Текст книги "Мистификация дю грабли"

– Как говорят наши милые испанцы, аутодафе – это свет и тепло нашей христианской любви, – вкрадчиво поддакнул понтифику Б***ля по Морде, услужливо пододвигая ему подставку для ног.

– И я о том же… А тут – Гардарика. Что это? Да ещё эти непонятные этруски… А вдруг и правда, что этруски пришли сюда из тех мест? Не дай бог! – понтифик перекрестился и поцеловал свое нагрудное распятье. – И получится, что цивилизация к нам пришла от этих варваров? Ты обратил внимание – во всех этих записках путешественников и купцов говорится, что все эти города находятся в непроходимых дремучих лесах? Это же сколько дров? И на таких необъяснимых просторах… Придётся нам свет наш истинный нести к ним, к этим проклятым язычникам. Пусть погреются нашим светом и теплом. Вот где нам леса хватит на всё, а заодно и Священное Писание укрепим, и сомнения всякие искореним Провидением истины и Словом Божьим. Надо взоры нашей знати обратить на эти земли. С Палестиной мы перемудрили и оставим её в покое до лучших времён… Да поможет нам Бог! Амен…

– Амен. Да, нищеброды эти сарацины, нищеброды. Но кто же знал, что у них ислам такой воинственный. Прибыли никакой, а какие убытки пошли! – с горестным видом согласился Б***ля по Морде. И столько грусти проявилось в его глазах.

– Займись этим. И с сегодняшнего дня Гиперборея, Гардарика – как бы дальше она ни называлась – должна стать для нас делом всей Европы. А то от этих арабов сплошные неприятности, да ещё от славян, будь они прокляты, надо спасать нашу цивилизацию… Но ещё нам как никогда теперь надо об окружающей среде помнить и расширять, и расширять наше жизненное пространство. С нами Бог! Амен… – папа Григорий VII вздохнул и положил руку на пергамент уже законченного им нового календаря.

Заскрипели гусиные перья по пергаментам – и по ним, и по драгоценной по тем временам бумаге закапали, как слёзы, чернильные кляксы. Писали не только хроникеры, но и все кому не лень. Знали, что врали, но всё равно врали и врали. Хотя, почему врали? Быть этого не может. Они, западные учёные, никогда не врут и не ошибаются! Изредка их правота просто становится ненужной по причине использования этой правды не по назначению и не ко времени, и не к месту… Ну и что с того? С кем этого не бывает?

Толпились перед соборами и церквями фанатики веры после самобичеваний, но, увы – дров не было. Была холодная зима, и придурков, желающих самосожжением доказать силу своей веры, от всех храмов гнали прочь. В ту зиму холод мог сэкономить много, много человеческих душ, но… они замёрзли насмерть.

Испуг перед незнакомой, странной в своих проявлениях добротой жизни, первозданной чистотой человеческого общения вынудил Запад как цивилизацию к агрессии зла, к агрессии подлости и ненависти и лжи, направленной против славян.

А однажды потомки тех мальчика и девочки встретились среди дубравы, возле запруды лесной речки, улыбаясь навстречу друг другу, встретились не просто как влюбленные – он и она – а как ветреность чувств и безмерное время ожидания, встретились, как встречаются судьба и мечты. И поняв, что им ещё предстоит и чего им хочется, даже не думая оплакивать западные ценности, они просто все вступили нагими в реку и слились в одухотворении любви. Вот тогда и появилась тяга к возрождению! (Ренессанс – время, от которого вдруг перестали прятать грешность плоти, тянувшейся к святости чувств).

Эта искренность души до сих пор непонятна и недоступна для восприятия европейской цивилизации. Когда красивых женщин можно просто объявлять ведьмами за их красоту и отправлять на костер, чтобы спасти свое лицемерие. Если вам нравится смотреть на всё, что вам нравиться, и не скрывать этого за лицемерием, чувствуя логику прекрасного, то только тогда вы можете понять ужас горящего женского тела на костре. Вина его была только в том, что оно прекрасно и недоступно вам для обладания. И это лицемерие лжи стало основой западной цивилизации. Это её единственная основа. Иначе не было бы колониализма, не было фашизма и не было бы демократии, жаждущей потоков человеческой крови. И именно с Запада на Русь моровой язвой обрушилось христианство. Мы им потомков – жителей Гардарики, а они нам – христианство…

…Микеланджело Буонаротти однажды содрогнулся от несовершенства своей совести, когда во время реконструкции собора Святого Петра в Риме вышел во двор, чтобы помочиться. Что было с ним, когда он, сделав свое дело, вернулся и… Да-а, а ведь он не был каким-то там моралистом. Нет, он был человеком – какая это реликтовая редкость в западном мире! Он остановился перед шабашем в храме, остановился как человек совести, увидев не случайное, а просто обычное… Просто вполне себе житейское, скотское совокупление сразу нескольких пар священников, монахинь, мирян и мирянок. И кто ему поверил? А кто он такой, в самом деле?! Подумаешь, Микеланджело Буонаротти! Ещё чудак записи такие непонятные делал… Зачем?

Но не тогда ли в Европе начался не просто шабаш лицемерия, а господство нравоучительных проповедей? Соринка лжи перевешивала и перевешивает и сейчас груз страданий и испытаний многих поколений, попавших в кабалу лицемерия. Ради земной выгоды мирового господства Запад привык за свою вину требовать покаяния от жертв своего произвола.

А свое скудоумие, как вонь и нищету человеческого духа, попытался и пытается скрыть за обманом пустословия, ни к чему его не обязывающим. Так, как они в недалёком своём прошлом пытались запрятать ароматы своих вонючих, немытых тел за духами из Индии и благовониями остального Востока. Да вот беда, ни древние рецепты благовония из ладана, ни современные лосьоны с этой вонью не справлялись. Потребовались ядерные технологии в парфюмерии для христианства: Хиросима и Нагасаки.

А жизнь Гипербореи в истории сжалась до размеров доносов купцов-шпионов из европейских стран. Если что походило на правду, немедленно уничтожалось как ересь. Историки и хроникеры Европы при первом же упоминании Гипербореи становились задумчивыми и трезвомыслящими… инквизиторами. Вот это и является самым главным, самым естественным образом мышления западных обывателей.

Календари и летописи

Хилый тщедушный летописец наклонился над дорогущим пергаментом, подслеповатыми глазами оглядел не очень ровные края листа и со вздохом перекрестился:

– Будь че будя!

Сзади него, всхрапнув на сундуке, проснулся игумен и сразу же нахмурился:

– Как это – будь что будя? Ну уж нет…

– Так, отче, с календарем ничего не сходится… Да и с каким сравнивать? – заёрзал босыми ногами летописец и потер ими друг о дружку.

– Плюнь на эту ересь, сын мой… – зевнул игумен, поворачиваясь к летописцу.

– Дык, это… – скуксился над пергаментом работник слова и письма.

– Плюнь, говорю! – угрожающе взмахнул над летописцем кулаком игумен. – Пиши, да не заговаривайся! Про матерь нашу – церковь православную не забывай. С твоего пера на пергамент должны стекать её слёзы и муки… – тут игумен поднял вверх указательный палец. – Тогда убедительней будет. Какая у нас история корячится?

– Про благоверных Кирилла и Мефодия… – ответил летописец и ещё раз заглянул в написанное, чтобы не ошибиться.

– Кто, кто это? – удивился игумен и запустил пальцы в бороду.

– Ну, братья вроде, что буквицы нам новые придумали, очень схожие с греческими… – почесал свой худой кадык летописец и скосил глаза на пергамент.

– Да? А какими раньше писали? – с подозрением взглянул на писца игумен и оперся кулаком в свой бок.

– Похожими, глаголицей, а счас больно загогулистые… – взмахнул татарским калямом писец.

– Так пиши прежними, – благосклонно кивнул игумен и опять зевнул.

– Не можно… – вздохнул летописец и с грустью посмотрел на игумена.

– Это почему ещё? – удивился ответу игумен и положил руку на плечо летописца.

– Да-а-а… Так в прошлой неделе митрополит наказал писать новым письмом… – ответил писец тоном обиженного ребёнка.

– Ну, если так, то ладно… Уж, больно умен владыка. И богоугоден… – согласился игумен. – Нам бы хоть толику его ума…

– С календарем что делать? – обернулся к игумену писака. – Ох, и тягомотина грядет с ними.

– А что такое? – хмыкнул игумен, подтягивая кожаный пояс на брюхе и подобрав кнут с пола.

– Так по-старому, по-библейски, от сотворения мира считать или по-юлиански? – замер на мгновение писец, увидев кнут в руке игумена, и осторожно продолжил: – Да ещё новый тута объявился – григорианский!

– А по какому архиерей счёт ведет? – нахмурился игумен.

– Для себя – по-юлиански, а в письмах ко мне – от сотворения мира… Писец сообщал об этом, как о чём-то неприличном. – Но сплошная морока с пересчётом будет.

– Смотри у меня! На хлеб и воду посажу, или на кол посажу! – тут игумен не сдержался и хлестнул писаря кнутом. – А не перечь отцам церкви, не перечь!

Тот согнулся в три погибели от боли и вскрикнул:

– Да я ж… Да я ж… Всю правду расскажу потомкам!

– То-то же… – хмыкнул игумен, заворачивая хлыст кнута в кольцо.

– Так а что делать-то со святым апостолом Андреем?

– Как что? Правду пиши… – игумен положил кнут на лавку и потянулся спиной.

– Какую, если он на Руси не был никогда? – взмолился летописец, поднимая левую руку, как бы защищаясь.

– Что?! – изумился настоятель. – Что, я спрашиваю? – с этими словами он схватил летописца за волосья на его голове и несколько раз ударил с силой этой головой о доски стола.

– Я всё понял, я всё понял. Я больше не буду… – захныкал, а потом заверещал летописец.

– Вот, то-то. Проводи его от Понта Эвксинского до Киева. Оттуда пусти его до Новгорода Великого. Ну, а уж оттуда в Ладогу и до острова Валаама. Понял путь? Смотри у меня… – пригрозил пальцем иноку игумен и пригладил на груди крест.

– Понял, понял, отец святый… – закивал писец, со страхом поглядывая на толстые кулаки игумена. – И что ж-то с календарями делать? Продолжать от сотворения мира писать или юлианский, или даже григорианский приторочить к буквицам?

– Нет, точно на хлеб и воду посажу… – всплеснул руками игумен. – А то и вовсе сошлю в скит. Негоже нам, православным, за католиками гнаться. От сотворения мира, конечно, пиши… – вздохнул игумен, положив руку на плешивую голову писца. – Пиши… как писал, от сотворения, ну а архиерею отвечай в письме по-евонному, как он возжелает.

– Дык как же тут тогда с циферками быть? Арабские, сатанинские, писать али латинские? Ох, тяжко-то как… У кажного календаря по-своему отсчёт идет… Запутаться боюсь.

– Пиши, как пишется! – важно ответствовал игумен, подняв к потолку толстый указательный палец. – Потомки разберутся, на чьей сторонке правда была. Да и побольше чудес в свою писанину напихай. Слог у тебя неплохой, а коли выдумки не хватит – выпорю и в келье поститься на месячишко запру!

Игумен подошел к небольшой кадке, приоткрыл крышку и заглянул внутрь. Покачал головой и опять закрыл кадку:

– Не помнишь ты добра, не помнишь. Одно слово – смерд неблагодарный. Ты, поди, забыл уже, как на тебя облаву затеяли? Сколько времени на тебя, как на дикого зверя охотились? Давно ведь слух ходил, что последний грамотей среди смердов в нашем уезде где-то прячется. Остальных всех давно под корень извели, дабы грамотой людишек не смущали. А то ишь ты, рабы грамоте обучались. Нет, говорил ведь Господь наш… – при этих словах игумен остановился и лениво перекрестил крест на своей груди.

– …Богу – богово, а кесарю – кесарево! А то вздумали даже детишек малых и баб грамоте учить. Письма на бересте друг другу писали… Грех-то неописуемый какой! – игумен опять остановился и то ли снова перекрестил свой крест на груди, то ли просто почесался. – Лучше уж под татарами быть, нежели грамотным смердам божье слово нести. Грамота – великое сомнение в людишках вселяет. А ну как все грамотой да ученостью пастырей своих донимать станут? Священное Писание без нас читать будут? А так без грамоты – дурак, он и есть дурак. А ты помнишь, кто тебя от толпы спас?

– Ты, отче… – поклонился игумену писец.

– То-то же! – указующим перстом направил взгляд летописца к низкому потолку игумен.

– Так ты ж… меня искал, – дрожащим голосом напомнил писец игумену дела минувших дней.

– Искал, искал, да вот увидел твой почерк, да как ты справно излагаешь и решил: жить тебе! Не забывай, кто тебя от лютой погибели спас. Кто остановил людишек, кои так хотели с радостью тебя на кол посадить. На… – протянул руку игумен коленопреклоненному летописцу. Тот то ли облобызал протянутую руку, то ли обслюнявил.

– А кваса-то на тебя не напасешься… И куда в тебя столько лезет? – вздохнул игумен и вышел из кельи.

Во дворе он перекрестился на купола церкви и сладко потянулся всем своим тучным телом. Со стороны хозяйственных построек послышался непонятный шум. Игумен терпеть не мог шума-гама и ненужной суеты и потому засуетился и исчез в направлении беспорядка. Писарь прикрыл дверь за начальством и присел за стол греческого порядка – с партой и короткой лавкой. Он молча уставился на пергамент, пытаясь свести воедино в памяти все были и небылицы, услышанные им за последние дни в трапезной. Он чувствовал, что многое в этих рассказах явно расходится с действительностью. Но что именно? А впрочем, лишь бы понравилось игумену. А то скоро епископ может нагрянуть, а уж ему-то не просто угождать приходится, ещё надобно обязательно приятно удивлять выдумкой об очередном видении иль даже явлении. А в трапезной такое плетут, да ещё божатся… Больно уж привередлив Его Преосвященство, да учен. И всё это в летопись, в летопись для потомков, иначе или выпорют, или голодом уморят…

Когда христианство пришло на Русь, простолюдины писали друг другу письма. Европа, благодаря скромности своих историков, и тогда не подозревала, и до сих пор не понимает истинной степени своего тогдашнего варварства. И всё благодаря российской элите и священникам. Редко в какой ещё стране элита так презирает свой народ и стыдится своего родства с ним, как в России. И нигде так элита страны не пресмыкается перед всем иноземным, как в России. И пришло всё это вслед за православием к нам, и всё в истории пошло шиворот-навыворот. Если бы не православные священники, то не мы, а Европа прорубала бы окно в Россию. Не завоеватели, а православные священники были, есть и будут смертельно опасными бактериями в теле России. Но переболеет ли когда-нибудь своим православием русская земля?..

«…Есть много церквей на свете, но лишь одна будет истинной…»

Правда о неправде

«Злословие мудрости – яд из хлеба и вина на шабаше наивных простаков»

Повествование о летах безвременных. Крещение Руси

Часть первая

Как часто мы испытываем недоумение от образа какого-либо существа или явления. И часто дабы породниться с ним, либо избавиться от оного, мы наделяем его приятными для нас свойствами или чураемся его, как прокажённого, по диагнозам властей наших богом избранных.

…Князь почесал репу: то ли свою, то ли в миске. В который раз он перепутал, где у него зачесалась, пытаясь затеряться, мудрая, а главное, свежая мысль. Случайные и прочие посторонние мысли у него изводились тараканами, что в изобилии расплодились на Руси вместе с боярами и князьями в элитных хоромах. И в голове уже не хватало места для здравого суждения. Нет, князь был таким, каким он был. Но он уж точно был парнем не промах. Это потом к нему пришла былинная величавость, умноженная на лесть прикормленных летописцев. Но уже тогда Русь медленно, наощупь искала свое место в истории. А значит, всему прежнему – культуре предков, врачеванию волхвов, воровской торговле племен, воинской доблести воевод, не вмещавшейся в телесном виде в их доспехи, приходил конец. И всё это означало только одно: быть беде! Но выход всё же был: растоптать судьбу каждого человека, но общую судьбу народа подчинить прихотям и капризам ума одного. Одного властелина. Но как к этому прийти? Как это сделать? Дело-то почти новое по тем временам. Не кагал какой на совете племени переорать, а в тишине недосягаемой для людишек вершить и творить их судьбу – одну на всех.

– Ох, не зря бабка Ольга в Царьграде так долго была, не зря… Мудрые всё-таки эти царьградцы – кого хошь охмурят, но меня-то… – бормотал князь, держа в руке бронзовую плошку масляного светильника и спускаясь по потайной лестнице в подземелье под главным теремом княжеских хором. В подземелье было сухо и темно. Огонек светильника отбрасывал причудливые замысловатые тени по сторонам, но князь уверенно шел по этому лабиринту подземелья. Вскоре он наощупь нашел нужный рычаг и нажал его – потайная дверь с жутким скрипом подалась, и князь, войдя в него, посветил себе в ноги – ступеньки вверх были очень крутыми.

«Надоть петли чем-то смазать – скрипу много…» – подумал князь и медленно, шаркая подошвами, ступенька за ступенькой стал подниматься по лестнице. Вскоре он остановился, подсветил себе плошкой и завозился перед ещё одной дубовой дверью. Наконец он нащупал замаскированную щеколду и открыл дверь. За дверью, в помещении в тусклом свете от двух масляных светильников находился человек в странном одеянии в окружении непонятных загадочных предметов для несведущего ума.

– Здорово, плут… – окликнул князь человека. – Ну, как труды?

– Здорово, княже, – отозвался человек, – закончил… Вскоре всё можно будет попробовать.

– Пошли тогда на совет, – приказал явно обрадованный князь.

– Погоди, только другую одежу надену, – с этими словами человек снял с себя странный колпак и скинул на лавку не менее странный синий балахон с прорезями для рук.

Князь подождал собеседника, еле скрывая изумление от перевоплощения своего собеседника. Неуловимыми движениями человек что-то поправил на себе, что-то дернул, и перед Владимиром вместо согбенного бородатого старца в непонятном неопрятном одеянии предстал вдруг безбородый, в шелках и бархате писаный красавец. Не в первый раз происходило это преображение перед князем, но он каждый раз изумлялся и никак не мог к этому привыкнуть. Князь его слегка побаивался, но виду старался не подавать. (Мало ли чего).

Вдвоем они прошли в закуток, где обнаружилась ещё одна потайная дверь. Владимир поколебался немного, но, испугавшись собственной нерешительности (эта противоречивость была основой его характера), изо всей силы рванул ручку двери на себя. Дверь с еле слышным шорохом открылась. За длинным, сколоченным из толстенных дубовых обструганных досок столом, по одной стороне в один ряд восседали самые близкие к князю люди. Ну, как обычно: близкие люди из тех, кто мог пошептать ему на ухо всё, что было интересно ему – от прогнозов погоды до сокровенных желаний всяких враждебных сил, непокорных ему, но готовых пред ним усмириться с их дружеской помощью на определенных условиях. Князь был своим окружением оплетен, опутан тысячами взаимных интересов и выгодных условий своего бытия. (Вот так и понимайте термин «блат»). Одним словом, блатные…

Владимир прошел вперёд и водрузил свое грузное, но ещё молодое упругое седалище на одинокую скамью на помосте перед своим отдельным столом. Он любил возвышаться над всем: так было удобней наблюдать за пирующими людишками. Мало ли кому из них вздумалось бы потравить сотрапезников и (чур меня!) самого князя. Да, все правители во все времена боялись и будут бояться не просто смерти по исторической статистике, а случайного глотка вкуснейшего и привычного напитка. Такова жизнь, се ля ви, как говаривала позже Екатерина Медичи, подмешивая яд в банановый кисель очередному избраннику удачи.

Хотя были и другие причины: князь-то был низковат! Да по современным меркам что такое метр пятьдесят-шестьдесят сантиметров? И все бояре были не выше. Всех выше себя Владимир сразу же объявлял врагами народа (диктатор, одним словом!). Только дружинникам дозволялось быть выше – ну, это чтобы до князя стрелами али булавами не дотянулись. А где набрать такой забор среди тогдашней молодежи? Дружина была малочисленной, потому что была младая. Собрана она была, как того велит обычай и нужда, из друзей детства князя, из близких и дальних родственников. А остальные дружины – старшие – входили в киевский полк. Была даже дружина пожарная, что отличалась от других своими ожогами и беспробудным… спокойствием, которым они невольно гасили хаос и смятение в толпе погорельцев. При этом власть никто не смел проклинать, даже если после пожара людям приходилось жить какое-то время в землянках посреди пожарищ. Сказывалось патриотическое воспитание. Добавлю сюда для простоты описания толстые руки Владимира, в ляжку толщиной, которыми он привык таскать за волосья провинившихся дружинников. Но это так, для разумения…

Сборище объедалось и лакомилось. На столе, загруженном едой, места для объедков не было: их сбрасывали под стол, где совсем уж разжиревшие крысы брезгливо обнюхивали эту снедь и лапами откидывали в разные стороны, справедливо полагая, что двуногие уборщики-смерды, найдя эти объедки, будут благодарить их за это поцелуями под их хвосты. Князь степенно внимал невнятному говору жующих людей. Всё это время Дионисий из-за спины князя наблюдал за ним и гостями. Трапеза ещё не закончилась, как князь, пригладив широким рукавом лоснящуюся от жира молодую бородку, хлопнул в ладоши. Все прекратили чавкать и непонятно что гнусавить. Новостей не было: пирующие только совсем недавно и недолго пославословили быстренько в адрес неведомо как и откуда появившегося владыки, да и дело с концом. (Какие уж тут новости?) Зато были государственные заботы и думы у князя.

– Други мои, – прервал этот гомон князь, – дела прискорбные творятся меж людишками. Опять у нас всё через пень-колоду и молодую жопу…

Из долгой, неспешной речи князя стало понятно то, что и без того своей обыденностью набило всем оскомину. Ничего нового князь не сказал. Ну, степняки набеги устраивают: скот, хлеб, утварь у смердов отбирают, их самих норовят в полон, в рабство увести… Ну, весной дождей не было, а сейчас день на убыль пошел, а после такого пекла от начала лета на полях собирать нечего… Ну, всё как обычно. Бунтовать будут смерды от голода. И опять будут искать себе новую власть, а лихих людишек, готовых князю напакостить да дела его скорбными миру представить, завсегда хватает. Вот до чего доброта да милость власти их доводит. Но земля наша обильна: уйдут смерды, попрячутся в лесах, будут зверьми да рыбой промышлять, а кто князя будет кормить, поить, одевать? А дружину, а мытарей? А это нужные ведь люди, служивые, свои… Как без них-то? Государство мы али как?

– Да, бегут смерды… бегут! А мы их… как бы за людей, будь они неладны, считаем… – прогудел Ставрог (друг детства князя). – Вона из скольких городищ народу сбегло! Лови их теперича в незнамо каких дебрях. В такие земли подаются, о коих мы и слыхом не слыхали.

– Здесь тоже польза есть – державность нашу ширше делают… – махнул рукой князь и призадумался. (Пятерку по географии князь Владимир себе обеспечил).

– Князь, позволь мне слово молвить… – зашептал ему на ухо Дионисий, заслоняя его спиной от собрания и незаметно убирая с бороды Владимира крошки после трапезы.

– Говори… – обернулся в его сторону Владимир.

– Да как-то без твоего гласного одобрения мне, чужаку?.. – потупился Дионисий.

– Люди добрые, вот мой гость из самого Царьграда желает нам слово сказать! – поднялся над столом князь и рукой указал всем на Дионисия.

Пирующие замерли над объедками застолья и закручинились: обычно после столь знатного угощения на совете у князя ждали их скоморохи с дудками да рожками, да пляски какие, и в завершение – девицы в кокошниках да с протяжными песнями в хороводе. А тут… Все в унынии полном, рыгая и осоловело после медовухи потирая жирными руками бороды, уставились на гостя.

– Всё это от неразберихи у вас… – начал издалека Дионисий. – Богов у вас много, вот порядку и нетути. Сами знаете: у семи нянек дите без глазу!

Поднявшийся за столом нестройный шум на минуту остановил гостя, но не смутил его:

– Ваши боги и духи, кудесники с волхвами и вправду могут многое… Но когда нужда в них возникает, то им до нас всех и дела нет! На себя всём полагаться приходится, – возвысил голос Дионисий, поправляя рукава.

– Ну и шо такого? Так испокон веку заведено… – недовольно загудели пирующие.

– Неправильно заведено, – громко вздохнул Дионисий. – Одна глупость кругом!

– Поучи ещё нас тут… – вздыбился над столом совсем уж в непристойном виде от дохрена выпитой доброй браги боярин Пукал, советник князя по снабжению войск, и взмахнул рукой:

– Да видали мы таких… Одна плесень осталась после… – дружно поддержали его сотрапезники.

– Я не учить вас тут собираюсь, а подсказать, как дела делаются на свете, – с самым что ни на есть миролюбивым видом простер руки к своенравной публике Дионисий. – Вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем, с какими товарами и… и рассказами вы имеете дело на привозе? Ну, подле гостиного двора для иноземных купцов? Вас дурят там, как дитяток малых. Показали вам палец, а вы давай смеяться да верить всему. А сами… Да если бы выгоды гостям не было, приходили бы они из стран своих, как они вам сказывают, за выгодой сюда за тридевять земель, за тридевять морей? Кто бы, шобы на рожи ваши посмотреть, перся бы сюды? – совсем уж необычно просто перешел на язык трапезничающих Дионисий.

В трапезной взорвалось всё, что накопилось на земле, неиспохабленной научными диспутами:

– Да мы тебя!.. Да тебя, шкурника царьградского, терпеть?.. – следом послышалось:

– Да, рубите его, братцы! – возопил Владимир, привставая со своей скамейки.

– Погоди, князь… – обернулся к князю Дионисий. – Порубить всегда успеешь. Вот смотри, что ты от смердов можешь урвать, а?

Владимир присел обратно на скамью, и его руки, потянувшиеся было к горлу Дионисия, задрожав от нетерпения, после нескольких мгновений успокоились, и он махнул ими, как бы умывая их. Он осмотрелся вокруг и, не обнаружив более грозных признаков недовольства, а тем паче бунта, успокоился и милосердно кивнул Дионисию. Тот, почуяв свободу перед лицом правителя, вдохновившись, продолжил:

– Зерно в рогожах, мёд в бочках, рыбу в кадках, да там по мелочи… А на вас что надето? Заморское всё! А почему у вас своего этого нет? – осмелев, продолжил возмутитель спокойствия. – Почему ваши смерды вас этими нарядами не балуют? Диковинками вас не развлекают? Да и что вы едите? То же, что и смерды: мясо, рыбу, кашу. Завтра, князь, позволь мне с моим поваром показать, что такое настоящий пир! Даже в еде князь должен вызывать восхищение, восхищение, а не зависть у своих подданных. А тебе вообще, княже, остальные князья тоже во всём завидовать должны. И не только князья, а и все правители земные. А так что о вас знают в других землях? Что есть, мол, в лесах глухих племя неразумное, племя с дикой верой…

Порыв драчливых сотрапезников князя тем временем постепенно улетучился под тяжёлым взглядом Владимира. Шумно вздыхая, гости князя расселись по своим местам.

– К чему клонишь? – обиженно сопя, буркнул Владимир. – Поди, к войне какой? Это нам не с руки – вон что у соседей творится. Не поймешь, кто с кем и почто воюет. Влезешь – и какая уж там выгода… Ноги бы унести.

– Не о войнах я, княже, а о мудрости мира. Воевать нужно, когда приспичит. Я о вере…

– О чём? – чуть не поперхнулся князь. – Мы тута о делах бренных… Давай о вере потом, к волхвам. Они в этом больше смыслят.

– Я не об их вере, а о настоящей… – поднял ладонь вверх Дионисий. – Вере единственной, правильной на земле.

Князь и следом его гости вновь загалдели. Дионисий воздел руки к своду трапезной и продолжил:

– У нас, у людей, один Бог, княже! Вот как ты, один, а остальные – дружина, бояре, тиуны и прочий сброд – кто? А если бы ты был не один? Представь себе, что вас тут в гриднице сядут десять князей и все равные меж собой?

– Так эта… неразбериха будет, никому не нужная… – призадумался Владимир.

– И я о том же. А в вашей вере столько богов, и никто толком не понимает, кто из них главный. У каждого племени свои истуканы. Даже с именами полная, как это у вас на Руси говорят? – пощёлкал пальцами Дионисий в поисках нужного слова.

– Полная жопа, – подсказал князь.

– Вот-вот, хорошо, что сам это понимаешь. Непорядок. А человек? Откуда человек взялся? А звери, рыбы? Спросить любого волхва, так у каждого свой ответ. И каждый будет считать, что его ответ – правда! Так не бывает. Вот истинный Бог говорит, что создал человека по образу и подобию своему. А что ваши глаголят, если верить волхвам? Чушь собачью…

– Не говори так. Знания у них есть: и лечить могут, и дожди, и бури вызывать, да много чего могут… – нахмурился Владимир. – Не говори попусту…

– Жулье! – воскликнул Дионисий, схватившись за свой ворот.

– Ты это… Что счас сказал? Что за слово такое? – с недоумением осмотрел с головы до ног оратора Владимир.

– Так называют людей, неправедно, неправдами выгоду свою блюдущих.

– Эк загнул! А слово надо бы запомнить – «жулье». А может, жилье? Тогда… это… – вслух пробормотал Владимир и хмыкнул.

– Княже… – укоризненно обернулся к Владимиру оратор. (Нет, ну правда, что за манера – перебивать разумных людей?) Я только речь начинаю…

– Говори, говори, башку я тебе завсегда успею срубити! – по летописному велеречиво поддержал оратора Владимир. Дионисий кивнул в его сторону, развел руками и промолвил:

– Теперь я вам кое-что покажу… – с этими словами он вдруг вскинул голову и преобразился: вместо него в клубах вдруг возникшего едкого дыма появился человек в сияющей накидке и золоченых шароварах. Это видение окончательно сбило с толку Владимира. (Подсказок не было, а блокнотов из дорогущего пергамента для записей тогда ещё Византийская империя дикарям даже за золото не продавала).

Дионисий, начав с пассов руками, перешел к простейшим способам убеждения: подойдя к столу и выбрав одного из бояр, он наклонился к нему, протянул руку и из его окладистой бороды вдруг извлек розовое гусиное яйцо. Вареных, а тем более крашеных яиц на пиру отродясь не бывало. (Еда смердов, знаете ли…) Розовое вначале оно вдруг засияло синим цветом. Боярин с перепугу схватил медное блюдо со стола, закрыл им свое лицо и тихо воя от ужаса, полез прятаться под стол. У остальных это вызвало такую всеобщую дрожь, что все крошки, застрявшие в бородах обедавших, осыпались на стол. Осыпались даже засохшие крошки с прежних трапез. Никогда ещё бороды бояр и дружинников не были так вычищены. Нет, смерды проклятые в баньках мылись-парились, но бояр-то эта прихоть ленивых подданных как-то миновала.

Дионисий покрыл боярской горностаевой накидкой медный котел у входа в гридницу, затем, сделав несколько пассов руками, произнёс:

– Милли, твилли, хуилли! – в наступившей тишине он медленно стянул накидку с посудины и, запустив в неё руку, резким движением выдернул оттуда за хвост дохлую здоровенную крысу. (Таких крыс-великанов точно на Руси тогда тоже не было). Все пирующие с воплями «чур меня, чур!» как-то очень шустро заняли спасительные места под столом. Благо стол был необходимого для подобных случаев размера. Поместились все. Дионисий спохватился и, пробормотав очередное заклинание – «да итить твою кочерыжку!» – закинул крысу в чан с брагой. Он снова накрыл накидкой котел, искоса осмотрел перепуганных людей, выглядывавших из-под стола, и небрежно сделав пассы руками, произнёс следующее заклинание: