Текст книги "Дети пустоты"

Глава последняя
Город солнца

Та-дах-та-дах! Та-дах-та-дах! Стучат под полом вагона колеса, скрипят амортизаторы, повизгивают рельсы. Мы снова в пути, мы снова едем. Вот только уже не в купе, не в плацкарте и даже не на жестких скамьях электрички.

Мы сидим на холодном полу товарного вагона. Когда-то в нем возили известку, и белая пыль въелась в деревянные стенки. Людей в вагоне много, человек тридцать. В основном это бичи – так здесь называют бомжей, кочующих по городам и весям в поисках заработка, пропитания и выпивки. Они сидят на корточках или прямо на голых досках, угрюмые, заросшие, одетые в рванину. Кто-то спит, кто-то бездумно смотрит перед собой. Темные лица, темные судьбы. Среди мужчин есть несколько женщин, таких же сумеречных и опустившихся.

Наверное, со стороны и мы тоже выглядим бродягами, может, только одетыми получше. Хотя – почему выглядим? Мы и есть бичи. Юные бичи, проделавшие бесконечно длинный путь через всю страну в надежде обрести свой маленький рай.

Обрели… Точнее, обретаем. Врата уже пройдены, и местный апостол, которого все зовут Цезарь, запер их за нашими спинами большим ржавым ключом.

Это он подошел к нам, когда мы разговаривали со сторожем. Цезарь – самый главный здесь. Рослый, уверенный в себе мужчина в зеленом свитере и пятнистых армейских штанах, заправленных в высокие ботинки. На ремне – кобура с пистолетом и… плетка. Тщательно выбрит, глаза голубые, черты лица правильные. Особых примет нет. Ему подчиняются все и охранники с автоматами, и начальники участков, и водители, и наемные работяги. И мы.

Мы – рабы. Он нам так и сказал, когда ворота открылись и мы вошли внутрь, на территорию, принадлежащую его компании «Экоград». Завел в барак, усадил на нары и, покачиваясь с пяток на носки, будничным тоном объявил:

– Ваша бессмысленная и полная невзгод жизнь закончилась. Отныне вы всегда будете вовремя накормлены здоровой, экологически чистой пищей, одеты по погоде, при необходимости получите медицинскую помощь. У вас будет крыша над головой. Взамен вы обязаны трудиться, ибо труд сделал из обезьяны человека. А вы еще даже не обезьяны, вы – крысы. Но мы научились подстегивать эволюцию…

По бокам от Цезаря стояли двое автоматчиков в камуфляже, и, когда Тёха привстал, они подняли короткие стволы АКСУ.

– Не надо делать глупостей, – улыбнулся Цезарь. – Раб может жить в довольстве и не желать иной доли, если будет честен с господином своим. Еще Сенека – это такой древнеримский философ, вы не знаете, – говорил: «Раб может быть верен, может быть храбр, может быть великодушен, следовательно, может и оказывать благодеяния, ибо это тоже относится к области добродетели». Вдумайтесь в эти слова! Сколько в них прекрасного и глубокого смысла! Боги создали людей разными. Одних – господами, других – рабами. И пока люди придерживались этой доктрины, на планете царил золотой век. Создавались величественные храмы, статуи, писались прекрасные стихи… Великая Римская империя… Впрочем, я увлекся. Запомните: все беды человечества происходят из-за того, что люди в ходе развития так называемой цивилизации получили слишком много свободы. Свобода в конечном итоге и погубит нас. А все потому, что ушел в прошлое самый гуманный и наиболее подходящий для человека общественный строй – рабовладельческий. Я вижу, вы не совсем понимаете меня…

Цезарь сделал паузу, а потом продолжил, уже без пафоса:

– Все просто. Хозяин – в данном случае я – берет на себя всю ответственность за своих рабов – в данном случае вас. Вам больше не придется мучиться с принятием решений – где взять еду, где найти ночлег, как спастись от холода и несправедливости со стороны других людей. Все эти заботы я беру на себя. У меня два высших образования, в том числе юридическое. Я крепко стою на ногах. Ненавижу лицемерие и тупость. Знаю, как обустроиться в этой жизни. И как обустроить других, вас вот, например. Я воплотил в жизнь идеи великих гуманистов – Томмазо Кампанеллы, Томаса Мора, Сен-Симона… Вы же обязаны просто честно трудиться, дабы у меня были материальные возможности содержать вас.

И вдруг гаркнул:

– Понятно?!

– Да… – выдавил из себя Губастый.

Мы промолчали. Наверное, Бройлер или волосатый пиарщик Аристарх из Красноярска нашли бы что ответить. Но мы – не они. И мы промолчали.

– Итак, – в голосе Цезаря теперь лязгало железо, – уясните три простые вещи: я – хозяин. Это раз. Я суров, но справедлив. Это два. Убежать отсюда нельзя. Это три.

И снова сделав паузу, он закончил:

– А тех, кто нарушает наши заповеди, мы вешаем. За шею.

– А можно… мы уедем? – спросил Губастый с робкой надеждой.

– Нельзя! – оскалился Цезарь, и автоматчики лязгнули затворами. – С Дона выдачи нет. Да и куда ты уедешь?..

Он ушел, и один из охранников запер решетчатую дверь. Дверь была сварена из арматуры и покрашена битумным лаком. Весь барак был разделен такими дверьми на отсеки… Да чего там, на камеры.

– Вот мы попали, – прошипел Сапог.

Шуня беззвучно заплакала. У меня тоже защипало в носу. Все, что случилось с нами, напомнило мне один случай. Мне тогда было восемь лет. Кто-то из старшаков дал мне конфету, большую такую, в блестящей красивой обертке. Я убежал в прачечную, спрятался за стиральной машиной, предвкушая, как вопьюсь зубами в пахнущий Новым годом шоколад.

А под оберткой оказалось собачье дерьмо, аккуратно упакованное туда руками кого-то из младших по воле старшаков-весельчаков…

В проходах между камерами ходили двое вооруженных охранников. Почти все камеры были заполнены. Когда стало тихо, в деревянную перегородку слева кто-то осторожно поскребся, и тихий голос спросил:

– Пацаны, вы откуда?

– Ниоткуда, – ответил Тёха. – Мы здесь родились…

Сапог и Губастый подошли к стене и вступили в разговор. Бич по кличке Бобер из-за стенки рассказал, что у Цезаря в тайге целое государство – лесозаготовки, плантации брусники, женьшеня и рудник.

– Какой рудник? – удивился Губастый.

– Глубокий, нах – шепеляво прохрипел Бобер. – В горе. Его еще при советах построили, а потом забросили, нах. Цезарь прикупил себе. Мужики кайлами камни откалывают, в вагонетках наверх вирают. Потом эти камни дробят и промывают. Получается песок, нах. Его Цезарь японцам продает. Там металл такой… Ванадий, что ли? На руднике народ по три месяца живет…

– А потом?

– Тапки в угол, нах. Но вы не ссыте, малолеток туда не шлют. На звероферме будете пахать, норок кормить и клетки чистить. А девку вашу в обслугу заберут, нах. Курева нету у вас?

– Есть малехо, – ответил Сапог.

– О, тыкни в щелку, внизу. Видишь?

– Ага, – Сапог пропихнул в трещину между досками пару сигарет. – А ты давно здесь?

– Второй год. Аппендицит у меня был, возили вот сюда, в больничку, операцию делали, нах. Теперь вот обратно собираюсь. Цезарь за нами смотрит.

– Ничего себе – смотрит! – фыркнул Губастый. – Сам же сказал – в руднике три месяца живут.

– Ну, так зато деньги хозяину с этого капают какие!

Чиркнула спичка, Бобер шумно затянулся, сквозь щели вывалились сизые пластушины дыма. Сделав еще одну затяжку, он добавил:

– В рудник залетчики идут. Нарушители режима, нах. Как в БУР на зоне. Так что не шалите, детки. Тут юмора не понимают. Но жить можно, нах.

Вскоре после этого всех сидящих в бараке покормили странным варевом из морской капусты, красной рыбы и риса. Потом охранники объявили отбой и выключили свет.

– Валить надо, – прошептал в темноте Сапог. – Уезжать. Тёха! Че молчишь?

Но ему неожиданно ответил не наш бригадир, а Шуня:

– Куда уезжать? – спросила она. – Это пробка. Только не на дороге, а в жизни. Из пробки уехать нельзя…

Это все было вчера. А сегодня утром нас вместе с другими рабами, одетыми в черные телогрейки, выгнали на двор, провели вдоль забора к сопке и под охраной пяти автоматчиков погнали через тайгу к узкоколейке, где стоял товарный вагон и трещала двигателем горбатая оранжевая мотодрезина.

Бобер, оказавшийся довольно молодым парнем со свернутым носом и выбитыми передними зубами, по дороге стрельнул у Сапога еще пару сигарет и поделился:

– В поселке у Цезаря блок-приемник. А щас мы на базу поедем, в тайгу, нах. Километров тридцать пять, можа, больше. Там у нас, хе-хе, Город солнца.

– Чего? – не понял Губастый.

– Утопия, мать ее…

***

Вагон сильно раскачивается. Мотодрезина везет его как-то странно, толчками. Мы сидим вдоль стен, съежившись от холода. Через небольшие окна под потолком видно небо – пухлые облака, чуть тронутые рассветным огнем.

Посредине вагона, напротив задвинутой двери, на ящике, широко расставив ноги, расположился охранник – молодой парень в камуфлированном климатическом костюме, унтах и мохнатой собачьей шапке. На шее его висит автомат, у правой ноги стоит початая бутылка водки. Время от времени он подхватывает бутылку и делает глоток, при этом оглядывая нас налитыми кровью глазами.

Никто не разговаривает. Видно, что бичи боятся. Мы тоже напуганы. У меня в голове никак не укладывается, как вообще такое может быть – рабы, «вешаем за шею», рудник, автоматы, плетки…

Но еще больше меня пугают глаза Тёхи. Они стали совершенно мертвыми, оловянными какими-то. Наш отчаянный бригадир словно впал в забытье. Он двигается, но как-то заторможенно, точно механизм. И все время держит Шуню за руку, как будто боится, что она исчезнет.

Губастый в такт ритму колес еле слышно бормочет под нос слова песни, которую придумал сам еще в детдоме на музыку иностранной группы «Стикс». Песня называется «Бот он зе ривер», но там слова английские, непонятные, про реку и лодку что-то, а он написал по-русски:

 
Ехал состав, и колеса стучали,
Колеса стучали: «Вперед, на восток!»
В темном вагоне мы ехали молча,
Мы ехали молча, наш путь так далек…
А впереди – горы вставали,
Горы вставали, их снег так блестел…
Мы забывали, мы все забывали,
Мы все забывали, а горы – как мел…
 

Охранник, в очередной раз хлебнув из бутылки, поднимается, сдвигает автомат набок. Скользнув по нам тяжелым, пьяным взглядом, он останавливается на Шуне.

– Ты! Иди сюда.

Шуня вздрагивает, начинает суетливо оглядываться, зачем-то пытается левой рукой застегнуть кнопку на воротнике пуховика. Правую ее руку крепко сжимает Тёха.

– Я сказал – сюда! – Охранник показушно делает зверское лицо и хлопает себя ладонью по ширинке. – У дяди есть конфетка…

Мне кажется или Тёха что-то тихо говорит Шуне? Нет, наверное, кажется – он все так же сидит с мертвым лицом, словно происходящее его не касается.

Шуня медленно встает, делает шаг, другой. Тёха не отпускает ее руку, и она тянет его за собой, как в детской сказке. «Гусь, гусь, приклеюсь, как возьмусь». Охранник меняется в лице, передергивает затвор автомата. Губастый отворачивается к стенке, плечи его вздрагивают. Он плачет. Сапог, наоборот, вытягивает шею, во все глаза наблюдая за охранником.

– Э, мясо, отпусти ее! – командует охранник Тёхе. – Ты че, глухой?

Он раздраженно сплевывает, шагает навстречу, поднимает ногу в мохнатом унте, чтобы отпихнуть Тёху обратно.

– Стой! – говорит ему Шуня, глядя в глаза.

На секунду охранник отвлекается от Тёхи, и этой секунды оказывается достаточно. Наш бригадир выстреливает вперед, словно его подкинуло батутом. Оттолкнув Шуню, Тёха всаживает в кадык парню длинный изогнутый кусок бутылочного стекла. Где, когда он его подобрал? Нас же обыскали перед тем, как завели в барак. Отобрали все – деньги, вещи…

Охранник теряет шапку, вскрикивает, но крик тут же переходит в хрип – Тёха проталкивает осколок глубже, в горло. Во все стороны брызжет темная кровь. По вагону разливается сладковатый запах водки и свежей убоины.

Автомат отлетает в сторону. Охранник заваливается на спину. Длинные ноги его в агонии лупят по полу, ломают ящик, опрокидывают бутылку водки, и она катится в противоположный конец вагона, оставляя за собой темную дорожку. Кто-то из бичей подхватывает бутылку и быстро, залпом выпивает.

Шуня стоит рядом, прикрыв растопыренной ладонью глаза от кровавых брызг. Теперь я вижу, что она не испугалась. А еще замечаю в ушах сережки, которые мы взяли у Елизаветы.

Охранник замирает. Он умер. Бичи молчат. Большинство из них смотрят в сторону. Никто не делает попыток встать. Тёха стряхивает с руки кровь, вытирает ее об себя, потом хватается за скобу и с натугой откатывает дверь. В вагон врывается свежий, морозный воздух. Ночью прошел снег, и теперь вокруг колес клубится белая мгла. Дорога идет по насыпи, метрах в ста начинается склон сопки. Я вижу, что мы подъезжаем к угловатому мосту, перекинувшемуся через замерзшую реку. Над сопками встает солнце, похожее на новогодний оранжевый апельсин.

Бройлер говорил, что все люди на Земле – дети Солнца, потому что в конечном счете существуют благодаря его энергии. Врал, наверное. Если бы мы все были детьми Солнца, мы были бы братьями и сестрами…

– Это что за место? – спрашивает Тёха, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Это? – Бобер чуть привстает, смотрит в проем. – Мост через Уссури.

– Через что?

– Уссури. Речка такая…

– Приехали, – говорит Тёха и протягивает Шуне руку.

Они смотрят друг на друга и улыбаются. А потом, все так же улыбаясь, делают одновременный шаг вперед и, прежде чем я успеваю вскрикнуть, исчезают в снежной круговерти.

– Ё-ё… – пораженно выдыхает Сапог.

Он встает, подходит к проему и опасливо выглядывает.

– Ниче не видно. Мост скоро.

Я тоже поднимаюсь на ноги, оглядываюсь на Губастого. Он отрицательно качает головой и вжимается в стенку вагона, притискивается к ближайшему бичу. По выражению наполненных слезами глаз понимаю – он ни за что не встанет. Все, Губастый протух. Кончился.

Сапог тем временем перешагивает через труп охранника, поднимает автомат.

– Ух ты! – Он дергает затвор, и на пол выскакивает блестящий патрон. – Класс!

Лицо Сапога вдруг становится хищным, злым и веселым одновременно. Он показывает стволом автомата на унты мертвого охранника и небрежно бросает Бобру:

– Сними!

– Ага, – послушно кивает Бобер и по-крабьи, боком, перебегает к трупу.

Я поворачиваюсь к открытой двери вагона. Грохочут колеса. До реки остается метров двадцать. Солнце слепит глаза. Снежинки залетают внутрь и колют лицо. Я смотрю на белую пустоту у моих ног. Из пустоты все мы вышли, в нее и вернемся.

Шаг, один только шаг…

А в голове, вторя колесам, стучит и стучит:

– Куда-ты-уедешь? Куда-ты-уедешь?..

Москва – Казань 2003–2010 гг.