Текст книги "Дети пустоты"

Глава шестнадцатая
Целые руки

– …Румыния так Румыния, – бормочет Губастый, сгребает со стола вырезанные на молочно-белом пластике трафареты и плетется к выходу.

Сапог догоняет его в дверях, дергает за оттопыренное ухо.

– Чудило, ты че?

– Да страна нам досталась какая-то… – Губастый кривится. – Пятая волна расширения НАТО. Вечный сателлит, короче.

– Короче, дело к ночи, – ржет Сапог.

Он ничего не понимает и, как обычно, решает, что не стоит напрягаться.

Мы выходим из желтой двухэтажки, где располагается избирательный штаб кандидата в депутаты Петра Халла, и бредем по улице к железнодорожному вокзалу. Хочется есть, сырой ветер толкает нас в спины. Шуня музыкально гремит шариками в баллонах с краской, Сапог напевает что-то про короткие юбчонки, Губастый рассматривает новенькие трафареты. Пока суд да дело, я прикидываю, сколько мы сможем заработать за день. Волосатый москвич-пиарщик по имени Аристарх, когда проводил инструктаж, сказал, что за одну подтвержденную надпись штаб платит сотку. Но трафаретить нужно не абы где, а в обозначенных местах – на заборах у дорог, на опорах мостов, на воротах.

– И упаси вас бог нафигачить что-нибудь на жилых домах, частных гаражах или в общественных местах! – предупреждает нас волосатый Аристарх. – Да, и еще – от надписи до надписи должно быть не меньше квартала. Вечером я лично проверю выполнение задания. Разбор полетов и раздача слонов здесь же в двадцать четыре ноль-ноль.

«За день мы свободно заделаем штук сто трафаретов, – размышляю я. – Сто по сто – это будет десять тонн! Десять! Хватит и на билеты, и на пожрать. А Тёха, когда отправлял нас сюда, сказал, что если мы косую срубим – хорошо…»

Радужные мои мысли прерывает Сапог. Выхватив у Губастого трафареты, он уверенно тычет ими в серый забор, огораживающий автостоянку.

– Че тянуть, айда нашляпаем!

Губастый пытается возразить, но мы уже мчимся к забору. Трафаретов у нас четыре. На двух больших – слово «Румыния», разбитое пополам. На остальных – стихи и подпись. У стихов буковки поменьше, а подпись опять крупная: «Петр Халл». Волосатый пиарщик по секрету сказал, что это поэтический псевдоним будущего депутата, а настоящая его фамилия Халицеров. Он владеет таксопарком, двумя магазинами и издает за свой счет сборники стихов.

Когда нам выдали трафареты, Губастый удивился:

– Но вы же вроде как демократы?

Аристарх взмахнул ручками:

– Молодой человек, наша главная задача – пройтись по всему электорату. Либерально настроенную часть избирателей привлечет демократическая риторика, а обыватель решит, что наш кандидат – твердый государственник. Ваша задача – донести до народа его гражданскую позицию. И вообще, нечего рассуждать, идите работайте. Инструктаж закончен.

Сапог и я прижимаем трафареты к забору, выбрав место посуше, Шуня снимает колпачки, по очереди красит буквы – и наши пальцы – черным и красным. Сняв трафареты, мы отходим, чтобы насладиться творением рук своих. За спиной громко и обидно смеется Губастый. На заборе в два цвета значится: «ынияРум – ‘‘шестерка’’ НАТО. Соседа такого России не надо! Петр Халл».

– Косяк, – бормочет Сапог.

Шуня хихикает. Я беру у нее баллон и закрашиваю наш дебют. Потом мы «набиваем» стихи кандидата Халла заново. Как говорится – с почином…

Вскоре видим шикарное место, будто специально предназначенное для нас, – белую каменную тумбу посреди скверика. Наверное, раньше на этой тумбе стояла какая-нибудь «девушка с веслом», а теперь нет ничего, только высится серый снежный малахай.

Радость оказывается преждевременной – тумба уже попала в поле зрения агитаторов «нашего» кандидата. На побелке грозно синеют слова: «Польша – нелепая, злая страна. Тявкает так, будто Моська она». И, естественно, подпись: «Петр Халл». Видимо, какая-то группа забрела не в свой район.

– Уроды, – разочарованно констатирует Губастый.

Снова бредем по улице. Мимо проносятся разномастные машины, окутанные облаками грязных брызг. Спешат по своим делам горожане. Сисястая девка на большом рекламном щите предлагает «окунуться в атмосферу гламура».

– Шуня, а гламур – это че такое? – спрашивает Сапог.

– Это когда красиво и на халяву, Сапожок, – улыбается та в ответ.

– О! – Сапог показывает на коричневый железный гараж, притулившийся у беседки во дворе пятиэтажки. Некий местный Ромео размашисто начертал на нем: «Надя! Я тебя люблю!»

Шуня, зло щурясь, выхватывает свой баллон и, небрежно встряхнув его пару раз, в несколько движений нахлестывает рядом с именем безвестной Нади короткое: «Шлюха».

– Любви не бывает! – тряхнув рыжими хвостами, заявляет Шуня.

– Откуда знаешь? – ехидно спрашивает Сапог.

– Проверяла!

Губастый качает головой. Ему не нравится, когда людей обижают просто так, ни за что. Губастый долго гремит шариками, потом старательно закрашивает Шунино художество четырьмя жирными линиями, а ниже своим каллиграфическим, на оценку «пять» почерком пишет: «Дура».

– Теперь правильно, – убежденно говорит Губастый и сплевывает в ноздреватый оттепельный сугроб…

Вскоре становится ясно – район нам достался неудачный. Заборов и мостов нет, одни жилые дома, глядящие на нас сотнями окон. Мечты о десяти тоннах тают. Мерзнут испачканные краской пальцы, и я втягиваю их в рукава крутки. Теперь мои руки похожи на двух раков-отшельников, спрятавшихся в раковины.

Фортуна все же снисходит до легкой улыбки – нас выносит к вещевому рынку. За сетчатым забором шевелится темная масса людей. У входа торчит зеленая будка охраны. Губастый встает на стрем. Шипит баллон в руках Шуни. Раз-два – и готово. Из будки выходит мужик-чоповец в черном бушлате.

– Бежим! – хрипит Сапог.

Мужик поигрывает дубинкой, лениво озирая шумящую базарную толпу. На «румынскую» надпись он не обращает никакого внимания.

Тусклый зимний день переваливает за обед. Жрать хочется – аж челюсти сводит. У нас в активе всего три надписи. Третью мы «набили» на дощатой стене какого-то склада. Триста рублей, всего триста рублей, которые еще предстоит получить…

– Надо на окраину идти. Заводы раньше всегда на окраинах строили. Где заводы – там и заборы, – говорит Губастый.

Никто не спорит, даже Сапог. Легкие тысячи, которые мы надеялись срубить с кандидата Халла, превращаются в жалкие крохи. А вечером Тёха скажет: «Никакого от вас толку». Сам Тёха, отправив нас с «оранжевым» Антоном, ушел на товарную станцию, разгружать вагоны. Сапог тоже хотел идти с ним, но Тёха его не взял – мол, если что, среди нас должен быть кто-то, кто может дать в торец местной гопотушной борзоте.

Выходим к железной дороге. Заборов тут полно, но все они сверху донизу разрисованы местными рэперами. Сапог матерится и пишет на гигантском желтом колобке-смайле: «Рэп – кал!»

Наконец нам везет – обнаруживаем более-менее чистую опору автомобильной эстакады, нависающей над железнодорожными путями. Уже вечереет, с Енисея дует пронзительный ветер. Мимо то и дело проносятся стальные удавы поездов, на эстакаде зажигаются оранжевые фонари. «Нашляпав» четвертую надпись, отходим на пару метров полюбоваться патриотическими виршами. В это время под эстакаду въезжает машина, черный «Паджеро» с тонированными стеклами. Хлопают дверцы, и к нам направляются трое качков в кожаных куртках.

– Пипец! – шепчет Губастый.

То, что эти стриженые парни приехали по наши души, ясно всем. Шуня роняет баллоны на мокрый гравий. За нашими спинами рельсы, за рельсами – сплошная стена гаражей. Бежать некуда. Один из качков, белобрысый и курносый, вынимает мобильник, куда-то звонит. До нас доносятся фразы: «Ну, в натуре… Еще одна средняя группа детского… Прикол, Халва совсем съехал… Патриот, йоптить! Ладно, я понял. А может, лучше по соплям? Понял, все будет конкретно – цивилизованными методами, йоптить… Да, тысячу дадим. Да, как всем, йоптить. Все, шеф, отбой!»

Сунув мобильник в карман, качок улыбается. Улыбка у него нехорошая – улыбается только рот, а в глазах скука.

– Короче, так, – лениво роняет он слова. – Вы нам трафареты, мы вам штуку рублесов. Все как в Европе.

– Иначе руки поломаем! – тут же добавляет его напарник.

Губастый смотрит на Сапога. Тот, набычившись, пожимает плечами.

– Лучше синица в руках. Отдай им, – говорю я Губастому.

Он, выпучив от страха глаза, подходит к белобрысому и протягивает трафареты. Их перехватывает тот, что угрожал нам.

– Гля, Седой, Румыния! – ржет качок, рассматривая трофеи.

– Халва, ебанашка, думает, за эти стишки его выберут, – включается в разговор третий пассажир «Паджеро».

– Да мне пох, нах. Э, гомозня, звездуйте отсюда! – И белобрысый поворачивается к нам спиной, направляясь к джипу Его спутники идут следом.

– А… – начинает Губастый.

Он еще не понял, что это кидок. Все трое качков резко останавливаются.

– Че?! – рявкают они хором.

Губастый опускает голову и, бормоча:

– Лучше синицы в руках только целые руки, – бредет к нам.

– С-суки! – цедит Сапог. – Был бы у меня автомат…

Он презрительно щурит глаза, но видно, что ему тоже страшно. Мы все хорошо знаем, на что способны качки из джипов. Шуня стоит у меня за спиной. Баллоны так и лежат у ее ног.

Джип уезжает. Губастый поднимает баллон с красной краской и пишет поверх нашей последней надписи каллиграфическим почерком: «Все депутаты – казлы!»

***

Тёха злится. Тёха нами недоволен. Пока мы бродили по Красноярску в надежде заработать на кандидате Петре Халле, он подрядился разгрузить вагон с морожеными курами. В итоге у Тёхи в кармане полторы штуки. А у нас – ноль целых хрен десятых.

– Лохи! – рычит наш бригадир.

Топчемся перед ним, опустив головы. Тёха прав – мы лохи.

– Может, скачкануть по-бырому? – предлагает Сапог.

– Поздняк метаться, – отрицательно качает головой Тёха. – Электричка до Канска через час. Потом Тайшет, Нижнеудинск, Тулун, Зима… В общем, я прикинул – бабок до Иркутска должно хватить.

– А потом? – спрашивает Губастый.

– Потом – голяк. Пахать будем. Все, понял?

Губастый молча кивает. Когда Тёха в таком настроении, его лучше не злить.

Идем на вокзал. У меня к вечеру разболелась голова, опять все кружится и качается. Очень хочется лечь, прямо на пол, и уснуть…

***

Дед шмыгает носом и задумчиво глядит на матюгальник, лежащий на полу. Мы пьем чай и молчим. За стеной сердито гремит посудой дедова дочка Светлана. Вагонный титан, невесть какой судьбой занесенный в дедову халупу, тихонько урчит, будто большой никелированный кот. Часы над дверью показывают половину одиннадцатого.

В дедовом хозяйстве неожиданных вещей вроде титана и мегафона-матюгальника – множество. Дрова из сарая здесь возят по деревянным мосткам в тележке из супермаркета, под окном, выходящим в палисадник, стоят две крашенные серебрянкой урны, сейчас покрытые снежными шапками, а летом, вероятно, исполняющие роль цветочниц. На задах, в огороде, вместо привычной дощатой будки сортира из снега торчит пластиковая кабинка биотуалета. Видимо, в целях маскировки и конспирации кабинка вымахана коричневой половой краской. То ли эта самая краска была плохой, то ли она плохо легла на пластик, но кабинка в итоге получилась камуфлированной. Правда, я не знаю, на какой планете нужен такой вот, коричнево-голубой, камуфляж.

– Ума не приложу, к чему его присобачить? – говорит наконец дед, с кряхтением поднимается и ногой в старом валенке запихивает матюгальник под лавку.

Потом он поворачивается к нам и внимательно смотрит на Тёху. Тёха старательно отводит глаза. Часы тикают. Время идет. В животах у нас булькает жиденький титанный чай.

– Ну? – спрашивает дед. Слова он произносит скрипуче, как робот. – Беретесь?

Губастый, лазерной Елизаветиной указкой дразнивший рыжего кота, начинает вертеть головой, переводя взгляд с меня на Тёху и обратно. Я уже знаю, что ответит Тёха, и чувствую, как все холодеет внутри.

– Ну! – солидно кивает головой Тёха. – Только… Половину денег – вперед.

– Тыщу дам, – радостно скрипит дед. – Театер смотреть будете?

– Какой театр? – Тёха растерянно моргает.

Я его понимаю – ни о каком театре речи до этого не велось.

– Театр боевых действий, видимо, – хихикает Губастый.

Ему хорошо – он умный и все микитит с полуслова…

***

Объявление попалось нам на глаза случайно. На иркутском вокзале нас сразу выцепили и погнали косари. Пошарившись по окрестным улочкам, мы остановились у синего павильона, над которым желтела вывеска «Пивная “У фонтана”». Никакого фонтана, правда, в округе не наблюдалось – серый снег, голые деревья, облезлые стены домов.

На пиво денег у нас, конечно, не было, но пиво нас и не интересовало. Три бутера с жареной салакой, завтрак и обед сразу для бедных странников, – вот что мы искали в «Фонтане». Оказалось, что здесь бутеры дешевые и вполне съедобные. Неплохая, в общем, добавка к бесплатному супу и второму, съеденным нами еще в Нижнеудинске, в благотворительной столовке.

На крыльце пивнухи, пока Сапог закуривал, Губастый возился с петардами. Он нашел в Канске упаковку в мусорном баке и таскал ее с собой в кармане. Тут-то его взгляд и упал на вырванный из тетрадки листочек в клеточку, косо приклеенный к стене: «Требуются молодые, физически крепкие мужчины. Оплата по договоренности». И адрес. Просто адрес, без телефона.

– Грузчики, наверное? – предположил Сапог.

– Или строители, – добавил я.

– Надо сходить, – подытожил Тёха и оторвал листок от стены. – Мужчины там или женщины – по хрену. Нам бабки нужны.

***

Бабки и вправду нужны. Остро. Жратвы нет, билеты купить не на что. До Хабаровска еще несколько тысяч километров. Пешком их не пройдешь. Мы попробовали было скачкануть в Тайшете, но нарвались на местных и еле унесли ноги. Сибирь – это вам не европейская Россия, тут народ суровый и особо не разбирается. Дернулся – получи по чавке и не отсвечивай.

Айфон Елизаветы мы загнали за четыре штуки на толкучке в Канске. Он, конечно, стоит дороже, но там никто больше четырех штук за него не дал.

Все эти сибирские города, от Омска до Иркутска, когда-то имели не по одному заводу, на которых ковали оборонный щит Родины, что было делом важным и нужным, и поэтому государство не скупилось в средствах на кователей. Народ тут жил обеспеченный и спокойный. Потом все поменялось, щит оказался не востребован, его создатели – тоже. Многие предприятия позакрывались, те, что остались на плаву, выпускают всякую фигню, хозяева их платят работникам мало и нерегулярно. В небольших городках и поселках, во всех этих Краснопартизансках, Александровках и Знаменсках, работы нет вообще никакой. Молодежь идет учиться на бухгалтеров, кассиров, менеджеров-консультантов и представителей прочих не менее актуальных в рыночные времена профессий. Вакансий, понятно, на всех не хватает. А кушать людям хочется, причем каждый день. Оттого народ сибирский несколько вызверился, растеряв былую приветливость и вежливость. Трудно тут.

Но деньги нужны, край. Как напела Шуня:

 
Деньги есть – и ты как барин,
Одеваешься во фрак,
Благороден и шикарен,
А без денег ты – червяк!
Денег нет – и ты как нищий,
День не знаешь как убить.
Всю дорогу ищешь-рыщешь,
Чтоб такого утащить?
 

***

Адрес, указанный в объявлении, мы искали долго. Оказалось, что это вообще не в городе. Пришлось сперва добираться до пригородной станции электрички, оттуда через шоссе и заледеневший, промороженный лес почти час плюхать пешком до садового товарищества «Василек», где мы и обнаружили указанный в объявлении дом.

Некрашеный кривой забор, пьяные сараи во дворе, утонувшая в сугробах хибара под низкой крышей – все это как-то не внушало доверия. А когда дверь нам открыла горбатая и вся перекособоченная тетка, хмуро зыркнула и молча ушла, оставив топтаться на косом крылечке, настроение наше совсем испортилось. Но тут появился дед и, пошмыгивая носом, засыпал нас словами, радостно потирая сухие коричневые ладони. Вскоре мы уже сидели в доме, пили чай, а дед все балаболил и балаболил.

Выяснилось, что хмурая тетка, которую мы приняли за его жену, на самом деле дедова дочь Светлана, женщина добрая, но больная и трудной судьбы; что сам дед работает в «Васильке» сторожем и помимо пенсии получает зарплату от товарищества; что мы нужны ему для очень деликатного и важного дела, за которое он готов заплатить аж по пятьсот рублей на нос, и что – самое главное! – мы ему подходим, потому как «ребятушки вы молодые, сильные и здоровые!». В этот момент в комнату боком вползла Светлана и недобро поглядела на отца, но дед вспугнутым кочетом вскочил с табурета и замахал на дочь руками: «Иди, иди отсюдова, у нас тут с мужиками важный разговор!» Светлана зашипела и ушла. Я заметил на ее правой руке наколку – пикового туза.

Глава семнадцатая
Ковбои из «Василька»

Мы стоим на окраине садового товарищества «Василек». Шуня осталась в доме со Светланой. Угрелась у печки и уснула. Перед нами заснеженный лес, за ним, вдали, шумит город. Над серыми крышами возвышаются серые трубы, серый дым поднимается в низкое серое небо. Левее, у подножия горы, темнеют конусы ТЭЦ. Туда уходит вверх по склону просека. На ней застыли распяленные силуэты опор ЛЭП, похожие на скелеты великанов. У их подножия из снега торчит всякий хлам – раздолбанный корпус холодильника, остов «Запорожца», тракторная кабина и просто какие-то не поддающиеся идентификации железки. Дед тычет скрюченным пальцем в сторону горы.

– Там оне живут. Теплотрасса где к свалке подходит. Главный – Пыряй, здоровый такой, сволочуга. В прошлую субботу у меня был. Кажную, грит, неделю ставь нам ящик водки и ящик тушенки. А то, грит, спалим все к лебедям собачим! Ну, я туда-сюда, звоню нашему председателю, Альберту Яновичу, все обсказываю чин-чинарем. Он грит – милицию вызывай. Я сходил на станцию, к Пашке, участковому нашему. Тот и слушать не стал. Как я, грит, защищать вас буду, у меня и оружия-то нет. И вообще, грит, иди отсюдова.

Дед вздыхает, шмыгает носом и продолжает:

– Мы со Светланой прикинули петрушку к носу – получается, что вся моя зарплата и наши обеи пенсии на эту водку с тушенкой уйдут. Че делать? Ну я вот и написал объявление-то. Вы уж, ребятушки, не подведите. На вас вся надежда. Дайте им по рогам.

– Дадим, дадим, – успокаивает старика Сапог. – А сколько их всего-то?

Дед пожимает узкими плечами.

– Я ить тока одного и видал, Пыряя этого…

– Трое, – роняет Тёха.

– Почему трое? – спрашиваю я.

– В ящике водки двадцать бутылок, в ящике тушенки сорок банок, – терпеливо объясняет за бригадира Губастый. – Если по бутылке и по две банки на человека в день, то без одного пузыря и двух банок тушенки получается как раз на троих в неделю. Живут же люди!

– В понедельник оне будку крайнюю сожгли, – говорит дед. – Вон тама, видите?

Мы видим – у леса чернеет занесенное снегом пожарище.

– И записку оставили, – продолжает старик. – Мол, если в четверг, сегодня то исть, в шесть часов водки и тушенки не будет, спалим еще. Ребятушки, вы уж…

– Не ссы, дед! – Сапог гулко хлопает его по плечу. – Сказали – сделаем, значит, – сделаем. Все путем будет.

Развернувшись, он идет по тропинке обратно, на ходу уверенно заявляет:

– Мочить не будем. Пуганем просто. Но жестко!

И тогда я задаю ему в спину вопрос, который давно вертится у меня на языке:

– А как?

Губастый хихикает. Сапог удивленно поворачивается к нему.

– А ты че, ничего не придумал, что ли?

Холодок, поселившийся у меня внутри, превращается в трескучий мороз. Трое взрослых бомжей, готовых на все ради жратвы и выпивки, – это вам не гопота с какого-нибудь Заводского района. Эти и пришибить могут. Наглухо. А потом отрезать ноги, сварить и съесть.

Мы возвращаемся в дом. Времени до шести хоть отбавляй. Дед включает старенький черно-белый телевизор. На экране появляется бритый наголо мужик, похожий на скинхеда. Звука у телевизора нет. Мужик достает револьвер. Начинается беготня и стрельба.

– О! – говорит Сапог. – Это «Великолепная семерка». Про ковбойцев. Там типа бандюки на городишко наехали, ну а жители этих вот ковбойцев и наняли. Типа как нас, ха!

– Ага, – бурчу я. – Нашел ковбоев…

Дед, постояв рядом, бочком уходит в другую комнату. Улыбка сползает с лица Сапога. Он поворачивается к нам и тихо спрашивает:

– Че делать-то будем, пацаны? Тут ведь добазариться не получится. Тёха, че молчишь?

– Думаю… – отвечает Тёха и подходит к окну.

Из него видно просеку и трубы над лесом. Губастый встает рядом с ним, раздвигает занавески, и я замечаю, что у него дрожат руки…

***

Время подходит к пяти часам. Мы с Тёхой сидим и пялимся в телевизор. От страха у меня потеют ладони, и я украдкой вытираю их о джинсы. Губастый как заведенный вышагивает между печкой и окном. Тикают часы. На экране беззвучно разевает рот какая-то белобрысая бикса с богатыми сиськами. На сиськах у нее наклеены блестки, и, когда лучи света попадают на эти блестки, бикса исчезает в ярких вспышках. По цветному это, наверное, красиво, а здесь одни только пятна – белые, черные, серые…

– Есть! – говорит вдруг Губастый и подпрыгивает на месте. – Придумал! Дед! Эй, дед!

Из дверей появляется хозяин дома с газетой в руках. За его плечом возникает мятое лицо Светланы.

– У тебя батарейки для мегафона есть? – спрашивает Губастый у деда и хихикает.

***

Темнеет. С неба сыплется колючий сухой снег. Без десяти шесть. Мы заняли боевые позиции. Губастый скорчился за сухим высоким пнем, Сапог с мегафоном залез в ломкие заросли бересклета, Тёха спрятался за стволом кедра, а я сижу на корточках, укрывшись за тем самым выпотрошенным холодильником. Холодно. Страшно. Хочется в туалет.

Они появляются внезапно – из-за снеговой завесы выныривают три темные фигуры в ватниках и шапках-ушанках. Идут гуськом. У одного в руках большая сумка. Издали наши противники не похожи на бомжей, они больше напоминают обычных работяг, возвращающихся после смены домой. Я нашариваю в снегу две скрученные проволокой гайки, большие, тяжелые гайки на тридцать два.

Сейчас все случится. Сейчас…

Из леса в грудь идущему первым бомжу ударяет рубиновый луч лазерной указки. Губастый молодец, не стал шарить указкой по просеке, попал сразу. Снег идет довольно густо, и луч отлично виден. Сапог нарочито грубым голосом ревет в матюгальник:

– Стоять! Запретная зона! Вы на прицеле! В случае продолжения движения будем применять оружие! Повторяю: запретная зона!

Бомжи недоуменно озираются. Потом первый – видимо, это и есть Пыряй – аккуратно смещается в сторону, уходя от красного луча, и делает осторожный шаг, за ним второй, третий…

Голос Сапога гремит над просекой. Губастый выключает указку и швыряет в сторону петарду. Все, мой выход. Пора.

Петарда взрывается. Бомжи от неожиданности снова останавливаются. Я выпрямляюсь во весь рост и запуливаю гайки в низкое темное небо. К гайкам привязано метров пять тонкой проволоки, обнаруженной Тёхой в дедовой кладовке. Мой метательный снаряд взлетает выше провисших проводов ЛЭП, и проволока аккуратно ложится на них.

А-ах! От ослепительной вспышки я слепну. Вверху все трещит и брызжет искрами. Синие зигзаги бьют в снег. Бомжи орут. Грохочет Сапог. Визжит Губастый. Бухают петарды. Ура, мы, кажется, победили!

Тут проволока перегорает, и фейерверк заканчивается. Я стою рядом с холодильником, весь на виду, и не знаю, что мне делать. Пыряй и его корефаны замирают, потом разворачиваются и, отчаянно матерясь, лезут на меня прямо через сугробы. Они все поняли. Мне кранты. Впрочем, не мне одному. Вон из леса бегут на подмогу – отгребать звездулей – Тёха, Сапог и Губастый. «Великолепная семерка». Ковбои из «Василька», блин. Мама, роди меня обратно…

Выстрел, сухой и резкий, звучит, когда мы, выставив сжатые кулаки, готовимся безо всякой надежды на победу прыгнуть на набегающих пыряевцев. Бомжи сразу останавливаются. Видать по всему, мужики они тертые, вся наша иллюминация их не очень-то напугала, а вот реальный выстрел сразу заставил начать тревожно оглядываться.

Мы тоже вертим головами и замечаем на тропинке ковыляющую к нам… Светлану. За спиной женщины маячит перепуганная Шуня. На голове Светланы платок, одета она в драное пальтишко, а в руках сжимает что-то короткое и, судя по всему, тяжелое.

Вот Светлана поднимает это что-то, и – бах! – следует еще один выстрел. Пуля, свистнув, звонко целует опору ЛЭП, высекая длинную искру.

– Ноги! – хрипло командует своим Пыряй, и они бросаются вверх по просеке, оставив на поле боя в качестве трофея сумку.

– Еще раз увижу – завалю! – кричит им вслед Светлана.

Голос у нее неожиданно высокий и чистый. Не дойдя до нас метров трех, она останавливается. Теперь я вижу, что Светлана держит обрез.

– Спасибо, – говорит ей Губастый.

Усмехнувшись, женщина отворачивается и бредет по тропинке обратно.

– Вы тоже топайте. Му-жи-ки… – слышим мы – и идем.

Через лес, через шоссе, по железке, до самой станции – идем, идем, идем. И молчим. Потом Сапог роняет свою любимую фразу:

– Мне бы автомат…

А в очистившемся небе над нашими головами разгораются тусклые зимние звезды…

***

Чита мне не нравится. Тусклый какой-то город, тоскливый. Одежда наша настолько грязная, что задерживаться на вокзале смысла нет – косари заметут. Очень холодно. Мороз стоит прямо космический. Пар от дыхания окутывает нас, словно саван.

Идем в город дворами, переулками, стараясь избегать больших улиц. После примерно часа блужданий выбираемся на местный рынок. Тут кипит жизнь. Множество палаток с товаром, лотков, павильончиков, над которыми поднимаются дымки. Машины, люди – все вперемешку. Пахнет едой. Пахнет настолько одуряющее, что рот мой сразу наполняется слюной. Губастый тихонько стонет – для него все эти запахи настоящая пытка.

Вокруг много китайцев. Они щебечут что-то на своем птичьем языке, таскают баулы с товаром, зазывают покупателей, вереща на ломаном русском:

– Сюда ходя! Твоя покупай!

На нас торговцы смотрят с подозрением. Оно и понятно – такие личности, как мы, на рынок за покупками не ходят.

– Х-холодно, – лязгает зубками Шуня. – М-мерзни, м-мерзни, волчий хвост…

Идем сквозь продуктовый ряд. На прилавках – мясо, рыба. За стеклами палаток – ряды консервных банок, кульки с крупой, макаронами, конфетами.

– Может, подхватим – и ноги? – Сапог кивает на баранью тушу, бесстыдно раскинувшуюся на железном прилавке.

Тёха не успевает ответить – сердитый торговец достает откуда-то здоровенный тесак и выразительно показывает его нам.

– Тут на скачок не взять, – разводит руки Сапог и добавляет с горечью: – Бдительные, гады.

В конце ряда нас выцепляют трое охранников в черных бушлатах.

– Выход – вон там, – указывает один из них Т-образной дубинкой и по-военному приказывает: – Бегом… арш!

Покидаем рынок – и сразу словно бы окунаемся в ледяную реку. Между палатками и лотками было как-то теплее.

– Надо хазу искать, – говорит Тёха. – Иначе кранты.

Справа от нас, сразу за рынком, начинается обширный пустырь, заросший кустами. За ним торчат в морозной дымке многоэтажные дома. Еще дальше видны сиреневые сопки.

– Теплотрасса! – радостно кричит Губастый, указывая варежкой на пустырь. – Вон она, вон!

Присматриваюсь – и вправду между кустов сереет длинный бетонный короб, увенчанный снежным гребнем. Теплотрасса – это хорошо. Это наше спасение, возможность переждать мороз.

– Погнали! – командует Тёха.

Мы лезем в сугробы, стараясь как можно быстрее добраться до спасительного короба. Мороз не велит стоять, когда он невелик. А когда вот такой, как сейчас, стоять и не захочешь.

***

Идем через снег вдоль теплотрассы, пытаясь найти лаз, ведущий внутрь. Если лаза нет, наше дело труба. Опытный Тёха замечает пушистый иней на ветках кустов.

– Туда!

Он оказывается прав – низ бетонного короба выломан и из черной дыры, в которую вполне способен пролезть человек, веет сырой теплой вонью.

Наверное, когда-то в этой теплотрассе жили местные бомжи. Под покрытыми теплоизолянтом трубами лежат сплющенные картонные коробки, остро пахнущие мочой, вокруг разбросаны пустые фанфурики от настойки боярышника, окурки, тряпки, прочий мусор.

– Меня сейчас вырвет, – бесцветным голосом сообщает Шуня.

Запах и вправду стоит такой, что глаза режет. Но здесь тепло. На улице мы попросту замерзнем. Так что выбор у нас невелик.

– Уборка! – командует Тёха. – Весь срач за борт!

Часа полтора мы палками и связанными на скорую руку из веток вениками выгребаем бомжовый мусор. Сапог филонит, норовит каждые пять минут устроить перекур – он еще на вокзале набрал пригоршню жирных бычков, за что получает от Тёхи по горбатине.

Глядя на груду ароматного мусора у входа в нору, Губастый смеется:

– Культурный слой.

Мороз крепчает. Руки немеют практически сразу, ресницы слипаются, в носу колет.

Я вытаскиваю из теплотрассы несколько ссохшихся грязных картонок, отношу их в сторону, сую торчмя в снег и запинаюсь за что-то твердое. Ногой отгребаю снег и вижу человеческую голову, затылок. Кристаллики льда набились между волосами, и кажется, что их присолили крупной солью.

Покойник. Мертвый, труп, жмур. Усопший. У меня руки отнимаются – не чувствую пальцев. Я уже открываю рот, чтобы заорать, но сзади слышится скрип снега, и Тёха негромко говорит:

– Хавало захлопни. Снежком забросай и мусором привали.

– А кто… это? – спрашиваю дрогнувшим голосом.

– Хозяин берлоги, – Тёха сплевывает. – Не дополз до дому, видать…

– Я… не могу…

Покойников я боюсь с детства. Сколько себя помню, столько и боюсь. Когда я был совсем маленьким, у нас в детдоме умерла нянечка. Толстая была женщина, добрая, но неряшливая. И очень громкая. С таким голосярой ей в опере петь надо было, а она пела на детдомовской кухне, когда чашки мыла:

– Йа-а люблю-ю тибя-я, жи-изнь… И надееюсь, что эта взаи-имна-а!

Звали нянечку мама Соня. У нас все женщины в младших группах были мамами. Мама Аня, мама Света, мама Ира… Это долгая история, почему так все получилось. Хотя и ежу понятно – нам всем хотелось, чтобы у нас были мамы.

В общем, мама Соня умерла. Шла, с трудом переставляя слоновьи ноги, из спальни в игровую, в дверях замерла, уперлась круглыми руками в косяки – и грянула об пол. Мы, пятилетки, к ней, кричим радостно:

– Мама Соня! Мама Соня!

Ну, решили, что игра такая. И скачем вокруг. А она хрипит и дергается вся. Я в лицо ей заглядываю – оно красное, как борщ, и глаз нету. Вместо глаз – белые узкие щелочки, как будто маме Соне под веки белок от вареного яйца засунули.

Тут я и понял, что это не игра. И заплакал. А нянечка хрипеть и дергаться перестала и описалась. И тогда даже самые глупые поняли, что это не игра. И вся группа заревела. Мы побежали к окну и стали за занавески прятаться. А в игровую заглянула другая нянечка, мама Света. И громко закричала:

– А-а-а!

Потом прибежали все – и воспитательницы, и заведующая, мама Ира. Она громко сказала:

– Выведите детей!