Текст книги "Владыки Земли"

Люто бились они, и сеча злая не один день длилась. У родов конных мало было, ары же все сплошь на арпаках сидели. Родская дружина меж двух речек малых встала, и нагородили вои родские перед собой целый вал из телег, стволов древесных и коряг всяких, чтобы конные тут не прошли. По бокам же обрывистые берега речушек дружину родскую прикрывали, и сколь не пытались ары наскоком взять родов, всякий раз откатывались их конные сотни, теряя людей и коней под стрелами родов.

Пешие хуры и люди в полосатых одеждах, что на стороне аров бились, дважды бросались на засеку родскую, разметать, развалить ее пробовали, но тоже не осилили, отошли. Так и стояли два войска друг супротив друга, тревожа противника вылазками отрядов малых, да стрелы пуская. И два дня никто никого одолеть не мог.

А на третий день, когда люди в полосатом и хуры вновь на приступ пошли, из быстро открывшихся проходов в засеке вышли конные роды, и хоть и были в числе малом, порубали врагов во множестве, а когда ары, увидав, что союзных им пеших воинов рубят, на подмогу кинулись, родская конная дружина назад, за засеку, ушла, и проходы в ней затворили вновь.

И видно было уже, что если поначалу арское сборное воинство чуть не в двое родское числом превосходило, то теперь почти что сравнялись силы, а ночью роды двумя отрядами, скрытно реки перейдя, на коней арских напали и много побили, а часть с собой угнали, и половина аров пешими осталась.

Уже показалось Пыре, что роды верх одержали, что еще день, и разгромят они аров, но ранним утром загудели позади родской дружины рога, загрохотали барабаны, и рати беломордых цогов выступили из рассветного тумана, и тучи их длинных стрел взмыли в воздух, неся с собой смерть.

Славно бились роды. Набросились они на низкорослых цогов, словно волки на овечье стадо. Да только не бывает у овец луков, подобных цогским, чьи стрелы с десяти шагов любую бронь прошибают, и много родов смерть свою тут нашли, однако ж и цогов побили почти всех, и остатки их воинства откатились в беспорядке на закат.

Но пока роды с цогами ратились, пешие ары засеку разобрать сумели, и конные их сотни с тыла ударили по родам, и без того многих воев потерявшим.

Конные ары умеют строем биться, когда лошадей своих рядом ставят, и пиками с намета бьют, опрокидывая любую пешую дружину. Не устояли и роды, а конные их вои, коих мало было, все до одного полегли, пеших своих спасая. И погнали ары родов, и убивали их, на пики вздымая, и мало кто спасся, уцелел, выжил в той страшной сече…

Долго, почти две семидицы выслеживали арские разъезды рассеявшихся по всей округе родов, и Пыре тяжко пришлось – если б его ары нашли, долго разбираться, кто таков да откуда, не стали бы. Мечом по шее – и лежать Пыриным костям в диком поле, а душу его невесть какое посмертие бы ждало…

Но не прост Пыря, сумел он улизнуть и на полдень, а потом на восход, в обход Черного леса, двинулся. Места знакомые, бродил он уже тут, и потому надеялся Пыря, что в здешней глухомани отсидится он, переждет лихое время.

Но оказалось, что тьма народу шатается туда-сюда по Прилесью, а у реки большой под арским надзором сотни и сотни пленненых воздвигают что-то невиданное – стены громадные, башни и валы, рвы и ямы. Еле-еле уберегся Пыря, но пару раз на волос от смерти он оказывался, и вышло так, что обратный путь в родные Бугры заказан ему оказался, и пришлось бродиле на восход, а после на полуночь идти, и лишь вот в здешних, пока еще безлюдных и диких местах, сумел Пыря отдышаться и передохнуть.

Но бродя вольно, как когда-то, меж крутых холмов восходного Прилесья, попался Пыря, и от аров, и от хуров, и от иных поимщиков не раз уходивший, десятку черных беров, и тут конец его пришел.

Связали беры бедного бродилу и поволокли с собой в обиталище свое страшное, в Черный лес, в самую глубь его, в самую чащобу, откуда еще ни один человек живым не вышел.

Долго путь длился, и насмотрелся бедный Пыря на страхи чернолесские до сыта. Страшна и ужасна нечисть Черного леса, но еще страшнее, еще ужаснее – сами беры, что черных плащей никогда не снимают, и колобуков черных не поднимают с лиц, а когда едят они, суют еду под них, и чавкают громко, пугающе.

Долго ли, коротко тащили беры Пырю, но вот вышли они на огромную поляну, да чего там, на поле громадное, все сплошь из камня черного, а в камне том трещины преогромные, и выбивается из тех трещин огонь негасимый, и цвет его черен, и ничего он не освещает светом своим.

Посреди поля каменного высится утес великий, вершиной своей облака превосходит он и выше, в заоблачные дали, поднимается. Утес тот так огромен, что за полдня его не обойти, а у подножия в жилищах каменных беры живут во множестве.

На вершину Черного утеса ведет круговая дорога, и многоразно огибает она утес, словно змея, что обвивает ствол древесный. Вот по этой дороге и повели беры Пырю, выше и выше, и в конце пути достигли они самой вершины.

На плоской вершине Черного утеса десяток черных елей растет, громадных и старых, а меж них чертог каменный стоит. Невысок тот чертог, и ели, что окрест стоят, выше его мало что не в два на десять раз. Ввели беры Пырю в чертог, руки развязали, и ушли, а бродила совсем разума от страха лишился, ибо из тьмы, что чертог заполняла, выступил ему на встречу сам Хозяин Черного леса, Чернобог.

Имеет Чернобог тулово бычье, ноги кривые, и десять рук по бокам тулова, и еще три – на груди свой. А голова его, рогатой короной увенчаная, ликом так страшна, что обмочился бедный Пыря на месте. Вспыхнули тут факелы, осветив Чернобогово обиталище, и хотя пламень их тусклым, багрово-черным был, разглядел бродила, что всюду кости людские валяются, почерневшие уже, и изглоданные.

Чернобог заговорил, и от гласа его задрожжали каменные стены чертога, и сам утес содрогнулся. Сказал он: «Ты, человече, слаб и жалок! Выбирай – либо службу ты мне сослужишь, либо пожру я кости твои, а мясо берам достанется!».

Что оставалось делать дрожащему от страха Пыре? Какова бы не оказалась служба Чернобогова, все одно она лучше смерти. Так бродила стал подручным Хозяина, как велел себя называть Чернобог. А службу он назначил такую: выйти из леса и по восходной его грани бродить, приглядываясь и присматриваясь. Лишь только появятся какие люди, малым числом идущие, да от других таящиеся, за ними догляд учинять, беров в условном месте упредив, а коли окажется, что к Черному лесу они направляются, не мешкая к берам мчаться и на странников этих указывать.

А чтобы причастился Пыря к служению Чернобогову, заставили его подоспевшие беры кусок мяса человечьего, еще теплого, сожрать. И плакал бедный бродила, но ел, ибо жить он хотел пуще всего на свете, и ради жизни готов был на все…

Так вольный Пыря стал доглядчиком Хозяина. Немало разного люду видал он за то время, что бродил по Прилесью. О иных берам докладывал, иные мимо проходили. И всякий раз, когда беры по Пыриному указу ловили несчастных, заставляли бродилу человечину есть, и постепенно привык он к ней, и желал ее.

Но сам Пыря никогда людей не убивал, ни ради мяса, ни ради наживы, делали это всегда беры, и берам за это, по Пыриному разумению, еще воздастся.

Не раз пробовал бродила бежать, уйти из Прилесья, особенно по началу, а ведь год уже бродит он тут. Но каждый раз рвать на части его начинало, изнутри рвать, словно ежа живого Пыря проглотил. Не иначе, Чернобогово причастие и тайный смысл имело, тайный и ужасный, и навечно теперь Пыря Хозяину служить должен.

Но в самом конце зимы минувшей приключилось такое, что в Пырином сердце поселило уверенность – со службой черной кончать надо, довольно, много уже зла он людям невинным сделал, много душ человеческих по его указу сгублено, много тел пожрано.

Вьюжной свистунской ночью углядел Пыря, что меж холмов в низинке малой от ветра скрывался, идущих по Прилесью путников – старца и девочку. Покрался за ними Пыря, приглядываясь да принюхиваясь, разведал, куда они путь держат, а когда поутру остановились странники перехожие на привал, ближе подобрался.

Что за роду-племени были те люди, Пыря и по сию пору не знает, но глядя на девчушку малую, потеплел он душой, размяк – жива, весела и непоседлива была она, и к деду своему с заботой и вниманием относилась, не смотря на возраст свой небольшой. И решил Пыря – про этих путников берам он не доложиться, пусть дорогой своей идут, в свою сторону, по своим делам.

Однако беры проклятые сами странников выследили, сами нагнали их под вечер следующего дня меж холмов заснеженных, нагнали и убили тут же, на месте. А Пырю, за то, что не донес вовремя, копьями искололи всего, кости реберные сломали палками, а после заставили сердце девчушки той съесть, в подтверждение службы Чернобоговой…

Вот тогда-то, когда израненного да избитого бродилу бросили беры на снегу, а сами к лесу, в скрытый овражек ушли, где дозор свой держали обычно, и решил Пыря – лучше уж смерть, чем жизнь такая. Смекал он – не просто так Чернобог его службы потребовал. Путников и сами беры ловить могут, кого поймают, кого пропустят.

Ждал Чернобог людей особых, тех, что в сам лес идти захотят, ждал и боялся этого, потому и дозор берский в этом месте держал, потому и Пыре велел тут бродить. И когда увидал ночью Пыря, как четверо людей с мешками да котомками, что в дальний путь с собой берут обычно, Великий Ход перешли и к лесу двинулись, понял он, что это те, кого Хозяину и надобно.

И решил Пыря – не докладывать берам о них, а тайно проследить, и упредить, если что, неведомых странников – впереди у них засада, беры в овражке у самого леса прячутся, поджидают.

А беров там не много, десяток да еще трое, волхв да девка-чародейка, коей Руна явилась, без труда всякого их положат. А после можно будет и в лес идти, только не советует Пыря делать это – смерть в лесу поджидает всякого, кто не бер, хотя…

Тут Пыря впервые осекся и замолчал, утирая желтую слюну, что от долгих разговоров закапала ему весь покрытый куцым волосом подбородок.

– Чего замолчал-то? – окликнул бродилу волхв: – Али чего лишнего сказал? Ты ж обещался все-все сказывать, что знаешь, иль запамятовал?

Пыря кивнул, мол, не отказываюсь, и начал говорить вновь, путаясь и словах и ерзая:

– Пыря все говорит, хвостом не юлит. Видал в лесу людей, да забыл скорей. То люди, не беры… Ох, зашлось без меры… Ох, меня крутит, ох, брюхо вертит… Х-р-р! Х-р-р!

– Что за людей ты видел? Говори! – Шык, сдвинув сурово брови, нагнулся на завалившимся на бок бродилой. Пыря, и это стало заметно даже под слоем грязи, что покрывало его лицо, побледнел, губы совсем обескровили, глаза начали закатываться.

– То… арские людишки… В бронях, будто шишки… К Хозяину ходили… с ним… долго говорили… Ой, помирает Пыря… Нет больше его в мире…

Бродила захрипел, путники вскочили на ноги, с тревогой глядя на трясущееся тело бродилы. Вдруг Пыря начал пухнуть, раздуваться, словно бычий пузырь, надуваемый через соломинку.

– Ховайтесь! – крикнул волхв и по-молодому сиганул за зеленый куст. Луня, ухватив Руну за руку, потянул жену в сторону, Зугур отпрыгнул за травянистую кочку, и тот же миг громко, хлюпающе хлопнуло, точно громадная рыба ударила хвостом в заводи по мальковой мелочи.

Во все стороны брызнула кровь, полетели куски мяса и обрывки рубахи бродилы, а там, где только что лежало тело несчастного, в луже крови валялись руки-ноги, голова, а вместо тулова осталось лишь мокрое место.

– Мать честная! Лопнул лихоимец! – удивленно, но без тени сожаления проговорил Зугур, поднимаясь с земли и оглядываясь. Шык, выбравшись из-за куста, пристально вглядывался в останки бродилы, а Руна, лишь глянув, отвернулась, прижавшись к Луне. И впрямь, на такое глядеть вряд ли кто по своей воле захочет…

* * *

– Это Чернобогова клятва его покарала, за то, что разговорчив не в меру. – волхв покрутил кудлатой головой, вздохнул: – Не хотел Пыря про аров говорить, да я, торопыга, подмог ему маленько. Вот его и разорвало, упаси нас от такой смерти силы земные и небесные…

Шык, велев Руне и Луне перенести стан подальше от места гибели бродилы, вместе с Зугуром собрал ошметки того, что некогда было тело человечьим, в одну кучу. Зугур, ворча, что в последнее время он только этим и занимается, вырыл могилу, и вскоре лишь кровавое пятно на траве да холмик свежевскопанной земли напоминали о том, что тут случилось.

Луня нашел для стана укромное место у подножия одного из холмов, надежно укрытое от сторонних взглядов старой, развесистой черемухой. Вновь разожгли костерок, чтобы доварить зайчатину, но теперь о еде хотелось думать меньше всего – несчастный Пыря жуткой кончиной своей начисто отбил у людей всякую охоту харчиться.

Путники сели рядком и повернулись к Шыку, мол, что на все это скажет мудрый волхв?

– С три короба наврал нам Пыря. – заговорил тот, покусывая сорванную травинку и задумчиво глядя в даль: – Когда говорил он, я мысли его щупал, и видел, когда он правду обсказывает, а когда лукавит.

Про битву родов с арами и охвостьем ихним – тут все так и было. Побили наших, клятые цоги не вовремя подошли, а то бы одолели роды ворога. Эх, чего ж теперь на родной стороне твориться-то, что делается? Можа, уж и народа такого нет – роды?

Помолчав, мрачный волхв продолжил:

– В Черном лесу Пыря и впрямь случайно оказался – беры его словили. А когда словили, он сам, жизнь свою спасая, им предложил на службу к Чернобогу встать. И верно, побывал он в чертоге боговом, что на вершине Черного утеса стоит. И утес тот воистину велик, мне на удивление, а вам, я думаю, и подавно.

Верой и правдой служил Пыря лиходейскому богу, и с охотой человечиной он питался, без трепета и без страданий жрал мясо себе подобных вместе с берами. Еще не сказал он, что таких бродников, как он, в округе Черного леса ныне полным-полно, и все Хозяину служат, все вынюхивают да выслеживают… Кого? Я так понял, нас с вами, други. Упрежден, упрежден Чернобог про поход наш. Но вот кем, кто замыслы Хорсовы и богов светлых, ныне сгинувших, раскрыл? А может, лишь часть какую малую про нас ворог наш, Владыка-лиходей знает, но стережется на случай любой, через подручных своих всюду нас выслеживая? Ему-то до Ярова дня лишь дотянуть, и все, дале ни нас, ни кого другого не будет…

В последнем не соврал Пыря – когда его к Черному утесу привели, видел он аров, Любовых посланников. Не иначе, союза с Чернобогом Любо ищет, не иначе, на свою сторону перетянуть хочет, и не знает, дурень, что жить ему и всем арам не более луны осталось… Так что, други, не только с берами, нечистью и Чернобогом самим нам встреча предстоит, может, и ары помехой будут.

А уж про то, что со службой Хозяйской Пыря покончить решил – все вранье…

Шык умолк, и тогда заговорил Зугур:

– Понял я – лес Черный, как его Пыря этот, что людину ел, расписал, самым поганейшим местом на земле всей считаться может. Так как же мы минем его, как до утеса дойдем, и как там все будет – с богом ведь ратиться придется!

– Есть у меня одна задумка… – сказал Шык, глядя в костер: – Про беров, что дозором на окраине леса сидят, все ж не соврал Пыря. А где тот овражек, что укрыл лихоимцев, я в помыслах его подглядеть успел, пока он нас жалобил, про девчушку малую плел. Нам с берами ратиться придется, и побить всех. А как свершим это, плащи их черные оденем, в них и пойдем. Надежды чуть, но авось поможет нам это, хотя бы поначалу, а там поглядим.

А теперь, други, давайте все ж подхарчимся, не гоже в походе с голодухи пухнуть…

* * *

Поели, кто как смог. Руна все ж так и не притронулась к еде, как ее не уговаривали. После, передохнув чуть, начали на ратовище собираться.

Зугур осмотрел оружие, проверил у всех луки, стрелы, мечи, ножи и кинжалы. Шык в котомке своей копался, не иначе, готовя берам чародейские всякие напасти. Луня, пояс войский подтянув, онучи перемотал, Руне то же велел сделать, что бы не подвернулась в бою нога, не потерялась обувка.

До овражка берского идти было не долго. Решили путники молчком и тишком подобраться и сверху напасть, все ж супротив тринадцати беров вчетвером ратиться тяжко больно. Про то, что раньше даже одного бера люди, как огня боялись, никто уже и не поминал – иные времена пришли, теперь страх всякий забыть надо, дрогов от себя отвратить, иначе не выйдет ничего, не получиться.

– Как к берам подберемся, бить стрелами верно, даром не пулять! – втолковывал Руне и Луне Зугур: – А как они ближе пяти шагов подойдут – кидайте луки в траву да за мечи беритесь. Тебе, Руна, тяжче всех придется, потому возми меч чародейный, железный, он хоть и туповат да грязен, зато супротив нечисти всякой – первое оружие. Боятся они железа, крепко боятся.

– Так беры эти, они ж вроде как люди! – возразила Руна, но Зугур только усмехнулся:

– Люди, говоришь? Люди мясом человечьим не питаются, себе подобных не едят. Можа, и были они когда людми, а ныне это – нечистить, и бить их надо, как нечисть, наверняка, так, волхв?

Шык, завязывая котомку, кивнул:

– Правильно все говоришь, извратил Чернобог суть их людскую, и не люди они больше. Эй, Луня, ожерелье-то твое где?

Луня, сунув руку под рубаху, выпростал давно уже ставшее привычным обережное ожерелье из берских пальцев, показал, вот, мол, оно! Шык коснулся потемневших костяшек, проверил, не потерял ли оберег силы, потом велел:

– Поверх ворота одень, чтобы на виду было. Оно тебе, да и всем нам, крепко поможет. Ну что, други, пожитки наши пока с собой возмем, а перед битвой бросим, чтобы не мешали они. Пошли, что ли?

Пошли, и надвигающиеся сумерки прикрыли четверых охотников за берами от чужого любопытного глаза. Идти оказалось и впрямь недолго. Обошли один холм, потом второй, и вот уже показалась впереди, в вечерней мрети, черная-пречерная плоска деревьев у закатного окоема, и багряные отблески севшего солнца еще сильнее подчеркивали непроглядную ее черноту.

– Вот он, Черный лес! – негромко сказал Шык, и Луня почувствовал, как вздрогнула Руна, которая все жизнь свою, с самых малых лет слышала об этом лесе столько страшного и кошмарного.

Шык, шагавший первым, пальцем показал на едва приметный овражек у небольшого холма, и сделал знак – мешки оставить надо. Пригибаясь, путники добрались до зарослей кустов неподалеку, сложили поклажу и начали осторожно подкрадываться к укрывищу врагов.

Вскоре до слуха людей донесся тихий, гортанный говор – беры о чем-то переговаривались, и даже костерок, обычный человеческий костерок, пылал на дне овражка, видать, готовили супостаты чего-то, или просто грелись.

Дозора беры не выставляли, да и кого им, грозе и ужасу обитателей всех стран Хода, было бояться в десяти сотнях шагов от Черного леса? Зугур, вытащив из сада лук, пополз по траве, за ним – Луня, потом Руна, а Шык, бесшумно двигая губами и шевеля пальцами рук перед собой, начал творить чары, заходя с другой стороны – он должен был ударить берам в спины, когда те бросятся на лучников.

Уже совсем стемнело, отблески заката растаяли в темно-синей густой ночной тьме, и множество звезд высыпало на небе, едва-едва освещая холмистое Прилесье.

Все ближе и ближе подбирались люди к краю овражка, и вот уже Зугур, а за ним и Луня с Руной, пряча лица меж травы на самой кромке, заглянули вниз.

Беры сидели вкруг костра, на котором и впрямь что-то варилось в небольшом медном закопченном котелке. Луня потянул носом – нет, не еда, травяной отвар какой-то, и запах дурной, голову туманящий, не иначе, для захмеления варят беры отвар этот.

Подле костра рядком стояли копья, прислоненные к глинистому овражному склону, какие-то тюки и вязанки хвороста, еле различимые в темноте, лежали неподалеку. Что поразило Луню – беры, даже промежь себя разговор ведя, плащей своих не снимали и колобуков не откидывали, словно друг от друга скрывали личины, чтобы не узнал никто, у кого как рожа выглядит.

Лунины мысли прервал Зугур. Вагас стрелой кольнул рода в локоть, кивнул, когда Луня повернул голову – пора!

«Ну, как там Шык говорит теперь – «Силы земные и небесные, помогите нам!», – подумал про себя Луня, ободряюще глянул на бледную Руну и привстав, вскинул лук, выцеливая первого бера.

Теньк! Тетива задрожала, стрела со свистом мелькнула в костровых отблесках, и один из сидящих у костра врагов вскинул руки, заверещав тонко и пытаясь выдернуть засевшую у основания капюшона Лунину стрелу, завалился на бок. И тут же ткнулся в костер второй, и навзничь опрокинулся третий – Зугур и Руна тоже не промахнулись!

Беры завопили, повскакивали с мест, бросились к копьям, мешая друг другу, и в суматохе лучники свалили еще троих. Но вот из-под черного покрывалища появились на свет щиты, обтянутые черной же кожей – это их Луня принял за мешки с неведомой поклажей поначалу, – и стрелы путников перестали вредить врагу. А беры, встав рядком, подняли копья и бегом бросились наверх.

Эта сторона оврага, на беду, оказалась пологой, гораздо положе, чем та, у которого стояли берские копья. Миг – и беры уже одолели половину глинистого склона, ловя на щиты все стрелы, что метали в них вставшие в полный рост люди. Зугуру все же удалось поразить одного из воинов Чернобога в узкую прорезь колобука, но отстальные, а было их шестеро, подошли к стрелкам вплотную.

– За меч! – зычно крикнул Зугур, отбрасывая лук, и подхватив секиру, лежащую наготове рядом, с диким ревом бросился вперед. Луня, выхватив из-за пояса топорик, с оттяжкой швырнул его в надвигающийся строй беров – ваше вам же, тварнюки! Потом, достав меч и кинжал, поспешил вслед за Зугуром, успев, однако, оглянуться на Руну – как она?

Руна тоже отбросила лук, и выхватив железный меч, шагнула вслед за мужиками, но расширенные от страха глаза ее подсказали Луне – в сечу ее лучше не пускать, все ж не бабское это дело – мечом махать.

Схлестнулись. Зугур, неистовый и яростный, секирой смел сперва берские копья, рубанул по щиту одного из беров, развалив его пополам, но едва не лишился руки, чудом увернувшись от блеснувшего вражеского меча.

«Ого!», – успел подумать Луня: «Беры, никак, мечами ратится выучились! Не иначе, ары подмогли, поганцы!». Но дальше не до дум стало, пришло время и самому показать, на что способен.

Отбивая выпады троих беров сразу, Луня, как когда-то, отступал назад, к кромке, теряя возможность нападать на врагов сверху. Вдруг один из беров вскрикнул и захрипел, оседая на земь, потом упал и скатился вниз – Руна, подобрав брошенный было по указу Зугура лук, выстрелила в бера почти в упор и конечно не промахнулась.

Луне все же тяжко пришлось, и кабы не обережное ожерелье, вряд ли живым бы ему быть, но мертвые костяшки пугали беров, Луня это чуял, делали их вялыми и неловкими.

Однако ж отбивать Лунины удары беры успевали, а сами гибнуть не спешили. То же и у Зугура было – вагас рубился с тремя, Руне больше не удалось никого подстрелить, увертливы оказались вороги, и наседавшие на махавшего секирой Зугура беры уже дважды достали его остриями копий, поразив плечо и ногу выше колена.

И в тот момент, когда Луня решил, что все, отходить надо, нету уже никакой моченьки мечом махать, над другим склоном овражка возник из тьмы Шык, мокрый, грязный, растрепанный и злой. Волхв вскинул правую руку, бросил горсть чародейного серого праха на ветер и зазвучали в ночном воздухе тяжкие слова заговора на слепь безвидную.

Беры и опомниться не успели, как перед их глазами все померкло, и тут же и секира, и Красный меч нашли свои первые жертвы, а через миг все внезапно ослепшие от чар волхва беры полегли, срубленные побратимами.

– Хух! – выдохнул Зугур, весь мокрый от пота, и швырнул в траву окровавленную секиру: – Одолели все ж!