Текст книги "Мистификация дю грабли"

Избави бог меня от вранья

Навстречу ладьям псковичей забелели паруса эстов и чуди. На них виднелись столь знакомые русичам изображения листьев конопли и белены.

– Откуда путь держите? – сложив ладони в рупор, прокричал ватагам соседей кормчий Ростислав.

– От викингов и самоедов! – послышалось в ответ.

Ладьи продолжали сближаться, а у новгородцев мгновенно состоялся военный совет.

– Люди добрые, да что это делается? – взял слово Ростислав. – Вы гляньте, гляньте, как нагружены ладьи этих бандитов! Соседи называются… Вот-вот начнут бортами воду черпать. А что это значит?

– Как что? – возбужденно ответил воевода Кизверг-одноглазый, известный всему славянскому миру своим разбойным нравом. – Мы собрались пограбить берега варягов, а там уже пусто! Чует моё сердце – нас опередили!

Он вытащил из-за пазухи бересту с грамотой посадника Новгорода, на ней была изображена сажей чья-то рожа, а под ней все имена и прозвища воеводы с дальнейшей надписью: «…разыскивается воевода-рецидивист, милитарист с большой дороги…». Такие грамоты и не только на него были приколочены к столбам ворот любого поселения Великого Новгорода и Пскова. Но не это умиляло воеводу – цена, назначенная под его портретом! О, это была самая высокая цена в Новгороде! За поимку воеводы назначался в награду кокошник, украшенный жемчугами, и в придачу десять подвод банных берёзовых веников.

Взгрустнули и остальные псковичи: было, было что вспомнить им! Их ладьи незаметно сблизились и как-то сами собой окружили встречные корабли чуди и эстов. Завязались перебранка и хвастовство между славянами и уголовниками из Прибалтики. На вопросы о добычи главарь прибалтов только раскидывал шире руки и громко цокал языком. Разница между этими соседями на земле была небольшая: одни были разбойниками, другие были, как бы это помягче объяснить, похожими на разбойников. А кто есть кто – гадайте сами. Ритуал мордобития прошёл быстро, но громко: с воплями и лозунгами, с тут же побитыми и расквашенными физиономиями с обеих сторон, с жутко матершинными, но не обидными словами, с соплями и победоносными кликами, с порванными в клочья прежнего словесного протокола о мире.

Закружились по морю сцепленные баграми для потасовок ладьи, и как-то незаметно псковичи поменялись ладьями с бандитами. Те с изумлением обнаружили это только после того, как избитые и окровавленные они попытались поднять изорванные паруса, разыскать целые весла и заткнуть своими пальцами и шапками щели в днищах судов.

– Эйви, какого чёрта ты рассказывал и так хвастался перед славянами нашей добычей? Куда нам теперь? Их ведь больше нас было и… они славяне! Ты что, этого не видел? – донеслось откуда-то с соседнего судна.

Эйви, умудренный опытом вождь эстов, в это время, скинув с себя штаны, пытался выдернуть из своего зада селедку. Мешала чешуя. Она была направлена против движения рыбы назад. Только тут и остальные бандиты спохватились и зашарили руками в своих штанах. Рыбы тогда было много, не то что сейчас. (Балтика, понимаете?)

– Разбойники! – выдохнул с огорчением Эйви, выдернув с большим трудом и мучениями из своего ануса селедку. – И откуда у них столько рыбы оказалось? – Он заплакал и медленно присел на обломок весла. Обломок спружинил и насадил главного эста на острие абордажного багра славян. Эйве с облегчением вздохнул – острие оказалось меньше проклятой рыбы.

Вечер. Лёгкий бриз нес на пене волн полузатопленные ладьи неудачников эстов и латов к берегу. Стонали от обиды и скрипели зубами бандиты и снасти. Пришлось им на полузатопленных ладьях грести, чем только было возможно к германской части побережья. Люди на берегу встретили их с псалмами и пинками. Там их заставили за овсяную похлебку и отвар из мухоморов приобщаться к общеевропейской культуре. Но начинать это благое дело надо было с самых грязных и тяжких работ. На всю грядущую свою историю эсты передали эту, не первую и не последнюю обиду, своим потомкам и свою ненависть к славянам за грабеж средь бела дня, но балтийскую сельдь включили всё-таки в свой рацион. Но это было позже…

На берегу у обозначенного заранее вождями места отдыха псковичи разожгли костры, навесили над ними котлы для будущего пира и принялись перегружать добычу на телеги поджидавшего их из похода благообразного люда. Этот люд с виду был вполне себе мирным, с дубинами за плечами и топорами за кушаками. Встречавшие по договоренности с мореплавателями поджидали их каждый раз на заранее оговоренном месте. Утром обоз с товарами (уже с товарами, а не добычей – понимать надо разницу) тронулся к озеру, чтобы ещё раз перегрузиться на озерные лодки и ладьи своих соплеменников и через несколько дней обрадовать горожан Пскова. Оставшиеся балтийцы-псковичи решили после пира на всякий случай наведаться в несколько поселений эстов – говорили, что там что-то так плохо лежало… Что там плохо лежало – никто толком не знал. Вот и порешили на месте разузнать. А ещё говорили, что там есть какие-то бесхозные лошади.

Лазутчиков из Великого Новгорода, наблюдавших за ними из дремучего леса, никто из псковичей не заметил. Обоз ушёл под охраной небольшой дружины по глухим безлюдным местам. Всё бы получилось у псковичей, если бы не эта их оплошность и беспечность! Как можно было всю ночь пировать, не закончив дела? А пировали даже сторожевые собаки…

На берегу Чудского озера уже к закату следующего дня обоз не просто поджидали, а караулили в тайных засадах новгородские люди. А вот горожане из Пскова, вышедшие по воде навстречу своим случайно разбогатевшим землякам, встретив посреди озера несколько чужих новгородских ладей, вздумали схитрить и развернулись как бы в другую сторону. Время, которое они потратили на свои хитрости и маневры, и нужно было новгородцам. Они действовали, как обычно: одна часть этих недружелюбных соседей-псковичей была уже наготове на берегу, а другая часть по озеру на лодках играла с псковичами в кошки-мышки.

Оказавшись лицом к лицу с не менее смышлеными, чем они сами, разбойниками, псковичи после небольшой ругани и драки с разбитыми носами и шишками на головах повиновались более многочисленной ватаге нападавших и сами помогли им погрузить нажитое своими лихими трудами добро из своих ладей в новгородские.

…Долго ли, скоро ли, но однажды по Волхову, сделав немалый круг по рекам и озерам, а то и по болотам от греха подальше, дошли новгородцы до родного города. И вскоре потащились по деревянным мостовым телеги с награбленной добычей от берегов варяжских.

– А ну стойте! Как это, как это? – выросли, как из-под земли, перед вернувшейся дружиной мытники. – Это что такое? А пошлины, налоги – кто платить будет?! У вас же долгов ещё с прошлого раза немерено осталось! Совесть надо иметь!

Добычу сразу же окружили ростовщики, купцы, попы и прочий мелкий торговый сброд. Тут же начался торг. Деньги, вырученные от продажи трофеев, передавали мытникам в счёт налогов и долгов дружинников. Вырученных денег опять почему-то не хватило на всё…

– Ну ладно, подумаешь – добыча. Главное, что живёхонькие, главное, что здоровые вернулись! – причитала возле кормчего Филата его баба, тоскливо посматривая на эту неправедную тяжбу. Так всегда было. Цену на добычу богатые горожане в Новгороде назначали сами себе такую, чтобы не только деньги на что нужное у них всегда оставались, но чтобы ещё и товар у них из-под носа не разошёлся по домам этих бродяг. Потому обычно и законы на вече в свою пользу принимали, и цены меняли на ходу, всё делали так, чтобы эти босяки ненароком не выплатили все свои долги.

После таких расчётов почему-то долг и правда со временем опять незаметно возвращался к прежней величине, а потом ещё и рос под проценты.

Собравшись в круг после уплаты всех пошлин и мзды, мужики новгородские покряхтели да и засобирались по домам – завтра поутру, как и было принято решение на этом кругу, им снова надо было уходить в поход за новой добычей. Лихое счастье всегда копейку стоило, а то и вовсе долгами оборачивалось.

А эсты, вернувшись домой ни с чем после набега на викингов, увидели разорение полное своих поселений и обрадованных чем-то своих женщин. Через девять месяцев эсты стали ещё более задумчивым народом и более медлительным. И так из века в век замедлялось их сознание в своём развитии и росла, и запоминалась очередная их обида на славян.

А что новгородцы? А ничего… По моему наблюдению, если у народа какого края нет даровитых мастеров, то эта земля почти что бесплодна. У новгородцев были купцы, были священники, но не было мастеров. Даже храмы свои они звали строить псковских каменщиков да ярославских плотников. И никаких тебе народных промыслов – одним словом, купеческая благодать – купить-продать!

Записи путника из Ганновера. Город Любек, Ганзейский союз

Есть странные города на земле. Ещё не построившись толком, ещё не став прибежищем наук и ремесел, искусств, поселения обзаводятся опытом и знаниями о жизни и смерти настолько, что становятся строителями других городов и даже государств. Ну, пахали бы, сеяли бы, собирали урожай, занимались бы ещё чем-нибудь и размножались, били бы горшки и тут же лепили бы из этих осколков божественность бытия своего захолустья… Так нет, начинают притягивать к себе другие поселения и странствующие племена. Но неизбежно даже в таких случаях логика бытия рано или поздно возвращает такие города к образцовому порядку законов истории.

И возникает тогда вначале вдруг какая-то суета вокруг обычных дел, возникают события, невозможные для простых хлебопашцев или кочевников, и, отыскивая загадку цели своей жизни, вдруг проявляются те люди, которых на небесах перед их рождением наделяют талантами. И в поселениях появляются не просто гончары, а кудесники, не просто кузнецы, а волшебники и маги огня и металла, не просто каменщики, а скульпторы, не просто менялы и торговцы, а геометры и философы.

Можно просто удивиться этому, но представьте себе, как, увидев, рассмотрев свои отражения в зеркалах письменности, изобретенных слепым Гомером, боги с разных горных вершин – с Олимпа, Альп, Гималаев, Тибета – расплакались от обиды и зависти? Тогда становится радостно за людей. А боги? Боги мучились долго вопросами: как, как эти смертные писаки, как они угадали их настоящие черты, характеры, разглядели, не видя вживую, их физиономии? Ответ пришёл не сразу. Но богам было не суждено понять его и тем более принять. Не хватило того единственного слова в ответе – фантазия! Да, боги, лишенные этого клада человеческого ума, не способны долго существовать. Для их долголетия требуется наша и только наша человеческая фантазия. Пришлось многим им расставаться с властью и уступать свои места другим выдумкам фантазий простых смертных. Так и живём, беспрестанно меняя своих кумиров и идолов. Но с чего всё начиналось?

…На всём пространстве северных морей объявились вольные люди, не признававшие неволю. Им, прямым потомкам первых людей, было чуждо рабство. Но надо было как-то объяснить свое существование в этом непонятном мире. И люди разделились на верующих и на… не очень верующих.

– Нет, ты – безбожник! Как можно сомневаться в силе Божьей?

– А я разве сомневаюсь в этой силе? Только я называю это силами природы, которыми разрешает людям пользоваться Бог.

Два припозднившихся прохожих спорили, никак не внимая окрикам ночных дозоров.

– «Гипо» – лошадь, а Гиппократ? Лошадь… с чем? Сивый мерин или кобыла? Один из царей города Кумы был Гиппокл – сын лошади. Ох, у нас и медицина! Клятва Гиппократа, говорите? Клятва сивой кобылы, как шутят славяне, или мерина? Бедная медицина! Так она никогда наукой не станет. Но это просто шутка, а вот…

Тут их остановили уже не окриками, а пинками и тычками алебард. Главный дозора, пузатый горожанин в тесных доспехах, призвал гуляк к порядку:

– Ну, вы, пьяницы, враг, может быть, уже рядом с городом, а вы… вы…

– Это ваши враги, вы и разбирайтесь! – пьяно улыбнувшись в свете факелов, прервал его один из спорщиков. – А нам для нашей жажды не хватает пока женщин и вина! Может, вы за женщин собираетесь сойти?

– Так, болтун, пойдёшь с нами!

– Я тоже с вами! – невозмутимо пробасил спутник остряка.

– Мартин, передашь Мирону, что отец требует его к себе! – пьяно улыбаясь, похлопал по плечу собутыльника остряк, обидевший главного дозорного.

– Нет, Курт, я с тобой! – гулко откашлялся Мартин и обнял за плечи друга. Вес двух собутыльников в итоге повисших на дозорном привел последнего к позорному падению.

– Не буду спорить, но мне так не хочется домой – меня там выпорют сильнее, чем в ночном дозоре… Пожалей мою задницу! – барахтаясь в объятьях дозорного, воскликнул Мартин.

Стражники дозора, сопя и переругиваясь с гуляками, помогли всем встать из вонючей жижи городской улицы. Брань и вонь улицы были так прекрасны своей свободой от власти средневековых болванов и насильников в рыцарских доспехах, что была тогда рождена поговорка средневековой Европы: воздух города делает свободным человеком любого, даже чистюлю.

Утро на улицах Любека окуталось в длинные непроницаемые одеяния тумана. На стенах возникли одеяния из бесцветной росы… Город своей неуютной сыростью пробуждал и поторапливал горожан достойно и выгодно провести ещё один день в своей истории.

– Кто здесь Мирон? Гость из Новгорода… – прервал полусонный гул просыпающихся людей в пакгаузе чей-то хриплый голос. (Не только купцы Ганзейского союза были вынуждены по выгоде своей знать многие языки, но и жители городов этого союза).

– Опять? Ну, что ещё? – невозмутимо, но всё-таки с лёгкой досадой ответил Мирон, человек крупного телосложения, отдыхавший на мешках с мукой. Он встал и направился к выходу из амбара. Там его ждали несколько людей атлетического телосложения. Они хаотично стали поколачивать какими-то деревянными колотушками в свои казенные щиты. Выглядели они очень внушительно при свете сумрачного утра возле дымящихся, гаснущих смоляных факелов. Некоторые из них превосходили по размерам внушительные статуи римских спортсменов, скупленных любекцами по случаю задёшево на просторах бывшей Римской империи у обнищавших граждан многочисленных италийских республик…

– Ты Мирон? – спросил один из атлетов и, не дожидаясь ответа, взмахнул могучим кулаком в сторону лица Мирона. Мирону сподобилось вовремя увернуться и ударить что есть силы по носу атлета своим пудовым кулаком. На него навалились остальные, но у Мирона в таких случаях был особый секрет: он резко нагнулся, кулаком ударил в пах одного из стражников и тут же другой рукой, резко выпрямишись, чуть было не оторвал у другого слегка подорванное ухо.

Он встал, не обращая никакого внимания на их вопли и стоны, и подошёл к своим телегам.

К нему со стороны подошёл человек в камзоле с пышной рыжей бородой и с медной бляхой смотрителя цеха купцов на груди в сопровождении коренастого спутника:

– Скажи правду, Якоб, кто принимал эти бочки с мёдом? – не обращая внимания на пострадавших и не здороваясь, громко спросил у смотрителя спутник.

– Я, в присутствии сборщика налогов, господин Густав.

– И что там оказалось? – как можно спокойней поинтересовался купец.

– Бочки с песком и камнями…

– Чево? Какой ещё такой Якоб? Какие бочки? А-а, мои из Новгорода? – слегка растерянно произнёс Мирон, оглядываясь по сторонам.

– Да, вот те! – кивнул в сторону пакгауза Густав. – Из Ярославля они, судя по клеймам, но грузили их и в правду в Новгороде… Чьи это печати? – еле сдерживая гнев, выдохнул купец.

– Чёрт, мои… А что это получилось? – нахмурился Мирон, подойдя к выстроенным в два ряда бочкам у входа в пакгауз. – Чёрт, моя печать! Нет, ну это точно мои. Я ещё столько воска на печати потратил, как никогда не тратил. – Он ещё раз осмотрел печать и пожал плечами, оглядываясь по сторонам. – Чем недоволен-то? Всё здесь…

– Нет, посмотрите на него, люди! Он насмехается над нами! Давай в суд! – затрясся от злобы собеседник.

– А это ещё зачем? – искренне удивился Мирон.

– А ты открой бочку, – указал купец на бочку, еле сдерживаясь от возмущения.

Мирон взял лежавший рядом с бочкой топор и выбил верхний обруч, затем топором приподнял крышку и остолбенело замер. Потом обернулся, пытаясь что-то сказать, и ещё больше удивился, заметив ещё несколько уже вскрытых бочек.

– Это… Песок это… речной, кажется. Густав, а мёд где?

– Откуда мне знать? – развел руками купец. – Это ты должен был мне, мне за мои деньги доставить мёд! Я тебе сына дал для этого. И он ничего не знает, как и ты! Так получается? Сколько вы там пьянствовали? Бури, говорите, колдуньи и черти вас в дорогу не пускали? Ты мне ещё и сына спаивал! Славянин чёртов!

– Подожди… Ну, да, выпили немного… – виновато вздохнул Мирон.

– Немного? А мёд где? – посмотрел вконец огорченный купец на растерянного новгородца.

– А я знаю? Что мне с этим песком и с булыжниками делать? – похлопал рукой по бочке Мирон.

– А мне что делать? Отдай мне деньги… Хотя бы то, что брал с моим сыном для ваших затей.

– Тоска… – только что и смог сказать Мирон и оперся могучими руками о края бочки.

Со времени разрушения Вавилонской башни, когда народы перестали понимать друг друга, только купцы не считали чем-то для себя зазорным познавать языки тех народов, с кем приходилось вести торговые дела. Потому зачастую собеседники не тратились на всякого рода толмачей-переводчиков. Иногда они сами так владели языками для большей торговой прибыли, что норовили даже родственными связями обзавестись с нужными им народами, а то и попросту перенимали их обычаи и нравы, смущая этим свойством своих соплеменников.

В городском суде дело застопорилось. Свидетели сами во всём запутались и разделились поровну: одни за Густава, другие на стороне Мирона – и дело было отложено на три дня. Ожидали очередных купцов из Великого Новгорода. Может, они помогли бы пролить свет на это запутанное дело? Вскоре прибыли долгожданные свидетели. Много Мирон удивительного узнал о себе за время сидения в городской тюрьме – как назло этими торговыми гостями оказались его давние недруги. Город обрастал, как паутиной, слухами и домыслами, в которых завязла истина.

…Вопли запозднившихся горожан, попавших под выбросы ночных горшков ленивых жителей, постепенно угасали в свете намечавшегося утреннего праздника правосудия. На улице недалеко от тюрьмы кто-то распахнул ставни на втором этаже и выплеснул содержимое ночного горшка на прохожего.

– Доброе утро, фрау Хельга! – поприветствовал женщину в окне прохожий, стряхивая с широкополой шляпы едко пахучие экскременты.

– А-а, герр Шикльгрубер, доброго и вам утра! – приветливо отозвалась женщина, не смущаясь своего поступка.

– Я вижу, что у вашего мужа несварение желудка? – спросил прохожий, показывая ей свою испачканную шляпу.

– Да, у Адольфа уже неделю как понос… – кокетливо заулыбалась фрау Хельга.

– Да благословит святой Яков желудок вашего мужа! Долго что-то… болеет.

– Амен, герр Шикльгрубер. А нет ли у вас ещё тех колбасок, от которых мой Адольф так страдает?

– А вам зачем? – поинтересовался прохожий.

– Ко мне свекровь переезжает жить…

– Для неё я из-под земли достану ещё более вкусные колбаски… Только когда вы всё же собираетесь стать вдовой?

– Думаю, что совсем недолго осталось… С пару дюжин горшков.

– Фрау Хельга, но жить мы будем у меня… – строгим тоном предупредил прохожий и двинулся дальше по своим делам.

– Как скажете, герр Шикльгрубер, – счастливо улыбаясь, фрау Хельга выплеснула вслед будущему мужу содержимое ещё одного горшка.

Беспечные люди в мире всякой заразы…

Чуткий сон Мирона был оборван этими громкими голосами с улицы. Он растолкал спящих сокамерников и встал с деревянного пола. В коридоре послышался шум множества шагов. Загремел засов, пробуждая жильцов камеры, и в неё вошла группа охраны. Мирона выволокли из долговой части городской тюрьмы и облили холодной грязной водой из ушата. Справиться с десятком служителей закона даже высшим силам не под силу.

– Что творите, христиане? – едва отхлебавшись от воды и с трудом продышавшись, воскликнул новгородский купец.

– Заткнись, безбожник! – рявкнул подошедший городской палач с подручным, предвкушая чаевые после суда за свою работу. Да и к одежде Мирона уже успели прицениться евреи. Ну, обычай такой был у всех народов во все тогдашние времена – палачу доставалось всё от казнённого преступника: кошелек, одежда, обувь. А если по воровскому делу, то часть от суммы выкупа и штрафа. Палач ещё не знал приговора, но земляки Мирона так постарались оговорить непутёвого купца не только на суде, но и среди торговцев города, что только молитва самой Богородицы к людям могла его спасти.

– Но-но, не замай! – взмахнул связанными руками Мирон и свалил с ног дородного палача и его подручного. – Сам пойду…

Отлетевшие по сторонам от его правоты слуги правосудия не стали возражать. Суд состоялся быстро. Мирона для начала приговорили к плетям и к выплате стоимости утраченного мёда. А уж после решили провести основное следствие и окончательно решить его судьбу. Языки у земляков Мирона были неугомонны. Но приговор не был сразу оглашен и приведен в исполнение. Его повели вначале в тюрьму, чтобы подготовить к порке на ярмарочной площади на следующий день. Дел и без того в суде было много. Да и судье с палачом требовалось отобедать – время наступало такое. Затем, после обеда, сыто рыгая, правосудие нашло себе более интересные занятия – злоключения симпатичной ведьмы-кухарки, отказавшейся блудить со своим хозяином.

Её хозяин тем не менее умудрился подцепить дурную болезнь от языческой богини Венеры. Преступление кухарки-ведьмы было налицо. Но были смягчающие её вину обстоятельства: изумительная фигура и чарующее личико, признанное инквизиторами источником колдовских чар. А множество женщин – жен тех мужей, потерявших головы из-за красотки-ведьмы, – рвали и метали пороки этой недотроги, как драгоценный душистый перец из Индии перед городским судом. Судья с добровольными помощниками чихал, глаза у всех невольно, но сентиментально слезились, и крепло в них мужское начало как основа всеобщей бдительной нравственности. Многие из свидетельниц тут же, во время многочисленных кратких перерывов, в отдельных помещениях проводили следственные эксперименты со служителями правосудия в разных позах. Судья, кряхтя от удовольствия, слезал с очередной жертвы этой самой ведьмы и, надевая свои чулки с буфами, клятвенно подтверждал, что ведьма она! Вот эта самая обвиняемая. Ведьма и всё тут! Да ещё такая бесстыжая. А вот свидетельницы – просто ангелы, правда, с кобыльими замашками. Люди (вечные бездельники, завсегдатаи различных сборищ) подтвердили, что свидетельницы, а всех они знают только с хорошей стороны, вот эти их соседки и знакомые и вправду просто ангелы во плоти, а вот их обидчица – ведьма!

– Да, женщины… Ещё раз говорю: согласен, ведьма она… – выдавил ещё раз из себя судья и тут же обмолвился: – Судья вообще-то я, один… А вы как бы, если мне не изменяет память, мои помощники! Так, что здесь происходит? Кто это? – указал судья своим добровольным помощникам на неразбериху в тёмном углу суда, где происходило что-то непонятное.

– Ваша честь, это следственный эксперимент! Прокурор собственноручно проводит. Никому не доверяет…

– Что-о-о?

– Всё уже совершилось… – удрученно ответил секретарь суда, разбираясь в том, где ещё годные к использованию для протоколов гусиные перья, а где уже так подпорченные, что и для учеников в школе не сгодятся.

Судья подошёл к барахтавшемуся в углу человеку. Что там шевелилось под ним на полу, было не разглядеть. Зал городского суда был очень тёмным, и шесть высоких стрельчатых окон с закопчёнными стеклами выглядели тусклыми пятнами на толстых стенах.

– Я хочу знать, что это происходит? Что вы тут все делаете с этой женщиной?

– Я не просто какая-то там женщина. Я теперь самая правдивая на свете свидетельница. Меня все знают. Я Гертруда, жена трактирщика, – хихикая, отозвалась из-под прокурора очередная свидетельница на бормотание уставшего от всех этих следственных экспериментов судьи.

– Да ведьма она, ведьма! А ты просто свидетельница! Честная служанка правосудия и законов Божьих! – вразнобой согласились очевидцы, но пока что ещё не свидетели. (Повторю ещё раз: ну, так себе, без клятвы на Библии, без записи секретарем в протоколе… Ну, горожане, зеваки, одним словом.) В те времена самым обычным приговором для слишком красивой женщины было одно – аутодафе – сожжение заживо на костре.

Если кому-то покажется немыслимой фантазия автора, обратитесь к запискам Микеланджело Буонаротти. Да-да, к тому самому. Он вам напомнит, что творилось в самых тёмных уголках собора Святого Петра в Ватикане. Что там вытворяли священники, монахини и прихожане с прихожанками… А чем зал этого суда был хуже или лучше? Эх, и времена тогда были и нравы…

Взял слово и пришлый монах, держа под руку шатающегося и мучающегося икотой каноника церкви Святой Анны:

– Я со своими братьями во Христе сам вчера в тюрьме уговаривал обвиняемую покаяться, помочь нам изгнать из неё беса. Видели бы вы все, как силен в ней дьявол. Нас было пять братьев, и мы не сумели её одолеть. Двум нашим братьям она чуть не выколола глаза, меня так ударила в пах ногой, что от боли я сам чуть не отдал Богу душу. Несомненна её связь с дьяволом – он всегда даёт мнимое обличие красоты женщинам, дабы скрыть за таким обликом свои мерзопакостные затеи. Мнение церкви одно: она достойна только смерти без пролития крови – аутодафе!

Оглашая свое мнение, он неотрывно разглядывал Гертруду. Каноник в конце такой важной речи свалился, успев облобызать плохо выбритые щеки оратора; прихожане, отталкивая друг друга, бросились его поднимать, судья развел руки, соглашаясь с вердиктом церкви. Гертруда в смятении от такого горящего взгляда монаха попросилась вернуться в свой трактир.

Из-за такого сложного, важного случая окончательное решение по славянину и намечавшуюся порку чуть было не отложили на неопределенное время. (Такое часто бывает и сейчас, и люди, бывает, месяцами, годами ждут приговоров суда). Но Густав как потерпевший не поскупился на обещания судье, чем и избавил Мирона от неопределенности судьбы. А чтобы Мирон не скучал в ожидании своей участи, поселили его ещё на одну ночь рядом с несчастными, уже побывавшими в руках правосудия, в камере для разговоров начистоту, в просторечии прозванной камерой для пыток. А новая для Мирона камера была уже камерой смертников, которую особо рьяно охраняли избранные на то в городском совете из образцовых горожан тюремщики.

Гертруда с трудом отбилась от шалопая – монаха-францисканца, но выглядело всё легко и изящно. И, чтобы позже избежать обвинения в колдовстве и казни на костре, предложила ему кучу удовольствий с друзьями после порки славянина и казни ведьмы, ну, а пока что целую бочку вина и огромный кусок зажаренного недавно на вертеле барашка. Затем, оправив растрёпанные волосы и порванную юбку, она выскочила на улицу. Заметавшись по улице, она быстро и неосознанно попыталась спрятаться от необузданных прихотей монаха между длинных рядов разных по величине бочек. Монаху, как и всей пресвятой церкви, ждать в раю того удовольствия, которое в земной жизни признается грехом, как-то не очень хотелось…

Францисканец не унимался: обещания девушки он принял как должное, но увиденные им в пылу борьбы с дьяволом голые груди Гертруды, да ещё с такими бесстыжими сосками, оказались для него выше всяких догм Священного Писания. Гертруда заметалась между этими многоярусными рядами бочек, как русалка в трюме пиратского корабля – и никаких вроде следов после себя не оставила. Но не тут-то было… Разгоряченный инквизитор забежал в эти тоннели бочек и, задрав на себе сутану и помедлив, скинул башмаки. На цыпочках, держа в зубах край сутаны, а в левой руке башмаки, он мычал и пристально вглядывался в тени и потому как-то слишком быстро обнаружил искомую жертву. Девушка немного повизжала и как бы посопротивлялась, но католическое воспитание в ней взяло верх: права инквизиции на женские прелести восторжествовали, как всегда… Восторгу монаха не было предела: он сопел, взвизгивал, извивался на почти голом женском теле и орал иногда во тьму случайные слова из каких-то молитв. Гертруда, потеряв всякие остатки воли и благочестия, в долгу не осталась – стало непонятно, кто кого бесчестил?

Всё это в средневековом городишке Любеке без внимания не осталось. Ночной дозор горожан ринулся было с алебардами наперевес в защиту девичьей чести, но количество выпитого пива и глинтвейна в желудках доблестных стражей городского порядка превысило нужную храбрость святого католического воинства перед призраками ночи. А они, они всё-таки христиане, а не язычники какие, чтобы в ночи буйствовать и воевать с демоном с сутаной в зубах и без исподнего. Дозор поспешно и очень резво, но достаточно, честное слово, быстро, чтобы оставаться храбрыми солдатами, покинул место происшествия. В тюрьме им под опеку передали русского узника и, придирчиво оглядев своего подопечного, стражники пришли к мнению, что нужно вести себя с таким богатырем как можно более осмотрительно.

Мирон осмотрелся и с безнадёжным выражением лица шагнул в городской туман. Воняло и испарялось в летней ночи всё, что после опытом и привычками складывалось в высокую европейскую культуру. Стражники зевали и слегка подгоняли арестанта. Им хотелось поскорее сдать обвиняемого палачу и раствориться в зловонных покоях собственных жилищ. Тем более, что судя по тому, как уже рассвело, им было пора заканчивать свою ночную службу. Но надо было закончить последнее дело – довести обвиняемого до здания суда. Идти до неё всего-то ничего. А там, передав его в руки правосудия и судебной охраны, уйти на заслуженный дневной отдых.

Идя вдоль странных городских сооружений, Мирон вдруг обратил внимание на свои злополучные бочки. Он замедлил шаг и всмотрелся в несколько оброненных бочек, разбитых почти вдребезги во время любовных утех монаха и трактирщицы. И его вдруг осенило:

– Да-а, как же это я мог забыть, а?!

С каждым шагом он всё пристальней, ошеломленней вглядывался в груды рассыпанного речного песка и гальки из разломившихся бочек и всё больше и больше начинал спотыкаться без видимых причин. Перед его глазами вспыхивали странные искорки света в горках мусора, рассыпавшегося из разбитых и полуопустошённых бочек с клеймом его товара. Он нагнулся и спокойно подобрал целую горсть еле заметных сверкающих горошин вместе с песком и камушками. Стражники не мешали – они, скорее всего, и не заметили действий своего подопечного. Их внимание снова привлекла ещё продолжавшаяся любовная сцена. Мирон сам отвлек своих конвоиров от их полудетского любопытства к чужим проступкам: