Текст книги "Дети пустоты"

Глава десятая
А что случилось, мальчики?

В Инзе метет. Ветер подхватывает пригоршни снега и швыряет их в лица пассажирам электрички. Те прикрывают глаза, поднимают воротники, счастливые обладатели шарфов наматывают их на головы так, что видно одни только глаза.

Сапог ругается – в одной из оставленных в поезде «Москва – Казань» сумок у него была теплая крутка с капюшоном и пристежным «слюнявчиком». Губастый ехидно напоминает, кто виноват в потере наших вещей. Сапог от души отвешивает Губастому плюху. Так мы и развлекаемся, пока из метельной круговерти не появляются цыгане – десятка полтора темных силуэтов, нагруженных баулами.

Наш золотозубый знакомец, которого зовут Феликс, указывает рукой на одноэтажное кирпичное здание вокзала. Мы идем следом за цыганами. У меня зуб на зуб не попадает – то ли от холода, то ли от страха.

Пятнадцать тысяч – хорошие деньги. И неплохая компенсация за наши утерянные вещи. Это понимают все. Поэтому Тёха, поразмыслив, согласился на предложение цыгана, но с одним условием. Феликс это условие принял сразу.

На вокзале цыгане занимают дальний от входа угол в зале ожидания, бесцеремонно прогнав оттуда всех пассажиров. Женщины – их четверо – начинают распаковывать баулы, стелют на пол ватные одеяла. Дети галдящей стайкой вертятся вокруг, две девушки-подростка и парень наших лет сидят в сторонке, охраняя остальное барахло.

Помимо Феликса в этом маленьком таборе есть еще один мужчина – невысокий, заросший до самых глаз черной с проседью бородищей молчун лет пятидесяти. Он курит сигарету с мундштуком и смотрит в потолок. Его, кажется, вообще ничего не интересует.

– Ну, показывай! – командует Феликсу Тёха.

Цыган с готовностью расстегивает замок серой дорожной сумки и выкладывает на пластиковые сиденья две длинные мутоновые шубы. Во второй сумке тоже мутон, а в третьей оказывается норковый полушубок и красивое песцовое пальто с капюшоном. Товар богатый, что и говорить. В магазине даже мутон стоит под полтинник, норка – за полторы сотни, а песец и того дороже.

Тёха осматривает шубы, заглядывает в сумки. Все чисто, без подставы. Феликс вроде бы слово держит.

– А ты не боишься, что мы с этими шмотками свалим? И по хер нам заложники, – спрашивает у Феликса Сапог.

– Ты – свалил бы, – улыбается цыган и кивает на Тёху. – А вот он – нет.

Несколько раз повторив адрес и расспросив дорогу, Тёха, Сапог и Губастый, взвалив на себя сумки, уходят. Я сижу рядом с Феликсом. Шуня уже завела дружбу с цыганятами, о чем-то шушукается с таборными девчонками, строит глазки смуглому парню, предлагает послушать плеер. Вот дура!

Одна из молодых цыганок берет Шунину руку и внимательно рассматривает ладонь.

– О-ё, красавица, судьба твоя злодейка! – нараспев говорит она. – Ждет тебя дорога дальняя, да все мимо казенных домов. Счастье свое ты за спиной оставила, темнота впереди. А в конце пути беда большая будет. Бойся мужчину по имени… Алишер.

Шуня хихикает, выдергивает руку.

– Что я, дура? А таких имен не бывает.

– Позолоти ручку, красавица, – улыбается цыганка.

– Денежек нету, – встряхивает хвостиками Шуня.

Подхожу, дергаю ее за рукав.

– Ты что делаешь?!

– А чего? – хлопает ресничками Шуня. – Пятерочкин, не нуди, а? Ты прям как мой папахен!

– У тебя что, отец есть? – удивляюсь я.

– Ага. И мамулечка-красотулечка.

– А где?

Шуня отвечает матом, в рифму и хохочет.

– Тогда зачем ты… ну, с нами… Жила бы дома…

– Дома ску-ушна-а, – делано зевает Шуня и опять встряхивает крашеными хвостиками. – С вами круче. И никто жизни не учит, – она делает паузу и щелкает меня по носу. – Никто, кроме тебя, Пяточкин!

Время идет. Феликс сказал, что Тёха и остальные должны уложиться в полтора часа. Час уже прошел. Интересно, не кинут нас цыгане? Оглядываю спящих на полу под одеялами детей, дремлющих женщин, бородатого молчуна и думаю – вряд ли. Эти цыгане на кидальщиков не похожи. Да и не сумеют. Нас пятеро… ну, Шуня не в счет. Четверо. И если что, мы отмудохаем Феликса и бородача в два счета. А вообще и мудохать не придется. Тёха кастет достанет – они обделаются сразу.

Проходит еще минут десять. Я начинаю клевать носом. Шуня давно уже спит, свернувшись калачиком на сиденье и укрывшись курткой. Феликс сидит рядом. Стережет.

Мимо нашего закутка проходят люди, некоторые пытаются устроиться поблизости, но Феликс говорит им, нарочно коверкая слова:

– Па-ашли вон отсюдова!

При этом он пучит глаза и скалит свои золотые зубы. Народ пугается и отваливает.

Губастый, весь занесенный снегом, влетает в здание вокзала и громко топая по каменному полу, бежит к нам. По его испуганной физиономии сразу понимаю – что-то пошло не так.

Бородатый тонко взвизгивает. Цыганские бабы просыпаются. Феликс говорит им что-то по-своему.

– Там… Там милиция! – дрожа всем телом, выдает Губастый.

Появляются Тёха и Сапог. Замечаю, что наш бригадир очень злой.

– В блудняк втравил! – кидает он Феликсу. – На хате ОБНОН сидит!

– Где сумки? – Цыган выпячивает челюсть, смотрит поверх головы Тёхи.

– С сумками в натуре не ушли бы, – тяжело дыша, сообщает Сапог.

Проснувшаяся Шуня потягивается, садится и спрашивает детским голоском:

– А что случилось, мальчики?

Феликс ругается по-цыгански. Гомонят женщины. Бородач мелкими шажками приближается к нам. У него глаза с синими белками, как у утопленника.

– Деньги давай! – Тёха нависает над Феликсом. – Мы работу сделали.

Мы все смотрим на цыгана. Он усмехается. Белый шрам на щеке змеится, как живой.

– Вы товар потеряли. Теперь вы денег должны, – спокойно произносит Феликс.

– Ах ты!.. – задыхается от бешенства Сапог, кидается к цыгану.

Ойкает Шуня. Я поворачиваюсь и вижу, что бородатый накинул ей на голову куртку и приставил к затылку пистолет, черный, плоский, большой. Кажется, такой называется «ТТ».

– Вы денег должны, – повторяет Феликс. – Сколько есть? Убьем девку.

– Хрена! – цедит Тёха.

На пальцах его блестит кастет. Сапог пригибается, готовый броситься на цыган. Губастый, даром что дохляк, сует руку за пазуху. У него там складной нож-рыбка, грозная такая притыка с изогнутым лезвием, он называет нож «наваха». В махаче «начистую» от Губастого толку мало, но с «навахой» он становится полноценным бойцом, может и пырнуть, были случаи.

– Мамочки… – тихо скулит под курткой Шуня.

Бородатый что-то говорит ей низким, злым голосом. Я вспоминаю, как у нас в детдоме дворник-айсор Бако, вот такой же заросший до глаз бородищей сумрачный человек, резал на заднем дворе свинью.

Стоял теплый сентябрьский день. Мы с Вовкой Колесом дежурили и через открытое окно увидели Бако, который стоял на коленях рядом с большой грязной свиньей, одной из пяти, живших на так называемом хоздворе, длинном сарае, нависшем над оврагом.

Бако, наклонившись к уху свиньи, урчал, как огромный черный кот. Рядом с ним на земле мы заметили эмалированный тазик. Свинья тревожно похрюкивала и пыталась уйти, но Бако крепко держал ее за нижнюю челюсть и все бормотал, бормотал, поглаживая свободной рукой по щетинистой спине.

А потом откуда-то возник нож, блеснул, как рыбий бок в мутной воде, свинья всхрапнула, и в тазик полилась черная кровь из перерезанного горла. Все произошло как-то буднично, тихо, спокойно. Розово-серая туша завалилась на бок, мелькнули ряды, сосков. Бако поднялся на ноги, отряхнул колени, аккуратно вытер нож тряпкой и, ухватившись за передние ноги, перевернул мертвую свинью на спину, чтобы начать ее разделывать.

Дальше мы смотреть не стали – ушли плакать в спальню. Нам было жалко свинью, но не очень. Свинья – это мясо, вкусное, и его много. А вот то, как деловито и ловко черный человек Бако убил животное, нас сильно напугало. С тех пор я старался всегда обходить дворника стороной, а когда слышал его низкий бас, вздрагивал.

Бородатый цыган напоминает мне айсора. И голос его звучит так же – утробное мурлыканье. Значит, все правда. Значит, убьет не задумываясь. На ватных ногах я подхожу к Тёхе и тихо говорю:

– Отдай.

Щелкает взведенный курок. Цыганки начинают верещать. Феликс машет на них – цыц, мол! – и снова говорит:

– Убьем девку. Деньги давай!

Тёха сопит. Тёха злится. Но выхода у него нет. Вытащив пачку, перетянутую резинкой, он бросает ее Феликсу под ноги.

– Подавись!

– Еще есть?

– Нет, это все.

Феликс нагибается, поднимает деньги, проводит желтым ногтем по корешку. Шелест купюр производит на него благоприятное впечатление.

Бородатый цыган опускает пистолет, толкает к нам Шуню. Тёха резко бьет Феликса кастетом в подбородок. Деньги снова падают. Феликс тоже валится на пол. И тогда бородатый стреляет в Тёху Я глохну от выстрела. Наступает звенящая тишина. Стреляная гильза звенит, скачет по полу, как маленький латунный чертик. Цыганята смотрят на нас круглыми глазами.

Пуля выбивает ямку в каменной плите пола. Феликс что-то по-своему гыргыркает бородатому, потом говорит нам:

– Вон идите.

– Мне бы автомат… – цедит сквозь зубы Сапог.

Тёха сплевывает. И мы уходим.

А что еще остается делать?

***

– Не было там никакого ОБНОНа! – утверждает Губастый. – Цыганская разводка!

– Да я сам фурагу косарскую видел! – доказывает Сапог. – Ты ж дристанул первым идти! А я видел. И мужика в черном бронежилете. Буквы белые «ОБНОН» на спине. А еще двое в машине сидели…

Они опять спорят. А чего спорить-то? Была на хате засада бойцов из Отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков или это хитроумные цыгане пуганули наших сумконошей – какая теперь разница?

– У-у-у, гадом буду, ни в жизнь больше с цыганами… – бьет себя кулаком в грудь Сапог. – Твари! Был бы у меня автомат…

Про автомат – это его любимая тема. Чуть что, сразу: «Был бы у меня автомат…» Тёха однажды даже сказал: «Иди в косарню, там дают». А Сапог в ответ: «Исполнилось бы восемнадцать, пошел бы!»

Мы сидим в пустом товарном вагоне. На покрытом железом полу потрескивает маленький костерок. Холодно. Можно было бы развести огонь побольше, но с дровами на путях дело плохо, мы нашли всего несколько палок и пару кусков угля.

До утра еще часа три. Утром мы уедем из Инзы. Тёха все же сохранил десять тысяч, которые лежали у него отдельно, в «секретном» кармане.

После неудачной попытки заработать наш бригадир сказал, ни на кого не глядя:

– Мой косяк. Я сам и отвечу.

Мы знаем – если Тёха сказал, значит, ответит. И найдет где достать деньги.

Чтобы скоротать время, играем в карты на щелбаны. Шуня не играет. Нахохлившись, как птица, она сидит у самого огня и не отрываясь смотрит на него. Пожалуй, я впервые вижу ее такой. Цыган с пистолетом своим бормотанием сильно напугал Шуню. Когда Сапог спросил, что он ей говорил, Шуня заплакала.

Наверное, если бы среди нас был кто-то, кто вот так же умеет одними словами напугать человека до полусмерти, мы бы смогли отбояриться от цыган. Я встречал людей, чисто «на базаре» останавливавших жестокие драки, в одиночку разводивших целые кодлы. Как правило, это были бывалые уголовники, матерые урки, тертые и битые жизнью.

Но мне почему-то вспоминаются не они, а Бройлер. Полгода назад, летом, когда мы вернулись после очередной работы в пробке, он вдруг сказал нам:

– Ребятки, а у меня сегодня день рождения!

– Ну, поздравляю, – хмыкнул Сапог и солидно добавил: – С тебя причитается.

– Дык а чего, елы-палы! – дурашливо вскинулся Бройлер, щуря близорукие глаза. – Давайте! Мою долю за сегодня можно и того…

– Отставить! – отрезал Тёха. – Хочешь бухать – вали к синякам на Курок.

– Ну, я же не собираюсь напиваться, – начал оправдываться Бройлер. – Но одну бутылочку. Портвейн, напиток дворников и философов, а?

Странно, но Тёха неожиданно согласился. Губастый сбегал в магазин и притащил темно-зеленый пузырь с тремя семерками на этикетке. Сапог разлил нам по трети стакана, остальное отдал имениннику. Бройлер зажал бутылку культями и выпил все из горлышка.

Мы тоже выпили. Вино было кислое и жгло в животе. Пока мы закусывали, Бройлер поудобнее устроился на своем лежаке в углу и начал рассказывать историю про свое детство:

– Дело было в стародавние советские времена, в благословенной Абхазии. Кто бывал там в ту пору, тот поймет, как сладко вздрагивало сердце и замирала душа при одних лишь упоминаниях о Гудауте, Очамчире, Гантиади, Пицунде, Сухуми, Гаграх и прочих райских уголках Черноморского побережья Кавказа. Эх, ребятки, ничего-то вы этого не видели…

– В Абхазии война была, – пробурчал Сапог.

Он не любил, когда Бройлер что-то рассказывает. Не любил потому, что сам и двух слов связать не мог.

– Тихо ты, – отважно сказал ему Губастый, и Бройлер продолжил:

– Поросшие реликтовым лесом горы, ласковое море, национальная кухня, белые колонны домов отдыха, пестрые базарчики, хозяйка тетя Надя, радушная и необъятная армянка, сдававшая комнаты своего бесконечного дома жаждущим приобщиться к курортной неге гражданам, ее сосед, грек Юра, яростный футбольный болельщик, выкидывающий в окно третий по счету телевизор после очередного проигрыша тбилисского «Динамо»…

Вечерами отдыхающие собирались за огромным столом во дворе дома, у цветущей магнолии, играли в лото, а под столом лежал старый хозяйский пес, черный, косматый, и вздыхал от избытка чувств и невозможности высказать их другим способом.

Мне было тринадцать лет, сестре моей – семь. Мы с родителями снимали беленую комнату на втором этаже. Мебели минимум – железные кровати с уютными панцирными сетками, столик и огромный шкаф типа гардероб, в котором висели плечики и лежало двуствольное ружье с серебряной насечкой. Сейчас это трудно даже представить – вы пускаете к себе в дом чужих людей, давая им не просто приют, не просто место для ночлега, но и ружье в шкафу.

Город Гудаута, утонувший в зеленой пене садов и бульваров, казалось, специально и строился для отдыха. Помню шашлычную, где за сущие копейки можно было сытно и вкусно пообедать и где над окошечком мойки висел самописаный призыв: «Послушай, дорогой, помоги нам. Убери посуду как хотишь, но сам!»

Мы засмеялись. Бройлер умел рассказывать так, как будто книгу читал. Губастый как-то пристал к нему: а почему ты не пишешь? Ведь талант же. На что Бройлер ответил:

– Закопать талант в землю… нет, даже не в землю, а в гору мусора и отходов – разве это не прекрасный философский эксперимент?

Голос Бройлера журчал, как ручеек, и перед нами открывалась другая, неизвестная нам жизнь:

– …Нет, не выразить словами, не вспомнить все, что было… А кофе по-турецки? А тающая во рту чурчхела? А плывущие по сизой нитке горизонта океанские корабли? А кепки грузинских таксистов? Говорят, когда началась грузино-абхазская замятня, грузин и вычисляли по кепкам, хотя я до сих пор не могу представить, что надо было сделать, чтобы столько времени жившие в добре друг с другом люди вообще начали убивать.

В Гудауте обитало столько национальностей и были они так перемешаны, что только начни отделять агнцов от козлищ – сам тут же станешь предводителем рогатых. Но нет, кто-то отважился, и теперь все знают, чем закончилась приморская идиллия…

Особо нужно сказать о коренных местных, об абхазах. Они в основном сидели по кофейням, этакие крупноголовые коренастые мужички, косились на приезжих женщин, обряженных в бесшабашно легкомысленные платьица, пили кофе и негромко горготали на своем странном языке. Мы бегали смотреть на них, потому что ходили слухи, что абхазы – это вымирающая нация, их осталось очень мало и их, как и чукчей, не берут служить в Советскую армию. До сих пор не знаю, правда это или нет, но то, что воевать абхазы умеют, они доказали в начале девяностых, надавав по шеям гораздо лучше вооруженной грузинской армии.

Впрочем, не буду о грустном. Я хочу рассказать вам, ребятки, о пользе владения языком. Так вот, позагорав с недельку на гудаутском пляже, наша семья решила посетить местные достопримечательности, благо было их в окрестностях с избытком – и озеро Рица, и Сухумский дендрарий, и Новоафонский монастырь, и одноименная с монастырем пещера, и прочая, прочая, прочая…

И вот в одно прекрасное, безо всяких оговорок, августовское утро, полное соленой прохлады и южного обжигающего солнца, мы на морском трамвайчике в числе многих других интересующихся граждан отправились в Новый Афон. Плыть, или, как всегда поправляет сухопутных жителей тот, кто хочет показать, что он ярый мореман и три якоря сгрыз без хлеба, идти нам было около часа, а чтобы отдыхающий люд не скучал, на верхней палубе трамвайчика, в самом ее носовом сужении, чертом вертелся прокопченный солнцем парнишка в спасжилете. Посредством мегафона он вещал не хуже радиодиктора: «Посмотрите направо. Перед вами открывается живописнейший вид на одну из главных достопримечательностей Абхазии, жемчужину кавказского побережья – Анакопийскую гору. Как рассказывает старинная легенда, на вершине этой горы стояла неприступная крепость…» Ну, и так далее…

Где-то в середине пути утомленные мерным покачиванием судна и грузом знаний об абхазском крае, вываленным на них неутомимым гидом, пассажиры заскучали. И тут кто-то заметил, что на лазурных волнах справа по борту качается нечто странное и с первого взгляда малообъяснимое – бело-желтый круглый блин примерно метрового диаметра.

«Что это? Что?» – наперебой начали интересоваться у нашего Вергилия отдыхающие. Тот перевесился через палубное ограждение, внимательно всмотрелся в волны и торжествующим голосом, усиленным мегафоном, оповестил всех: «Уважаемые пассажиры! Вам необыкновенно повезло. По правому борту нашего теплохода вы можете наблюдать одно из редчайших и интереснейших существ нашей морской фауны – гигантскую черноморскую медузу. Ее щупальца достигают в длину двенадцати и более метров, а яд, содержащийся в стрекательных клетках, смертельно опасен не только для человека, но способен убить даже такое крупное млекопитающее, как дельфин-белобочка. К счастью, этот вид медуз предпочитает прохладу открытого моря и никогда не заходит в теплые прибрежные воды, так что вам не имеет смысла беспокоиться на этот счет».

Тут впереди показались купола Новоафонской обители, и парень шустро сменил тему, начав тарабанить про святых отцов-аскетов, вырубленные в скалах лестницы, кипарисовые аллеи и прочую сакральную экзотику.

Меня в силу возраста монастырь интересовал мало, а вот медуза – наоборот, поэтому я покинул свое место под нагретым солнцем полотняным тентом и спустился на корму, где в сиреневом выхлопе дизелей полоскался на слабом ветерке линялый флаг, по-моряцки именуемый не то вымпелом, не то гюйсом.

Медуза, больше похожая на исполинский чайный гриб, слабо колыхалась у самого борта. Я заметил концентрические круги на ее желтоватом куполе и едва не вывалился, пытаясь увидеть щупальца. Но солнце давало по поверхности моря ослепительную рябь, и ничего мне рассмотреть не удалось.

Тут трамвайчик сделал поворот, винты вспенили воду за кормой, и медуза попала в эту морскую турбулентность. На секунду скрывшись из виду в пенных бурунах, она вылетела несколько в стороне в перевернутом виде. Я закусил губу от жгучей обиды – гигантская черноморская медуза оказалась… пластиковым тазиком, плававшим вверх дном.

А на верхней палубе смеющийся гид все вещал и вещал в свой рупор о волооких красавицах-горянках, гордых джигитах, скупых князьях-старцах и суровых монахах…

Так вот, ребятки: трудно, трудно переоценить значение языка и умение владеть им. Касается это не только работников почты, наклеивающих с помощью этого изгибистого органа марки на конверты, не только тружениц постельного фронта, которым без навыков языкознания тоже никуда, но также и тех, кто использует язык для говорения разнообразных слов.

Бройлер закончил свой рассказ и мечтательно зачмокал мокрыми губами. Он хотел еще выпить, но Тёха сдвинул брови и покачал головой – хватит, мол. Мы же весело обсуждали рассказ безрукого подвального философа, и все сходились в одном: в натуре у кого трекало подвешено как надо, тот в жизни никогда не пропадет.

Глава одиннадцатая
Не фартовый

К обеду добираемся до Ульяновска. Это так красиво звучит «к обеду», а на самом деле у нас из мезиновских продуктов осталось две банки рыбных консервов, полбатона черствого белого хлеба и кулек весовых конфет «ирис молочный».

Садимся в зале ожидания – на здешнем вокзале в него вход свободный. Делим еду не по-братски – старшим больше, младшим меньше, а по-дружески, то есть поровну. Делит Тёха, а он никогда никого не обделит.

Бригадир наш мается – денег осталось совсем в обрез. На поезд до Казани хватит, ну, может, повезет, и до Ебурга доедем, а вот как быть дальше?

Сапог, конечно, предлагает смотаться в город и сделать «пару хороших скачков». Неожиданно это предложение поддерживает Губастый. Я его понимаю – Губастый все время хочет жрать, а нам в ближайшее время обильные застолья явно не грозят.

– Пятёра, что скажешь? – спрашивает Тёха.

– Если нас заметут… – начинаю я.

– Пяточкин боится, – улыбается Шуня. – Тёшечка, Сапожок, давайте я с вами пойду?

Вот дура-то!

– Ничего я не боюсь, – говорю как можно более твердо.

– А слабо в однёху? – кидает Сапог. – Сумеешь?

– Да легко! – Я поднимаюсь с лавки.

– На спор?

– Давай! На пендель! – Я протягиваю Сапогу руку.

– Стопе, – он стискивает мою ладонь, но отпускать не спешит. – Пять штук принесешь – считай, выиграл. Идет?

– Ага.

– Тёха, разбей!

Бригадир разбивает и коротко говорит:

– К трем чтоб был. Поезд.

Ох, ну я и вляпался. И главное – сам, никто меня за язык не тянул. Кидаю короткое:

– Ждите!

– Че, правда один пойдешь? – подскакивает и кидается за мной Губастый.

– Спор есть спор, – останавливает его Сапог.

Я иду между лавок, на которых плотно сидят усталые пассажиры, и спиной чувствую взгляды четырех пар глаз. Смотрите, смотрите! Вот вернусь, тогда узнаете…

Подбодрив себя таким образом, выхожу с вокзала на площадь. Тут много машин, в основном такси и автобусы-маршрутки. Люди тащат сумки, чемоданы, баулы, спешно грузятся. Ловить в такой толпе фарт бессмысленно, надо идти в город.

План действий у меня простой: найти хорошо прикинутого пацана или девчонку, двинуть следом, дождаться удобного момента, чтобы рядом никого не было, и «наехать».

«Надо было взять нож у Губастого, – приходит хорошая и, как все хорошие, запоздалая мысль. – Припугнул бы».

С другой стороны, если косари повяжут меня с ножом, уже не отвертишься, поедешь в спецприемник без разговоров. А то и звездюлей огребешь столько, что потом всю оставшуюся жизнь будешь кровью харкать. Нет, такого счастья мне не надо. Обойдусь как-нибудь.

Иду по улице. Серый снег, голые ветви деревьев над головой, вокруг высятся дома. Люди спешат по своим делам, шумит поток машин. Со стороны Волги поддувает знобкий ветерок, но особого мороза я не чувствую.

Сворачиваю на перекрестке, читаю название улицы: «12 сентября». Странное название. Не нравится оно мне почему-то. И народ вокруг не нравится. Тетки с кошелками, мужики, женщины с маленькими детьми, уверенные в себе взрослые парни – к таким не подступишься. А «моих» клиентов что-то не видать. Оно и понятно – сегодня будний день, все в школах да колледжах.

Еще один поворот. На присобаченной к стене дома табличке значится: «Спуск Степана Разина». Тротуар и впрямь идет под уклон. Впереди видно белое широкое поле – это замерзшая, покрытая снегом Волга. Туда мне точно не надо.

Разворачиваюсь, иду обратно. Я брожу уже полчаса, если не больше, и все без толку. По кривой Локомотивной улице выхожу на проспект Гая. Наверняка местные острословы переиначили его в проспект Гея.

С Гая сворачиваю на улицу Варейкиса. Вот это наше название, подходящее. Еще бы через «о» писалось – вообще шоколад. Здесь все застроено огромными многоэтажками, как в каком-нибудь Бирюлево. Значит, народу живет много и всегда людно. Это плохо.

Парнишку в синей куртке с откинутым капюшоном замечаю издали. Джинсы, высокие ботинки, длинные волосы забраны в конский хвост, на плече кожаная сумка. Прибавляю шагу. Во рту пересыхает, как всегда перед дракой, сердце гулко бьется в ушах.

Догоняю обладателя хвоста, искоса смотрю на лицо. О, да он еще и очкарик! Лицо, что называется, интеллигентное, нос тонкий, не сломанный, над верхней губой пушок. Не боец, не гопник. Типичный маменькин сынок, за компьютером, небось, все время сидит. Я три раза в жизни работающий компьютер видел. И я думаю, что должно быть так: или у всех компьютеры, или ни у кого.

Прикидываю возраст жертвы – на вид лет тринадцать, не больше. В общем, для скачка этот лох мне вполне подходит. Но наезжать на него сейчас нельзя – вокруг полно народу, вон только что автобус выгрузил на остановке человек тридцать. Люди, что ж вы все не на работе, а?

На мое счастье, парнишка сворачивает в арку, ведущую во двор. Иду за ним, догоняю. В арке пусто, свистит ветер. За ней вижу припаркованные машины, сугробы, детскую площадку, на которой несколько мам выгуливают курлыкающих малышей.

Ну, сейчас или никогда!

Поскальзываясь на ледяных колдобинах – дороги в Ульяновске чистят плохо, – бегу вперед и заступаю очкарику путь.

– Стоя-ять! – Это слово я произношу с подвыванием, на блатной манер. – Сумку, деньги! По-быстрому!

– Что? – Он удивленно таращит карие глаза, пытается улыбнуться.

Все, кого жизнь не научила скалить зубы, в таких ситуациях начинают робко улыбаться. Потому что верят в лучшее, в добро и уверены, что у каждой сказки должен быть хороший конец.

Дураки. Хорошего конца вообще не бывает, хотя бы потому, что в итоге все всегда умирают.

Со всей силы бью кулаком прямо в улыбку. Парнишка ахает, всплескивает руками и падает на спину. Очки отлетают в сторону.

– Деньги давай! – цежу сквозь зубы и для верности добавляю с ноги в бочину. – И сумку!

Сумку, правда, я и так могу взять – она валяется на льду в паре шагов от меня. Но меня колотит боевой азарт – все получилось, все ништяк! – и я соображаю откровенно плохо.

Парнишка, размазывая кровь по подбородку, кривит лицо. Он совсем теленок – не пытается кинуться в отмах, не матерится, даже не зажимается, чтобы прикрыть живот. Наседаю на него:

– Ты че, глухо-ой?! Деньги, я сказа-ал!

Он дрожащей, испачканной в крови рукой лезет в карман, достает кошелек. Ого, а лопатник-то у очкарика знатный, пухлый! Забираю его, подхватываю сумку и срываюсь, на прощание крикнув:

– Я знаю, где ты живешь! Вякнешь кому – найду и зарежу!

Выбегаю на улицу, прямо через поток машин пересекаю ее, ныряю во двор, стараясь не потерять направления. За гаражами останавливаюсь. Сумка, конечно, классная, но если очкарик заявит, по ней меня будет легко вычислить. Поэтому сумарь надо скинуть.

Но первым делом лезу в кошелек. Ого, шесть зеленых тысячных бумажек, три красные полусотенные и несколько желтых сотенок! Эх, и отгребет Сапог знатного пенделя!

Еще замечаю в кармашках какие-то карточки, но это меня не волнует, после разберемся. Расстегиваю молнию сумки. Тьфу ты, а вот тут облом – внутри я вижу диски, книжки и прочую ерунду типа распечатанных на компьютере бумаг. Ну и ладно. Без сожаления выкидываю сумку в сугроб, утыканный бычками, – похоже, тут, за гаражами, у местных пацанов курилка.

Настроение у меня – на все сто. Еще бы, первый в жизни самостоятельный скачок, и все так удачно. Очкарика мне не жалко, не обеднеет. Небось, мамочке с папочкой побежал жаловаться. Ладно, это все, как говорил Бройлер, лирика. Пора на вокзал, а то на поезд опоздаю.

***

Тёха потрошит бумажник очкарика. Деньги он уже достал и спрятал, теперь внимательно разглядывает карточки-визитки, читает, шевеля губами. Мы заглядываем через его плечо и тоже читаем: «Школа-интернат “Алый парус”, директор», «Детский дом “Гнездышко”, заместитель директора», «Дом детства специальный (коррекционный) для детей с ограниченными возможностями здоровья, директор».

– Это че? – тычет в визитки Сапог и поворачивается ко мне. – Ты кого гробанул, придурок?

Сапог на меня злится – спор я выиграл и пенделя ему отвесил смачного, он аж подпрыгнул.

– Пятерочкин ограбил пятерых директоров детских домов, – смеется Шуня. – Отомстил за трудное детство, да?

– Да какой он директор… – Я начинаю оправдываться, а на душе кошки скребутся. Хорошее настроение куда-то девается, приходит понимание – я спорол косяк. – Пацан совсем!

– Тут еще удостоверение, – сообщает Губастый, принимая из рук Тёхи закатанный в прозрачный пластик квадратик с фотографией. – Значит, это у нас «Колтаков Михаил Борисович, координатор молодежного общественного движения по оказанию помощи детям-сиротам “Очаг”». В натуре, Пятёра, ты не мог сразу посмотреть?

– Как я тебе посмотрю? – огрызаюсь скорее от беспомощности. – Или мне надо было его попросить документы предъявить? Ты че, совсем без башки?

Тёха рассеянно смотрит карточки, потом выкидывает их в урну и тихо говорит:

– Пятёра на скачок больше не ходит. Не фартовый…

***

По свидетельству о рождении Сапога нам билетов на всех не продают.

– Один могу дать, – говорит кассирша, оглядывая нас через стекло. – А всем – документы нужны. У нас с этим строго.

– Попробуем сесть так, – Тёха недоволен.

Он вообще не любит, когда что-то выходит не по его. Да и кто любит?

В казанский поезд без билетов нас сажать не хотят. Проводницы, все как на подбор пожилые тетки со злыми лицами, дружно отказываются от возможности заработать, а одна даже грозит вызвать милицию.

Стоим возле касс, соображаем. Шуня прыгает вокруг нас на одной ножке и напевает на мотив песенки про ночную электричку:

– Он уехал прочь на машине-копилке. Вслед ему звенели пустые бутылки…

Это она Сапога дразнит. Он у нас одно время бутылками занимался – сбор, сдача. А копилка – косарская «Газель», в которую задержанных сажают. Типун Шуне на ее острый язычок.

У нас есть запасной вариант – автобус. Автовокзал находится неподалеку от железнодорожного. Идем туда. Вечереет. Люди на улице косятся на нас. Оно и понятно: после поездки в товарном вагоне, после всех наших приключений выглядим мы так себе. Как оборванцы выглядим.

Настроение у всех не фонтанное. Мы знаем, что автобус – это плохо. Поезд большой, если что, можно спрятаться от косарей, выйти на любой станции. Из автобуса никуда не денешься. В нем – как в мышеловке. Сиди и жди, когда тебя возьмут за жабры.

На автовокзале выясняется, что ближайший рейс на Казань только утром, в шесть. Придется искать место, где переночевать. На улице холодно. Хороших мест для ночевки – теплотрасса, теплый подвал – в Ульяновске мы не знаем. С автовокзала нас погонят, стеклянный зал весь насквозь просматривается. Выбора нет – придется возвращаться на станцию Ульяновск-центральная. Ночью там обязательно будет шмон, косари станут ходить и проверять билеты у подозрительных личностей. Мы как раз такие и есть.