнимая руками угол башни. Женщины не унимались. Золотари пересчитывали опустошенные бочки, не зная кому предъявить счёт за утраченное не по их вине добро, щедро пролитое на тевтонов. Но не спорили и подтаскивали к стенам бочки даже с просроченным грузом.

…На площади перед собором столпились почётные горожане и, безмолвно переглядываясь, пытались как бы о чём-то с кем-то сторговаться. Но на этот раз как-то не сложилось. (Ну, любит, любит и даже очень люд государственный с врагами поторговаться!)

– Тащи хлеб с солью обратно на кухню, – здраво рассудил посадник Алексей, прислушавшись к затихающим звукам битвы. – Обед ещё не скоро…

Девушка в праздничном наряде с лентами, бусами и кокошником на голове, держа на руках поднос с хлебом и солью, плавно покручивая роскошными бедрами, направилась к кухне посадского дома.

– Как-нибудь в другой раз вручим… – туманно и более чем заумно, непонятно к кому обращаясь, сообщил собравшейся делегации посадник.

Почтенные горожане-купцы одобрительно загомонили и пошли по домам. Победа явно была за русскими, потому купцам и почтенным людям и священникам не потребовались дармовые услуги красотки с хлебом и солью, чтобы достойно встретить немцев.

Зареяли золотыми и красными знаменами закатные лучи северного солнца; появились опаздывающие, протрезвевшие и ничего не понимающие новгородские мужики и дружинники, готовые разорвать любого, кто не понимает их состояния после такой пьянки, и всполохами света продолжали мелькать на стенах белые платки уцелевших от драки подруг Олеси, вводя в заблуждение удирающих захватчиков.

Вечерело. С хмурым видом стояли у края леса уцелевшие, но израненные странным, слишком густым, но таким привычным ароматом от неблагодарных горожан, рыцари. Иногда с явно нездоровым, больным каким-то интересом они поглядывали в сторону Великого Новгорода и переводили свои задумчивые взоры в сторону командора. Хуго, почувствовав их не просто коммерческий интерес, а очень даже откровенно враждебное любопытство к своей чести и жизни, вскоре уже уносился прочь на чужой лошади от своего воинства.

Эсты и латы, озабоченные, с пустыми мешками, повздыхав о собственной неудаче, следом за ним расползались по окрестным лесам. Ни грибов, ни ягод в тот год новгородцам не досталось – основательные народы, эти прибалты – всё, всё, что росло или пыталось взрасти, было присвоено ими. Это их всегда спасало – если вернутся тевтоны ни с чем, то тогда тут как тут прибалты поспеют с едой для своих проголодавшихся, припозднившихся хозяев. Взамен какую-никакую, но хозяева-немцы им позволяли осваивать на своих шкурах культуру. Ну, скажем, культуру предоставления любой женщины или девушки своего поселения на ночлег вместе с тевтонами – пусть даже их, тевтонов, будет слишком много…

Эстонка, латышка стерпит. Так уважение народов Прибалтики к своим хозяевам требовало от прибалтийских женщин исключительной терпимости. И эта традиция начинала процветать и приобщать их к европейским ценностям. Только вот время проходило и проходит мимо них, и оно всё дальше отдалялось от быта прибалтов. Увы, издревле медлительность северных ветров действовала на этих образованных женщин и мужчин безжалостно: там, где культура как средство общения между людьми шла за день, у этих балтийских женщин, как и беременность, шла за месяцы, где ремесла осваивались за год, им требовалось сто лет. До наук у них дело до сего дня пока не дошло – рано ещё. Только в одном случае у этих прибалтийских народов скорости было не занимать – прятаться от правды.

…Ландкомтур, уже вернувшийся из Риги, стоя на башне замка, с подозрением понюхал воздух, обдувавший колону возвращавшегося воинства. Он спустил с головы задеревеневший от дождя кожаный капюшон, в растерянности прошёл и, оглянувшись в сторону бойницы, присел на широкую дубовую скамью в конце зала, предназначенного для рыцарских пиров.

– Чем же на этот раз и как эти славяне сумели нагадить нам? – прошептал он и, перекрестившись на голозадую паломницу, разбиравшую с криками и воплями свои дорожные пожитки с лавок вокруг стола, пошёл к спуску из башни. Женщина проводила рыцаря с достоинством уличной шлюхи – криками, требуя расплатиться с ней за содеянное с нею. И ведь орала не просто на рыцаря, а на самого ландкомтура. После нескольких ударов ногами по животу и нескольких тумаков по голове и по лицу от хранителя христианских добродетелей ландкомтура она с недоумением, свойственным высшей расе, быстро привела себя в обычный порядок, но не легла, как обычно, на лавку, раздвигать ноги. Почувствовала, что не этим сейчас озабочен ландкомтур. Поэтому она продемонстрировала святому отцу пример целомудреннейшей шлюхи.

Этот облик святой и целомудренной прислужницы ордена был незамысловатым: высокий узел из платков на голове, превратившийся в колокольню благочестия, платье, привязанное за подол сзади к поясу, испохабленное бесчисленными домогательствами всяких озабоченных священников и рыцарей, и голый зад, доказавший не раз и не два приверженность всех остальных частей тела самым строгим догматам церкви. Но она всё же быстро, а главное, вовремя исчезла из поля зрения своего извращенного в таких вопросах повелителя – ей хотелось просто уцелеть. Зачем ей после таких жизненных испытаний отправляться на костер, как самой последней дешёвой ведьме?

В подвале башни, превращенном для того, чтобы иногда было чем развлечься, в камеру пыток, сидел на скамье русский купец. Его лодку захватили на Чудском озере совершенно пустой. Это очень расстроило рыцарей. Предстоял долгий разговор о выкупе.

Магистр подошёл к казначею, помогавшему ему с допросом, и кивнул в сторону пленника.

– Молчит, – устало пробормотал казначей.

– Войско вернулось… – нахмурившись, сказал ландкомтур и остановился перед пленником.

– Что, опять вам попало? – вдруг заговорил по-немецки купец, и заулыбался во всю бороду.

– Мы непобедимы! Мы – немцы! А каждый немец рождается рыцарем Христовым! – взвился ландкомтур.

– А каждый славянин – обидчиком немцев, – добавил пленник.

– Удвоить выкуп! – окончательно разгневался ландкомтур. – Нет, утроить! – и непонятно почему при всех со всей своей тевтонской яростью почесал себе задницу. (Приличия у немцев всегда граничат с их сентиментальностью с одной стороны и с практичностью идиотов с другой).

– Проклятье! Когда эти русские… – тут он с ещё большей яростью зачесал рукой в своих кожаных штанах и с нескрываемой радостью вытащил из них полусонную крысу. – Вот же ведьма! Враг христианства. Как же она меня достала! Искал её, искал – чесался! Да, чесался! А она даже не пахла!

– Да как же бы ты её учуял? – удивился пленник. – Ты же сам воняешь – смердишь, как все европейцы! Вы же бани не знаете, вы даже не знаете, что по утрам умываться надо! Я после Вардока или Любека сам на берег не выхожу с дружиной, пока всех блох, клопов и прочей живности в море у причала не вытряхну! Мы же, славяне, завсегда в воду окунаемся, товары в воду бросаем, чтобы от вашей домашней живности избавиться. Сами, пока из волосьев своих и одежды всякую гадость не утопим, к берегу не пригребаем! Приходилось и ладьи иногда сжигать, дабы не отворять дорогу в наши дома вашим домашним животным – клопам, к примеру, или вшам!

Жуткая смерть ожидала любого пленника после такой правды. Ну не могут иноземцы-владельцы цивилизации нюхать свою правду, в которую их тыкают носом аборигены всей земли. Его бы живым закопали в землю и, как водится, его же и обвинили в преступлениях против всего живого. Не верите? Спросите у любого европейца, а лучше, чтобы было авторитетней, у англосакса-джентльмена, что следует сделать с такими безоружными источниками правды.

– Замолчи, дурак! Без нас вы пропадете в своём невежестве… – пророчески прогнусавил ландкомтур.

Раннее утро спешило обрадовать всё живое на земле появлением высшей справедливости солнца и намечало очередное исправление ошибок Всевышнего в судьбах и взаимоотношениях всего сущего и не столь значимого, что помогло бы вернуть мир на путь возвращения людей в рай. Но люди, как обычно, этому не поверили – они были заняты в это время как раз поисками своих дорог в свой, свой рай! Даже если для этого нужно было истребить в войнах всё живое.

Бог в очередной раз, верно, удивился непредсказуемости собственных фантазий. Вообще – то он и мир создавал для других целей. Ну, просто отвлекся на минутку во время более серьёзных дел… Ну, выпала ему минутка отдыха. Ну, и создал нас с вами для забавы. Ну, и что из того? Ну, и что из того – с кем не бывает?! А у нас, на земле, сразу же: Бога нет, Бога нет! Станем, братцы, атеистами. Дудки вам! Бог – есть! Говорю вам прямо: Бог есть! Просто Он ещё не понял, что мы за него и из-за него сразу же научились воевать. Воевать иногда приходится против Него, но всё равно за Него. Мы просто стали умнее Его. Да-да, именно так. Не верите? Спросите у папы римского и других патриархов. Они вам объяснят, как правильно за Него воевать и как Его заставить платить алименты за людей папе и патриархам и шейхам. И пусть он попробует отпираться от всего сущего вокруг и такого юридического подкованного духовенства!

Уцелевшие тевтоны уныло входили в замок, их ждал суд и расправа – внеочередной банный день. Навстречу им с громким блеянием выскочила коза и бросилась по улице в сторону городских ворот. Вскоре она уже неслась по лесной тропинке. Там, в сосновой роще на крутом берегу лесной речки, где-то среди кустов прятался Хуго. Он несколько дней тайком шёл позади брошенного им войска. В лесах было тогда неспокойно – лютовали разбойники, которые днём ничем не отличались от крестьян, а в сумерках превращались в живое воплощение таможенников и скупщиков совести. Но ещё больше он боялся своих братьев-рыцарей. И потому он решил, обойдя город, идти к берегу моря, где надеялся найти одежду, еду и работу на рыбацких лодках. Больше он ничего придумать не мог. Как же он удивился, встретив козу… И как обрадовался. В людей рыцарь уже не верил, а в Бога он разуверился, ещё не родившись!

Через поле, через наступавшие на него песчаные прибрежные дюны к берегу моря шёл рыцарь, ведя за поводья полуживую лошадь и резвую козу с бантиками на рожках. Она была не просто резвой, а неугомонной, и до сих пор пытается обрести для себя и для всех влюбленных на земле мелодию настоящей любви. Рыцарь и тогда особо не возражал, да и потом… Ему просто давно уже всё равно – он один из тех, кому не достался вечный покой.

Историю эту написал, возможно, какой-то грамотный новгородец – много их таких тогда было. Да вот беда, обычно горожане, использовав по известной нужде берестяную грамоту, потом её вместе с остальными нечистотами грузили в бочки золотарей. Потому в этом культурном слое когда-нибудь настойчивые археологи откопают не одно ещё подлинное письмо. Им мудрости не занимать – хватило бы лопат. Но до сих пор по берегам Балтийского моря встречают, как призрака, древнего рыцаря в замшелых, заржавевших доспехах и его вечно бодрую юную козу. Спросите у немцев (не у прибалтов), может, ещё какую тайну эта парочка скрывает от нас?

А самое главное, при этом вы никоим образом не сможете взглянуть немцам в глаза – и не пытайтесь! Уворачиваются они почему-то от правды. Стеснительные они очень… Не то, что эти прибалты. Те вам наговорят. Про оккупантов и про свои козьи права! Через много веков появится шутка: «В Эстонии, Латвии и Литве большевики учредили Академии наук. И чем они там будут заниматься? – Буквари изучать».

Жизнь во славу потомков Филимона Пузо

Некто Филя Пузо из ватаги Афанасия Никитина однажды потерял дорогу к сладким снам. Потерял надолго, когда его в кромешной тьме чужих покоев разбудили истошные вопли хозяина и его домочадцев. Долго ему потом снились только кошмары. А тогда совершенно голая пригожая смуглянка заметалась в полной темноте и наощупь пыталась открыть хотя бы одно из двух небольших окон своей спальни. Несмотря на духоту, эти оконца всегда были наглухо заперты. Помимо жары, воров и любовников врагом семейной жизни был ветер, пригонявший то пыльные бури, то нескончаемые потоки тропических ливней.

Филька успел только выдернуть голыми руками несколько клиньев, чтобы открыть нужное окно, обнять и поцеловать на прощание безутешную, до смерти испуганную подругу и с трудом выбраться на плоскую крышу недружелюбного дома. На нём была лишь хозяйская накидка, свою одежду впотьмах он искать не стал – не успевал.

Его побег был замечен со двора: началась охота за беглецом, осквернившим брачное ложе. Путь Фильке в сторону базара, где находился спасительный для него жилой квартал для приезжих, был отрезан. Его загоняли в противоположную сторону: мелькали факелы, в их свете сверкали ножи и сабли, крутились над головами арканы и щёлкали по заборам и стенам домов кнуты. И всё это с криками, воплями, улюлюканьем и свистом.

Он умудрился проползти под носом у всех преследователей в храм Будды. Сам Будда был изумлен, поводя своим носом вслед дурно воспитанному ползущему голозадому беглецу, но промолчал, запечатлев на века своими глазами из изумрудов направление уползших ягодиц в обход алтаря. За алтарем Фильку встретил бесполый монах, мучимый жаждой ненависти ко всем, кто сомневался в его идеалах и вере. Пришлось Фильке ненадолго задержаться на короткий диспут.

Филимон Пузо принял очередную веру. Потребовалось по такому случаю пожертвование на храм. Отдал золотой браслет с руки. Получил взамен тряпье послушника. После чего он с помощью счастливого монаха из монастыря Ляо-шу добрался до порта. Там монах пораскидал всех озлобленных родственников опозоренного супруга Филькиной любовницы несколькими ударами с обеих ног и следующим парным ударом своих ягодиц отправил преследователей по отхожим местам. Но по времени дня там был в это время перерыв на реинкарнацию – многие тогда последователи законности опоздали на начало процедуры и пострадали в поисках правды, пострадали конкретно – долго воняли. (И это вместо того, чтобы совершить омовение).

При этом монах ещё успел в прыжках, благодаря кун-фу, собрать налоги с родственников, озабоченных справедливостью и неотвратимостью наказания за их словесные прелюбодеяния с козлами по дороге, забрать у Фильки ещё и нательный крест из серебра в качестве штрафа за безбилетный проезд на слоне – общественном транспорте – во время празднования десятилетнего юбилея любимого осла раджи Абрама Гималайского. (У Фильки начались галлюцинации?) Беглец так и не понял в пылу своего бегства, что же с ним происходит, куда и зачем он попал, что ему было там или здесь нужно и что всё это значит.

Под утро он, обессиленный, измученный жаждой, укрылся под одной из опрокинутых лодок в самом конце огромного порта. Толпы хаотично бегавших людей постепенно растаяли. С первыми лучами солнца он вылез из-под перевернутой вверх днищем лодки и как ни в чём не бывало направился к пристани. Там он не привлекал к себе внимания – кого только не видали эти берега! Но улицы, ведущие из порта в город, вскоре оказались под охраной местных стражников – началась облава. Фильке даже выяснять не нужно было, кого это ищут смуглые вооруженные люди в тюрбанах. Он заметил отходящую фелюгу от пристани и бросился в воду наперерез ей. Плавал он прекрасно и мог подолгу задерживать дыхание под водой. И никто не обратил на него никакого внимания – все арабы на левом борту фелюги радостно и шумно созерцали события, происходившие на берегу.

Он ловко уцепился за верёвки от такелажа, свисавшие с противоположного борта, и пронырнул за тюки и бочки с товаром. Искусству маскировки славян учить не надо – они вон, несколько тысяч лет маскировались в своих лесах! И что? Кто-нибудь из западных историков обнаружил их присутствие? (А своим историкам после этого мы чёрта с два будем верить).

Но ближе к вечеру его всё-таки обнаружили. Это произошло тогда, когда бородатый негр, держа в руке заветный ананас, завёл мальчика из команды (юнгу по-нашему) за тюки, наваленные горками на палубе, и снял с него набедренную повязку. Когда мальчишка стал сопротивляться, перепуганный желанием насильника, он случайно задел своей пяткой ногу беглеца и от ужаса заверещал.

Тут же собравшиеся вокруг Фильки люди не только не понимали его речи, но и не хотели их даже слышать, а зря. Филька не просто ховался. Он, благодаря накопленному жизненному опыту, обзавёлся оружием, и то оружие, что, как ему показалось, было лишним, просто выбросил за борт. А не надо было после обеда спать всей командой, господа арабы! Но у некоторых босяков из команды оружие всё-таки было при себе, ну и что из того? За свою недолгую, впрочем, жизнь Фильке приходилось в своих долгих странствиях стоять за себя – много чему научился. Не зря ведь в те времена так трудно порой было отличить разбойника от купца. Последним выбросился за борт тот самый негр, но уже не с ананасом в руках, а с поварешкой и тесаком, вонзенным ему в задницу…

Таким образом, команда после небольшой драки полегла вся. Филька оставил в живых только юнгу. Он перевел дух и только тут призадумался: вокруг океан, на гребнях волн уже пузырились буруны, что предвещало бурю, управлять в одиночку судном почти невозможно – юнга не в счёт, даже рулевое весло в одиночку было тяжело удерживать в нужном положении. Но это сейчас, а в бурю? Филька с помощью юнги спустил огромный парус и верёвками, как мог, привязал рулевое весло и просто сел, чтобы дождаться неизбежного решения судьбы. Чтобы скоротать время, он ещё и поел, напился воды, а затем прилёг на тюки и стал безмятежно наблюдать за приближающейся бурей…

Разные мысли приходили ему в голову и таяли в воспоминаниях. Он беззаботно вздохнул, представив себе недоумение, в котором сейчас пребывают друзья-побратимы на берегу. Да и где этот берег теперь? В нём появилось даже некоторое злорадство, смешанное с лёгким благодушием. Афанасий Никитин зачастую удерживал власть над ватагой своим знанием навигации. Кроме него никто из его земляков отыскать нужный путь по суше или морю не мог. Филька был таким же легкомысленным. Как и остальные босяки из его ватаги, он науки всякие не очень жаловал, предпочитая уважать их издали. Потому он обреченно принялся молиться и мысленно прощаться с родными и близкими. Многих из них он вспоминал уже с трудом. Мальчишка держался от него подальше. А Филька меланхолично рассуждал про себя о своём злосчастном житии-бытии…

…С невероятной скоростью под самое утро налетела туча, подгоняемая ветром. Судно завертело и стало бросать с волны на волну. Оно черпала бортами воду, но не тонуло. С истошным воплем перепуганный мальчишка бросился к Фильке. Сколько времени неистовствовал океан, Филя не мог бы даже приблизительно понять. День-два, а может, и все три… Судно то вздымалось на гребень огромной волны, то проваливалось в пропасть между волнами, чтобы в который раз щепкой вынырнуть из бурлящего и ревущего ада. Но однажды в кромешной тьме сверкнула молния, и Филька увидел на миг землю, на которую их судно гнали эти исполинские волны. Дождавшись подъёма на гребень очередной волны, он схватил мальчишку за руку и из последних сил бросился с ним в воду.

Полузадохнувшегося путешественника с юнгой поток воды протащил сквозь глубокую трещину и выбросил на бурлящую поверхность подземной пещеры. Филька судорожно отдышался, выбрался с напарником на край пещеры и стал приводить в себя мальчишку. Он уже потерял надежду на его спасение, когда в очередной раз встряхнув мальчишку за ноги, держа его вниз головой, услышал хриплый кашель.

– Обошлось, – только и сумел что сказать Филька, положив юнгу на землю, и принялся осматривать пещеру. Только сейчас он понял, как устал. Такой слабости и пустоты внутри себя он прежде никогда не испытывал. Близкие удары молний в воду через подводные трещины подсвечивали каменные своды, но потом тьма становилась ещё кромешней. Дальнейшее знакомство с пещерой пришлось отложить. Филька помолился про себя за свое чудесное спасение, нашёл наощупь место посуше и залёг спать.

Утром они проснулись от озноба – в пещере заметно похолодало, и вдобавок появился ощутимый сквозняк. Филька пошарил руками вокруг себя – чуда не случилось. Очень хотелось есть, а что-то похожее на еду под руку не попадалось, зато попались странные, тяжёлые не по размеру камешки. Он встал и осторожно в темноте пошёл навстречу порывам ветерка.

– Эй, – позвал он юнгу, – давай за мной!

Мальчик что-то ответил и зашаркал босиком следом. За поворотом становилось всё светлее и светлей. Наконец Филька остановился, чтобы оглядеться. Перед ним по наклонной стене столб света явно указывал на выход из пещеры. А позади Фильки угадывались какие-то гроты, переходящие в сумрачные разновеликие коридоры. Пытаясь ухватиться за ветки кустарника, чтобы не слететь обратно вниз по крутому спуску, Филька разжал руку и увидел в ней две диковинной красоты сверкающие жемчужные ракушки. Филька еле вылез из узкого лаза в пещеру наверх и зажмурился от яркого света. Потом, слегка матерясь, он огляделся и на мгновение замер:

– Чё это? – удивился он, разглядывая ракушки и балансируя телом на небольшом выступе. – Держи, отрок, засунь себе за пояс! – негромко сказал Филька, скинув находку в руки мальчику.

Тот повел себя странно: схватил обеими руками ракушки, завизжал от восторга и стал что-то гортанно выкрикивать, целуя ракушки.

– Ты чё орешь-то? – удивился Филька.

Мальчик затараторил ещё быстрей. Филька приложил палец к губам, и мальчик наконец-то замолк. Вокруг были густые заросли незнакомых кустарников и деревьев. Он сумел сорвать ветку с дерева и, просунув её обратно в лаз, помог мальчишке выбраться наружу. На всякий случай он пометил лаз, выложив из найденных поблизости камней восьмиконечный крест. Помогая друг другу, они полезли вверх по заросшей кустарниками скале. Наверху их ждал чудесный вид на голубую гладь бескрайнего пространства спокойного океана. Они оказались на острове. Только с одной стороны вдали узкими полосками виднелись то ли острова, то ли просто скалы и рифы.

– Да, влипли мы с тобой… – обратился к мальчишке Филька. – Что ж делать-то теперь, а?

Тот что-то ответил на незнакомом языке. Филька, вспоминая знакомые ему языки, повторил свое вопрос ещё и ещё… Мальчишка пожимал плечами, явно не понимая его. Филька только рукой махнул от досады:

– Да ну тебя, учи давай наш язык! А то ничего не понятно…

Вскоре внимание Фильки привлекла небольшая точка у подножия их холма.

– Гляди-ка, это ж наше судно. Дай бог, чтоб цело было! – радостно воскликнул бродяга и пошёл вниз.

Они с трудом спустились и по ровной отмели подошли к судну. Радость у обоих бедолаг улетучилась: по обоим бортам зияли пробоины. На корме торчал обломок рулевого весла. Дальше по отмели беспорядочно валялись тюки и бочки. Немало времени заняло у Фильки с мальчиком, чтобы всё это поднять повыше. Филька как человек бывалый не зря опасался прилива. И старался поднять всё найденное выше слоя водорослей на прибрежных обломках скал. И только потом присел на камень возле тюков с продуктами. Утолив голод и попив из одного из бочонков, Филька с напарником слегка захмелели. Это был странный напиток: всё побережье от запаха этой жидкости обволокло ароматом тех диковинных цветов, которые Филька угадывал по памяти. Но пить было можно.

Вскоре начался прилив. Филя ещё больше засуетился, спасая те из вещей, перед которыми угрожающе начинала вспениваться вода. Они никуда не торопились и ещё несколько дней перетаскивали свое добро в пещеру через расширенный лаз. Закончив с этим одним ранним утром, поев и прихватив в мешке еду на дорогу, они отправились на изучение острова. Остров был необитаемый. Но это Филька сообразил ещё в первый день, оглядывая с высоты окрестности. Им, чтобы обойти место своего спасения, много времени не понадобилось – это был не очень большой остров. Ничего живого, кроме птиц и ящериц, они на своём пути не встретили.

По возвращении они захотели забрать себе то, что им вначале было вроде и не нужно, но теперь показалось необходимым. Забрать пришлось даже те полузатонувшие тюки и бочонки, до которых им вначале не было дела, но которые океан не хотел присваивать себе. Ничего необычного им не попалось: были тюки с саблями, с тканями, коврами, с серебряной посудой, с провизией для команды. Бочки их обрадовали больше – в некоторых был китайский порох, благовония, мёд и та самая жидкость с разными ароматами, которую, как Филя сообразил, женщины Востока использовали для соблазнения мужчин. Но пить, ещё раз скажу, да и Филька подтвердит, было можно. Но хотелось, и с каждым часом всё сильней, обычной воды.

К счастью, мальчик ещё в это утро услышал едва различимое журчанье и в боковом гроте они наткнулись вслепую на ручеек, паутинкой сливавшийся в подземный залив. А по возвращении в пещеру они принялись обстоятельно обустраивать свое логово. Следов хищников на островке так и не нашлось. Они сами стали хищниками, освоив нехитрые способы ловли непуганых птиц. Фруктов и съедобных кореньев на этом краю света было в изобилии. Хотя не все были съедобны – и тогда они бежали к лазу, отпихивая друг друга, чтобы успеть присесть на корточки в ближайших кустах. Но, по обычаям Востока, следы слабости желудков тщательно закапывались.

Во время одной из прогулок по острову они к своей радости нашли скрытый зарослями родник с чистейшей водой. Такой же нужной оказалась и эта отмель, ставшая для них дорогой в рай во время бури, она была просто каким-то заповедником товаров с погибших кораблей. Ну, как бы перевалочная база для снабжения целого города. Чего только они там не находили, надо было только покопаться в песке…

По вечерам они сидели у небольшого костра, который было нетрудно зажечь с помощью кремниевых кресал, доставшихся им по наследству от убиенных арабов, и постигали премудрости русской речи. Юноша оказался не арабом, а представителем одного из народов, населявших крохотные архипелаги к западу от Индии. Вера? Ислам, конечно. И всего лишь два месяца как пробыл в рабстве у похитивших его обманом людей, которые совсем недавно продали его на корабль. Филька только во время этих бесед смог понять ту нечаянную радость, которую проявил юнга при виде ракушек. Оказывается, у многих народов, расселившихся по берегам океана и на родных островах юнги, эти ракушки ценились очень высоко – где-то они даже заменяли деньги. Но почему они так ценятся, Филька так до конца и не понял. Зато понял, как зовут юношу – Фархад. А то мальчишка вначале откликался на любой окрик. К Филе Фархад относился очень уважительно, а увидев, что он умеет писать, так и вовсе стал называть его Фильимон ибн Кузьмич. Филе это очень понравилось. Филя много чего рассказал ему о себе. Ну и про родителей. Оказывается, в исламском мире уважаемых людей так и называли: по имени и отчеству. Впоследствии на каменных скрижалях именно так Филимон Кузьмич велел резчикам-летописцам величать себя. В случае малейшей ошибки каменный лист разбивался об голову резчика, которого потом съедали. (А автору это надо?)

Вскоре Филя (да-да, пока ещё Филя), чтобы не потеряться во времени, выбрал дерево получше и стал отмечать на нём дни своего пребывания на острове с помощью засечек:

– Так, пятница у нас была четыре дня тому назад, когда нас сюда занесло… – размышлял вслух Филька. – А год у нас какой от сотворения мира? Месяц ладно, скажем, май… Год-то, год? – он заходил кругами вокруг дерева. Потом сел и прямо на земле острым сучком попытался определиться с хронологией своих приключений:

– Хайрадабад… Афанасий свет Никитин и мы… самогонный аппарат. Раджа – редкостная пьянь. Все женщины гарема родили… Девять месяцев. Самое малое… Значит, две недели, как мы туда пришли. На пятнадцатый день я залез на дочь раджи, потом на её мать… Ну, на матушку этих дочек все залазили… Потом унесли ноги. Потом, потом… Три недели, и мы… Город, город… Чёртова Индия: ни тебе весны, ни тебе зимы, осени – сплошное лето, а ты сиди тут, ломай голову.