Текст книги "Дети пустоты"

– Новенький… – понимающе кивает парнишка.

– В смысле?

– Новенькие всегда спрашивают, куда и откуда идет состав.

– А че не так?

Он указывает рукой с сигаретой на золотые буквы в торце станции:

– Читай: Узловая! Понял?

– Нет.

– Узел здесь. Куда хочешь можно попасть. Теперь понял?

– А как?

– Каком кверху, – он смеется, достает из пакета банку пива.

Щелк – пшш!

Отпив глоток, парнишка снисходит до объяснений:

– У каждого своя дорога и свой поезд. Или не поезд даже. Кто на что учился.

– Учился?

– Ну ты тупой! Так говорят, понял? Вон, смотри…

Из тоннеля выкатывает… трамвай. Обычный такой городской трамвай, вполне современный, с рекламой женских прокладок на боку. Внутри горит свет, и трамвай похож на аквариум на колесах. Коротко прозвенев, он останавливается у начала перрона. Несколько человек, в основном пожилые женщины с сумками на колесиках, торопливо заходят внутрь. Трамвай трогается и, покачиваясь, проезжает мимо нас. Несколько секунд спустя его красные огоньки скрываются в тоннеле напротив.

– Видал, поехали?

Я хочу спросить «куда?», но прикусываю язык. Парнишка наверняка ответит что-нибудь вроде «на кудыкину гору».

Стоим, молчим. Он сосет свое пиво, изредка прерываясь на затяжку. Синеватый дымок плывет над рельсами. На столбах освещения чирикают воробьи. Я разглядываю людей на перроне. В голове – сумбур и хаос, как это называл Бройлер. Что это за место такое? Почему «у каждого своя дорога и свой поезд»? Почему трамвай? Почему половина путей забита нерабочими составами? Почему, почему, почему?

– Молодой человек нуждается в разъяснениях? – раздается за спиной скрипучий голос.

Резко поворачиваюсь – аж в глазах темнеет. Передо мной старик, высокий, сухой, желтая кожа туго обтягивает кости черепа, глубоко запавшие глаза кажутся двумя червячками, выглядывающими из дыр в яблоке. Одет старик в черный плащ, суставчатые пальцы сжимают рукоять зонтика. У него прямая спина, и вообще он похож на какого-то аристократа, графа или герцога.

– Ну, типа да, – я киваю.

– Извольте, – старик совершает странное телодвижение, напоминающее поклон. При этом он умудряется не наклонить головы. – Вы, юноша, оказались в удивительном месте. Сразу отмечу – далеко не каждому хомо сапиенсу удается попасть сюда. Мало того, большинство живущих на планете Земля людей даже не догадываются о существовании этой… гм-гм… станции. А она, тем не менее, есть. Мне неизвестно, администрацией какого из потусторонних миров санкционирована ее работа, но станция функционирует исправно. И предоставляет свои услуги каждому желающему. Вот вы, молодой человек, желающий?

Отвечаю честно:

– Я не знаю.

– Ваш ответ не делает вам чести, – граф поджимает фиолетовые губы. – Извольте объяснить, зачем тогда вы здесь?

– Да я случайно! – почти кричу, с отчаянием в голосе.

Старик меня пугает больше, чем мертвые локомотивы и трамвай на железнодорожных путях.

Из тоннеля, пыхтя, выкатывает маневровый тепловоз. Он тащит за собой единственный вагон, обычный, пассажирский вагон, грязный, обшарпанный, весь раскрашенный и исписанный граффити.

– О, это мой! – Парнишка в бейсболке отбрасывает пустую банку.

Банка скачет по перрону с противным жестяным дребезжанием. Он залезает в вагон, и маневрушка утягивает его прочь.

– Итак, – напоминает о себе старик, – вы явились на станцию незваным гостем. Что ж, должен вас огорчить – вы можете застрять тут навсегда!

Последнее слово он произносит торжествующим, каркающим голосом. «Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!» – прыгает по станции эхо. Семафор у тоннеля вспыхивает зеленым. Приближается очередной состав. Он выносится из провала в стене со свистом, весь сверкающий огнями, точно детская игрушка. Если «ЭР-200» походил на пассажирский самолет, то этот поезд своими обводами напоминает современный истребитель. На зализанной кабине – красный силуэт хищной птицы и надпись: «Сапсан».

– Вынужден с вами проститься! – Старик оскаливает белые, явно вставные зубы. – Всего вам, юноша!

И он бойко ковыляет к затормозившему составу. Ему остается сделать всего один шаг, чтобы войти в вагон, но тут двери с шипением начинают закрываться и «Сапсан» трогается с места.

– Постойте! – кричит старик, пытаясь вставить зонт в щель между дверями.

– У-у-у! – воет поезд.

– А-а-а! – кричит старик.

Его тащит следом за вагоном. В воздухе мелькают костлявая рука, полы плаща – и «Сапсан» во мгновение ока исчезает со станции.

Я подхожу к краю перрона. Старик лежит на рельсах, разрезанный пополам. Пузырится кровь, шевелящаяся груда кишок расползается между шпалами, нелепо дергается скрюченная нога. Мое горло сжимает спазм, и я блюю прямо на останки…

Глава пятнадцатая
Тайм-аут, коллега

– Пятёра, братан! – кричит кто-то, тормоша меня, словно куклу.

Голова раскалывается, как будто в нее воткнули раскаленный штырь. Рвота не прекращается. Острая боль режет желудок, мне не хватает воздуха – спазмы идут один за одним, не давая возможности вдохнуть.

– Водички ему дайте, – просит Шуня.

– Щас, щас, – отзывается Губастый.

Мне на лицо льется холодная вода. Она затекает в нос, в рот, я пытаюсь вдохнуть, делаю глоток – и опять сгибаюсь пополам в рвотной судороге.

– Поднимите его! – командует Тёха.

Крепкие руки Сапога вздергивают меня, прислоняют спиной к чему-то твердому. С трудом разлепляю склеившиеся от гноя веки. Тусклый свет лампочки режет глаза, точно ножом. Различаю Губастого. У него под глазом финик, нос распух, как баклажан. Рядом появляется лицо Шуни. Оба смотрят на меня с испугом.

– Ну че, братан? Как ты? – басит слева Сапог.

– Нэ-э-э… – Я пытаюсь сказать «нормально», но голоса нет, одно мычание, переходящее в хрип.

– Не трогай его, пусть оклемается, – Тёхин голос раздается слева.

Так, значит, все здесь, всё в порядке, один только я такой вот лох фанерный, чуть тапки не отбросил. Поднимаю руку и трогаю голову. Трогаю – и не чувствую ее. Вместо головы у меня какой-то матерчатый шар.

– Тихо, тихо, – Сапог ловит мою руку, осторожно, словно она стеклянная, опускает вниз. – Не дергайся, тебе вредно. Ну, всё?

– Всё-о-о-о, – выдавливаю я.

Слава богу, тошнота постепенно отступает. Организм подает сигналы – ноги на месте, руки целы. Понимаю, что сиденье подо мной слега подрагивает – значит, мы едем. И едем, судя по полкам, в поезде, в плацкарте, а не в электричке. Но как мы сюда попали?

– Жрать хочешь? – со всей участливостью, на какую он только способен, спрашивает Сапог.

– Офигел?! – одергивает его Губастый. – Какой ему сейчас жрать! Пусть сидит.

– Лечь бы… лечь, – эти слова получаются у меня уже лучше.

– Сиди, – говорит Тёха. – Ты как ложишься, сразу блевать кидаешься.

– А где… Куда едем?

– Кемерово проехали, – сообщает Губастый. – Утром в Красноярске будем.

– Ке… Кемерово? – Я силюсь вспомнить, где это, пытаюсь мысленно представить карту. Голова пульсирует болью в такт далекому перестуку вагонных колес. – Сколько я… в отрубе?

– Третий день кончается, – усмехается Сапог и тут же увлеченно начинает говорить: – Мы думали – кирдык тебе, братан! Думали, Бройлеру дубль дашь, понял?

– Погоди ты! – обрывает его Губастый и обращается ко мне: – Ты вообще ничего не помнишь?

– Гопоту помню… – Я напрягаю память. – Монтажкой меня…

– Во, все так и было! – радуется Сапог и пихает Губастого. – А ты – «он память потеряет», «дебилом будет»! Ух, был бы у меня автомат, всех козлов бы положил!..

– Пяточкин! – зовет меня Шуня. – Ты герой России, знаешь?

– По… почему?

Сапогу надоедает этот косноязычный разговор, и он разводит руки в стороны:

– Тихо все! Я сам. Короче, так: когда ты под монтажку кинулся, косари в вагон вломились. Ну, они видели, как все было. И давай этих уродов принимать. А те в отмах. И все по новой. Тут станция. Косари уже в курсах, две машины подогнали, народу валом, все со стволами. «Скорая» приехала. Кипёж такой, как будто президента встречают. Короче, всех повязали.

– И нас?

– Нас в больничку повезли. Тебя на носилках, мы рядом. Шуню только хотели в косарню для дачи показаний – она ж одна вся целая!

– Неправда, я ноготь сломала! – возмущенно кричит Шуня.

Все начинают ржать. И я тоже, хотя это очень больно. Но смех продлевает жизнь, а боль можно потерпеть.

Отсмеявшись, спрашиваю:

– А чего потом было?

– Косарь к нам пришел, целый майор. Ну, начался гнилой базар – кто-почем-хоккей-с-мячом. Телега про экскурсию, ясное дело, не катит. Мы молчим. Тогда косарь сам начинает: мол, как хорошо, что этих отморозков взяли, на них столько всего висит, а главное, они мента замочили осенью, тоже в электричке. В общем, благодарность нам кидает реальную. И спрашивает, чем помочь.

– Ага, – не выдерживает Губастый. – И тут Тёха: нам билеты надо до Хабаровска.

– Глохни! – рявкает Сапог. – Сам расскажу! Короче, косарь кричит – не, до Хабары не могу, но до Красноярска сделаю! В общем, жратвы он нам купил, лекарств для тебя – не помнишь?

– Я ж в отрубе был, – пытаюсь пожать плечами, мол, как я могу что-то помнить. – А че, такие косари разве бывают?

– Всякие бывают, – бурчит Тёха.

Движение отзывается болью во всем теле. Оказывается, у меня пострадала не только голова.

– Ха, в отрубе! – Сапог хлопает тыльной стороной руки в ладонь. – Ты ж ногами ходил, воду пил, хавал даже. Правда, блевал все время и мычал, как бухой. Мы с Губастым тебя в туалет водили. В коридоре отпустим, ты клешни растопыришь и чапаешь – му-му! На зомби из кино похоже. Косарь нам кричит: куда вы его тащите? Его лечить надо, капельницы-муяпельницы всякие ставить. А мы кричим: десант своих не бросает! В общем, свинтили с больнички, в поезд затихарились, ведро у проводницы взяли и вот – едем.

***

Ночь проходит спокойно. Перед сном Шуня и Губастый в четыре руки делают мне перевязку, накладывают какую-то вкусно пахнущую покоем мазь. Больничные запахи для меня всегда, с самого детства, связаны с чем-то приятным – с отдыхом, с тишиной, с одиночеством.

– У-у-у, тут такой шишак, – завистливо говорит Губастый, осматривая мою освобожденную от бинтов голову. – И рана!

– Рана-то откуда? – Я вспоминаю обмотанную изолентой монтажку.

– А кожа лопнула, – Шуня произносит эту фразу так, точно это обычное и даже плевое дело – ну подумаешь, кожа! Лопнула, бывает…

Мазь помогает. Боль в голове постепенно проходит. Тошнота время от времени напоминает о себе, но это уже не те спазмы, что рвали меня на части. Ведро остается стоять под полкой.

– Все путем будет! – весело ободряет меня с боковушки Губастый.

– Хватит базарить! – бурчит Тёха с нижней полки.

Сапог и Шуня, шепчущиеся о чем-то наверху, затихают. Наступает гулкая вагонная тишина. Под аккомпанемент колесного стука я медленно погружаюсь в сон.

Губастый прав: все будет путем…

***

Утром я самостоятельно дохожу до туалета. Меня не тошнит, голова почти не болит, только страшно чешется. Но мутняк остается – время от времени все вокруг начинает «ехать», и я против воли хватаюсь руками за полку, на которой сижу.

Пробую поесть – пара бутербродов проходит нормально. Хочется еще, но Тёха решительно пресекает мои попытки нажраться от пуза.

– Хорош. Опять заблюешь все, Губастому потом убирать.

– Красноярск! Прибываем в Красноярск! – зычно вопит проводница, ковыляя по вагону.

– Погода там как? – окликает ее Губастый.

Проводница неодобрительно смотрит на нас – такие пассажиры для нее головная боль, но все же снисходит до ответа:

– Передали – тепло, плюс один.

Красноярский вокзал похож на дворец – здоровое старинное здание с куполом. Только по бокам к нему зачем-то пристроили два современных «турецких мавзолея», и теперь дворец похож на пожилую богатую тетку, которую зажали в темном переулке два гоп-стопника.

Стоим у дверей, толпа пассажиров обтекает нас со всех сторон.

– Ну че, как обычно – ты за билетами, мы потусим? – спрашивает Сапог у Тёхи.

Видок у нас аховый – Губастый весь в бланшах, я тоже. У Сапога рассечена бровь, только Шуня и Тёха выглядят более-менее. Чем скорее мы куда-нибудь спрячемся, тем лучше.

– С бабками напряг, – говорит Тёха после короткого раздумья.

Все понятно. Пока тепло, неплохо было бы подзаработать. Но как и где?

Неподалеку пасется мужик лет тридцати, одетый в яркий оранжевый пуховик с черными полосками на рукавах. Он смотрит на нас, явно что-то прикидывая. На косаря вроде не похож, но кто их здесь, в Красноярске, знает? Может, переодетый опер?

– Ладно, пошли внутрь, – объявляет Тёха.

Мы трогаемся, но тут оранжевый загораживает нам путь.

– Привет! Ребята, заработать хотите?

– На ловца и зверь, – бурчит Тёха. – Че делать надо?

– Агитаторами на выборной кампании, – не очень понятно объясняет мужик.

– Денег сколько?

– Не обидим! У нас автобус, пойдемте, довезу до штаба. Меня зовут Антон.

– Какого еще штаба?

Он улыбается.

– Предвыборного!

***

Едем через весь город куда-то на окраину. Наконец автобус останавливается возле двухэтажного дома.

– Вылезайте! – командует Антон. – Идите за мной.

Шагаем по длинному коридору, заставленному шкафами. К стене прислонен большой плакат: «Петр Халл – это чистый город, порядок на улицах и забота о каждом. Голосуйте за Петра Халла!» Рядом плакат поменьше: «Петр Халл – наш депутат!» То и дело навстречу нам попадаются какие-то люди с пачками листовок, в воздухе висит табачный дым.

Антон толкает дверь, кивает:

– Проходите.

Помещение – явно бывший школьный кабинет: парты, доска, портреты замшелых писателей на стене. У доски двое: толстый дядька, удивительно похожий на нашего Бройлера, и человек-гора в черном костюме-тройке. Человек-гора наголо брит, толстяк, наоборот, волосат, как павиан. Этим он, кстати, отличается от лысого Бройлера. И с руками у него все в порядке. Есть руки.

Мы топчемся у двери. «Оранжевый» Антон делает нам знак – тихо, мол. Тихо – потому что двое у доски спорят, и, судя по всему, уже давно.

– Демократия в России невозможна, как невозможно посадить на смоленском огороде эквадорский банан! – веско басит человек-гора. – Он не будет расти, не будет плодоносить, он погибнет в нашем климате, проиграв битву за жизнь какой-нибудь репе или свекле. При этом репа в Эквадоре вполне себе может расти и плодоносить. Но оставим ботанические аллегории, перейдем к главному…

– К какому еще главному? – яростно выкрикивает волосатый. – Что есть демократия, коллега? Что это за зверь такой? В идеале, в классическом понимании это власть народа, то есть когда народ выбирает лучших своих представителей, соль земли, чтобы они «володели и управляли» этим самым народом…

– Угу, – человек-гора наклоняет бритую голову. – Только на деле демократия давным-давно превратилась во власть денег. Тут все очень просто: главной и неотъемлемой частью ваших демократических выборов является так называемая предвыборная борьба. То есть народу объясняют, кого надо выбирать, кто лучше, кто соль земли. А у кого больше шансов лучше объяснить это, у кого больше шансов победить? У того, естественно, у кого больше денег, которые можно потратить на выборы. Таким образом, в демократических странах к власти всегда приходят деньги. Большие деньги. Так-то.

Толстяк подпрыгивает на месте от негодования.

– Чушь! – кричит он. – Чушь, чушь и еще раз чушь! Вы забываете, коллега, один важный момент – при демократии передача власти происходит без заметных и ощутимых потрясений. Стало быть, существует некий стабилизирующий фактор, который гарантирует преемственность, гарантирует устойчивость системы. Что служит этим фактором? И вот тут мы можем говорить о деньгах. Они, если угодно, – своеобразный фундамент, над которым можно надстроить – и снести! – все, что угодно, но сам фундамент всегда остается невредимым. Таким образом, демократия – это стабильность!

– Это наш главный пиарщик, – кивнув на волосатого, с гордостью сообщает Антон шепотом.

– Кто? – не понимает Сапог.

– Пиарщик – специалист по связям с общественностью, – объясняет начитанный Губастый. – Он знает, как лучше убедить людей что-нибудь купить или за кого-нибудь проголосовать.

– Ясно, – разочарованно бухает Сапог. – Разводила, короче.

– Ти-ихо! – шипит Антон.

Но он зря волнуется – спорщикам сейчас не до нас.

– Этот статус-кво соблюдается неукоснительно, – визжит волосатый пиарщик. – Корни его уходят в глубокое западноевропейское Средневековье, они – в цеховых гильдиях, в купеческих сообществах, в бюргерских общинах, куда принимали только по достижении определенного уровня богатства. Деньги там были главнее власти, и это делалось сознательно, дабы противопоставить себя, свою гильдию, свой круг – сеньору, феодалу, имевшему власть, но зачастую не имевшему денег. Европа, коллега! Она шутить не любит. Состоятельным людям нужна была гарантия от беспредельщиков, облеченных властью, и этой гарантией стала демократия!

– Ну да, в Европе кровопролитная война между властью и деньгами закончилась безоговорочной победой последних. Но деньги не просто победили, они еще и создали себе религиозно-идеологическую базу – протестантизм, и двинулись в глобальную экспансию по планете, – человек-гора бухает увесистым кулаком в ладонь. – Истоки нынешней западной демократии вовсе не на афинской агоре, нет, они – в набитых талерами сундуках ганзейских купцов, в меняльных лавках Амстердама, в ювелирных мастерских Парижа, ясно вам?

– Ага! – торжествует волосатый. – Вы сами проговорились! Конечно, в России, в этой стране, власть всегда была первичнее, главнее денег. Начиная со времен князя Владимира Святого власть стала высшей ценностью, главным призом, а деньги зачастую не играли даже вспомогательной роли. В этом особенность российской политической системы, причем особенность ментальная, то есть не подающаяся быстрому изменению.

– Быстрому? – хмурится человек-гора. – Да эту особенность вообще изменить невозможно! Мы – русские, с нами Бог! Так всегда было и будет.

– А это кто? – указывает на лысого Губастый.

– Пиарщик нашего главного конкурента Красовского, – шепчет «оранжевый». – Красовский идет от блока патриотических сил.

– А ваш от какого?

– Ни от какого. Наш кандидат – независимый предприниматель.

– А чего они вообще спорят?

– Репетируют предстоящие дебаты. Тихо!

– А че тихо-то, – Губастый пожимает плечами. – Они так орут…

Волосатый и лысый пиарщики и вправду орут как резаные:

– Конечно, совсем иначе происходит и механизм передачи власти! – надрывается толстяк. – Стабилизирующего фактора не существовало долгие века, и поэтому каждый раз смерть правителя приводила к жесточайшим столкновениям и войнам, которые вполне можно назвать гражданскими. Традиция гражданских войн у нас очень древняя, ей чуть не тысяча лет, понимаете? После смерти того же Святого Владимира его дети затеяли первую из таких войн, и впоследствии брат вставал на брата, а сын на отца бессчетное количество раз…

– Стоп! – Человек-гора поднимает ладонь-лопату – Тайм-аут, коллега. Я тут дальше подготовил тезисы о том, что попытка стабилизировать систему была предпринята монголами из Золотой Орды, но и у них ничего не вышло. Выдавая ярлыки на великое княжение, ордынцы добились лишь централизации власти, которая затем и смела их с исторической арены. Как, пойдет?

– Вполне, – соглашается волосатый. – А дальше все шло по отработанной схеме. Как только очередной правитель уходил из жизни, так тут же разгоралась битва за власть, причем чем властительнее и сильнее был правитель, тем кровавее и страшнее оказывалась эта битва. После смерти Ивана Грозного в каше Великой Смуты страна и вовсе едва не погибла…

– Снова – стоп! – Человек-гора достает из кармана какие-то листочки, шелестит ими. – Вот тут про Новгородскую республику – это же ваши слова?

– Какие? – Толстяк подпрыгивает, пытаясь заглянуть в листочек.

Шуня хихикает, пританцовывая и виляя задницей, напевает еле слышно:

– Тыц-тыц-тыц… «Вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер. А костру разгораться не хочется, вот и весь, вот и весь разговор…»

Мне тоже смешно, как будто я смотрю цирковое представление, где два клоуна валяют дурака. Но пиарщики убийственно серьезны.

– «Кстати говоря, в русской истории была долговременная попытка поставить деньги над властью, то есть пойти по западноевропейскому пути. Речь идет о Великом Новгороде, о Новгородской республике», – зачитывает человек-гора.

– Все, все, я вспомнил! – энергично кивает волосатый. – Там дальше так: однако противостояние власти и денег в конечном итоге вылилось тут в самую крайнюю форму, и тот же Иван Грозный попросту вырезал всех «демократов», на долгие века закрыв эту тему в российской политике.

– И еще… – потрясает листочками лысый.

– Я знаю, знаю! – кричит толстяк и, заложив короткие ручки за спину, тарабанит: – Можно потратить уйму времени, подтверждая тезис о потрясениях при передаче власти. Достаточно вспомнить события, последовавшие за смертью царя Алексея Михайловича, замятню среди российской аристократии, вызванную смертью его сына Петра Первого, или мятеж декабристов, вызванный смертью Александра Первого. Важно другое: сформировавшийся в Европе вполне себе демократический в плане передачи власти принцип «Король умер – да здравствует король!» у нас практически никогда не работал. Теперь ваш выход, прошу!

Человек-гора промокает блестящую от пота лысину огромным клетчатым платком и басит:

– Исключения были, но они составляют небольшие по сравнению со всей русской историей временные отрезки. Это периоды царствований Николай Первого – Александра Второго, кстати, последний был убит террористами – Александра Третьего – Николая Второго и позднесоветский период правления Хрущева – Брежнева – Андропова – Черненко – Горбачева. Что примечательно, обе эти эпохи закончились революциями, первая – социалистической, вторая – антисоциалистической олигархической. Вот так-то, вот к чему приводят попытки насадить на нашей почве демократию!

– Какая демократия в царский период, окститесь, коллега! – взвизгивает толстяк.

– Суверенная, естественно, – человек-гора впервые изображает на монументальном лице подобие улыбки. – Ну, а раз власть в вышеупомянутые исторические отрезки передавалась практически без борьбы, существовал некий стабилизирующий фактор. Им, как это ни странно, выступала весьма разветвленная бюрократическая система, огромный пласт чиновничества, которое хотело сохранить существующее положение вещей и могло в силу наличия управленческих рычагов повлиять на желающих включиться в борьбу за власть. Таким образом, российско-советское чиновничество само по себе играло весьма весомую роль, однако на развитии страны оба раза, когда оно вступало в игру, закончились весьма плачевно.

– Уф… – Толстяк берет со стола плоскую бутылку виски, отхлебывает прямо из горлышка. – Пора переходить к финальной части, коллега. Боюсь, избиратель заскучает.

– Подбросим ему мясную кость, – хмыкает человек-гора, принимая бутылку из рук толстяка.

– Это какую же?

Сделав длинный глоток, лысый вытирает губы и отвечает:

– Сахарную. Вот послушайте, что скажет мой: «Демократию западного образца у нас построить нельзя, потому что ментально мы не можем примириться с главенством денег над властью».

– Чудно, просто чудно! – хихикает волосатый. – А мой ответим так: «Сильный недемократический правитель самим фактом своего правления закладывает предпосылки грядущих после его ухода из власти потрясений, обычно ведущих к ослаблению государства».

– Но! – Человек-гора поднимает вверх огромный палец. – Стабилизирующий механизм при передаче власти в наших условиях в конечном итоге становится фактором, разрушающим само государство.

– Кажется, это тупик? – разводит ручками толстяк. – Но мы думаем, что решать эту проблему как-то надо, и это бесспорно. В ближайшее время нынешний президент России покинет свой пост, и можно с высокой долей вероятности предсказать, что за этим последует очередная фаза борьбы за власть, и дай нам всем бог, чтобы она не вышла за рамки «схватки бульдогов под ковром».

– Вы забываете, что феномен власти заключается в том, что даже самые верные и преданные соратники, вкусив этого диковинного и необычайно пленительного яства, тут же забывают обо всем – об обязательствах, о дружбе и чувстве благодарности и так далее, готовые пойти на крайности ради того, чтобы как можно дольше не выпускать власть из своих рук, – чеканит каждую фразу лысый. – И всем уже давно ясно, что далее так продолжаться не может. В двадцать первом веке, когда все исторические процессы благодаря глобализации и научно-техническому прогрессу словно бы прессуются и когда то, на что раньше уходили века, теперь происходит в течение пары-тройки лет, Россия может попросту растаять, раствориться в кипучем котле мировой политики, как тает кусок масла.

– Нет, нет и еще раз нет! – опять подпрыгивает толстяк. – «Новая метла», которая всякий раз выметает сусеки и амбары «до основанья, а затем» начинает с нуля новый цикл, – слишком большая роскошь по сегодняшним временам. Стало быть, нужен некий институт, некий механизм, возможно, что и внегосударственный, внесистемый, который бы играл роль стабилизатора, как магнитное поле Земли стабилизирует стрелку компаса. Что это будет за механизм? Сложно сказать. Церковь, при всем уважении к ее устоям и традициям, так и не стала объединяющим общество фактором, об этом красноречиво говорит количество верующих. Общественная палата в том виде, в котором она существует сейчас, – откровенно пятое колесо в телеге российской государственности. Армия – вообще не вариант, понадобятся десятилетия, чтобы вернуть ей престиж и репутацию. Только проверенная на практике демократическая модель, только либеральные, общечеловеческие ценности…

– В жопу ваши ценности! – сверившись с бумажкой, басит человек-гора. – У России свой путь, своя дорога. Мы не будем равняться на всяких европейских жабоедов и еврейских олигархов с Уолл-стрит! Нет мировой закулисе, слава России!

– Перебор, – морщится толстяк.

– Да? – Человек-гора морщит кожаный лоб, тасует листочки, как карты. – А так? У России свой путь, своя дорога. Она ведет в будущее, в светлые дали, где наш многонациональный народ наконец-то будет счастлив!

– Это лучше, – кивает толстяк, приглаживая растрепанные патлы. – Ну что, коллега, по-моему, мы очень продуктивно пообщались.

– Согласен.

– Вы только подбавьте немного националистской риторики, избиратель это любит.

– А вы про пидоров чего-нибудь вверните, – усмехается человек-гора. – Что за либерал без рассуждений о правах пидоров?

– Хорошо, – кивает толстяк. – Итак, до завтра?

– До завтра.

Пухлая лапка толстяка тонет в ручище человека-горы. Прихватив бутыль с виски, человек-гора, не глядя на нас, выходит из класса. Волосатый, наоборот, обращает внимание на посторонних.

– Антоша, это кто?

– Агитаторы, Аристарх Львович.

– А-а, ну чудно, чудно! Молодые люди, пожалуйте на инструктаж…