Текст книги "Дети пустоты"

Выговор у Аслана странный – он как будто сдерживает клокотание в горле и старательно произносит при этом все звуки.

Рукомойник обнаруживается в углу, у двери. Под ним ведро. Ага, значит, водопровода в доме нет. Как же хозяйка справляется с такой оравой детей без воды?

Замечаю, что Тёха смотрит на Аслана почти что с ненавистью. Тёха не любит черных, а Аслан явно из их породы – курчавые волосы, смуглое лицо, густые брови.

Приоткрывается дверь, ведущая в глубину дома, появляется круглое узкоглазое девчачье личико. Черные волосы заплетены в косички.

– Папа, – громким шепотом кричит девчонка, с любопытством разглядывая нас, – мама сказала, чтобы ты поднялся. Там этому… новенькому плохо совсем…

– Ладно, вы пока ешьте, – Николай поднимается с табурета. – После поговорим…

Он уходит. «Новенькому», надо же! Мы, помыв руки, снова садимся. Сапог берет нож, хлеб и начинает нарезать буханку толстыми ломтями.

– Ты что делаешь?! – кричит Аслан, подскакивает и вырывает у него нож. – На столе резать нельзя! Доска для чего, э?

– Стол – божья ладонь, – слышим мы серьезный голос от двери.

Это белобрысая, которая Таня.

– Мама попросила за вами поухаживать, – объясняет она свое появление.

– Как там наш Хо… малой наш? – интересуется Сапог.

– Плохо, – качает головой Таня. – Мама боится, что отек легких может начаться. Мы анальгин сделали, камфору сделали, антибиотик… Что ж вы, здоровые лбы, так его застудили?

– А мама у вас врач? – спрашивает Губастый, жадными глазами глядя на нарезанный хлеб.

– Да, педиатр, – кивает Таня. – Пятнадцать лет стажа.

В печке трещат разгорающиеся дрова. Аслан, покраснев от натуги, приносит из сеней здоровенную столовскую кастрюлю-выварку Я сижу с краю и кидаюсь помочь, но он мотает головой и в одиночку доносит выварку до печки.

– Большая у вас семья, – продолжает разговор Губастый.

– Семья-то большая, да два человека всего мужиков в ней… – смеется Сапог.

– Нет, мужиков пятеро, только трое совсем маленькие, – улыбается Таня. – А родных детей и правда всего двое – Вичка и Павлик.

– Как – родных? – не понимает Губастый.

Мы переглядываемся.

– Ну, своих у мамы с папой двое, а мы – приемные, – с обезоруживающей простотой говорит Таня.

– Так у вас че, семейный детский дом, что ли? – недоумевает Губастый.

– Нет, просто дом. Но семейный, да. Папа с мамой нас усыновили. Мы все теперь – Мезиновы.

– Ну, значит, семейный детский дом называется, – упирается Губастый.

– Семейным детским домам помощь от государства положена, – терпеливо объясняет Таня. – А нам никто не помогает. В администрации сказали, что у нас документов каких-то нет. «Набрали детей, – говорят, – вот и возитесь с ними». И соседи еще…

Она кривит губы, в глазах – слезы.

– Что – соседи? – спрашивает Сапог.

– Два раза дом поджигали, – Таня справляется с волнением, даже пытается снова улыбнуться. – Трактор сожгли.

– Шакалы! – коротко бросает от печки Аслан.

– Зачем поджигали-то?

– У нас две коровы, козы, свиньи, машина есть, трактор… был. Огород тридцать соток, поле. Папа с мамой целый день работают, с утра до вечера. И мы тоже, помогаем. А в деревне никто не работает, – голос Тани вдруг начинает звенеть, как от обиды, – молодые, кто остался, пенсию у стариков отнимают, пьют все время. Батюшка был, отец Петр, у него тоже большая семья, так его дом сожгли. Он не давал им пить, на магазин налоговую навел, хотел, чтобы агроферму организовали, человека из города привез. Вот в августе их и подожгли. Матушка, тетя Вера… Она насмерть задохнулась дымом. Отец Петр с детьми уехал…

По Таниной щеке скатывается одинокая слезинка. Она утирает ее уголком воротничка.

– Так вас-то за что? – не унимается Сапог.

Губастый под столом пинает его, получает ответный пинок и трет ушибленную ногу.

– А мы не такие, как они! – вскидывает голову Таня и подводит черту под неприятным разговором: – Все, разбирайте миски, щи согрелись.

– Был бы у меня автомат… – бормочет Сапог.

Аслан, надев брезентовые рукавицы-верхонки, подхватывает выварку и ставит ее на край стола, снимает крышку. После мороза, после бега по полю я аж захлебываюсь божественным запахом щей. Так пахнут сытость, покой, уют. Так пахнет дом…

Таня большим половником разливает ароматные горячие щи по мискам, вываливает на стол груду ложек.

Губастый первым пододвигает к себе миску, с наслаждением вдыхает поднимающийся парок и запускает ложку в густое варево. Щи мясные, очень вкусные. Я никогда таких не ел. У нас в детдоме готовили неплохо, но все равно не так. И щи там были пусть и с мясом, но водянистые какие-то, что ли.

В комнате воцаряется тишина, слышен только перестук ложек. Шуня, поначалу поджавшая губки, – она вообще не любит мясное, – распробовав, наворачивает вместе со всеми. Лицо ее раскраснелось, длинная рыжая челка свисает, мешая есть, и она время от времени смешно сдувает ее с носа.

– Чечен? – вдруг спрашивает Тёха.

Он съел всего пару ложек и теперь исподлобья смотрит на присевшего на тот табурет, где сидел Николай, Аслана. Таня стоит у двери, прислонившись спиной к косяку, и с улыбкой смотрит, как мы едим. Вопрос Тёхи заставляет ее вздрогнуть.

– Вайнах, – с вызовом отвечает Аслан.

– А тут че делаешь?

– Тут мой дом.

– С хрена ли? Че-то я гор вокруг не вижу…

– Не надо, – умоляюще просит Таня. – Ешьте молча.

Но Тёху уже не остановить.

– Че молчишь? – сжимая кулаки, не отстает он.

– Николай отца моего убил, – вдруг говорит Аслан.

Тёха никогда ничему не удивляется. Но тут его лицо вытягивается.

– Чего?

– Отец в другого Бога верил. Он деда убил, мать убил, двух сестренок, – как бы через силу рассказывает Аслан, глядя в пол. – И людей из роты Николая. Девять человек. Он дом взорвал. А сам в горы ушел. Николай за ним пошел, догнал и убил…

Глава девятая
Мы любим свободу!

Губастый первым приканчивает свою порцию, откладывает ложку и с сожалением смотрит в Тёхину практически не тронутую миску.

– Еще? – спрашивает Таня, срываясь с места.

Видно, что она рада как-то перебить неловкую тишину, повисшую после разговора нашего бригадира с Асланом.

– Ага, – счастливо улыбается Губастый.

Пожрать он любит, это да. И главное – куда в него лезет? Худой, кости торчат, а хавает за троих.

Таня наливает полную миску.

– Не мародерничай, – шипит на Губастого Сапог.

Он прав – тут в доме детей мал мала меньше, каждый кочан капусты, небось, на счету, но Губастый сейчас ничего не слышит, полностью сосредоточившись на миске со щами.

Приходит Николай. У него озабоченное, усталое лицо.

– Как он? – спрашивает Тёха.

– Спит. Температуру чуток сбили, – дергая щекой, отвечает Николай. – Чуть не загубили вы парня.

– Мы ж не знали… – говорит Сапог виноватым голосом.

– Чего не знали?

– Ну, что он доходяга такой. Тепло же было – оттепель.

– Тепло… – ворчит Николай. – Куда вас понесло-то? Родители ваши где?

– Нету у нас родителей, – расставляю я точки над «ё». – А едем мы на Дальний Восток.

– Куда-а?! – поражается Николай. – С ума сошли, что ли? Зимой, через всю страну… Деньги хоть у вас имеются?

– Полно! – Я произношу это с вызовом.

– Пятёра, глохни! – не глядя на меня, приказывает Тёха.

– Серьезные вы мужики, как я погляжу, – усмехается Николай. – С полными карманами денег пешком по полю на Дальний Восток… Ну-ну.

Он садится напротив Тёхи, пристально смотрит на нашего бригадира. Тёха отодвигает миску, тоже смотрит на хозяина дома. Молчаливая эта переглядка длится около минуты.

– Девчонку-то куда тащишь? – спрашивает Николай.

– Она сама, – Тёха отводит взгляд, вертит в руках ложку.

– Ты вроде на дурака не похож. Понимать же должен – авантюра это. Не доехать вам.

– Это с хрена ли? – не удержавшись, вклинивается Сапог.

– У нас не ругаются, – морщится Николай.

– Почему не доехать? – послушно исправляется Сапог.

– Тут все просто: взрослых с вами нет, любой милиционер вправе задержать вас как безнадзорных. По закону.

– Мы сами себе надзор, дяденька, – улыбается Шуня. – И милицию не боимся.

– А зря, – вздыхает Николай, и щека его несколько раз дергается.

Я такое видел, называется нервный тик. Вообще этот Николай странный. Аслан сказал, что он был военным, командиром роты. А теперь у него зрение слабое и нервы. После ранения? Как же он такой оравой рулит?

Неожиданно Николай заговорил, словно бы отвечая на мой невысказанный вопрос:

– Черчилль как-то сказал: «Ответственность – это та цена, которую мы платим за власть». Я, когда меня комиссовали по здоровью, вообще решил поначалу – один буду. Кому нужна такая обуза? Потом Елену встретил. Она меня выходила, от инвалидности спасла. Стали жить. Ну а потом я за Асланом поехал. А вернулся с тремя – с ним, с Олей и с Гулей. Таню на вокзале подобрали. Игорька и остальных в местном детдоме взяли. Поначалу страшно было, ночами не спал, все думал – вдруг не сумею, вдруг все рухнет… Но потихоньку зажили, ничего. Дом вот купили, с остолопами местными воюем. Они неплохие люди, просто устали от всего и смотреть вперед разучились. Ничего! Научим. А тех, кто не хочет, – заставим. Чтобы всем было хорошо. Документы у вас есть?

Тёха молчит.

Начинаю понимать – Николай все это говорит не просто так. Кажется, он хочет сделать нам какое-то предложение. Точнее, понятно какое.

– Парни вы крепкие, – подтверждает он мою догадку. – Нам такие нужны. Жизнь тут привольная, места красивые…

– Нет, – перебивает его Тёха.

– А ты всегда за всех отвечаешь? – щурит близорукие глаза Николай.

Щека у него теперь дергается все время. Таня и Аслан, внимательно вслушивающиеся в разговор, переглядываются.

– Места хватит, – говорит девушка. – Вы не думайте, мы хорошо живем! И с едой все в порядке. Поле у нас большое, лес, речка. А со следующего года пособия должны начислять…

– С документами решим, – подхватывает Николай. – И с учебой. Школа тут в поселке, двадцать три километра всего. Я своих на машине вожу.

– Нет, – повторяет Тёха.

– Я твое мнение уже слышал, – досадливо машет рукой Николай. – Пусть теперь остальные выскажутся.

Мы с Сапогом и Шуней обмениваемся взглядами, как только что Аслан с Таней. Губастый продолжает орудовать ложкой. Он, похоже, вообще не обращает внимания на этот судьбоносный разговор.

– Спасибо, дяденька, – Шуня пододвигается к Тёхе, обнимает его за плечи. – Мы любим свободу!

– Это… ну, дела у нас. Нам ехать надо! – говорит Сапог.

Я молча киваю, пихаю локтем Губастого.

– А? Че? – вскидывает он раскрасневшееся лицо. – Че такое?

– Ты с нами едешь или тут останешься?

– Тут? – Губастый обводит взглядом комнату, потом переводит глаза на меня. – Еду, конечно. Щи вот доем…

– Свободу, значит, любите, – Николай вздыхает. – Понятно… Но имейте в виду – пацана вашего мы оставляем. Как его зовут, кстати?

– Хорек его зовут, – жестко отвечает Сапог. – У него мать есть. Алкашка. Так что вы с ним намаетесь. Права там, материнство, то-се…

– Господь испытаний не по силам не посылает, – туманно отвечает Николай.

– Спасибо, – Тёха отодвигает опустевшую миску. – Нам бы поспать малеха… А утром мы уйдем.

Таня начинает собирать со стола посуду. Аслан уходит. Николай приносит пару одеял, тулуп, в котором на улицу выходила его жена.

– Ложитесь здесь, на лавках. Утро вечера мудренее.

Я заворачиваюсь в колючее шерстяное одеяло и, балансируя на грани между сном и явью, слышу, как Шуня шепотом просит Таню показать, где можно помыться и все такое…

***

Просыпаемся поздно. Уже рассвело, через окно в комнату льется неяркий свет зимнего дня. Елена, жена Николая, печет блины, и по всему дому витает аппетитный запах. Сегодня суббота, в школу никому не надо, и в комнате появляются младшие дети – действительно мал мала меньше.

Завтракаем вместе с ребятишками Мезиновых. Потом идем проведать Хорька. Он лежит на втором этаже в спальне старших девочек. Из пышной белизны подушки торчит острый носик. Под закрытыми глазами синие круги, губы обметаны серым. Но дышит Хорек ровно, температуры нет.

– Кризис под утро был, – шепотом рассказывает Елена. – Теперь все хорошо будет. Лекарств хватит, вылечим.

Тёха достает из кармана деньги, отсчитывает пять тысяч и засовывает под подушку Хорька.

– Вы что, с ума сошли?! – возмущенно всплескивает руками Елена, но, наткнувшись на твердый Тёхин взгляд, умолкает.

Выходим из дома. Аслан, Елена и Таня остаются на крыльце, Николай спускается вместе с нами во двор.

– Ну че, пошли, что ли? – спрашивает Сапог.

– Я вас отвезу на станцию. Шатки называется, – Николай не смотрит на нас, уверенно показывает рукой куда-то в сторону леса. – Тут километров сорок. Сядете на поезд, местный, там билеты не нужны, проводнику заплатить можно. Доедете до Саранска.

– На кой нам Саранск? – не соглашается опытный Тёха. – Нам другая ветка нужна. Транссиб.

– Транссиб – это Арзамас, – объясняет Николай. – Тут закрытая зона, секретка. Дороги прямой нет, а если в объезд, очень далеко получается. Бензина у меня не хватит.

– Ясно, – Тёха хмурится, оглядывает нас. – Значит, поедем закоулками.

Николай отворяет двери сарая, скрывается внутри. Мы топчемся посреди двора. Небо светлеет – начинается тусклый зимний рассвет. Я слышу, как в сарае хлопает дверца машины, потом надрывно жужжит стартер. Наконец двигатель заводится, и спустя пару минут во двор выезжает потрепанный «уазик-буханка».

– Садитесь! – кричит нам Николай.

Мы лезем в холодное нутро машины. Здесь пахнет землей, бензином и резиной.

– По остаточной стоимости купили, – из-за руля объясняет хозяин «Уазика». – Списанный он. Но ничего, тянет пока. Без машины – как без рук. Картошку привезти, муку, комбикорм для поросят. На себе не попрешь.

Аслан спускается с крыльца, открывает ворота, и мы покидаем дом Мезиновых – как будто отплываем из тихой гавани в бурное море. Выезжая, Николай жмет на сигнал, Аслан поднимает руку в прощальном жесте. Из окон второго этажа нам машут младшие дети. Мелькает белое лицо Елены.

– Хорьку тут будет хорошо, – шепчет Губастый.

– Жевачку дай, – дергает его за рукав Шуня.

Ей все эти темы с родителями и детьми побоку. Скучно Шуне. Я давно уже понял – она любит движуху перемены всякие. Попрыгунья-стрекоза, как в басне. Интересно, что бы с ней было, если бы она к нам не попала?

Зимняя дорога – самая унылая из всех. Вокруг только снег да черные деревья. Редкие деревни проплывают за заиндевевшими стеклами, как картинки из учебника по русской литературе. Такие вот заснеженные деревни любили рисовать художники-передвижники. Пожалуй, это все, что я помню из школьного курса эстетического воспитания. Не, вру – нас еще учили слушать музыку душой. Толстенькая училка с бородавками на морщинистой шее, Элеонора Константиновна, пучила глаза и сипела: «Дети, чтобы волшебный мир классической музыки проник вам в душу, вы должны отрешиться от всего земного. Закройте глаза и слушайте, слушайте…» И врубала нам на старом проигрывателе какого-нибудь Чайковского. Очень мы, детдомовцы, любили ее уроки. Чайковский длинные телеги писал. Зажмуришься – и айда давить на массу, пока там «Лебединое озеро» играет.

А потом Губастый рассказал нам, что читал в одном журнале, будто бы Чайковский этот голубой. И всем сразу стремно стало его слушать. Только Элеонора Константиновна поставит пластинку с «Лебединым озером», как мы все сразу начинаем: «Фу-у-у! Отстой!» Она в крик: «Варвары! Дикари!», и к директору. А нам чего, мы ж детдомовские, с нас взятки гладки…

«Уазик» качает на ледяных ухабах, мотор ревет в подъемы, скрежещет коробка передач, громыхают в задке запасные колеса, домкрат, трос и прочий автомобильный бутор.

Автопечка старается вовсю, но постепенно салон вымораживает, и мы тесно прижимаемся друг к другу.

– Ребята, потерпите! – ободряет нас Николай. – Вон водокачку видите? Это уже Знаменское показалось. От него до станции километров семь.

Ну раз так, то терпим. «Уазик» надрывается из последних сил. Глохнет он возле занесенных снегом бетонных стен. Когда-то тут была автобусная остановка, теперь остался только остов.

– Зараза! – ругается Николай. – Карбюратор засорился. Бензин дерьмовый…

– Далеко отсюда? – коротко и деловито спрашивает Тёха.

– Да считай, приехали. Вон, за рощей железка и станция, – откидывая крышку двигателя, рассеянно отвечает Николай и сокрушенно бубнит: – Говорил же я ему – не бери у вояк, точно разбавленный будет…

– Мы пойдем, – объявляет Тёха. – Спасибо.

– Ну, это… – Николай отрывается от созерцания двигателя, оглядывает нас, словно видит впервые. – Счастливо вам! А то, может, передумаете, а?

– Не, нам ехать надо, – говорит Сапог.

Тёха молча открывает дверцу и спрыгивает в снег. Он уже все сказал, а повторять – не в его характере.

***

Станция называется Шатки. До поезда на Саранск у нас целых полтора часа. В здании вокзала холодно, и мы идем гулять. Поселок ничего себе, чистенький, к нам никто не лезет, не прикапывается, людей мало. Зато много памятников погибшим на войне. Оказывается, здесь похоронена Таня Савичева. Губастый рассказывает нам, что она во время блокады Ленинграда вела дневник, в котором писала, как умирали ее родители, бабушка и остальные родственники.

Еще в Шатках стоит танк, покрашенный в ядовито-зеленый цвет. Здоровый такой танк, с длинной пушкой. Сапог залезает на него и орет с башни:

– Вот бы мне такой! Я бы по Рублевке ездил с закрытыми глазами!

Губастого после наваристых мезиновских щей несет, и он постоянно ищет укромные места, где можно присесть по нужде.

– Дристун! – говорит ему Тёха. – Еще раз обожрешься – в рог дам.

Поезд приходит вовремя. Мы садимся в общий вагон. Николай не соврал – проводница, особо не разглядывая нас, берет по триста рублей с носа, и мы лезем на полки – спать.

В соседнем плацкартном отсеке бухают какие-то мужики. Они курят прямо в вагоне, звенят стаканами, матерятся. Но мужики нормальные, работяги, мы сразу это всекли, поэтому засыпаем без опаски.

В Саранске садимся на электричку до Рузаевки. Едем как белые люди, с билетами. Постепенно все успокаиваются. После неудачи первого дня мы, кажется, приходим в норму. И главное – едем! Фигня, что кругаля даем, Тёха уже решил: доберемся до Ульяновска, там сядем на поезд до Казани, а оттуда двинем на Ебург и дальше, на восток.

За окнами вагона проносятся утонувшие в снегу леса. Шуня слушает плеер, Губастый бубнит про Хорька – мол, все у него теперь ништяк, он поправится и вообще повезло ему, будет жить с хорошими людьми. Сапог лениво дразнит Губастого, подкидывая фразы типа:

– А может, эти Мезиновы органами торгуют? Печень налево, почки направо? Разобрали нашего Хорька на запчасти, и привет!

Но спора у них не получается – Губастый только улыбается в ответ и коротко говорит:

– Завидуешь.

Он прав. И еще – нельзя всегда думать о плохом. Конечно, мы знаем правду: у нас все продается и все покупается. От этого жизнь кажется огромным темным бараком. Но должна же быть хоть маленькая щелочка, через которую светило бы солнце? Если на самом деле все продается и все покупается – зачем тогда жить?..

В Рузаевку прибываем уже в сумерках. Это большая узловая станция, тут много поездов, полно народу – и косарей. Но Тёха держится уверенно, спокойно.

– На этой ветке другое отделение транспортной милиции, – говорит он.

Чтобы попасть в Ульяновск, надо садиться на проходящий поезд – их тут полно – или ждать вечерней электрички до Инзы. Шуня замечает на вокзале цыган. Это наши главные враги. Цыгане в Москве крышуют попрошаек, собирают инвалидов-бухариков, селят на хатах и выпускают на промысел под видом ветеранов афганской или чеченской войны. Таких, как мы, цыгане ненавидят и гоняют с хлебных мест. Могут и ножом пырнуть, и из травматика выстрелить в висок. Нет человека – нет проблемы.

В Рузаевке цыгане другие, таборные. Тетки в пушистых шалях, пацанва, девчонки и пара-тройка мужиков. Эти вроде не опасны, но Тёха на всякий случай приказывает «быть на стреме» и «пасти цыганов». Мы решаем дождаться вечерней электрички, а пока коротаем время у теплой батареи в здании вокзала. На «стрему» ходим по очереди.

Садимся в электричку и забиваемся в первый вагон. Тут, конечно, косари часто бывают, зато и цыгане буреть не станут, побоятся. Ужинаем мезиновским хавчиком, идем курить в промороженный тамбур. Я разглядываю грязные стены, исписанные сверху донизу. Тут и признания в любви, и всякие английские слова, и матерщина, и политические лозунги. Видать, скучно живет народ в здешних краях, нечем ему в дороге заняться.

На дюралевой коробке стоп-крана лежит окурок белой дамской сигареты со следами розовой помады на фильтре. Я представляю себе накрашенную фифу с сумочкой, на острых каблучках, которую невесть какой случай занес в эту зачуханную электричку. Как она курила тут, брезгливо переступая сапожками, как не пожелала кидать свой элегантный окурок на грязный пол и аккуратно положила его на стоп-кран.

Цыган появляется неожиданно. Мы видели его на вокзале. Мужик, лет тридцать, одет в дубленку и меховые сапоги. Над губой – густые усы, по щеке вьется белая ниточка старого шрама.

– Че надо? – сразу бычит Сапог.

– Заработать хотите? – без лишних предисловий спрашивает цыган.

– А че делать? – вступает в разговор Тёха.

Мы настороженно молчим. На всякий случай я открываю переходные двери и пасу соседний вагон. Но там все чисто. Цыган один.

– Вещи передать одному человеку, – цыган переводит черные веселые глаза с Тёхи на Сапога и обратно. – В Инзе по адресу сходите.

– Не вариант, – солидно отказывается Тёха. – Дела у нас.

Цыган с пониманием кивает и спокойно говорит:

– Пятнадцать кусков плачу.

Мы все переглядываемся. Деньги хорошие.

– Наркота? – одними губами спрашивает Сапог.

– Почему наркота? – очень натурально обижается цыган. – Что, раз цыгане, так сразу наркотики? Э-э, парень, совсем ты плохо о нас думаешь. Мы с бароном поссорились. Он не хотел нас отпускать, а мы все равно уехали. В Инзе родня живет. Шубы надо отдать, чтобы продали.

– Чего сами не хотите? – влезает Губастый.

– Там люди барона могут быть, – разъясняет цыган. – Нельзя нам.

– А если мы с вашими шубками – того? Ту-ту! – Сапог улыбается. – Очко не играет?

– А вы нам заложников оставите, – улыбается золотыми зубами цыган. – Вон его и ее.

И он показывает на меня и Шуню.