Текст книги "Мистификация дю грабли"

Идучи на рать – водку не пей!

Шёл загадочный 1445 год. Хотя таких загадочных дат в нашей истории хоть отбавляй. Но всё же выберем эту. История любит повторяться.

На все времена самым таинственным правителем, но ещё не самодержцем на Руси остался Василий Второй. Он ко всему прочему был ещё и простым, самым простым на то время великим князем Московским, а это уже перебор! Ну, был бы просто самодержцем где-нибудь в Самарканде или, скажем, в Бахчисарае… А в Москве!.. В Москве на такой должности ухо надо держать востро, а брюхо полным.

Проснулся он как-то спозаранок, а тут тебе и Дмитрий Кожемяка с Васькой Косым из головы не выходят даже в честь похмелья. И татары ещё какие-то, и бабы-полюбовницы. А с утра пораньше ещё и юродивые да скоморохи, да дружинники в портках вокруг – ну, всё как обычно. Вповалку лежат в шатре и вокруг шатра, если внимать дружному храпу спящей челяди. И что делать рабу Божьему в царственных веригах в таком случае? На какие галеры подаваться? Что остается? Правильно, довериться самому Богу. Но… Богу доверяй, а с чёртом дружбу не теряй.

Василий поднялся с пуховиков, отер вспотевшее лицо подвернувшейся под руку шапкой.

«Братья, твою мать! Выперли-таки на чисто поле! Да, выперли, ну не совсем в чисто поле. Река какая-то рядышком… – сообразил он, оглядевшись. – Ага, пожертвования иль что ещё попросят – я тогда им ещё это гостеприимство припомню…» – Василий был очень даже злопамятным.

Однажды, когда папаня незабвенный разбил глиняный горшок на его голове, шибко удивился тогда Василий – где гречневую кашу греть теперича надоть? Папаня тогда совсем уж охренел от тоски похмельной и обрек его на подвиги. (Дал пинок под зад, то есть. Напутствовал. Ну, по-родительски…) Папаню вскоре… схоронили. И хоть было ему тогда лет десять, но он уже освоил все атрибуты и правила будущей власти, даже девок щупать привык. (Но только пока щупать). А потому всякие дурацкие слухи про столь странную скоропостижную кончину папани своего Василий решительно пресекал. Да что там отец? Василий даже домашних питомцев – кошек, собак, девок паскудных, девок для утех, старушек-повитух, старушек-посудомоек и поломоек – наказывал один раз, сурово и жестоко. Потом набирал новых.

Единственное утешение – матушка Софья. Надежда и опора. Хотя нрав у родительницы… Василий поежился до дрожи в теле, потом сладко зевнул. Он был приучен с детства молиться сразу же после пробуждения. Но сейчас ничего из заученных молитв не вспоминалось. Верил ли он в Бога? Жизня… Слишком много в ней соблазнов. Пока до веры в Бога доберёшься, там, глядишь, и без него всё, чё надо, утрясется. Была бы власть… А тут монастырь и братия непутёвая… Поневоле умные мысли искать приходится. И тут до Василия дошло:

«Вчера эти твари в рясах забрали всех овечек из обоза, всю птицу битую и даже капусту квашеную! Что за праздник по святцам был? Хотя у монахов всегда праздник при виде чужого добра, итить твою кочерыжку…»

Капало. Но небо ещё молчало, укутавшись в предрассветные облака: ни тебе грома, ни тебе молний, ну, никаких знамений. Василий почувствовал сырость под собой. Накапало неплохо – штаны и рубаха пропитались влагой. Василий содрогнулся пред туманными видениями… Хотя вокруг сумерки – самое место и время для них. И кто-то в морду сапогом: «Больно. Свой, значит…» Появился вначале грязный, чуть позже облизанный сапог. «Хм, а сапог-то мой, запасной… Мо-о-нашка. Монашка… Монашка?! В мужском монастыре? Да ещё в таком голом, непотребном виде? Грех. Вспомнил: паломница ведь. Не-ет, монашка… Это они так на строительство монастыря денежку собирают… А где другие с ней? Сволочной грех…»

Но чужая пьяная бормотень и по-сонному вялые бабьи взвизги продолжались, отпугивая появившуюся было святость в мыслях: «Монашка (если это монашка) очень даже ничего. Ишь, раскинулась как. Волшебно. Свят, свят… Монашка. Братья – козлы. Дикая страсть. Попа или жопа? Она самая. Монашка. Ах, да, рядом же срубы Покровского женского монастыря. Дружно живёт братия с сестрами… Дружно, ничево не скажешь… Колдовство какое-то. Война? С кем?! С татарами? Ах, да… Али со своими? Со своими – одно паскудство. С татарами лучше. Подарки и так далее, водка, девки и молебны… И хде татары? Подать их сюда… Воевать идем… Забью насмерть. Хто против? Хто супротив воли моей? Забью, снасильничаю, на дыбу посажу… Свободу слова и веры объявлю. Будете знать, без меня передеретесь все и переебётесь…» – мысли у человека, барахтавшегося под полуразвалившимся шатром, сталкивались, путались между собой и отскакивали проблесками сознания, смешиваясь с предрассветным внешним миром.

«Ах, в Суздале нас не примали? Мозги им вышибу! Князь я или не князь? И хто там орал, что я какой-то там… Как эти монахи бормотали, дай-ка вспомнить… Не венценосный? Слово-то какое. Точно игумен. Ученость свою показывал… Ещё и объяснять пытались, мол, я хуже самозванца. Молчать! Царь я или собака пуганая?»

Да, уважаемый читатель, это было обычное пробуждение обычного монарха на Руси. Они же сами изумляются границам дозволенного им. Изумляются и пугаются, подозревая, какой кошмар возмездия за эту вседозволенность полагается.

– Батюшки-светы… – заныло что-то рядом под грудами одежд невероятным сивушным перегаром.

– Молчать. С басурманами воевать идем… – молвил кому-то в пустоту за полог шатра Василий и тут же охнул от изумления. В предрассветных сумерках он увидел ряды татар, бегущих к лагерю царского воинства с саблями наголо.

– Охренеть, ну и померещится такое… Свят-свят! – только и нашёлся, что сказать великий князь. Перекрестился и вернулся снова на мокрые от пота перины. Но не тут-то было.

– Православные, к бою!! – возопил кто-то из протрезвевших воевод. Василий с досадой прислушался: на реке Каменке испуганно захлопали крыльями утки и закрякали на всякий случай точно не по-русски – много стран они пролетают за год, много языков слышат. На котором закрякали? Молчит о том не одна летопись. Их двоюродные сородичи – гуси – Рим спасли… Но разве можно гогот гусей с кряканьем утиным боязливым сравнить?

«Заутренняя служба поди начинается, – подумалось Василию, и он ещё раз сладко зевнул. – Ишь, как монахи стараются – всю живность в округе на ноги подняли…» Он снова захрапел, но ненадолго…

Внезапный грохот и визг сражения изумил и несколько испугал его.

– Православные, с нами Бог! На басурманов!.. На басурманов!.. Навались, родимые! – надрывался совершенно уже трезвый, очередной, не на шутку изумленный воевода Игнатий с горсткой полуразбуженных вояк. Но вряд ли кто его ещё услышал – часть воинства доблестно храпело беспробудным сном, другая часть, пребывая в полузабытье, силилась ещё немного пображничать. Некоторые, правда, спросонок стали поворачиваться на другой бок, приняв истошные вопли за команду повернуться. А грохот ударов мечей в щиты всё продолжался. Воеводу поддержали только дозорные, начавшие пить ещё до всеобщего праздника отмоления всех грехов в монастыре и потому проспавшиеся до трезвости ожидания выпивки и чуток для этого не опохмелившиеся. Василий подумал, что дыбы для паникера-воеводы маловато будет:

«На кол посажу… А этого, что приперся вчерась с ахинеей про татар, переправившихся через Нерль, и вовсе закопаю живым в землю! Будут знать, как будить к заутренней князя великого… Точно, из-за этого гонца сейчас вот мерещатся татары всякие…»

Но тут кто-то решительно схватил его за шиворот и поволок из шатра. Василий захрипел, пытаясь освободиться от чужой безжалостной хватки, но сил не было. Его волокли недолго. Потом чья-то нога прижала его лицом к мокрой от росы траве. Кто-то, сопя, завернул ему руки и сноровисто туго их завязал. Ошеломленный князь поворачивал голову из стороны в сторону, но что-либо разглядеть в таком положении не смог. Нога снова надавила на спину, и тут, вздернув за волосы его буйную голову, в рот князю запихали кляп.

Схватка была недолгой. Да и схваткой произошедшее трудно было назвать: одни татары собирали оружие у славянских воинов, другие вязали пьяниц, как снопы, третьи с саблями наголо контролировали порядок. Посопротивлялся только один из слуг Василия со своей монашкой. Слугу прирезали. (Девку жалко – татарва проклятая, побрезговав ею, так прямо голышом и пустила её в бега… Грехи замаливать.) Монахи с Евфимиевого монастыря поглазели на бегущую голую девку, неведомо откуда взявшуюся, да и сели за летописи, дабы запечатлеть в веках кровожадность татар. Потом они, убедившись в надёжности дверных и иных запоров и засовов, спустили на рушниках хлеб с солью разведчикам татарским и шёпотом со стен поклялись в своей верности владыкам иноверным – всё, как обычно. Татарва, так же привычно, не тронула толстопузых иноков, но потребовала в качестве дани побольше веревок, да не гнилых, без обмана! Монахи с воплями: «Да как можно, кормильцы поганые!..» свалили им со стен все свои запасы веревок, добавив ещё железных кандалов и ручных, и ножных, хотя татары об этом их не просили. В летописях потом писано было разное – правдиво, конечно, да как-то замысловато. Мол, Бог миловал монастырь… Чудо какое-то поручил земным пастырям явить. (Какая ещё дань? О чём это вы?)

Далеко было ещё до полудня, а великий князь уже со связанными руками ждал, что решат татарские военачальники. Ждал у своего шатра, где татары наводили по-свойски порядок. Хотелось пить, но пленнику при попытке высказать какую-либо просьбу тут же отвешивали то подзатыльник, то пинок. Помните про родительское благословление? А какие же подвиги у нас не украшаются пинком? Без них и подвиг подвигом не значится. Так себе, хвастовство ненужное.

Наконец Василия за шиворот заволокли в шатёр. Внутри шатра вовсю горланили татары, недовольные своей быстрой и такой же решительной победой. Хан Махмутка ущипнул хана Якуба за щечку и тут же их свиты полезли друг на друга с кулаками. Бились жестко. Ведь дело трудное – определиться, кто из братьев старший правитель, а кто просто брат! Мало ли что сказал их отец – хан Махмут. Он далеко, а милость каждого из братьев рядом. Наконец Якуб медленно навалился на брата своими телесами и победил. Раздался ликующий рев его свиты. Свита Махмутки прекратила всякое сопротивление. Утираясь от пота и соплей, они заняли последние места у входа в шатёр.

– Кровь пустить хотят! – вразнобой пронеслось по кучам трезвеющего от испуга московского воинства после донёсшегося до них победоносного клика из шатра. Похоже было на правду – замирение владык татарских всегда скреплялось кровью славян.

В шатре непросто оспаривали первенство между собой татарские наследники. Как только татарские царевичи оставались без присмотра взрослых, так сразу между ними начинались раздоры за первенство. Но главным делом, помимо спора за первородство, была борьба за возрождение Золотой Орды в первозданных границах со времён Чингисхана и его законов существования всего мира. Татарские молодые ханы – Махмутек (Махмуд) и Якуб – главные зачинщики подобных ссор из-за первенства, когда оставались без присмотра своего отца, всегда держали при себе толпы мулл и имамов, которые должны были истолковать все эти заповеди в пользу каждого из них назло другим толкованиям. Отец их Улу-Махмет ещё окончательно не определился с наследником, поэтому такие свары великие и затевались в его отсутствие.

Русская знать из-за частых совместных пиров и драк с татарами неплохо была обучена татарскому языку, а татары порой боярам на письме исправляли ошибки русской речи. Лень, да и срамотно было Рюриковичам грамоте обучаться – вокруг столько исторических проблем перед народом, которые требуют вознести природные таланты князей возлюбленных на алтарь истории этого же народа и обязательно на амвоны православия, то бишь, человечества. А тута труд такой, ведь талантами-то своими князьям ещё пошевелить надо, а вдруг болезнь какая у них потом после такого шевеления приключится? У кого потом пособие по инвалидности клянчить? Ведь человеколюбие похуже проказы кошельки опустошить сможет! Да ещё любить свой народ князьям, не приведи Господи, придется по-настоящему…

«Чур меня, чур меня!» – крестились перед сном, а затем и поутру князья и бояре на Руси, если мерещилось им что-нибудь подобное во сне. Быть, а главное, признать, что ты такой же крови, что и твой народ, – до сих пор страшный сон наяву для русских бояр и чиновников.

Махмутка и Яшка наконец прекратили словесную свару из-за лавров победы над русскими и обратили внимание на великого князя в портках и со связанными руками, стоявшего перед ними на коленях.

– Васька! – сурово нахмурившись, обратился к нему Якуб. – Что из тебя сделать теперь? Святого глупца или грешника-самоучку?

– Дай испить водицы, а то в горле пересохло! Да руки развяжи – князь ведь я! Даже пайцзу имею из Орды на княжение… – гордо ответствовал Василий.

– Перебьёшься, а то опохмелиться ещё потребуешь. Тоже мне князь нашёлся, – затрясся от тихого смеха Якуб. – Но вначале о деньгах. Подать великую наложу на тебя.

– А причём здесь я? – заволновался Василий. – Я – государь! Пущай народ платит…

– Да нам без разницы – без штанов всех оставим. С этим решено, – откинулся Якуб на подушки и, поковыряв в зубах сухой травинкой, продолжил общение с великим государем московским. – Теперь, собака московская, почто нашего отца в Нижнем Новгороде в осаду взял? Отвечай! Тебе для чего пайцзу на княжение давали? Хотя зачем собак обижать? Собаки руку кормящую не кусают – шакал ты!

– Но-но-но, па-апрошу!.. – оскорбился владыка московский.

– Чего-чего, препираться ещё? – уставился на Василия Якуб. – Ну, то, что ты родственникам своим глаза выкалываешь, за то хвалю! Но почто супротив нас бунтуешь? Так, – сделав многозначительную паузу, продолжил молодой хан. – Всё серебро и золото Руси – сюда! Медяков и то вам жалко оставлять…

Тут Якуба прервал слуга:

– Хан солнцеликий, архимандрит из Евфимиевого монастыря к милости твоей просится!

– Зови… – величественно разрешил Якуб.

В шатёр на карачках вполз наместник монастыря и кинулся облизывать сапоги повелителю. Махмутка из-за спины брата высунул свои босые грязные ноги. Татарские ханы по очереди носили парадную обувь. (Очередь по старшинству сейчас была у Якуба). Монах и ему облизал пятки.

– Слышь, поп, зачем пожаловал? Вроде все договоренности выполнили, – оглядывая свои вылизанные сапоги, возгласил татарин. – Монастырь не трогаем, братву твою не обижаем – что ещё надо?

– Как шо?.. – изумился архимандрит. – Мы же выгнали Ваську из монастыря, чтоб тебе легче было его в полон взяти… Попробовал бы ты его из стен нашей обители выкурить!

– Ну, так всё… – закачал головой Якуб. – Тебе – монастырь, нам – князь Московский. Всё честь по чести.

– Да? – обиженно засопел игумен. – мы ж ещё на питие потратились! Всё воинство московское напоили, в разорение теперь мы пришли!

– Чего ж ты хочешь? – удивился Якуб.

– Как чего? Там твои воины все в боярских шубах щеголяют, а мы нищие и сирые, прикрыть срам нечем – заступись за нас, о, великий хан!

– Вы че, на наши трофеи, на нашу добычу глаз положили? – ошарашенно взревел хан.

– Да-да… – поддакнул из-за его спины Махмутка. – Больно вы шустрые…

– Хан, да продлит Господь твои лета за наш счёт…

– Вот этого не надо! – оборвал его Якуб. – За ваш счёт мы столько измен понахватали… Не вылечиться. А тут ещё в ваших шкурах жить. Лучше в яме выгребной жить, чем в шкурах предателей.

– Хан, – ничуть не смущаясь, настаивал игумен, – поделись, а то в следующий раз… Не плюй в колодец! Ты меня знаешь!

– Хорошо… – призадумался Якуб и, подойдя к князю, сапогом придавил его плечи к земле. Князь, тот давно уже просто икал от наглости архимандрита, выпучивая глаза и разглядывая каждую травинку перед собой и вокруг, пытался сообразить, где это происходит – во сне или наяву? Затем слёзы обиды хлынули по его полным щекам.

– Мурад, – обернулся Якуб к одному из своих темников, не обращая никакого внимания на хнычущего князя, – к Васькиному барахлу монахов не подпускать! То всё наше! А вещи остальных бояр и дружинников поделить, но один к десяти. С каждого десятого боярина отдаёшь им. Понял? И добавь им половину пленных на работы всякие пожизненно. А остальных – в Сарай.

Темник кивнул головой и выскочил опрометью из шатра.

– …и проследи, чтоб монахи не жульничали – знаем мы их! – вслед ему подал голос младший брат.

Постоянный кандидат на должность повелителя Московской Руси Василий замычал от обиды – опять государственные решения хоть и принимались при нём, но без его на то согласия.

– Да-да, – поддакнул брату снова Махмутка, – это монахи, только монахи, больше некому, у меня в монастыре, когда договаривались, даже пояс со штанов у меня сперли… Больше некому было. А пояс-то подарком был – я его у купцов из Китая получил! Они ещё так радовались, так радовались, что я им уши не отрезал в дар ихнему Будде…

– Ну, что лежишь? – обратился молодой хан Якуб к игумену. – Вали отсюда, пока я не передумал!

– Да маловато будет как-то… Десятая часть всего-то… – заскулил игумен, задом выползая из шатра, но не настаивая на продолжении аудиенции. Выбраться ему чуть было не помешали слуги хана, возившиеся с каким-то пленником за пологом шатра.

– Княже, а че это ты в сапогах? – обратил вновь свое внимание на пленника Якуб. – В сапогах и… в подштанниках?

– Дык в сапогах уложили почивать…

– Этот тебя укладывал? – спросил у князя Якуб, кивком показав на затащенного слугами в шатёр раздетого боярина с золотым роскошным крестом на волосатой груди.

– Может, и этот… много их у меня. Голова болит… – ответил князь, тихонечко пытаясь выползти из-под сапога хана. Но нога хана не ослабевала.

– Кто ты? – спросил Якуб у вновь прибывшего.

– Не помню счас… Кажись, Михай, постельничий… Михай мы, а можа, и кто другой, – со страху потеряв память, ответил боярин в портках и громко испужался, отравив воздух своей боярской честью.

– Помню, не помню… – раздраженно пробормотал Якуб. – Пердеть-то зачем? Слышь, князь, ритуал с выдачей пайцзы помнишь? Все князья на Руси, да и митрополиты через него проходят с дедовских времён!

– Может, помню… – скорбно вздохнув, ответил князь.

– Ну, раз так плохо помнишь, то придётся повторить, – задумался Якуб и решительно продолжил: – Снимай штаны!

– А может, не надо? – обиделся Василий. – Чуть что не так – становись на карачки и портки спускай. Сколько можно?

– Сколько побеждаем, столько и можно! Чтоб пореже кресты целовали перед очередным предательством! – как можно громче, чтобы слышно было и за шатром, воскликнул Якуб. – Становись! А этого, – указал он на боярина, – назначаю тебе постельничим! Чтоб память ему вернуть. Да чтоб никакого стыда или срама про меж вас не было!

Князь спустил портки и встал в нужную позу рядом с боярином то ли Михайловым, то ли Нахаленковым.

– Княже, – шёпотом обратился к нему боярин, – Рюриковичи мы али нет? Пошто они нашими задами любуются задарма? Да ещё пользоваться начнут – совсем выгоды нет… Срам один. Гляди-ка на этого… Вон на того с краю! Больно ведь буде, ежели он с этим своим хозяйством на наши задницы ринется!

– Молчи… – шикнул на него князь, поудобнее опершись на локти. – Я вам всем ещё покажу! Проворонили меня… Кто ещё вчера уговаривал меня в поле шатёр раскинуть на ровном месте на радость супостатам? Вспомню, я вам всем покажу, как великого князя беречь нужно…

По знаку Якуба к хозяевам земли русской приблизились два уже разгоряченных высокородных татарина из свиты и стали пристраиваться и к князю, и к боярину.

– Погодите-ка, – остановил их Якуб, – вначале с Васьки сапоги долой! А с боярина крест в казну! Махмутка, примеряй обувку! Ишь, какие красивые!

Через минуту князь уже упирался голыми пятками в одну из опор у основания шатра, а Махмутка с блаженным видом натягивал на свои ноги синие сафьяновые сапожки с серебряными узорами и золотыми шпорами.

Из шумного, с охами да ахами противостояния русского боярина с его татарским хозяином, положения вдруг донеслись почти женские писки и визг:

– Ну, я, если доведется, сполна отыграюсь на ваших задах. Долг платежом красен!

– Молчать, собака московская! – рыкнул татарин, ускоряя телодвижения и пошлепывая по голому заду азартного участника вечернего застолья. Василий, слегка оторопев при виде творящегося безобразия, повернулся в сторону хана и проверещал:

– Э, меня так нельзя совсем, шо я тебе, гетман казачий какой Дикого поля, штоб так насильничать? Ты так гетманов обувай, а не благородную московскую знать!

Это было вполне справедливое возмущение государя московского. Нравы тогдашнего времени были даже более толерантными, чем в современной действительности, но даже они показались Василию невыносимыми, тем более, что даже намека на анальный парфюм татарин не предложил. Дикарь, что ещё с него взять? Василий глубоко вздохнул и заскрипел зубами.

– Молчи, кабан грязный, гетманы твои нам хуже вас надоели – так и норовят… извращенцы проклятые, зубами из нас евнухов сотворить! – окончательно разозлился насильник и мощно задёргал своим толстым задом над боярином. Государь оказался более покладистым. Сделка всех любовников состоялась к взаимному удовольствию.

– Я тебя запомню! – промычал откуда-то из под своего любовника Василий, задёргавшись в экстазе.

– А я всё время думаю, что за поговорка у русов такая непонятная – долг платежом красен! Платёж и правда цветом теперь на ваши зады будет похож! – расхохотался со своей наложницей за занавеской рядом с изнасилованным князем Якуб, услышав слова своего поверженного противника.

– Ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник! – со слезами на глазах ответил за своего государя боярин, утомленно гладя и целуя руку своего насильника.

Долго, ох, как долго измывались татары над князем и не только над ним. Остальным из его свиты, даже тем, кто не успел нарядиться воеводой каким али боярином, иль дворовым (все ведь были застигнуты врасплох в своих шалашах и шатрах), но в самом деле был им, пришлось присоединиться в качестве жертв к своим насильникам. Простых воинов татары не трогали. Уж больно много их было, понуро сидящих, полуодетых с похмельной жаждой! Между ними рыскали монахи с татарами, деля между собой всё, что попадалось им на глаза. Да, народ на Руси так никогда не резвился, как резвилась из поколения в поколение его знать… Ну, что тут скажешь про народ? Быдло тупое, невоспитанное и необразованное, лишенное даже самых простых начал голозадой культурности.

Когда солнце взошло в зенит, татары по очереди приступили к трапезе и не раздумывая прогоняли пинками попрошаек в рясах и клобуках от своих котлов. Целый день пленники выслушивали всю правду о своей «воинской доблести». Лишь к вечеру то ли угомонились, то ли просто утомились татары и смилостивились. Прямо из Каменки пленные простолюдины черпали бадьями воду и, разлив её в грязные глиняные горшочки, подносили к своим расхристанным, не раз и не два очень даже неплохо удовлетворенным боярам. Князя напоили в последнюю очередь. Не из-за обиды на него, а потому что татары не дозволяли… Уходящий день принес немало удовольствий победителям и молитвенных мыслей побежденным. Скучно не было…

А ночь случилась волшебной; соловьи вовсю старались перепеть-пересвистать серебряные нити луны. Стремясь к ней, чуть слышно плескалась река Каменка, изгибаясь в объятиях волшебного полуночного неба и отсвечивая ему своим чудным, тёмно-сапфировым, почти чёрным цветом под порывами лёгкого ветерка, и вдруг то появлялась, то исчезала в далёких негаданных пределах земли русской под покровами лёгкого загадочного тумана. Аромат луговых трав дурманил даже заезжих татар, что там уж говорить о протрезвевших московских вояках? Они и не собирались трезветь – им под утро захотелось в укромные местечки для райского отдыха после очередного срама.

В какой раз Москва, так по-православному вдоволь и всласть обгадившись, не просто захотела просить, а стала требовать от остальной Руси обычную, положенную в таких случаях помощь ей, чтобы было за что иноземцам преодолеть смущение перед богатствами России? И сколько раз России придётся ещё помогать и по поводу, и без повода своей непутёвой, продажной, подлой столице? Последнее тогда с себя люди русские сняли, чтобы дань татарам за Москву заплатить и князя выкупить. А нужно ли было такого выкупать? Но выкупили, потому что князь!

На следующий день стали татары с добычей и с пленниками собираться в путь. Первыми построили за своим последним обозом высокородных бояр во главе с Великим князем Московским. С монастырских стен на всё смиренно и искренне плача, взирала братия и даже как благословляла свою плененную татарвой паству.

– Глаза бы мои вас не видели! – с неописуемой злостью плюнул на монастырские стены Василий. – Хотя на вас и плевка жалко! – добавил он, становясь, как и положено князю, впереди своей голоштанной свиты.

Эх, не будил бы ты лихо великое, великий князь! Исполнят ведь твое такое честное желание эти людишки – и в них, как в колодец, плевать не стоило.

Долго ещё потом Русь щедро платила за буйный нрав и за небогатую мыслями голову своего князя. По городам её несколько лет рыскали воины Василия, отбирая последнее у людей. Татары принимали награбленное, как недостаточное для их положения победителей крохи. Обижались. Воины московские снова отправлялись на грабеж, на сбор податей, налогов, то есть! Татары снова обижались или делали вид, что обижались. Вояки, заменив взмыленных коней на свежих, собирались по новой за налогами. Татары обижались и начинали выть под свои балалайки про права угнетенных всех на свете московитами и недостаток свободомыслия на Руси. Вот тогда и придумали для московских любителей дани в народе поговорку: Москва слезам не верит! (И не поговорка как, а закон на все времена – аллилуйя). Вот с тех-то времён и берётся родник ненависти и зависти думающих русских людей к Москве.

Василий как истинный москвич менял явки, пароли, жен и друзей, спасаясь от кредиторов из Орды и любовников своих жен, и от упреков в законопослушности к своим же на ходу выдуманным законам, и от оплаты штрафов за неправильную парковку в неположенном месте своей боевой кобылы. Он запутывался в своих законах раньше, чем они становились известны народу. (Какое, чёрт возьми, поразительное сходство с нынешними законодателями из Госдумы!)

После его княжения думалось всем, что хуже уже не может быть. Но велика и щедра судьба Руси на правителей. Один другого краше и мудрее. Чего только предстояло и предстоит ещё испытать русским! Даже Василий Тёмный покажется рядом с ними святым и безгрешным заступником народным. И найдутся людишки, что будут с пеной у рта объяснять всем, что подвиги Василия Тёмного пора бы уже на иконах чтить. На таких вот людях и держится наша государственность!

Но всё же немного грустно, что и враг Василия – Дмитрий Шемяка – точно татарин какой обмухоморенный, тоже взял да и пленил его, правда, не рядом с монастырем, а в нём самом. Тут уж ему монахи, в отличие от басурман, сделали послабление – впустили в монастырь для святотатства. Мусульманам туда же просто нельзя – нечистые они! Мудры были монахи – бесчестия от татар в стенах Евфимиего монастыря не потерпели, не впустили нехристей в обитель. А Кожемяка потом на лечение монахам оставил ослепленного им Василия – не изверг ведь он какой-то, не басурман, чай!

Какие ж у нас всё-таки искушенные в вопросах морали и нравственности наши родимые (как родимые пятна на теле) священнослужители. Благолепие какое от них исходит в таких вот случаях. А сколько потом икон начинают привычно рыдать горючими слезами, дабы оправдать это благолепие. Гордиться и праведностью своей, и печалями своими великими не раз русским людям приходилось и придётся ещё не раз утешаться, как дуракам, вместе с этими пройдохами в рясах по прихоти душевно незрячих своих правителей…