Текст книги "Дети пустоты"

А как нас вывести, если в дверях лежит мама Соня? В общем, нас выносили по одному. На руках. И когда меня несла мама Света, я вниз посмотрел и увидел толстую ногу нянечки, через которую мама Света перешагнула. Нога была белая и вся в синих ниточках вен.

Я после этого много покойников видел. И всегда вспоминал белые глаза мамы Сони и то, как она дергалась. И руки у меня немели. Вот как сейчас.

– Иди, иди, – толкает меня в спину Тёха. – И молчи. Понял?

С трудом киваю, сглатываю слюну. Разворачиваюсь и бреду к теплотрассе. За моей спиной Тёха шуршит картонками.

Губастый, плюнув на бетонную стену теплотрассы, внимательно изучает плевок и говорит:

– Ниже тридцати пяти точно есть. Харкотина замерзает сразу.

Засыпав весь мусор снегом, мы торопливо вползаем в нору. Вход заставляем деревянными ящиками. Потом влезаем в щель под трубой и прижимаемся друг к другу. Меня трясет, но не от холода.

– Душно! – пищит Шуня.

– Зато тепло, дура! – успокаивает ее Сапог. – Лежи и не чирикай.

– Жрать охота, – поддерживает разговор Губастый.

– Тебе всегда охота. Кишкун! – поддразнивает его Сапог.

– Хорош базарить, – Тёха переворачивается на другой бок. – Спать давайте. Завтра утром опять на рынок пойдем. Работу искать будем.

– А если не найдем? – спрашиваю я.

– Сдохнем здесь, – равнодушно отвечает наш бригадир.

Он прав. Мы никому не нужны, поэтому имеем полное право избавить этот мир от своего присутствия. Мир не заметит. Не заметил же он смерти того бомжа, что жил тут до нас.

– А вот фиг тебе! – шепчу я в густую темноту. – Мы будем жить…

Правда, жизнь бывает настоящая и ненастоящая. В настоящей жизни все как в фильме «Начало» – я его в детдоме видел, нам показывали. Там некрасивая тетка стала Жанной д’Арк и за ней режиссер бегал по старинной электричке, чтобы вернуть, когда она хотела уехать.

А в ненастоящей жизни тебя на улице останавливают четверо, отнимают деньги, снимают куртку, бейсболку, кроссовки и еще заставляют говорить им спасибо, что зубы не выбили. Зубы выбивают так: трое держат, а один бьет ногой, «гриндерсом».

Мы живем в ненастоящей жизни…

Глава восемнадцатая
Слабаки

Просыпаюсь как в могиле. Темно, холодно, тесно. На мгновение меня охватывает паника – а вдруг я и правда умер?! Вдруг уже всё, меня похоронили и теперь ничего не будет – ни речки Уссури, ни зеленой лужайки, ни тайги, ни гор со снеговыми вершинами, ни синего неба и яркого солнца, ни бревенчатого дома под красной крышей?

Будет только пустота. Из нее я, все мы когда-то вышли – в нее и уйдем. В пустоте – пусто. Нет ни мыслей, ни желаний, ни горя, ни радости. Ни-че-го…

Это хорошо, но страшно. И я начинаю ворочаться, пытаясь выбраться из пустоты, из земляной щели под трубами.

– Какого хрена? – рычит спросонья Сапог. – Кому там неймется? Ща врежу!

Но я, извиваясь, словно червяк, уже выполз из-под труб и теперь на четвереньках двигаюсь к выходу, к ярко освещенному треугольнику пролома в бетонной стене теплотрассы. Оттуда пахнет снегом, слышится рев двигателей.

Утреннее солнце бьет по глазам. В воздухе висит завеса инея. Над всей Читою безоблачное небо. Мороз чуть спал, но все равно давит, щиплет нос, уши.

По пустырю гоняются друг за другом, вздымая снежные вихри, три снегохода. Седоки, парни в ярких дутых комбинезонах, что-то азартно орут, закладывая крутые виражи между кустами. Над многоэтажками вдалеке поднимаются вертикально в бездонное голубое небо белые дымки.

Следом за мной из пролома вылезает вся наша бригада. Грязные, помятые, вонючие, мы похожи на коренных обитателей теплотрассы, на тех бомжей, что устроили тут свою лежку. Наша одежда превратилась в тряпье, а мы сами – в зверей. Нам действительно нет места в человеческом мире. Мы, такие, ему не нужны. Нас надо в клетку, в зоопарк. Там тепло, там кормят.

Один из снегоходов проносится мимо, обдав нас снежной пылью. Парень в фиолетовом комбезе и черных очках белозубо хохочет, кричит что-то своим приятелем. Снегоходы подкатывают к нам, останавливаются метрах в пяти от теплотрассы.

– Ефремов, это что за чудовища? – спрашивает фиолетовый комбинезон у комбинезона красного.

– Морлоки, – смеется тот в ответ.

В разговор вступает синий комбинезон:

– Мужчины, а вам не кажется, что мы открыли новый объект для сафари?

Фиолетовый восторженно матерится.

– Седых, ты гений!

– Кончайте, – красный комбинезон достает плоскую фляжку, делает глоток. – Устроим стрельбу в городе – и Василий Михайлович не отмажет. Помните, как с китаезами было?

– Так то ж китаезы, – обиженно стискивает рога руля фиолетовый. – А это бобры какие-то. Погоняем, че… У тебя вискарик остался?

– Держи! – Красный кидает фиолетовому фляжку.

Ловко поймав ее одной рукой, фиолетовый отвинчивает крышечку, запрокидывает голову.

Синий комбинезон снимает очки, внимательно нас рассматривает, потом достает пистолет. Блестящий такой пистолет, большой, красивый.

– Все, пиндык, – тихо говорит Сапог.

Тёха делает шаг вперед, скидывает шапку, сдирает с себя грязную куртку, стягивает свитер, засаленную футболку…

– О, стриптиз! – хохочет фиолетовый комбинезон. – Мужчины, сколько стоит вход в этот клуб?

Синий улыбается, задумчиво поигрывает пистолетом. Красный отворачивается. Тёха зачерпывает горсть снега и начинает растирать себя. Я отчетливо слышу, как он скрипит зубами.

– Тёшечка, не надо, – жалобно просит Шуня. – Заболеешь…

– Даже в немытом теле унтера Фенбонга можно найти частицу прекрасного, – глубокомысленно изрекает синий, наблюдая за Тёхой.

Потом он достает тонкую черную сигарету, подносит пистолет к ее кончику. Щелк!

– Зажигалка, – констатирует Сапог. – Гад…

Тёха продолжает яростно растираться снегом. Шрам на его молочно-белом жилистом теле наливается багровым.

– Мужчины, а не поехать ли нам перекусить, что бог послал? – спрашивает фиолетовый. – Седых, ты как?

– Только не в «Голливуд», – флегматично отвечает красный. – Там повар сменился.

– Ну, тогда в «Берлогу», а?

– Давайте лучше ко мне, – синий выбрасывает окурок Тёхе под ноги. – Отец до вечера у губернатора пробудет, мать позавчера улетела в Шанхай.

– Лику с Анжелой позовем? – плотоядно облизывает губы фиолетовый.

– Может, новеньких нацепляем? – не соглашается красный.

– Ладно, на месте решим! – подытоживает синий. – Все, мужчины, погнали! Ай лайк ту мувит-мувит! Летс гоу!

Снегоходы взревывают, срываются с места. Нас еще раз обдает снежной пылью. Комбинезоны уезжают в сторону дальних домов. Тёха, тяжело дыша, поднимает одежду.

– Я уже думал – все, – говорит, лязгая зубами то ли от холода, то ли от страха, Губастый.

– Очконидзе! – усмехается Сапог. – Они ж сами зассали. Ур-роды! Привыкли жить – на папином длинмузине с кайфоном в руке…

Он делает шаг, вытаскивает из сугроба недокуренную коричневую сигарету и делает глубокую затяжку.

– Фу, блин! Промокла…

***

– Я договорился, – Тёха кивает на фуры за спиной. – Будем шмотки разгружать. Три машины – по тыще на нос. Я, Сапог, Пятера. Губастый, Шуня – пойдете молиться у входа. Если местные наедут, скажите – Чингис поставил.

Выдав эту длинную тираду, бригадир умолкает.

– А пожрать нам дадут? – зачем-то спрашивает Губастый.

– Догонят – и еще раз дадут, – гогочет Сапог. – Иди, молись, терпила.

«Молиться» – это значит просить у добрых дяденек и тетенек копеечку на пропитание. Ремесло тонкое, хитрое, а при правильной организации – довольно денежное. Губастый им владеет в совершенстве. Он говорит, что главное – правильно обозначиться, привлечь внимание. И необязательно жалобить народ. Это самое простое, и «на слезу» наши люди уже давно не клюют. Куда лучше рассмешить или заставить задуматься.

Губастый достает из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, огрызок карандаша и, примостившись на корточках, пишет большими буквами: «Помогите внуку маршала Тухачевского собрать денег на поездку в Москву. Хочу узнать в архиве правду о деде».

Сапог ржет, хлопает Губастого по худой спине.

– Спец! Уважуха!

– Я попрошайничать не буду! – надувает вдруг губы Шуня.

– Че, стыдно? – хмурится Тёха.

– Ага.

– А жрать не стыдно?

– Ну, я…

– Без базара! – Тёха неумолим. – Шагайте!

Они уходят. Мы направляемся к стоянке с фурами. Сизый автомобильный выхлоп висит в воздухе и никуда не девается. Зычно перекликаются дальнобойщики, пронырливые китайцы носятся туда-сюда, как улыбчивые заводные куклы.

Тёха подводит нас к складу, представляет мужику в длинном, почти до земли, пуховике.

– Вот, эти.

– Дохляки, – после секундного осмотра выносит мужик свой вердикт. – Имейте в виду – за два часа фуру не раскидаете – выгоню на хрен!

– Кто это? – шепотом спрашивает Сапог у Тёхи.

– Помощник Чингиса.

– А Чингис тут за основного?

– Типа начальника рынка.

Фура, громадная, как дом, медленно пятится задом к воротам склада. Усатый водила, покусывая изжеванную сигарету, возится с запорами. Распахиваются дверцы – словно разевает пасть выброшенный на берег кит. Внутри – штабеля спрессованного шмотья. На черном полиэтилене упаковок белеют ярлыки с иероглифами.

– Тьфу ты, – небрежно сплевывает Сапог. – Херня какая! Я думал, тут ящики будут неподъемные…

Он расхлябанной походочкой подходит к фуре и тянет на себя один из брикетов.

– Они по семьдесят килограмм, – с иронией говорит ему в спину водила.

Сапог крякает. Я тоже не могу удержать унылый вздох. Мы двое суток ничего не ели. Семьдесят килограмм – это круто. Особенно если учесть, что в фуре двадцать одна тонна шмоток, сработанных быстрыми китайскими руками. Триста тюков-упаковок, закатанных в черный полиэтилен.

– Пятёра, лезь наверх, будешь подавать, – командует Тёха.

– Подаван, блин, – шипит Сапог.

Он тоже хочет наверх, он тоже хочет быть подаваном. Но рациональный Тёха рассудил верно – я слабее и пользы от меня будет больше именно как от подавана.

Берусь за первый тюк. Тяжеленный черный блин, блестящий и гладкий, с явной неохотой отлипает от штабеля. Я спускаю его вниз – на плечи Сапогу.

– Первый есть первый! – хрипит он, подбадривая себя, и, пошатываясь, скрывается за дверями склада.

Второй тюк. Тёха принимает его куда увереннее, чем Сапог. Ну, вроде дело пошло…

После десятого тюка я чувствую, что стало жарко. Руки вот только болят, а так даже и ничего, нормальная работа. Тёхе и Сапогу внизу, конечно, тяжелее, от них валит пар, лица раскраснелись, но они тоже пока не жалуются.

Правда, десять тюков – это всего лишь одна тридцатая всей фуры. Нам еще пахать и пахать, а время идет. Помощник Чингиса пару раз уже выглядывал, чтобы посмотреть, как у нас дела. И, судя по роже, оба раза остался недоволен.

Следующие двадцать блинов идут как по маслу. Крайний к дверцам фуры штабель мы раскидали. Принимаюсь за следующий. Теперь приходится подтаскивать блины. С ужасом понимаю – а ведь по мере разгрузки фуры расстояние будет все увеличиваться и мне придется носить тюки из глубины промороженного железного ящика!

Нет. Не надо об этом думать. Есть «здесь и сейчас», так всегда Бройлер говорил. Вот этим «здесь и сейчас» и надо заниматься. А до «после того» еще надо дожить. В нашем случае это слово – «дожить» – вовсе не фигура речи.

Тридцатый, юбилейный тюк я тащу к дверцам волоком. Руки еле гнутся, спина ноет, сердце гулко бухает в ушах, ноги подгибаются. Сапог, принимающий блестящий блин, выглядит не лучше моего. А ведь мы осилили пока только одну десятую первой фуры! Фур всего три. Что ж я маленьким не сдох, а?

Тёха, злой как черт, орет на меня снизу:

– Шевелись!

Я шевелюсь. Я очень шевелюсь. Так шевелюсь, что падаю, поскользнувшись на металлическом полу фуры.

Подходит мужик в пуховике. В руках у него папка с бумагами. Он несколько секунд наблюдает, как я воюю с тюком, волоча его к дверям, потом сплевывает в грязный снег.

– Работнички, вашу мать.

Как я доживаю до пятидесятого тюка, мне и самому непонятно. Во рту сухо, язык распух, и я его все время прикусываю. Перед глазами плавают красные пятна, руки трясутся.

– Пе… передохнуть бы… – хриплю я Тёхе.

– Две минуты! – кивает он и поворачивается к пошатывающемуся Сапогу. – Не кури!

– Аха… – кивает Сапог и садится, разбросав ноги, прямо в серый сугроб рядом с колесом фуры.

Я ложусь в фуре на пол, смотрю в блестящий потолок. По нему бродят серые тени. Настроение паршивое. Ясно, что в срок разгрузить все эти блины мы не сумеем. О том, что есть еще две такие же фуры, даже думать страшно. Зарабатывать деньги тяжело. Скачок лучше.

Вспоминаю очкастого парнишку из Ульяновска, у которого я отнял сумку и кошелек. Ну и по фиг, что он сиротам и детдомовским помогал. Зато уродоваться не пришлось. Раз, раз – и бабки в кармане!

Собравшись с силами, зову нашего бригадира:

– Тёха-а-а!

– Че?

– Может, ну его? Смотаем в город, скачканем пару раз – и ноги из этой Читы?

Тёха несколько секунд думает, потом отвечает:

– Не. Чуйка у меня. Влопаемся. Давай, вставай.

Чуйка – это серьезно. Если Тёха говорит о чуйке, значит, он уверен. А если он уверен, то переубедить его невозможно. Многие пытались. Ни у кого не вышло.

Ворочая неподъемные блины, думаю о мертвом бомже, что лежит в снежной могиле возле теплотрассы. Наверняка он тоже ходил на этот базар. И вполне возможно, что нанимался на разгрузку фур. И очень может быть, что надорвался тут. И от этого умер. И я умру. Вот прямо сейчас упаду и умру.

– Сколько? – выдыхает вместе с облаком пара Сапог, всунувшись в фуру.

– Шестьдесят три… – так же на выдохе отвечаю я.

– Капец…

Проходит еще несколько минут и мой мозг отключается. Теперь я ни о чем не думаю. Просто – не могу. В голове пусто, словно в разбитом аквариуме. Руки-ноги двигаются, как у куклы. Слышу я только собственное прерывистое дыхание.

И считаю тюки.

– Шестьдесят восемь… Шестьдесят девять… Семьдесят…

– Ну вот что, доходяги! – слышится снаружи властный уверенный голос. – За полтора часа вы не сделали даже половины. Все, идите отсюда. Лысенков! Давай, зови своих гоблинов. Харе им домино ломать.

Пошатываюсь, делаю несколько шагов по фуре и в последний момент хватаюсь за дверцу, чтобы не упасть. Вижу, как на грязные, облупившиеся носки моих ботинок падают темные капли. Одна, вторая, третья… Что за фигня? А-а, это кровь. Из носа пошла. У меня такое уже было пару раз, в детдоме. Медичка сказала – сосуды, переходный возраст. Посоветовала не поднимать тяжести.

Тёха и Сапог стоят внизу и смотрят на меня. Мужик в пуховике, положивший конец нашим мучениям, тоже смотрит на меня. И еще какие-то мужики в брезентухах, вышедшие из склада, опять же смотрят на меня.

Я запрокидываю голову и шумно втягиваю воздух. В носу клокочет.

– Борисыч, заплати пацанам, – говорит один из мужиков, высокий и сутулый.

– Да они на копейку наработали!

– Заплати! – угрюмо повторяет сутулый мужик.

Остальные его поддерживают:

– Как за целую заплати. Они ж сопляки совсем! Ты чем думал, сука?!

– Это кто тут сука?! – наливается кровью Борисыч. – Нюх потеряли?

– Все, все! – Сутулый поднимает длинные руки. – Брек!

Борисыч сопит, лезет в карман и выдает Тёхе две тысячи.

– И все, канайте, работнички…

Я спрыгиваю с фуры и падаю. Сапог поднимает меня и ведет под руки, как больного.

Мы выходим со складского двора.

– Слабаки! – кидает нам Тёха.

Он устал меньше всех. И вообще держится бодрячком, только очень злится. Почему – яснее ясного. Две тысячи – не деньги. На них можно купить пожрать, но до Хабаровска не доехать.

– Может, Шуня с Губастым в шоколаде? – предполагает Сапог.

– Ага, щас, – хриплю я. – За это время рублей двадцать намолить можно. Не больше.

– Молодые люди! – раздается за нашими спинами приятный женский голос. – Остановитесь, пожалуйста!

Поворачиваемся. Меня ведет от усталости, и я чуть не падаю. К нам подходит полная, невысокая женщина – так и хочется сказать «дама» – в нутриевой шубе и такой же шапке. У нее лицо доброй врачихи, на щеке родинка. Ярко, не по нынешней моде, накрашенные губы. На вид даме лет пятьдесят. На руках перчатки, в руках – сумочка.

– Че? – грубо спрашивает Тёха.

– Я так понимаю… – дама говорит с придыханием, как гипертоник, – вам нужна работа?

– Ну…

– Я открываю кафе. Мне нужны работники. Кое-что доделать… и на кухню.

– Денег сколько? – все так же угрюмо интересуется Тёха.

– Понимаете… – дама перестает улыбаться. – Прибыли еще нет, поэтому немного. По пять тысяч в месяц пока. Но если все будет хорошо…

– Нас пятеро! – быстро говорит Сапог.

– Погоди, – останавливает его Тёха. Он щурит глаза, прикидывая что-то в уме, потом задает вопрос: – А как с жильем?

– Вам жить негде? – округляет глаза дама. – Ну-у… У меня есть вагончик. Теплый. Два топчана, раскладушка. Но если вас пятеро… Нет, могу взять только троих.

– Пятерых. Харчи ваши на всех. Платить будете троим, – решительно закругляет Тёха.

– Ну-у… – теперь уже щурится дама. – А что вы умеете делать?

Мы с Сапогом начинаем кричать, перебивая друг друга:

– Все, все умеем! Строгать, пилить, картошку чистить, лук, морковку!

– Я по сантехнике умею и слесарить, – добавляет Тёха.

Дама снова расплывается в улыбке.

– Ну что же… Посмотрим, посмотрим. А как насчет посуды? Придется мыть, и много.

– Запросто! – лихо обещает Сапог. – У нас девчонка есть, так она вам что хошь вымоет!

***

Третий день работаем на тетю Розу. Третий день живем в вагончике, пристроенном к зданию кафе с непонятным названием «Ясира». У Сапога это слово вызывает смех, Губастый объясняет что-то про арабские женские имена.

Работы валом. Мы целыми днями напролет разгружаем продукты, подключаем разное оборудование – микроволновки, электропечи, мойки, холодильники. Спим в тесной комнатке с электрообогревателем. Туалет на улице. Помимо нас у тети Розы есть еще два работника, мужики лет по тридцать пять. Один представился Александром, но просил называть его Аликом, второй – Михаилом. Алик худой, быстрый веселый. Михаил, наоборот, толстый и медлительный. Оба строители. Говорят, что русские, хотя Тёха сомневается. Но, по крайней мере, и Алик, и Михаил по-русски разговаривают лучше Сапога и самого Тёхи.

Тетя Роза сказала, что через неделю, закончив штукатурить кухню и моечную, оба строителя уедут, и тогда мы сможем занять их комнату в вагончике. Там есть кровати, плитка и телевизор. В нашей конуре ничего такого нет. Шуня спит на топчане, Тёха – на раскладушке. Оставшийся топчан мы решили разыгрывать каждый вечер в карты, в «очко». Сапог уже дважды «сделал» нас с Губастым, и мы две ночи провели на полу.

Вообще тут неплохо. Жратвы до отвала. И главное – тепло. На улице стоят дикие морозы, за сорок пять. Тёха узнавал прогноз – такое будет почти до конца месяца. У нас на этот месяц есть крыша над головой и возможность заработать. Тетя Роза сказала, что увеличивает зарплату Тёхе, Губастому и Шуне. Бригадиру – за то, что он все умеет, Губастому – за кулинарные способности, а Шуня ей просто нравится. Они целыми днями болтают и хихикают о чем-то своем, женском.

В итоге мы получим двадцать тысяч. Этого хватит, чтобы добраться до Уссури.

Вчера приходил пожарный инспектор. Тетя Роза заперла нас в подсобке и два часа поила инспектора коньяком. Мы задубели ждать, когда этот тип в эмчеэсовской форме набухается. Еще она дала ему денег. Кафе начинает работать.

Алик, глядя, как Тёха подсоединяет мойки к канализации и собирает краны, предложил ему присоединиться к их бригаде. Они возились на кухне, заканчивая с плитами. Миша ушел за проводами, Алик закурил. Я был в моечной и все слышал.

– Будешь с нами работать. Приличные деньги, слышь? – сказал Алик.

Но Тёха ответил, что у него есть своя бригада.

– Эти салапиздики? – обидно засмеялся Алик. – На кой они тебе? Ты вон мастер, а эти – балласт, мелкая уголовная шпана.

И тут Тёха сказал фразу, которую я от него никак не ожидал услышать.

– Мы все в ответе за тех, кого приручили, – произнес наш бригадир.

Глава девятнадцатая
Любительская съемка

Уже поздно. Час ночи или около того. Мы с Сапогом чистим картошку в вагончике. На кухне в кафе холодно. Сегодня ночью обещали до минус сорока семи. По радио сказали, что это будет самый холодный день января в Чите за последние сто лет.

У нас в вагончике вовсю шурует обогреватель. Губастый, высунув язык, пристроился с фанеркой на коленях и пишет ценники. Сапог, конечно, предпочел бы не чистить картошку, а сидеть себе и выписывать циферки, но руки у него корявые, и пишет он с ошибками.

Мешок с картошкой стоит у стены. От него пахнет сырой землей. Мне нравится этот запах. В детдоме мы каждую осень ездили на поле копать картошку на зиму. Было весело – костер, шуршащие листья под ногами. Голубое небо над головой. И печеная картошка на десерт.

В вагончике нас только трое. Тёха по просьбе тети Розы чинит водопровод на складе у Чингиса. В том самом складе, куда мы разгружали тюки с фуры. Алик и Миша работают в кафе, монтируют кофе-машину У них сегодня последний день, завтра они уезжают в Каштак, это пригород Читы. Будут там ремонтировать квартиры.

Шуня осталась мыть посуду вместе с хозяйкой кафе. В моечной тепло, посуды мало. По идее Шуня уже давно должна была вернуться, но наверняка они с тетей Розой после работы пьют чай и болтают.

Через десять дней мы покинем Читу. Мне не очень хочется уезжать. Мне тут нравится. Посетителей в кафе с каждым днем становится все больше и больше. Тетя Роза уже пару раз заговаривала о том, что повысит нам зарплату, если мы останемся. Она не хочет искать других работников. Пообещала купить нам санитарные и трудовые книжки, чтобы мы могли работать легально. Шуня и Сапог будут официантами, мы с Губастым – помощниками повара, Тёха – завхозом. Поваром тетя Роза собирается взять китайца со смешным именем Ю-сунь.

Наш бригадир сказал, что подумает.

Сапог кидает очередную очищенную картофелину в кастрюлю с водой и говорит Губастому:

– Э, радио прибавь!

Радио – черный китайский приемник – стоит на полке возле забитого фанерой окна. Фанера – это для тепла. Из маленького динамика звучит песня:

«Гитар, гитар, гитар, джамп ту май ягуар,

Бэби, ю хав э пассибилити плей ит виз ми».

Я английский язык терпеть не могу. Почему мы должны его учить? Нам училка говорила, что английский – язык международного общения. А мы ей – почему? Почему англичане и все остальные русский не учат? А она нам – так сложилось. Англия – передовая страна, а Россия нет. Но мы все равно этот дурацкий язык не учили. И поэтому я ничего не понимаю в песне. Ягуар какой-то, бэби… Фигня, наверное, про любовь.

Бухает входная дверь. Она на пружине – Тёха приделал – и обита старой телогрейкой. На телогрейке все время толстый слой пушистого инея. Я его один раз, когда никто не видел, лизнул. Думал – как мороженое, а он оказался кислым.

Клубы пара влетают в вагончик, и мы не сразу замечаем Шуню. Она стоит у двери и упирается рукой в стену. Почему-то Шуня в синем халатике, в котором обычно моет посуду. И почему-то она плачет.

– Э, ты че? – удивляется Сапог.

Шуня заходится.

– И-и-и…

Это уже не плач – рыдание, нутряное, жуткое. Мы вскакиваем с мест, кидаемся к ней, задаем бестолковые вопросы:

– Что случилось? Кто тебя?

– Во-от! – она протягивает руку.

В руке носовой платок. На платке – кровавое пятно. От Шуни сильно пахнет спиртным. Покачиваясь и размахивая рукой с зажатым в ней платком, она делает шаг, другой. Идет враскоряку, как на ходулях. Возле стоящей на полу кастрюли ее вдруг сгибает пополам и рвет чем-то красным – прямо в чищеную картошку. Тяжелый запах ползет по вагончику.

– Э-э! – начинает Сапог и замолкает.

Мы все растеряны. Мы ничего не понимаем. Точнее, не понимаем умом. Но подсознательно уже догадываемся, что случилось. И от этого теряемся еще больше.

Шуня валится на топчан, отворачивается к стене, подтягивает ноги, несколько раз всхлипывает.

– «Ай пат он май пиджамас энд гоу ту Багамас!» – голосит радио.

Губастый осторожно, на цыпочках подходит к Шуне и трогает ее за плечо:

– Ты в порядке?

Фраза эта, какая-то киношная, ненастоящая, неожиданно заставляет Шуню ответить.

– Они… – доносится сквозь всхлипывания, – они… эти… Алик… тетя Роза сказала… если я…

Постепенно из ее бессвязных слов складывается более-менее понятная картина…

Шуня домыла посуду. Алик и Михаил закончили работу. Тетя Роза пригласила Шуню в свой кабинет. Была ласкова, предложила выпить вина. Разговорились о жизни, о будущем. Тут тетя Роза начала жалеть Алика и Михаила. Мол, трудно мужикам. Приехали на заработки издалека. Жизнь тяжелая, только работа, работа, работа… Семьи далеко, неизвестно, увидятся ли они вообще когда-нибудь с женами и детьми. Ну а после этого предложила Шуне стать ее помощницей, вторым человеком в кафе, если… Если она будет ласкова с Аликом и Михаилом. Они хорошие мужики, не обидят. И от нее не убудет. Тут как раз пришли работники. С водкой. Предложили выпить за дружбу. Угощали Шуню конфетами. А потом тетя Роза ушла в зал…

В конце Шуня выдает:

– Алик этот… он сын ее… а Михаил… его брат… двоюродны-ы-ый…

И снова рыдает, уткнувшись в тощую подушку.

– «Нау ю хав но пассибилити плей ит виз ми!» – заливается радио.

Губастый хватает его и со всей дури бьет о стенку. Китайская машинка разлетается вдребезги. Наступает тишина.

– Так ты че… Ты целка, что ли? – спрашивает Сапог деревянным голосом. – Была…

Губастый разворачивается и бьет Сапога по лицу. Не кулаком – ладонью. В другое время за это Сапог Губастого урыл бы, но сейчас только отшатывается и молчит.

Бух! – хлопает дверь. Я в панике бросаюсь к загаженной кастрюле с картошкой за ножом. Я уверен – это пришли Алик с Михаилом. Зачем? Кто его знает…

Но нет, морозный пар рассеивается, и мы видим Тёху. Он сразу понимает, что что-то случилось. Принюхивается, обводит взглядом комнату, останавливается на лежащей Шуне. Она все еще вздрагивает, но плачет уже без звука.

Сапог подскакивает к Тёхе и начинает быстро и тихо говорить. До меня доносятся отдельные слова:

– …напоили… Алик… потом Михаил… трахнули… Роза эта… предложила… она мать…

Тёха бледнеет. Мгновенно, на глазах. Даже губы становятся белыми. Он, не глядя, отталкивает Сапога, подходит к топчану, на котором лежит Шуня, опускается на колени и утыкается лбом в ее обтянутую халатиком спину.

Проходит минута, другая. Тёха поднимается. У него такое лицо, как будто он умер. Тёха протягивает руку, говорит Губастому:

– Нож!

Тот достает «наваху».

– Ждите! – бросает Тёха и выходит из вагончика.

Сапог срывается с места, начинает судорожно одеваться.

– Что встали?! – орет он на нас. – Собирайтесь! Шуню оденьте! Хавчик возьмите. По-бырому!

Мы с Губастым начинаем суетиться, бегать туда-сюда. Я все время цепляюсь взглядом за кастрюлю. Вода в ней стала густо-розовой, картошки не видно. На поверхности плавают какие-то коричневые сгустки. Меня тоже начинает подташнивать.

Шуня не хочет вставать. Она отмахивается от нас, плачет и все время повторяет:

– Мамочка! Мамочка-а-а…

Кое-как втроем мы поднимаем ее, напяливаем прямо поверх халата кофту, свитер, куртку. Губастый, присев, обувает Шуню, завязывает ей шнурки.

Снова бухает дверь. Вернулся Тёха. Он без своего знаменитого пилота. На лице по-прежнему ни кровинки.

– Ты че? – быстро спрашивает Сапог.

Тёха молча снимает с гвоздя старый, засаленный бушлат, мы в нем обычно ходили выливать помои, накидывает на плечи.

– А куртка? – спрашиваю я.

– Не отмыть, – тихо отвечает Тёха.

– А мой ножик? – робко интересуется Губастый.

– Я тебе другой подарю. Валим на вокзал. Быстро!

Мы выводим постанывающую Шуню на улицу. Вокруг темно, за забором, на территории рынка, горят оранжевые фонари. От мороза сразу щиплет нос, щеки, пальцы немеют.

Я краем глаза замечаю, что в кафе горит свет, но горит как-то странно, точно там включили новогоднюю гирлянду.

– Че на вокзал-то? А деньги? – Сапог трогает Тёху за рукав.

– Деньги есть, – откликается бригадир. – Много…

***

Холодный зимний рассвет мы встречаем далеко от Читы. Утренняя, а точнее, полночная электричка уносит нас на восток. Мы проезжаем Новокручининский, Дарасун, Урульгу…

Шуня и Губастый спят. Сапог угрюмо пялится в пол. Тёха сидит с закрытыми глазами, но не спит. Время от времени я слышу, как он скрипит зубами.

Электричка нам попалась хорошая, экспресс. Едет быстро, останавливается только на крупных станциях. В вагоне тепло, мягкие сиденья, висят телевизоры. А вот пассажиров мало. Оно и понятно – билеты дорогие. Но для нас теперь это не проблема. Денег у нас валом. Еще больше, чем было, когда мы выехали из Москвы. Правда, две тысячные бумажки пришлось выкинуть еще на вокзале – они оказались залиты кровью, такие нигде не примут.

О том, что случилось, мы не говорим ни слова, хотя все всё понимают. Мы вообще ничего не говорим. Едем молча. До Хабаровска нам осталось еще целых две тысячи километров. Надо успокоиться и отдохнуть…

Я пытаюсь уснуть, но тут Тёха молча кладет мне на колени паспорт. Открываю и вижу фотографию Алика. Читаю: «Алишер Ниязович Карамурадов». Алишер… Вспоминаю предсказание цыганки. Смотрю на Шуню. Она проснулась, глядит в темное окно, видно только распухший, покрасневший нос.

Забрав паспорт, Тёха идет в тамбур.

– Курить? – вскакивает Сапог.

– Сиди, – бросает Тёха.

Я сижу с краю и вижу, как он открывает дверь между вагонами и кидает паспорт в щель, под колеса.

На экране плоского телевизора, подвешенного к потолку, заканчивается реклама. Начинаются новости. Симпатичная дикторша с пластмассовой прической бойко отчитывается о ходе избирательной кампании в разных областях России, потом идет рассказ о задержании группы чиновников, бравших взятки с иностранных фирм за право разработки какого-то месторождения на севере, потом показывают наводнение в Англии, потом спорт – наши гимнастки завоевали золото на чемпионате Европы.

– А теперь региональные новости, – сообщает дикторша. – В Читу прибыла делегация ПАСЕ с целью контроля за соблюдением прав человека в исправительных колониях Читинской области. Глава делегации Луис Мария де Пуч по итогам работы заявил…

Снова смотрю на Шуню. Новости мне не интересны. А вот Губастый, которого разбудил Сапог, внимательно следит за событиями на экране. Чего он там понимает? Впрочем, каждый сходит с ума по-своему.

– И, как обычно, в конце выпуска криминальная хроника, – голос дикторши звенит от предвкушения.

Я давно заметил – люди любят слушать, читать и смотреть про криминал. Наверное, это такая защита. Посмотрел на убийства, грабежи, мошенничества, аварии – и не так страшно жить.

– …Минувшей ночью произошел пожар на Новом городском рынке. Горело кафе «Ясира» и хозяйственные постройки. Предположительно причиной возгорания стал взрыв незаконно установленного газового баллона, хотя представители правоохранительных органов не исключают версию поджога со стороны конкурентов. Площадь пожара составила не менее ста сорока квадратных метров, ему присвоена третья категория сложности.