Текст книги "Дети пустоты"

Глава следующая
Она хорошая, но дура

На улице, куда нас чуть не пинками выпроваживает косарь, поднимается ветер. Метели, слава богу, нет, но все равно очень холодно.

– Ну че, куда пойдем? – Сапог поднимает воротник пуховика. – Может, подвал какой поищем или котельную?

– Давайте на вокзал? – робко предлагает Губастый. – Может, косари не заметят…

– Ага, они ж слепошарые, в глазки долбятся! – немедленно фыркает Сапог.

– До электрички семь часов еще, – включаюсь я в разговор. – На улице заколеем.

Тёха молчит. Он думает. Но, прежде чем в его голову приходит хоть какая-то мысль, мы слышим со стороны вокзала женский голос:

– Эй! Ребята! Постойте!

Оборачиваемся. К нам бежит женщина в шубке, на лице маска. Ага, значит, одна из этих, милосердников.

– Че надо? – грубо спрашивает Сапог.

– Я все слышала. Вы извините, что так получилось, – прижимая руки в пушистых варежках к груди, говорит женщина. – Мы на самом деле вам помочь хотим. Просто в администрации города сказали, что разрешение на акцию дадут, только если ее возглавит Стрекалин. Пойдемте, покушаете, я договорюсь.

– Спасибочки, – язвительно приседает в реверансе Шуня. – Сытые мы, тетенька.

Женщина грустно улыбается. Ей лет тридцать пять, лица не видно за маской, но глаза добрые, с морщинками.

– А вы вообще откуда? – спрашивает она.

– Из… откуда все, – продолжает грубить Сапог.

– От экскурсии мы отстали, – неожиданно выдает старую телегу Губастый. – Домой едем.

Я замечаю, как глаза нашей собеседницы вспыхивают жалостливым огнем добра. Типичная лохушка, всем нищим подает, наверное. Таких даже разводить неинтересно – как будто ребенку врешь.

Тем временем она снимает маску и оказывается красивой, как артистка.

– Ребя-ята, да как же вы, а? Одни на вокзале…

Правильно говорил Бройлер: доброта хуже воровства. Еще бы! Одно дело – связаться с компанией беспризорников-бомжей, от которых неизвестно чего можно ожидать, и совсем другое – помочь нормальным детям, пробирающимся домой. Тут уж все сомнения и масочку – долой! Тут уж уверенность, твердая, как бриллиант в перстеньке: доброе дело на Страшном суде зачтется.

Эта «артистка» в шубке готова пойти дальше – она начинает приглашать нас к себе. Мол, поедите, отдохнете, а я с родителями вашими свяжусь…

– Связались уже, – рубит ее кружева Тёха. – В семь утра поезд.

– Ну все равно пойдемте. Погреетесь, а утром я вас отвезу, у меня машина.

Все начинают переглядываться. С одной стороны – а почему бы нет? С другой… Разные бывают тетеньки. И дяденьки, которые вполне могут сидеть за дверями квартирки и потирать волосатые ручки в предвкушении. Бесплатный сыр и прочие ништяки… Это мы хорошо знаем.

– Тетенька, а горячая вода у вас есть? – Шуня изображает саму невинность.

– Меня зовут Елизавета Петровна, – с улыбкой отвечает женщина. – И горячая вода, конечно же, есть. Ну, идемте?

Горячая вода становится последней соломинкой, переломавшей верблюду сомнения все кости. И мы идем.

***

– Я на Челюскинцев живу, тут минут десять ходьбы, – говорит Елизавета Петровна. – Вообще-то я обычно на машине, но сегодня у нас акция, автобус должен был отвезти потом… А вы куда ездили? А сами откуда? А как же вы так отстали-то? А почему…

– Вы в прокуратуре работаете? – резко перенаправляет словесный поток в другое русло Губастый.

– Почему в прокуратуре? – удивленно хлопает ресницами Елизавета Петровна. – В суде. Секретарем. А что?

– Не, ниче, – пожимает плечами Губастый. – Вопросы просто профессионально задаете…

Мы смеемся. Наша благодетельница тоже хихикает, но робковато так, как бы за компанию. По-моему, она просто не въехала.

– Вот мы и пришли, – объявляет Елизавета Петровна, останавливаясь возле девятиэтажки, погруженной в сонное оцепенение.

Не горят окна, у подъездов пустынно. Впрочем, в час ночи так и должно быть. Это только в Москве народ ложится спать под утро, а встает в обед. В России все по-другому.

Квартирка у Елизаветы Петровны чистенькая и вкусно пахнет. В прихожей зеркало, тумбочка, под вешалкой стоят сапоги. Мужской обуви нет. Хозяйка сбрасывает шубку, снимает шапку и оказывается стройной, как девочка, миловидной блондинкой с волосами до плеч. Брючки, кофточка. Мохнатые тапочки. Бывает такой тип женщин, всю жизнь похожих на куколок или на рисунки в журналах. У них все красивенькое и правильное – и лица, и фигуры, и одежда. И мысли в головах, наверное, одинаковой длины, отмерены, как по линейке. Наша Елизавета Петровна как раз из этой породы.

– Проходите, проходите! – щебечет она. – Вон там кухня, тут комната.

– Чур, я в душ первая! – Шуня ловко выворачивается из куртки, оставляя ее на руках Сапога. – Повесь! И не шалите тут без меня.

– А с тобой?

– А со мной мона и нуна! Потом.

И она скрывается за дверью ванной комнаты.

– Ну, а мы чайку? Или кофейку, а, ребята? – Елизавета Петровна пытается заглянуть каждому из нас в глаза, но у меня создается впечатление, что прямо в душу. Вот только фиг это у нее получится. У нас на глазах зеркальная тонировка.

– Кофе. Оно мне больше чая нравится, – заявляет контактный Сапог.

– Нужно говорит «он», – поправляет Елизавета Петровна.

– Кому нужно?

– Ну, положено так. По правилам русского языка.

Губастый пускается в рассуждения про русский язык. Пусть. Он любит поговорить, хозяйка тоже.

Проходим на кухню. Она большая. Тут уместился и диван, покрытый цветастым пледом, и круглый стол, и голубоватый холодильник, а на нем – плоский телевизор. По стенам разные шкафчики, на крючочках висят всякие прихваточки, ковшички, половнички. Все маленькое, аккуратненькое. Елизавета Петровна ставит на сияющую никелем плиту чайник.

– Кофе у меня только растворимый, но хороший. Вот банка.

Живет она явно одна, без мужика. Но живет со вкусом, богато. Видать, в суде неплохо платят.

В дверях появляется Шуня в одной футболке. Футболка длинная, до колен. Интересно, она уже все сняла или что-то осталось?

– Елизаветочка Петровна, а вы мне полотенчико дадите?

– Ой, конечно!

И они оставляют нас одних.

– Я б ей вдул! – мечтательно произносит Сапог.

– Шуне? – интересуется Губастый.

– Елизавете.

Закипев, начинает посвистывать чайник.

– Мальчики, вы сами за собой поухаживайте! – кричит из комнаты хозяйка.

О чем-то они там с Шуней шушукаются, потом вместе идут в ванную.

– Давай, – произносит первое за последний час слово Тёха, кивая Губастому на чайник.

Чашки у Елизаветы маленькие, просто крохотные. Губастый разливает кипяток, щедро сыплет кофе, лезет ложкой в сахарницу. По кухне плывет восхитительный запах.

– А вот у нас в детдоме по утрам… – прихлебывая кофе, начинает Губастый и тут же получает от Сапога подзатыльник.

– Тихо ты! Всю контору попалишь!

Возвращается Елизавета.

– Ой, вы уже пьете! А вот печеньице! У меня ликерчик есть, но вам нельзя, и я тоже не буду, мне утром за руль.

Печеньице хорошее. Кофе – тоже. Глядя на ухоженные руки хозяйки с розовыми ноготками, думаю, что у нее даже перловая каша получилась бы вкусной.

Из комнаты приходит большой белый кот, пушистый, как одуванчик. Он важно осматривает нас и неожиданно прыгает к Тёхе на колени.

– Ой, вы Сергей Сергеевичу понравились! – умиляется Елизавета.

Губастый фыркает в чашку, как Буратино в кино. Мне тоже смешно. Сергей Сергеевич – то еще имечко для кота.

Появляется Шуня в махровом хозяйском халатике. От нее приятно пахнет чистотой. Мокрые рыжие волосы стоят дыбом.

– Прямо заново родилась! Следующий! – кричит она. – Ух ты, кофеечек! Можно мне чашечку?

Губастый и Сапог, немного поспорив, кидают монетку. У Губастого выпадает орел, и он уходит мыться первым.

– Не дрочи там долго, – пихает его в спину Сапог.

Елизавета срывается с места, чтобы показать Губастому, что там в ванной где и как.

Шуня, улыбаясь, почесывает Сергея Сергеевича за ушком и тихим голосом, не меняя выражения лица, докладывает Тёхе разведданные:

– Живет одна. Любовник у нее. Семейный, крутой. Местный олигарх, автосервисы у него, и машинами торгует. В Шарм-эль-Шейх возил. «Мазду-пятерку» подарил. Она ему стриптиз танцует. Она хорошая, но дура. Мне трусики подарила и лифчик.

Тёха молча опускает глаза – понял, мол.

Возвращается хозяйка. В отсутствие Губастого информационный вакуум заполняет Шуня. Она тарахтит без умолку, ловко прокладывая маршрут разговора так, чтобы он не касался неудобных для нас тем. Мы пьем по третьей чашечке. Спать охота до одури. Кофе не помогает.

Тёха роняет короткую фразу:

– Я последним. Батька всегда последним в баню ходил.

За Губастым в душ идет Сапог, потом я.

Горячая вода – это, конечно, великий кайф. С наслаждением растираюсь мочалкой, два раза мою голову ароматным шампунем. В детдоме у нас таких не было. Надевать грязную одежду не хочется, но делать нечего. Выхожу. Сапог и Губастый спят на кухонном диване. Шуня и Елизавета ушли в комнату, оттуда слышится хихиканье. Тёха отталкивает меня и скрывается за дверью ванной.

Смотрю на часы – начало третьего. До семи еще полно времени, можно придавить на массу. Ложусь, закрываю глаза. Против воли начинаю думать о Елизавете. Понимаю – ей очень скучно. Жизнь, быт – все налажено, но никаких ярких событий. Дом, работа, любовник этот из автосервиса – все по кругу, каждый день одно и то же. Замуж боится, ребенка родить боится. Но хочет. На мгновение становится жалко эту женщину, готовую валандаться на вокзале с бомжами, готовую привести в свою уютную норку совершенно незнакомых подростков, лишь бы не быть одной. Потом жалость исчезает, улетучивается. Бройлер правильно говорил: «Каждый сам творец своего несчастья».

С этой мыслью я и засыпаю…

***

– Я пойду машину погрею, а вы выходите минут через пять, – Елизавета Петровна накидывает шубку.

Мы остаемся одни.

– Стоянка за домом, – Тёха толкает Губастого в коридор. – Одевайся, тетеря! И вы тоже. Пройдем через двор – и на электричку. Быстро!

Уходя, забираем поставленный на зарядку айфон, золотые сережки из вазочки и деньги – три с небольшим тысячи, заткнутые за зеркало над тумбочкой. Шуня прихватывает пузырек духов и журнал «Космополитен». Сапог – лазерную указку, которой хозяйка играет с котом. Шарить по хате всерьез нет времени. А жаль, у Елизаветочки Петровны явно есть чем поживиться.

Мы на войне, мы – партизанский отряд в тылу врага. Все добрые дяденьки и тетеньки должны это знать и помнить.

Нас таких много. Мезиновы тоже воюют. И бомжи с вокзала. И пацаны из бригад, что доят пробки в Москве. Правда, мы все – каждый сам за себя. Но если мы однажды объединимся, то сломаем этот мир, как деревянную дверь в кладовку, где стоят банки с вареньем и помидорами.

– А она не заявит? – опасливо спрашивает Губастый, когда мы огибаем дом, стараясь не маячить из-за высоких сугробов, чтобы Елизавета не заметила нас со стоянки во дворе.

– Не, такие не заявляют, – спокойно отвечает Тёха.

Он прав. Для приютившей нас женщины мы – всего лишь приключение, о котором она будет взахлеб рассказывать парикмахерше и любовнику. Все честно: мы позволили ей сделать доброе дело и отплатили злом, как и положено в этой жизни.

Ровно в семь электричка уносит нас с екатеринбургского вокзала Свердловск-центральная на восток. Народу в вагоне немного. Тепло. На окнах – морозные узоры.

– Жизнь прекрасна и удивительна! – воспроизводит фразу из какого-то кино Губастый и смеется.

– Я спать! – сообщает Сапог.

Он натягивает на глаза шапочку, сворачивается на лавке клубком. Шуня брызгает на себя духами, принюхивается…

– Слишком резкие, фу!

По мне, так духи хорошие, вкусные. Но у баб свои причуды. Можно подумать, они марафетятся не для нас, мужиков.

Проезжаем станции с незнакомыми названиями – Хуторята, Верхнее Дуброво, Баженово. За окнами разгорается очередной зимний день. Я пытаюсь представить в голове карту, чтобы понять, сколько мы уже проехали и сколько осталось. Получается, что нами пройдена только четверть пути, не больше. Ох, и далека же ты, речка Уссури…

В Богдановиче пересаживаемся на экспресс до Тюмени. Билеты дорогие, зато идет он быстро. Три с небольшим часа – и мы уже стоим на перроне Тюменского вокзала. Мрачное бетонное здание напоминает крематорий. Часы показывают половину первого дня. Мороз окреп, тонкий слой свежевыпавшего снега оглушительно скрипит под ногами.

Нам надо двигаться дальше на восток: Ишим, Омск, Новосибирск… Губастый разворачивает карту, пальцами меряет расстояние, сравнивает с уже преодоленным нами.

– Если вечером в Ишим приедем – хорошо, – сообщает он.

Идем на вокзал смотреть расписание. До Ишима есть пригородный поезд, время в пути – четыре с лишним часа, но он отходит в пятнадцать сорок. Значит, есть время поесть и доспать то, что не удалось на квартире Елизаветы и в электричке.

Глава четырнадцатая
Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!

Пригородный поезд на локомотивной тяге, или, как его еще называют, «дизель» – это, по сути, та же электричка, только тащит ее тепловоз. В вагоне холодно, пассажиры жмутся друг к другу

– Дорогие россияне! – надтреснутым голосом орет от дверей тамбура женщина в длинной стеганой куртке, прижимая к себе завернутого в одеяло грудного ребенка. – К вам мы обращаемся, потому что больше не к кому! В администрации отказали, в собесе отказали… Мы не местные, приехали из солнечной Молдовы в гости к бабушке, а она умерла… Воры украли на вокзале деньги и документы… Остались мы с тремя детьми без средств к существованию… Детям нечего есть…

Я в жизни видел много попрошаек. Все они работают по одной схеме. То есть слова-то у них почти всегда одинаковые. Но важно, как ты их говоришь, каким голосом. Надо, чтобы «слеза дрожала» и «колокольчик бился». У тетки это получается. После очередной драматической паузы она продолжает:

– Помогите ради Господа нашего Иисуса Христа не умереть с голоду нашим детям. Они отблагодарят вас за доброту…

Надрывно всхлипывает гармошка. Веселый чернявый пацанчик лет семи, изо всех сил растягивая мехи, играет что-то среднее между гимном России и «Владимирским централом». За ним понуро идет девочка. Она постарше, и чувствуется, что ей вся эта тусовка на фиг не уперлась. Но работа есть работа – за день такая бригада нищебродов обходит несколько поездов, всего получается вагонов пятьдесят. Если выдаивать с вагона по сто рублей, к ночи заработок составит пять штук. Хватит и на пожрать, и на выпить.

– Спорим, будет блатоту выть? – толкает меня Губастый.

– Не, «Батяню-комбата».

«Батяня-комбат», исполняемый детским голоском, пробивает на слезу даже самого злого косаря – проверено. У группы «Любэ» вообще песни как будто специально для попрошаек написаны. В Москве, возле метро «Проспект Мира», работает безногий мужик по кличке Гулливер. Так он всегда только «Любэ» исполняет. Как затянет хриплым басом «Не валяй дурака, Америка!» или «Прорвемся, ответят опера!» – все бабки его.

Пройдя несколько шагов, девочка вскидывает смуглое личико и тоненьким голоском запевает:

– «Й-а буду до-о-олго гнать веласи-ипе-е-ед…

Мы с Губастым от хохота валимся друг на друга. Тетка с младенцем одаривает нас недобрым взглядом. Но подают ей щедро, и она быстро забывает о нас.

Смеркается. День прошел – как не было. Но главное – мы едем, едем! Если все будет продолжаться в том же духе, через пару дней – здравствуй, Уссури!

Проезжаем городок Ялуторовск. Низенький древний вокзальчик, по перрону бежит черная собака. Дежурный по станции, одетый в темно-синюю шинель и валенки, лениво отгоняет ее. Мимо идут, торопятся по своим делам люди. Электричка трогается. Сколько еще вот таких вот городков, станций, разъездов нам предстоит проехать? Сотню, две? Впрочем, это не важно. Пусть скучно, пусть холодно, пусть пейзаж за окном вагона навевает тоску – главное, чтобы он уносился назад, а мы двигались вперед, навстречу восходящему солнцу.

***

…Они вваливаются в вагон, как к себе домой, – с гоготом, матом, дымя сигаретами. Их девять человек, все старшаки, лет восемнадцати-девятнадцати. Черные куртки, черные шапочки. В такой одежде, если что случится, хорошо уходить от косарей. Ни один свидетель не запомнит конкретного человека. Скажут: «Они все в черном были».

В общем, типичная гопота, матерая, бывалая. Они на охоте, они ищут жертву, чтобы развлечься. Немногочисленные пассажиры в нашем вагоне как по команде опускают глаза в пол. Я знаю, о чем сейчас думают эти вот мужчины и женщины. «Только бы не меня, хоть бы не заметили, хоть бы мимо прошли», – вертится в их головах как заклинание.

Мимо нас парни явно не пройдут. Мы, с их точки зрения, – легкая добыча. Малолетки, одни, в полупустом вагоне электрички. Разговаривать с ними бесполезно. «На базаре» тут ничего не решишь.

Сейчас будет весело…

Тёха сует руку в карман – за кастетом. Губастый бледнеет, закусывает пухлую нижнюю губу и лезет за ножом. Сапог отодвигает Шуню к окну. Я сжимаю кулаки.

Парни приближаются. Они уже опрокинули сумку-каталку, выставленную в проход какой-то бабкой, обматерили ее с ног до головы в ответ на возмущенно-испуганное: «Ну что ж вы, ребята?!»

Они уже вяло, без азарта попинали какого-то мужика-работягу и тот уполз из вагона, утирая кровь. И вот теперь их основной, круглолицый здоровяк с оттопыренными ушами, замечает нас.

– О-па! Мо-о-олодежь! Куда едем? – Он плюхается на скамейку, бесцеремонно сдвигая Сапога и Губастого.

Остальные грудятся в проходе, посмеиваются, прислушиваются. От них ощутимо прет перегаром и еще чем-то резко химическим.

Я боюсь. Перед дракой мне всегда страшно. Потом, когда все начнется, когда пропустишь первый удар и почувствуешь солоноватый привкус крови во рту, страх уйдет. Появится злость, азарт, а в конце – даже безразличие. Но до того адреналиновый выброс измучает тебя до полуобморочного состояния.

Бройлер очень любил поговорить про страх. Он считал его главным орудием власти.

– Только там, где народ боится правителей, существует порядок, – объяснял Бройлер. – Человек произошел от травоядных существ. В случае опасности он стремится убежать, спрятаться. Поэтому в кровь и выбрасываются соответствующие гормоны. Хищники устроены по-другому. В экстремальных ситуациях они спокойны. У них есть клыки и когти, но главное их оружие – именно спокойствие.

Наверное, Бройлер прав. Но тогда получается, что вот эти парни в черных куртках произошли от хищников? Они – потомки тигров и волков, а мы – антилоп и газелей?

Да ну, бред. Просто мы – нормальные люди, а они – уроды, дети воскресенья. Они хотят позабавиться, еще не догадываясь, что праздник будет испорчен.

Кроме меня, я это точно знаю, страх сейчас испытывают Губастый и Шуня. Но Губастый боится так же, как и я, – из-за адреналина. А вот Шуню аж трясет, лицо побелело, в глазах плещется ужас. Это потому, что она у нас недавно и не знает, чем все закончится.

– Че молчим, молодежь? – Основной толкает Сапога. – Че, невежливые, че ли? Борзые, да? Откуда, мля? Городские?

Он взвинчивает себя, постепенно повышая голос. Его приятели перестают гыгыкать, придвигаются, готовые в любую секунду броситься. Если сейчас кто-то из нас пошевелится, встанет, сделает резкое движение – последует команда «фас!», и все. Нам конец – против девятерых мы не выстоим.

Тёха это отлично знает. Поэтому он молчит. И даже не смотрит на гопников. Тёха ждет. Наверное, он тоже из породы хищников. Или нервы у него протезные, из нержавеющей стали.

Основной, понаезжав на нас, понемногу скисает. Сапога он пихнул уже раз десять, наверное, – тот только зло шипит в ответ. Мы не реагируем.

– А это че за принцесса Будур из деревни Шугур? – переключается основной на Шуню. – Че, пацаны… – Он подмигивает своим. – Кто хочет познакомиться?

– Э, меня зовут Эдик! – вылезает вперед кто-то из парней, видимо, штатный шутник этой кодлы. – Э, ты че молчишь? Немая? Пацаны, да они ж все немые! Дёма, в натуре немые!

– Это из интерната в Ишиме, точняк, – раздается чей-то голос.

– Немы-ы-ые? – придурочно выпучивает глаза Дёма, поворачивается к своим и делает вид, что ему страшно весело. – Это че, они никому ниче рассказать не смогут? Пацаны, во везуха!

– Ясен пень! – подтверждает шутник. – Ну че, цепляем телочь – и в тамбур?

Вся компания радостно гыгыкает. Основной хватает перепуганную Шуню за рукав и дергает.

– Але, немая, пошли с нами! Че-то покажем, че-то дадим…

Дук! – удар, короткий и глухой, тонет в общем гоготе, но я отчетливо его слышу. А вот как Тёха ударил основного, я не заметил – слишком быстро все произошло.

Парень, выпустив рукав Шуниной куртки, утыкается головой в колени Губастого.

– Э, ты че?! – орет шутник и тянет Дёму за воротник.

Он еще ничего не понял. Мы с Сапогом кидаемся на него и вместе валим на Губастого. Тот левой рукой обхватывает шею парня, прижимая его к себе. Тёха вскакивает, на ходу бьет шутника кастетом и лезет на остальных.

Только теперь до них доходит, что развлечение отменилось, началось месилово.

– Гаси их! – несется по вагону.

Сапог, не жалея себя, вворачивается в самую гущу нападающих. На него градом сыплются удары, но главное сделано – Тёха вырывается на оперативный простор и начинает молотить кастетом направо и налево.

– А-а-а-а! – дико орет шутник, распялив окровавленный рот.

Он держится за спинку лавки, по подбородку течет кровавая жижа вперемешку с осколками зубов. Шуня визжит. Пассажиры с топотом разбегаются из вагона.

Трое парней кулями валяются на полу – Тёхин кастет не знает промаха. Драка распадается на отдельные поединки. Я бестолково машу кулаками, стараясь попасть по лицу чернявому крепышу. Он проворнее – мне уже пару раз прилетело, губы разбиты, немеет скула. Губастый вытаскивает наконец нож и тычет им в своего противника. Сапог долбит длинноногого верзилу. Тёха в проходе кружит вокруг жилистого парня. У парня в руках цепь.

Чернявый, в очередной раз заехав мне в челюсть, оглядывается и вытягивает из-за пояса обмотанную синей изолентой короткую монтировку, «монтажку», как говорят у нас.

Тёха как раз оказывается спиной к нему. Монтажка взлетает вверх. Мне хватает какой-то доли секунды, чтобы понять, что будет дальше.

– Сзади! – ору я так, что у самого закладывает уши, и кидаюсь под удар.

Последнее, что я успеваю запомнить, – красное, злое лицо Сапога сбоку от чернявого, Губастого с окровавленным ножом в руке и далеко, в конце вагона, нескольких косарей.

– Атас, менты!

И тут наступает абсолютная тишина. И темнота…

***

Прихожу в себя на ступеньках какой-то лестницы. Кажется, я остался один. Совсем один. Но Тёха не мог меня бросить. Значит, что-то случилось, что-то плохое, заставившее нашу бригаду в спешке бежать отсюда.

Где я вообще? Что за лестница? Куда идти – вверх или вниз? Голова раскалывается, перед глазами все плывет. Поднимаюсь на ноги и хватаюсь руками за холодный железный поручень. Ну, вроде ничего, жить можно. Делаю шаг, другой – терпимо. Начинаю спускаться. Спускаться всегда легче.

Лестница заканчивается серой стальной дверью. С трудом приоткрываю ее и вижу темный коридор с бетонными стенами. На лестнице стены были поприличнее – крашенные зеленой краской. Здесь же ничего такого нет, просто голый серый бетон и редкие лампы, забранные решетчатыми колпаками, похожими на столовские дуршлаги. Пахнет подвалом. На полу – песок, мусор, у стены конфетный фантик. Поднимаю его, распрямляю, читаю: «Красный мак».

Прохожу по коридору метров двадцать и вижу надпись, нанесенную на стену с помощью трафарета: «Урал-1», и стрелка. Урал, значит. Понятно. И неплохо. Я родился и был брошен матерью как раз на Урале, все казенное мое детство прошло здесь.

Урал – становой хребет России, это всем известно. Тут и богатства недр, и леса-воды-горы, и города-заводы, и люди – главное, пожалуй, достояние этой земли. На Урале вся Россия держится. Так нам в детдоме говорили и в школе подтверждали. «Урал – это звучит гордо!» – у нас над сценой в Доме культуры даже такая надпись была.

Но мало кто знает (а может быть, и никто почти не знает), сколько тайн и секретов содержит в себе каменное нутро Уральских гор. Истории про подземные заводы, военные базы с ракетами, целые города, способные автономно существовать, если вдруг начнется атомная война, мы все слышали, и не раз. Слышали и мечтали хоть одним глазком… Похоже, мне повезло. Только вот бетонная нора приводит меня не на чудо-завод, не в бункер, а совсем на другой объект.

Так бывает, особенно когда ты маленький, – многие вещи вокруг ты понимаешь, познаешь не глазами, не головой, а кожей, ушами, взъерошенными волосами на затылке. Пронесется слабый ветерок, похолодит шею, и ты уже знаешь – там, сзади, открытое окно или дверь, через которую кто-то может войти, а значит, сзади опасность и надо быть начеку.

Вот и этот огромный темный зал, скупо освещенный электрическим светом, я воспринимаю именно так – всей поверхностью кожи, каждой клеточкой, чутко улавливая далекие и близкие шорохи, голоса, шумы механизмов, реагирую на вибрацию асфальтового пола.

Я неправильно назвал зал огромным. Тут нужно совсем другое слово. Да и не зал это вовсе, а скорее исполинская рукотворная каверна в теле древней уральской земли. На ум приходят слышанные не раз термины: депо, цех, ангар… Не то, совсем не то. Вырубленная в камне пещера, грот метров сто высотой и никак не меньше полукилометра длиной. Может, оно и дальше тянется, но там все теряется в дымке, изломанные тени от столбов и опорных конструкций накладываются друг на друга и поглощают пространство.

Я стою у стены, выложенной полированными гранитными плитами. Справа от меня темнеют норы тоннелей, жирно поблескивают рельсы, уводящие во мрак. Батареи ламп слепят глаза. Хорошо еще, что часть фонарей не горит. Лампочки, наверное, перегорели.

Если задрать голову, то видны золотые буквы, основательно расположившиеся на полированном граните: «МПС СССР. Главная узловая станция Советского Союза». Впрочем, надпись изуродована – буквы «СССР» и «Советского Союза» сбиты, но все равно хорошо читаются из-за темных следов, оставшихся на граните.

Ниже надписи – часы. Много часов, показывающих разное время. Под часами – названия городов: Брест, Чоп, Одесса, Мурманск, Москва, Пермь, Свердловск, Омск, Новосибирск – и так далее до самого Уэлена. Почти все часы стоят. Идут, бойко дергая секундной стрелкой, только московские и ленинградские.

Еще в стене имеются стеклянные окошечки с одинаковыми табличками «Касса» над ними. Окошечки темны, задернуты изнутри синими пыльными занавесками. Только в одном, самом крайнем и дальнем от меня, горит свет. Аппендикс жиденькой очереди под прямым углом торчит из стены. Люди быстро покупают билеты и идут в глубину станции, грохоча по железным лестницам переходов над путями.

Путей тут очень много. Фактически они занимают всю территорию, оставляя место только для заасфальтированных перронов. Рельсы выползают из темных зевов тоннелей, переплетаются, раздваиваются на стрелках и вновь уползают в черные провалы. Откуда они и куда ведут – этого я не знаю.

Многие пути заняты составами. Совсем недалеко от меня высится черный, мрачный и величественный локомотив. Я такого никогда не видел. Он весь обтекаемый, зализанный, словно скоростной автомобиль, но при этом высотой в два с лишним человеческих роста. Огромные колеса закрыты обтекателями, на передке – фара и надпись: «СССР. ИС 30–16». Наверху, там, где покатость лобовой поверхности переходит в закругление, есть еще какая-то надпись, но я не могу ее разобрать.

Я разглядываю этого железнодорожного монстра и никак не могу понять, что это – паровоз, тепловоз? Когда такие ходили, куда и зачем? И почему они исчезли, словно динозавры, а не стоят в музеях, вызывая законную гордость за наше великое прошлое у нынешних поколений?

Наверное, потому, что кому-то очень не хочется, чтобы мы умели гордиться…

Рядом с локомотивом громоздится более привычный состав – электровоз и пассажирские вагоны. Электровоз красный с белым, тоже очень большой, с плоскими высокими стеклами. На «морде» надпись: «ВЛ86ф001». Левое окно разбито, круглый рот фары «во лбу» электровоза тоже щерится острыми стеклянными зубами.

Я подхожу ближе и кладу руку на выступающий вперед подобно тарану сцепочный узел. Тело скручивает судорогой, по ушам бьет грохот колес: та-дах-та-дах, та-дах-та-дах! Перед глазами проносятся, быстро меняя друг друга, картинки, похожие на кадры фотохроники: толпы веселых парней и девушек на вокзалах, бренчание гитар, потом сразу – огромный, многокилометровый котлован, а за ним циклопическое сооружение из бетона, похожее на стену. Вспыхивают звезды сварки, подъемные краны машут руками стрел, ревут громадные самосвалы, рокочут бульдозеры, шумит вспененная вода…

Из динамика, приколоченного прямо к стволу одинокого кедра, торчащего над вагончиком с надписью «Прорабская», звучит незнакомый мотив, доносятся слова песни: «Торопится сердце, сердце волнуется, почтовый пакуется груз…»

Отдергиваю руку. Наваждение исчезает. Словно его и не было. Локомотив нависает надо мной горой мертвого металла. С опаской отхожу в сторону – слишком мощна энергетика его технологической памяти.

Дальше я вижу поезда, тепловозы, электровозы, рядами стоящие на путях. Все они уже отъездили свое, все они – старье, хлам, металлолом на колесах. Но что творилось здесь, когда эти гиганты были на ходу! Сколько составов ежечасно принимала и отправляла эта Главная узловая станция?

Я бреду, перешагивая через рельсы. Зеленые пыльные тепловозы провожают меня недобрым взглядом внимательных глаз-прожекторов. Последним в ряду заброшенной железнодорожной техники стоит бело-сине-красный состав с самолетной мордой. Единственная фара по центру прикрыта решеткой. Наверху, возле стекол кабины, надпись: «ЭР-200». Кажется, такой поезд я где-то видел. В детдоме по телику, что ли?

«ЭР-200» – самый грустный из всех локомотивов. Пожилые титаны, что остались у меня за спиной, свое отработали, перевезя миллионы тонн грузов и сонмища пассажиров. А «ЭР-200», похоже, списали просто потому, что ему нашли более дорогую, а значит, приносящую больший доход хозяевам замену.

Впереди, за горбом перехода, с характерным грохотом стартует электричка. На перроне остается человек десять. Я поднимаюсь по лестнице горбатого перехода, смотрю на закопченный потолок станции, парящий во мраке на невообразимой высоте. Кажется, там даже имеются какие-то украшения и барельефы, но из-за недостатка освещения ничего не разобрать.

Спускаюсь на перрон и подхожу к толстому парнишке с пакетом в руках. На нем полосатый свитер, мешковатые штаны с карманами на коленях, кроссовки. Из-под бейсболки торчат короткие рыжеватые волосы, курносый нос украшает царапина. Он курит, стряхивая пепел под ноги.

– Это на куда ушла? – спрашиваю про электричку.