Текст книги "Дети пустоты"

На экране мелькают размазанные темные кадры – знакомый нам рынок, пылающая крыша кафе, пожарная машина, застрявшая в снегу. Внизу подпись: «Любительская съемка».

– Как сообщили нашему корреспонденту в региональном управлении МЧС, – продолжает дикторша, – возгорание, скорее всего, случилось глубокой ночью и было обнаружено не сразу. Из-за затрудненного подъезда пожарным расчетам не удалось вовремя начать тушение. В результате здание кафе и окрестные помещения выгорели полностью. Сотрудники уголовного розыска обнаружили на пепелище сильно обгоревшие останки трех человеческих тел. В настоящий момент ведется работа по их идентификации. Общее число жертв уточняется. Возбуждено уголовное дело, ведется следствие.

– Ничего себе, – шепчет потрясенный Губастый.

– Так и надо! – восторженно бьет себя кулаком по колену Сапог. – У-у-у, был бы у меня автомат…

Возвращается Тёха. Он смотрел репортаж по другому телевизору, расположенному в конце вагона.

На экране заканчиваются новости, начинается музыкальная передача. Детский ансамбль «Непоседы» веселыми голосами поет бодрую песню:

 
«Солнце двадцать первого века,
В море жизни стань маяком.
Солнце двадцать первого века,
Светом озари каждый дом.
Неудачи, беды, ненастья
В двадцать первый век не пусти.
Зернам дружбы, радости, счастья
Помоги скорей прорасти.
Мы – дети солнца,
Мы – дети солнца,
Живем на лучшей
Из всех планет.
Мы – дети солнца,
А дети солнца
Должны нести тепло и свет.
Мы – дети солнца,
А дети солнца
Должны нести тепло и свет»[2]2
  Текст песни «Дети солнца» Ю. Энтина. (Прим. авт.)


[Закрыть].
 

Не глядя на нас, Тёха садится и закрывает глаза. Шуня смотрит на него и плачет…

***

У меня неожиданно дико начинает болеть голова. В глазах темнеет, все вокруг расплывается. Наверное, это из-за того удара монтировкой. Меня укладывают поперек сидений, Губастый бежит в туалет и приносит смоченную в воде тряпку. Где он ее взял – не знаю. От тряпки пахнет детдомовской столовкой.

Лежу, все как в тумане. Голоса прорываются сквозь него, но слов не разобрать – бу-бу-бу, и все. Я вспоминаю нашего учителя по истории, Виталия Валентиновича. Он был забавным дядькой, хотел во что бы то ни стало заставить нас выучить свой предмет и придумал новую методу. У нас полкласса было детдомовских, вторая половина – городские, из рабочего района. Почти у всех отцы или старшие братья сидели. Историю никто не учил – западло было разбираться во всех этих Изяславах, Святогорах… Или Святославах?

Тогда Валет, как мы прозвали историка, и сделал ход конем.

– Нравы в те далекие времена, когда создавалось первое крупное славянское государство, были дикие. Примерно такие же, как сейчас, – вещал Валет. – Прав был тот, кто сильнее. По версии, изложенной в летописной «Повести временных лет», северные славяне, называемые еще ильменскими, обратились через одного авторитетного человека по имени Гостомысл к крупному варяжскому пахану Рюрику…

После слова «пахану» в классе, помню, воцарилась изумленная тишина. Замолчали даже придурки на камчатке. Воспользовавшись этим, Валет зачастил:

– Варяги в то время держали мазу на всех торговых путях, ведущих из Северной Европы в богатые южные земли. Это были опытные бойцы, крутые и отмороженные на всю голову. Гостомысл заслал им маляву: «У нас беспредел творится, порядка нет. Канайте к нам и разложите все по понятиям». Рюрик и два его брата, имевшие погоняла Синеус и Трувор, основные среди заморских варягов, пришли на Русь, и начался большой кипеж. Беспредельщиков быстро погасили. Правда, Синеус и Трувор склеили в этой движухе ласты, но порядок в северных, новгородских землях установился суровый и правильный. Тем временем два авторитета из варягов, Аскольд и Дир, оторвались от пахана Рюрика и мотанули на юг, в Киев. Там они замочили местного князя и сами сели на княжеский престол. Рюрик в Новгороде был недоволен – купцы приходили к нему и жаловались: «Конкретно лажа выходит. Аскольд с Диром нас щиплют, как кур. Не по понятиям это». Рюрик собрался идти гасить бывших подельников, но тут возбухнули дикие карелы – ну, типа наших кавказцев. В походе на них Рюрик и зажмурился. На сходке варяги выбрали основным реального пацана Олега Вещего. Такое погоняло он заслужил за крутую чуйку. Олег взял сына Рюрика, Игоря, собрал братву и отправился разбираться с беспредельщиками Аскольдом и Диром…

Весть класс слушал, как завороженный. Когда прозвенел звонок, никто не тронулся с места – Валет как раз рассказывал про «конкретную маруху княгиню Ольгу» и ее месть за мужа древлянам…

Боль чуть-чуть отступает. Мне становится весело – впервые с того момента, как вчера в вагончик вошла Шуня. Вспоминаю, как потом директриса устроила разборки с Валетом – его вломил кто-то из девок: «Как вы могли, Виталий Валентинович! Вы опозорили высокое звание российского учителя!» А Валет ей в ответку: «Зато теперь даже самый закоренелый двоечник у меня знает, кто такие князь Мал, сколько лет было Святославу на момент битвы с древлянами и как звали в крещении княгиню Ольгу».

И еще он сказал: «История России движется не по спирали. Весь мир вот по спирали, а мы своим путем. Мы – по кругу. Рассвет, обед, закат – и полночь, черная, как могила. Отпели казненных – и опять рассвет. Важно, чтобы наши дети это знали. А форма подачи – она тут не так важна».

Директриса, как это услышала, аж задохнулась. И убежала, дверью хлопнув. В общем, история дошла до РОНО и закончилась для Валета плохо – ему великодушно разрешили написать «по собственному желанию». Больше я его никогда не видел. А жаль, представляю, какую расписную телегу он бы задвинул про Петра Первого, например…

Глава двадцатая
Нашего полку прибыло…

Экспресс довозит нас до Шилки. Я к тому моменту уже оклемываюсь и могу ходить.

– Ты, это… держись, – говорит мне Губастый. – Немного осталось.

Киваю. Я бы рад держаться, только вот не знаю за что…

Выходим. Тёха, ведя Шуню за руку как маленькую, сразу двигает выяснять, откуда и когда идет поезд на Хабаровск. Оказывается, таких много. Ближайший подойдет к станции через час.

На небольшом базарчике неподалеку от путей покупаем новую одежду. Вообще-то больше всего она нужна Тёхе, но бригадир решает, что прибарахлиться нужно всем. Шмотки – пуховики, утепленные штаны – конечно, сплошь китайские, но теплые и практичные. Мы теперь похожи на отряд спецназа, выполняющий задание где-нибудь за Полярным кругом.

Возвращаемся на станцию. Я так понимаю, что Тёха больше не хочет рисковать, благо с деньгами напряга нет. Он подходит к начальнику поезда и предлагает за нас пятерых пятнадцать тысяч – по три на нос. Начальник секунду колеблется – и соглашается.

Грузимся в поезд. В купе. Будем ехать как белые люди.

– В сортир – по двое! – распоряжается Тёха. – И всё.

«И всё» означает, что больше никаких походов, никуда и никому. Хотя, я думаю, желающих и так не найдется – отучила нас эта дорога от гуляний-хождений.

Поезд трогается. Шуня лежит на нижней полке, отвернувшись к стене. Тёха сидит у нее в ногах, закрыв глаза. Сапог ложится напротив и сразу засыпает. Мы с Губастым забираемся на верхние полки. Я тоже не прочь покемарить, а Губастый открывает книжку. Он ее нашел на вокзале – лежала возле мусорки. Толстая такая книжка в серой обложке. Автор нерусский какой-то – Дж. Лондон, и название непонятное: «Морской волк». Как волк может быть морским? Хотя, может, это тюлень какой-нибудь. Я по телику видел, что бывают морские слоны, морские котики и даже морские львы. Может, и волк есть? Но я бы такое ни за что читать не стал, а вот Губастому все равно, лишь бы читать.

Полежав с закрытыми глазами, я протягиваю руку и касаюсь запястья Губастого.

– Слышь, че за книга?

Спрашиваю шепотом, чтобы никого не разбудить.

– Не понял еще, – тихо отвечает он. – Но есть прикольные моменты. Вот послушай: «Думаю о том, что никогда не умел по-настоящему ценить женское общество, хотя почти всю свою жизнь провел в окружении женщин. Я жил с матерью и сестрами и всегда старался освободиться от их опеки…» Тут дальше фигня всякая… А-а, вот! «Подобные воспоминания заставляют меня задуматься о другом. Где матери всех этих людей, плавающих на “Призраке”? И противоестественно и нездорово, что все эти мужчины совершенно оторваны от женщин и одни скитаются по белу свету. Грубость и дикость только неизбежный результат этого. Всем этим людям следовало бы тоже иметь жен, сестер, дочерей. Тогда они были бы мягче, человечнее, были бы способны на сочувствие. А ведь никто из них даже не женат. Годами никому из них не приходится испытывать на себе влияния хорошей женщины, ее смягчающего воздействия. Жизнь их однобока. Их мужественность, в которой есть нечто животное, чрезмерно развилась в них за счет духовной стороны, притупившейся, почти атрофированной…»

– Ну и че? – прерываю я его захлебывающийся шепот.

– Не знаю… – Губастый смотрит на меня поверх книги глазами голодной дворняги. – Может, зря мы это все… Может, у Мезиновых надо было остаться, а?

– Теперь какая разница? Че жалеть о том, что уже улетело?

– А может, вернемся? – Губастый свешивается с полки, упирается в мою рукой и частит: – Деньги есть! Доедем! Хорек, наверное, уже выздоровел. Весна скоро…

– Глохните! – негромко, но четко произносит снизу Тёха. И после паузы добавляет совсем другим тоном: – Немного же осталось…

Я откидываюсь на подушку, жестом прошу у Губастого книжку, открываю наугад и читаю: «Это компания холостых мужчин. Жизнь их протекает в грубых стычках, от которых они еще более черствеют. Порой мне просто не верится, что их породили на свет женщины. Кажется, что это какая-то полузвериная, получеловеческая порода, особый вид живых существ, не имеющих пола, что они вылупились, как черепахи, из согретых солнцем яиц или получили жизнь каким-нибудь другим, необычным способом. Дни они проводят среди грубости и зла и в конце концов умирают столь же скверно, как и жили».

***

Всю дорогу до Хабаровска у меня болит голова. Я стараюсь поменьше шевелиться, не ем, хотя Тёха специально заказал для меня суп и второе из вагона-ресторана.

Шуня тоже все время лежит. И молчит. Вообще, разговаривают у нас теперь только Губастый и Сапог. Но они больше не спорят, а обсуждают, как мы круто заживем на берегах речки Уссури.

– Дом будет двухэтажный! С красной крышей! Чтобы всем места хватило! И двор большой! – размахивает руками Сапог. – И ворота! У каждого своя комната. Круто, прикинь?

Губастый на задней стороне обложки книги «Морской волк» рисует план будущего дома:

– Вот тут сарай для коровы… А это баня!

– Корова, – фыркает Сапог. – Ну ты загнул!

– Молоко же! – доказывает Губастый. – Творог, сметана. Я творог люблю.

– Пусть будет корова, – соглашается Сапог. – И еще кроликов надо завести. Я ел однажды – вкуусно-о…

Слушать их смешно. А потом до меня доходит: они оба описывают не дом своей мечты, а дом Мезиновых.

А мы все едем и едем, и края-конца нашего путешествия не видно…

***

В Хабаровске на привокзальной площади, возле памятника основателю города, сидит дед. Бородатый, замшелый такой дедок в кирзовых сапогах, телогрейке и облезлой собачьей шапке. Дед торгует кедровыми орехами. Вокруг ходят люди, бомбилы зазывают пассажиров:

– А вот на такси поедем! Кому такси!

– Почем орешки? – спрашивает Сапог.

– Двадцать, – шамкает дедок и смотрит на нас из-под шапки выцветшими голубыми глазками.

– А не подскажете, как нам до Таежного доехать? – интересуется Губастый.

– Двадцать, – не меняя позы, повторяет бородатый коммерсант.

Берем два стакана орешков, ссыпаем их Шуне в карманы.

– Какой Таежный нужон-то? – интересуется подобревший дедок.

– Который на Уссури, – Губастый достает потрепанную брошюрку.

Поизучав текст, дедок шевелит бородой, потом говорит:

– Вона че… Не, паря, это не здеся, не в Хабаре. В Приморский край вам надо. По магистрали километров пятьсот будет, и потом налево. Тама Бикин-городок. Доедете – и поспрашайте.

– Ясно, – разочарованно кивает Губастый.

Мы отходим от памятника, оставив дедка в одиночестве.

– Блуданули, – констатирует Сапог и дает Губастому по затылку – Че ж ты кричал: Хабаровск, Хабаровск?

– Так тут написано – Хабаровск, – оправдывается Губастый и тычет Сапогу в лицо брошюркой.

Тот берет ее, внимательно читает и ржет.

– Вот ты слепошарый! Это типография в Хабаровске! Ну, где книжку эту напечатали. А адрес внизу написан. «Приморский край, поселок Таежный, улица Комсомольская, дом девять». При-мор-ский! Понял?

– Хватит базарить, – бесцветным голосом обрывает их Тёха.

– Пятьсот километров для бешеных собак не крюк, – я пытаюсь пошутить, но никто не смеется.

Бредем на вокзал. У дверей я оборачиваюсь и вижу, как косари сгоняют дедка с его места и он, еле переставляя скрюченные ноги, ковыляет прочь от памятника, прижимая к груди мешок с орехами.

***

Однажды, еще прошлой весной, мы две недели работали на ВДНХ. Нам предложил Гасан, авторитетный мужик с Алексеевской. У него там ларьки, магазин, и все местные бомжи под ним ходят. Гасан не мародерничал, сказал – тридцать процентов денег – наши. Это по-божески. И мы стали ездить на ВДНХ.

Вообще-то это место называется ВВЦ, но все говорят – ВДНХ. Бройлер сказал нам, что ВДНХ расшифровывается как Выставка достижений народного хозяйства. Не знаю, какое у нашего народа хозяйство. Наверное, торговое, потому что на ВДНХ все торгуют. Там разные красивые дома, прямо как дворцы, называются павильоны, и в них продают всякое – шмотки, холодильники-пылесосы, аппаратуру, компьютеры, книжки, диски, фигню всякую сувенирную.

Однажды мы с Сапогом зашли в здание, где рынок «Садовод», где семена и растения всякие продаются. Ну, для дачников там, для огородников и фермеров. Большущий зал со стеклянной крышей, народищу полно. И везде цветочки-росточки, семена, даже пальмы есть, в кадках.

А в самом конце зала, на стене, круг белый, плакатом заклеенный. Плакат огромный, с подсолнухом. Ну, мы ходили-ходили, цветочки нюхали. И тут этот плакат отлепился и вниз свесился. А под ним мужик какой-то улыбчивый, в фуражке и с белым голубем.

Сапог говорит:

– Зырь, это кто?

Я плечами пожал, а старик один, он саженцами торговал, вышел в проход, перекрестился и громко так сказал:

– Слава богу, Юрий Алексеевич, явили вы миру лик свой светлый! Чудо воистину!

– Святой, наверное, – сказал тогда Сапог.

Бройлер в это время работал у главного входа. Мы когда ему рассказали про плакат и мужика, он вздохнул:

– Павильон этот раньше назывался «Космос». Там были представлены всевозможные достижения советского космического проекта – корабли, спутники, скафандры, космическая еда. Меня часто родители водили туда в детстве. А мужик, как вы выразились, с голубем – первый в мире космонавт, Юрий Гагарин. Неужели не знаете?

И тут я вспомнил – точно, Гагарин! Нам про него Валет в школе рассказывал. А еще он сказал, что мы все живы только благодаря советскому наследству. Что без него давно бы уже пошли по миру. И что надо новое создавать, а никто этим не занимается, потому что проще торговать, чем работать. И много всякого наговорил.

И Бройлер про то же завелся, только непонятными словами: «компрадорское государство», «сырьевой придаток», «утрата державной гордости» и прочее. Он любитель такие телеги задвигать. Мы слушали-слушали, а потом надоело, все равно ничего не понятно.

Когда домой поехали, оставили Бройлера возле супермаркета, а сами пошли на ужин чего-нибудь потырить. Ну а он напился. Наблындил где-то фанфурик ферейновского спирта. Люди добрые поднесли, наверное. В общем, мы приходим, а он – вдрабаган.

А пьяным Бройлер иногда становился страшен. Нальет глаза кровью и хрипит, кривя шею, точно ее ошейник сдавливает:

– Немцы после Первой мировой войны пережили страшное унижение. Если разобраться, цели их были для них же самих праведные. А их мордой в дерьмо! И это тотальное национальное унижение вылилось в конечном счете в Гитлера и Вторую мировую. В десятки миллионов смертей! И опять хребет бешеной собаке должны были ломать русские, опять за всех расплатились они. То есть мы. А потом, в конце восьмидесятых годов прошлого века, вы не помните, и хорошо, унижение пришло и в наш дом. И оно было столь глубоким, что до сих пор еще народ не отошел от той черноты, от той комы, в которую впал тогда. Но законы мироздания изменить невозможно! Невозможно! И чем глубже было падение, тем ярче окажется взлет. Реинкарнированный русский социализм сметет с лика земного всю ту шваль, что обманом и хитростью повязала его по рукам и ногам. И ни в Ниццах, ни в Лондонах не найдет она спасения и убежища, ибо во имя торжества справедливости весь мир не жалко будет принести в жертву. Весь мир!

Тут Бройлер умолк, некоторое время тяжело посопел, а потом выдавил финалочку:

– Потому что справедливость – основа мироздания. А карма – пророк ее…

Ну, Тёха ему по морде съездил пару раз, чтобы в себя пришел, и мы домой пошли. Я Бройлера вез, а он все гундел себе под нос:

– Кому нужен космос, если можно купить товар в одном месте за сто, в другом продать за двести и называться честным предпринимателем? Раньше это было уголовно наказуемым деянием и классифицировалось как «спекуляция». А теперь – бизнес…

***

От Бикина до Таежного – почти двести километров. Мы целый день носимся по этому небольшому городку в поисках транспорта. Здесь совсем другой климат, не такой, как в Чите и вообще в Сибири. Тепло, и воздух влажный. Губастый говорит, что это связано с близостью океана.

Близость там или не близость, но мне нравится, что не холодно. Читинские морозы я вспоминаю с содроганием.

А вот Шуня так и не оттаяла. Она как тень себя прежней. Ходит, сидит, спит – и все. Раньше постоянно болтала о чем-то, смеялась, прыгала-скакала. А теперь молчит. И глаза мутные. Тёха покупает ей конфеты, лимонад, булочки всякие – не ест. Однажды, мы только из Хабаровска выехали, сказала:

– Я вина хочу.

– Хватит тебе вина, – ответил Тёха.

И все, поговорили.

В конце концов нам везет – возле деревообрабатывающего комбината мы знакомимся с водителем китайского автобуса «Хайгер», который завтра утром едет на Красный Кут. Это в сорока километрах от Таежного. Тёха дает водиле задаток – пятьсот рублей. Еще пятьсот обещает в конце пути. Водила, конопатый мужичонка ростом чуть выше Шуни, рад до задницы. Тут, видать, с работой у людей напряг.

Ночуем мы на станции, в комнате матери и ребенка, на мягком пыльном ковре. Деньги прямо чудеса творят с людьми. Еще минуту назад угрюмая тетка-дежурная и смотреть на нас не хотела, а сейчас бегает вокруг, как наседка:

– Ой, ребятки, а может, вам обогреватель еще один принести? А чайку?

– Нам бы помыться, – говорит Тёха.

– Сто рублей! – Глазки дежурной светятся от радости, как лампочки.

***

В Красном Куте берем машину, сто тридцать первый «ЗИЛ» с будкой. Просто нанимаем, как такси.

– А зачем вам в Таежный? – хмуро интересуется бородатый водитель.

– Чтобы ты эти шесть сотен заработал, – в тон ему отвечает Сапог.

Тёха с Шуней садятся в кабину, мы грузимся в будку. Старые, драные сиденья, сквозь дыры в обивке торчит желтый поролон. Повсюду пятна машинного масла, на полу лежит свернутый буксировочный трос, лом, две лопаты. В углу, у двери – чугунная печка. Суставчатая труба выходит в дыру у самой крыши будки. Наверное, здесь ездят работяги, ремонтники какие-нибудь или монтажники.

«ЗИЛ» ревет в подъем. За мутными окнами проплывают заснеженные сопки, густо поросшие тощими лиственницами. Пейзаж унылый и тревожный. Быть может, тут хорошо летом. Я ловлю себя на том, что ожидал другого. Серые дома Красного Кута, серые заборы, серый снег и серое небо конкретно испортили мне настроение. Впрочем, не только мне – Сапог с Губастым тоже выглядят какими-то пришибленными. Мы все нервничаем.

Начинается последний этап нашего путешествия.

Дорога до Таежного, вопреки моим опасениям, оказывается вполне сносной. Проходит часа полтора, и мы видим за окнами дома поселка. Он лежит между двумя сопками, весь утонувший в сугробах. «ЗИЛ» останавливается. Открываю дверцу, выпрыгиваю в снег.

Приехали.

Стоим на обочине, озираемся. Поселок выглядит нежилым. Много домов разрушено, сквозь дыры в крышах видны ребра стропил. Телеграфные столбы стоят без проводов. Заборы повалились. И главное – нигде не видно людей. Водила закуривает.

– Это че, Таежный? – растерянно спрашивает Губастый.

– Он самый, – и, сплюнув на колесо, водила лезет в кабину.

– Э, стой! – кидается к машине Сапог. – А улица Комсомольская где?

– Там, – машет из окна в дальний конец поселка водила. – Все там. Тут брошенный район.

Урча, словно сытый кот, «ЗИЛ» разворачивается и уезжает.

Мы идем по дороге. Откуда-то появляется собака, рыжая, с подпалинами. Даже издали видно, что она голодная. Собака идет за нами. Вскоре к ней присоединяется еще одна, потом еще. Начинает быстро темнеть.

– Если людей не найдем, – быстро говорит Тёха, оглядываясь на собак, – будем искать дом, чтобы ночевать.

Затопленный сумерками брошенный район остается за спиной. Поднимаемся на небольшой пригорок и видим сверху то, что осталось от Таежного, – десятка полтора домов, сгрудившихся у подножия сопки. Тут явно есть жизнь – видны машины, снег истоптан, исчерчен темными колеями. И главное – в домах светятся окна. До нас доносится тихое гудение двигателя, потом слышится хлопок двери, стук топора и треск раскалываемых дров.

– Ну, идем, что ли? – Сапог первым начинает спускаться с пригорка.

Мы идем следом. Как-то сразу, еще издали, становится понятно, куда нам надо. Большая территория огорожена высоким, добротным забором. Ворота, на них большая вывеска: «Добро пожаловать!» За забором торчат коньки крыш двух крытых шифером домов.

Тёха несколько раз бьет кулаком в ошкуренные, проолифленные доски. Со стуком распахивается окошечко-гляделка.

– Кто такие? – сочным басом интересуются из-за ворот.

– Мы вот… По приглашению! – Губастый тычет в гляделку потрепанную брошюру.

– Откуда? – сурово спрашивает бас.

– Ну, эта… Из Москвы.

– Твою мать! – восхищается бас. – А родители где?

– Нету у нас родителей, – вступает в диалог Тёха. – Мы сами взрослые.

– Это хорошо, ребята, – раздается вдруг у нас за спинами приятный мужской голос. – Это просто замечательно. Виталич, открывай! Нашего полку прибыло…