Текст книги "Война короля Карла I. Великий мятеж: переход от монархии к республике. 1641–1647"

В свите короля был его старший племянник курфюрст Палатин. Карл, как обычно, взял его с собой, поскольку тот, без сомнения, ассоциировался с протестантским движением Европы. Вероятно, король считал, что племянник пригодится ему, чтобы убедить Хотэма, что его долг – принять своего государя. Курфюрст, который сомневался в разумности действий своего дяди и был возмущен, что его хотели использовать, не стал делать ничего, если не сказать хуже. В то же время определенно кажется странным, что маленькая свита герцога Йорка во время обеда не заметила или не догадалась о причине отсутствия губернатора, который в это время вышел на стену, чтобы говорить с королем. Наверняка кто-то должен был подать пример такого равнодушия к этому разговору. Что касается курфюрста, то, какова бы ни была его роль, он после этого инцидента принял решение окончательно отмежеваться от короля, рассудив, что, если дело дойдет до войны, самым разумным будет сохранить хорошие отношения с более богатой и более протестантской стороной, то есть с парламентом. Вскоре после приключения в Халле, где он, согласно его возмущенной фразе, «был застигнут врасплох», курфюрст Палатин, не прощаясь, ускользнул из Йорка. Попросив сэра Саймондса д’Эвеса из Вестминстера объяснить его поведение палате общин и извинить его за содействие королю, он незаметно отбыл в Нидерланды.

Король вернулся в Йорк и спешно отправил сэра Льюиса Дайва к королеве в Голландию с новостями о событиях в Халле. Изображая слабую видимость, что он все еще поддерживает отношения с парламентом, Карл попросил депутатов наказать сэра Джона Хотэма за измену, что сразу же было воспринято как нарушение привилегий.

После отъезда Карла напряженность, царившая в Лондоне и Вестминстере, меньше не стала. В начале апреля, когда пришло известие, что ирландцы взяли Уотерфорд, страх перед их вторжением снова усилился. Казнь еще одного священника, Эдварда Моргана, только на время утолила мстительность антипапистского населения. После известий о попытке короля проникнуть в Халл атмосфера в городе была заряжена злобой и страхом. Примерно в то же время в город вошел отряд кентских роялистов. Они шли вверх по Фиш-стрит-Хилл, «многие сотни всадников с протестным заявлением, засунутым за пояса и края шляп». Их предводителем был придворный Ричард Лавлейс, считавшийся самым красивым мужчиной Англии. Протест, который они привезли, представлял собой петицию о возвращении армии королю, которую зимой инициировал сэр Томас Малет из Мейдстона. Когда они появились на пороге палаты общин, партия Пима, чтобы отказаться принимать их петицию, не смогла придумать ничего лучше, чем спешно завершить работу палаты, прежде чем петицию смогли подать. На следующий день палата общин проголосовала за признание петиции подрывной и приговорила некоторых из ее подателей к тюремному заключению как представляющих опасность и «зловредных». Ярость, охватившая Лавлейса, вдохновила его на создание одних из лучших образцов английской лирики, которые просочились в свет сквозь каменные стены и железные решетки его тюрьмы.

Теперь вопрос стоял только о том, когда взаимная неприязнь между людьми, распространившаяся на всю страну, найдет выход в насилии? В Норвиче едва удалось избежать кровопролития в последний день Масленицы, когда прошел слух, что подмастерья собираются разбить орган, и священникам пришлось организовать охрану кафедрального собора. Неприятный инцидент произошел в Уэльсе, когда один заезжий пуританин бросил камень в древнее саксонское распятие. Из Киддерминстера была с позором изгнана группа иконоборцев. Они вместе со своим проповедником Ричардом Бакстером бежали, чтобы примкнуть к «вежливым цивилизованным верующим людям» Глостера. В Блокли пуританский викарий отпраздновал пасхальный понедельник тем, что набросился на констебля, выдрал у него волосы и столкнул его в канаву за то, что тот посмел просить денег на заем для короля. Парни из Ладлоу в майский день насадили «штуку, похожую на голову», на майское дерево и насмехались над ней, подразумевая ее сходство с «круглоголовыми». Неподалеку от них другие юные хулиганы издевались над настоящим пуританским священником, который пренебрегал молитвой за короля. Даже в Лондоне роялисты иногда подавали голос, и никто не помог благочестивому мастеру по изготовлению кистей, когда пьяный кавалер под угрозой кинжала заставил его преклонить колени перед крестом в Чипсайде и произнести молитву за папу.

Тихие люди стояли в стороне и, с сожалением наблюдая лихорадочное состояние страны, говорили, что единственным лекарством от него будет кровопускание. «Требования с обеих сторон настолько неприемлемы, что надежд на полюбовное согласие очень мало. И все же обе стороны стремятся к соблюдению законов, и вопрос не столько в том, как управлять, сколько в том, кто будет им [законам] хозяином и судьей. Прискорбная ситуация – тратить благосостояние, сокровища, а может, и жизни такого королевства ради упрямства и нескольких милых придирок». Эти слова бедного сэра Томаса Найветта были достаточно точны, но, когда «милые придирки» в споре между двумя властями – это ни больше ни меньше чем контроль над армией, война начнется в любом случае.

V

В тот период, когда вся страна пришла в смятение, мало кто заслуживал большей жалости, чем граф Ормонд, которому, как командующему войсками дублинского правительства, выпала задача защищать английских поселенцев в Ирландии. Он был аристократом нормано-ирландского происхождения, его мать и братья сохранили старую веру, и многие ждали, что он присоединится к восставшим, как сделало большинство нормано-ирландцев. Но Ормонд воспитывался под опекой английской короны как протестант и с тех пор сохранял верность этой религии. К выполнению обязанностей гражданского управления его подготовил граф Страффорд, чьи административные таланты и проделанную для Ирландии работу он никогда не переставал уважать. Весь его жизненный опыт и еще больше – его религия настроили Ормонда против ирландских мятежников. С другой стороны, он был бесконечно предан королю и не доверял тем, кто спекулировал ирландской землей, кто погубил Страффорда и после его падения доминировал в Совете и чья захватническая политика спровоцировала восстание.

В то время ему было около тридцати лет. Он был сильным, высоким и светловолосым (ирландцы называли его Джеймс Белый), и мало кто мог устоять перед его изяществом и обаянием. Свои проблемы он скрывал под внешним спокойствием и любезными манерами, но проблем у него было множество. Этот умный человек с обостренным чувством долга оказался в ситуации, когда его противоречивые привязанности затрудняли принятие решений. Ему приходилось тратить свои административные таланты на войну, опустошавшую любимую им страну и грозившую гибелью государю, которому он хотел служить.

По возвращении в Дублин после освобождения Дрогеды Ормонд обнаружил недавно прибывший корабль, на котором приплыли его жена и дети. Графине позволили уехать из Килкенни и, взяв с собой беженцев, о которых она заботилась, сесть на корабль в Уотерфорде. Прибыв в Дублин, она сразу обратила свой организаторский талант на устройство судьбы беженцев. Женщин поделили на группы и посадили шить рубашки для солдат ее мужа, а детей отправили в школу. Маленький отряд сирот остался на персональном попечении графини.

У Ормонда хватило времени только на то, чтобы поцеловать жену и детей, после чего он спешно выступил против мятежников в Килдар, где они носились, «как пчелиный рой, по лесам, болотам и другим удобным для них местам». При его приближении они попрятались в свои потайные норы и не стали выходить на битву. Однако Ормонд забрал их скот в надежде уничтожить кочевое хозяйство, за счет которого они жили. Захваченные стада поделили между беженцами из Ольстера, и каждому выделили маленький кусочек земли и мешок зерна, приказав (со временем) поставлять сыр, молоко и хлеб для армии.

Взбудораженные наступлением Ормонда ирландцы в Килкенни – весь этот многочисленный неуправляемый сброд – поспешили выйти из города ему навстречу. Их вел лорд Маунт-гаррет, один из главарей елизаветинского восстания. Ормонд преградил им дорогу у расположенной в низине деревни Килриш. Неподалеку оттуда на возвышенности стоял Меддингстаун – вотчина молодого лорда Каслхейвена, который владел ирландской землей и титулом по праву, дарованному Яковом, и был обращенным католиком. Он служил в армии герцога Савойского, но приехал домой, когда король Карл во время войны с шотландцами призвал добровольцев, и с тех пор ничего не делал. Весной 1642 г. он развлекал легкомысленного Антрима и его столь же легкомысленную жену, герцогиню Бэкингем. Когда силы Ормонда и Маунтгаррета сошлись в битве менее чем в трех милях оттуда, участники домашней вечеринки в Меддингстауне были страшно удивлены.

Ирландцы были более многочисленны, чем правительственные войска, и полагались, как они делали всю зиму, на скорость и силу своей атаки, на свои яркие знамена, длинные кинжалы и ужас, который они сеяли в сердцах поселенцев. Ормонд остановил их напор артиллерийской канонадой. До сих пор ирландцы не встречались с артиллерией. Наступление продолжила кавалерия Ормонда под началом свирепого Чарльза Кута, и воины Маунтгаррета в смятении бежали, чтобы укрыться в топкой тишине соседнего болота.

Битва закончилась поздним вечером, и Ормонд со своим штабом явился гостем к обеду в Меддингстауне. Каслхейвен и Антрим встретили победителя вежливо, но герцогиня Бэкингем вызвала всеобщее замешательство, назвав сэра Чарльза Кута безродным, кровожадным бандитом. Сразу же после этого Антрим исчез, вероятно сбежав, чтобы присоединиться к своему мятежному клану в Ольстере. Его исчезновение, возможно, было как-то связано с этой стычкой. Спустя много лет Антриму пришлось сочинить странную историю, а именно будто летом 1641 г. король, уверенный, что ирландский народ его поддержит, поручил ему и Ормонду собрать расформированную армию Страффорда, захватить Дублинский замок, объявить, что они за короля, и осудить английский парламент. Но ирландские вожди, предупрежденные Антримом, от нетерпения начали войну слишком рано, и у Ормонда не осталось выбора, кроме того, чтобы откреститься от этого жестокого и несвоевременного восстания. Если бы это было действительно так, то Ормонд знал бы о вынужденном бегстве Антрима в случае победы правительственных войск.

За Каслхейвеном тоже прислали, и затем в Дублине его допросили по подозрению, что цыплята, которыми он угощал Ормонда, жарились у него на кухне для лорда Маунтгаррета. Каслхейвен это отрицал, но все равно был арестован. Ему довольно быстро удалось бежать и вернуться на свои земли, но, не доехав мили от Меддингстауна, он увидел поднимающееся пламя. Сэр Чарльз Кут сжег его дом. Каслхейвен поскакал в Килкенни и примкнул к ирландцам. Его отступничество, как и возвращение Антрима в Ольстер, были неприятными следствиями битвы, которая в то время вызывала у англичан большую радость.

Сражение у деревни Килраш показало, что ирландские повстанцы не в силах противостоять достаточному контингенту хорошо организованных войск, хотя Ормонд с присущим ему трезвым реализмом предрекал, что, если ирландцы раздобудут оружие, боеприпасы и нескольких профессиональных командиров, они смогут воевать с англичанами бесконечно. По его мнению, единственная надежда закончить эту войну – это закончить ее до того, как ирландцы получат от своих друзей за границей достаточное число хороших офицеров и орудия.

В Англии было много других проблем, и никто не заглядывал так далеко. Король выразил свое удовлетворение действиями Ормонда. Палата общин постановила выдать ему в награду драгоценности стоимостью 500 фунтов и рекомендовала произвести его в рыцари ордена Подвязки. Король и парламент, подойдя к окончательному разрыву, с одинаковой силой стремились удержать такого ценного человека. Поздравления из Йорка и подарки от Вестминстера никак не решали проблем Ормонда, этого благородного человека, запутавшегося в сети заговоров и контрзаговоров. Король проявил преступную неосторожность в отношении ирландцев, и теперь дублинский Совет открыто встал на сторону английского парламента, который взбунтовался против короля. Ормонд, честно исполнивший свой воинский долг, наблюдал и ждал.

VI

Из Йорка король продолжал обмениваться взаимными обвинениями с парламентом. Ни он, ни члены парламента не делали ничего, чтобы разрешить ирландскую проблему. Карла больше заботила Шотландия. За шесть месяцев с тех пор, как он покинул этот край, «суровые лорды» под предводительством Аргайла, действуя в тесном союзе с церковью, консолидировали свои силы. Регулярные местные синоды твердо держали под контролем моральные устои народа, а с их помощью и политическую ситуацию. В конечном счете церковь Шотландии контролировали старейшины, избранные Генеральной ассамблеей в Глазго три года назад и в подавляющем большинстве являвшиеся друзьями, сторонниками или клиентами партии власти. Почти все священники и школьные учителя, склонявшиеся в сторону епископства, были уволены или жестко призваны придерживаться установленной линии. Единодушие между государством и церковью в Шотландии редко бывало таким полным, а реальное доминирование светского начала над духовным скрывалось за искренним религиозным пылом Аргайла, задававшего тон другим, не столь благочестивым лордам. Дни, когда партию ковенантеров возглавлял задорный, шумный, насмешливый и откровенно амбициозный Ротес, похоже, канули в Лету. Суровый, ищущий дух нынешних правителей не допускал серьезных отклонений, и те, кому хотелось получить или удержать власть, следовали примеру Аргайла и предписаниям его пасторов.

Традиционные проблемы Хайленда давали дальнейшие возможности для расширения власти Аргайла и власти церкви. Незадолго до этого была учреждена новая Судебная комиссия – естественно, что ведущую роль в ней играл Аргайл, – для контроля над этими регионами. Комиссия два раза в год проводила суды, в ходе которых расследовались беспорядки и наказывались их зачинщики. Очевидно, что эти суды использовались в политических целях и давали возможность дополнительного расширения власти церкви и государства. Например, когда неуправляемый клан Мак-Грегоров повадился совершать набеги на земли Гордонов, это дало повод для патрулирования региона, традиционно настроенного против Ковенанта. Вероятно, с целью предотвращения роялистских заговоров и собраний пресвитерий в Абердине запретил все пасхальные празднования и необоснованно продлил на три недели Великий пост.

Аргайл заботился не только о поддержании порядка. Своей властью он поддерживал старания пасторов по поднятию духовного уровня жителей Хайленда. Церковный суд области Аргайл, «благодаря удачным реформам, поведенным в эти дни», отменил подарки к Рождеству и Пасхе. Он выступил с осуждением идолопоклонства и праздности людей Лохабера и острова Скай и угрожал ярмом всем невежественным женщинам, которые по-прежнему будут «завывать над могилами своих умерших мужей, исполняя так называемый коронах[12]12
  Коронах – похоронная музыка, похоронная песнь в Шотландии.


[Закрыть]».

В последние месяцы эдинбургское правительство было больше всего озабочено созданием пешей армии для борьбы против ирландцев из Ольстера. Король предоставил Аргайлу право вести боевые действия против мятежников – военное поручение, о котором он со временем горько пожалел. Однако до того момента Аргайл действовал с присущей ему эффективностью. Контролируя побережье и острова, смотревшие в сторону Северной Ирландии, ему удавалось обеспечивать открытый морской проход и снабжать едой и соленой рыбой порты Ольстера, которые еще находились в руках поселенцев. В середине апреля, примерно в то же время, когда Ормонд одержал победу над Маунтгарретом у деревни Килраш, в Каррикфергюс прибыл хорошо экипированный отряд численностью более 2000 человек под командованием профессионального солдата, приобретшего опыт на службе в Швеции, Роберта Монро.

Позавидовав их запасам и снабжению, англичане из Лондондерри отказались сотрудничать. Монро повернул на юг в сторону Ньюри, по пути уводя скот у ирландцев и используя их волов для перевозки своей артиллерии. Он смёл ирландский отряд под началом Рори Мак-Гиннеса, подошел к Ньюри, взял его, после чего расстрелял и повесил 60 горожан и двух священников, помогавших мятежникам. Более гуманный полковник Джеймс Тернер предотвратил массовую резню пленных женщин. На следующий день Фелим О’Нил сжег город Арма, по словам одних, чтобы спасти его от Монро, по словам других, в отместку за расстрелы в Ньюри. Ненависть солдат-ковенантеров к ирландцам-папистам усугублялась суеверным страхом, вызванным внезапным сильным похолоданием и бурей. Сильный ветер не дал им поставить палатки, и некоторые умерли в открытом поле. Шотландцы думали, что такая погода в начале мая вызвана колдовством, к которому прибегли ирландцы.

Настроение шотландской армии улучшилось, когда Ирландия согласилась на переговоры с английским парламентом. В то же время Монро перевез не всю армию, и шотландские роялисты с тревогой смотрели на все еще достаточно большие силы, оставленные ковенантерами дома под командованием лорда Ливена. Короля это волновало меньше, поскольку он считал, что гарантировал себе дружбу Ливена, когда пожаловал ему титул, и надеялся, что армия ковенантеров если и будет использована, то в его интересах. Он стремился скорее к тому, чтобы примириться с партией, имевшей в своем распоряжении такие большие силы, чем бросать ей вызов. Когда ряд шотландских роялистов, включая Монтроза и его кузена Эрли, попытались приехать к нему в Йорк, то запретил им приближаться.

Вместо этого он принял представителя Аргайла канцлера Лоудуна и услышал от него малоприятные новости, что его шотландский Совет считает английский парламент правым в нынешнем злополучном споре. «Мы не просим вас быть судьями в делах другого королевства», – ответил он с некоторой резкостью и отправил Лоудуна назад, излагать шотландцам свою новую точку зрения.

Вернувшись в Эдинбург, Лоудун обнаружил, что город кишит приезжими. Роялисты подготовили петицию в защиту короля против парламента, и в столицу прибыло достаточно большое число их лордов и дворян. По слухам, возможно спонтанным, а возможно инспирированным, членов парламента обвиняли в «зловредных планах в отношении лично Аргайла». В ответ на это ковенантеры – и дворяне, и пасторы – забили тревогу и стали тысячами стекаться в город, а для охраны Совета выставили полк вооруженных солдат. В этой атмосфере старый граф Мортон тщетно ссылался на права короля, их короля и осуждал претензии надменного английского парламента. Совет принял петицию ковенантеров, отказался принять петицию роялистов и сообщил королю, что приложит все возможные усилия для достижения согласия между ним и его парламентом. Но даже это не смутило Карла, по-прежнему убежденного, что в душе ковенантеры – его друзья, и он отправил Гамильтона образумить их.

VII

Между тем внешняя политика короля терпела крушение. Королева смогла получить от принца Оранского совсем незначительную помощь, поскольку теперь голландцы открыто встали на сторону парламента. Датский король слишком глубоко увяз в германских войнах, в которых пытался выступать в качестве посредника и арбитра, чтобы у него оставалось время – а главное, деньги – для поддержки своего племянника в Англии. Попытка королевы обратиться к Испанским Нидерландам оказалась такой же неэффективной. Французский посол Ла Ферте Имбо, преследуя интересы Франции, слал из Вестминстера проклятия в адрес стараний короля поддерживать хорошие отношения с династией Габсбургов в Австрии. Он сообщил Пиму, что посол Карла в Вене намерен заключить союз с императорской римско-католической партией в Германии. На самом деле посол Карла, старый дипломат-протестант сэр Томас Роу, не помышлял ни о чем подобном. Он всего лишь делал то, что делал последние пятнадцать лет, – пытался использовать тающий престиж короля для справедливого урегулирования германских религиозных войн и восстановления в своих правах сестры короля и ее детей. Буря гнева, вызванная выдуманным утверждением французского посла, вынудила Карла отозвать Роу, поскольку польза, которую он мог получить за счет его стараний в Вене, была намного меньше того вреда, который они наносили королю дома.

Иностранные дипломаты уже предпочитали полагаться не на короля, а на парламент, как на более действенный фактор в политике Европы. Лондон был коммерческой столицей, где торговым нациям – голландцам, венецианцам, французам, недавно освободившимся португальцам и даже испанцам – необходимо было иметь своих представителей. Венецианского представителя всю весну и лето этого года заботила исключительно проблема импорта коринки[13]13
  Коринка – коринфский изюм из мелкого винограда без косточек.


[Закрыть]. Многие острова в Эгейском море, находившиеся под управлением Венеции, жили за счет продажи коринки, но в начале 1642 г. лондонский Сити запретил ее импорт, поскольку венецианцы препятствовали продаже английских тканей в портах Адриатики. Представитель обвинил Сэмюэля Вессела и Томаса Сома – оба были членами парламента от Лондона – в том, что это они организовали запрет, чтобы распродать свои собственные запасы коринки по завышенным ценам. Он обратился к королю в Йорк, но даже если бы у Карла было время на рассмотрение этой проблемы, которая его мало интересовала, то ничего не смог бы сделать. Реальная власть находилась в Лондоне, вернее, в Вестминстере. Как быстро поняли иностранные государства, в делах Европы короля можно было не принимать в расчет, пока он не вернет себе столицу и крупнейший морской порт.

VIII

Теперь король и парламент стремительно двигались к войне. 8 мая уполномоченные от Вестминстера подъехали к Йорку, чтобы обсудить с королем инцидент в Халле. Карл справедливо заподозрил их в намерении вмешаться в его планы по набору рекрутов в Йоркшире и приказал им удалиться. Они отказались. 12-го король призвал йоркширских дворян явиться к нему с оружием, и сразу же после этого группа дворян, возглавляемая сторонниками парламента Степлтоном и Колмли, подала протест.

10 мая в Лондоне Филип Скиппон провел смотр городских полков на Финсбери-Филдс, и все наиболее видные парламентарии прискакали или приехали посмотреть на них. Затем Карл нанес удар по самому уязвимому, по его мнению, пункту плана его оппонентов: он приказал перенести на Север судебные органы. Узнав об этом, парламент 17 мая с одобрения лорда-хранителя Литтлтона объявил незаконным вмешательство короля в работу судебных органов. Однако посланец короля сумел убедить лорда-хранителя изменить свое мнение, и тот отправил в Йорк большую печать и сам последовал за ней, постаравшись сделать это по возможности незаметно. Припугнув добросовестного констебля, который попытался остановить его в Вобурне, он благополучно перебрался к королю.

Теперь на стороне Карла был наиглавнейший блюститель закона в королевстве, но был ли на его стороне сам закон? Парламент мог смеяться над его декларациями, как ничего не значащими листами бумаги, но завладел большой печатью, и, значит, правовая ситуация опасным образом изменилась. Парламентарии должны были действовать безотлагательно, чтобы сместить баланс сил в свою пользу.

Т1 мая они заявили, что король под влиянием своих «вредоносных советников» развязал войну с собственным парламентом. Следовательно, в ситуации конституционного хаоса законная власть ради сохранения мира и порядка в королевстве переходит к ним, и отныне всем подданным предписано считать законными только те приказы, которые исходят от двух палат парламента. После этого важнейшего заявления дороги назад не было. Чтобы сохранить королевский мир, парламент объявил королю войну.

Последний барьер пал, и два претендента на государственную власть – король и парламент – сошлись в открытом противоборстве. 1 июня обе палаты приняли 19 предложений по дальнейшему управлению страной. Они требовали передачу парламенту контроля над всеми высшими органами власти королевства как военными, так и гражданскими, узаконенного судебного преследования католиков и реформу церкви, контроля над всеми крепостями, действенной поддержки протестантизма в Европе, снятия с пяти парламентариев выдвинутых против них обвинений. Эти 19 предложений представляли собой ультиматум и объявление войны. Никто не воспринимал их иначе.

3 июня король с двумя сыновьями направился верхом в Хейворт-Мур, чтобы принять изъявления верности от йоркширского дворянства, собранного лордом Сэвилом. Но Ферфаксы тоже не сидели сложа руки, и вопреки ожиданиям там появилась группа оппонентов из нескольких сотен человек с петицией, в которой Карла просили вернуться в Вестминстер. Сэвил попытался не дать им приблизиться, но сэр Томас Ферфакс перехитрил его и засунул петицию под седло короля. Карл сделал вид, что не видит сэра Томаса, и чуть не сбил его с ног – невежливый жест, который еще долго с возмущением вспоминали в Йоркшире.

На той же неделе призыв парламента о предоставлении ему ссуды серебром и деньгами под восемь процентов был воспринят в Лондоне с интересом и энтузиазмом. Его сторонники собирали войска по всей сельской округе. Пуританское духовенство убеждало молодых мужчин брать в руки оружие во имя Господа, пуританское дворянство запасало порох и продукты и вооружало своих арендаторов. Сэр Томас Найвет, безобидный лоялист из Восточной Англии, встретившись в Вестминстере с лордом Уориком, получил поручение набрать для парламента роту пехотинцев, которое он принял со словами «сейчас не время спорить», а про себя подумал, как бы ему улизнуть к королю от этой роты пехотинцев и всего такого.

Карл осудил и отказался признавать 19 предложений, сформулированных, как он выразился, «подстрекателями к мятежу и врагами моей суверенной власти». Он убедил пэров, которые присоединились к нему в Йорке, подписать протест, в котором заявлялось, что они полностью удовлетворены его мирными намерениями и не видят никаких «действий и никакой подготовки, способных породить подозрения», что у него есть какие-то планы начать войну с парламентом. Довольный таким подтверждением его мирных намерений, король на следующий же день наделил всех лордов-лейтенантов в королевстве полномочиями на проведение военного набора. Это был всеобщий призыв к оружию.

Парламент, столь же уверенный в своих правах, обратился к авторитету Джона Селдена, который высказал мнение, что полномочия на проведение военного набора, предоставленные королем, незаконны. Это заключение было воспринято с уважением, но, когда он высказал мнение, что парламентский «Ордонанс о милиции» также незаконен, его оставили без внимания. Больше Селден не сказал об этом ни слова.

Тысячи маленьких людей, начиная с мировых судей и ниже, на которых держался мирный порядок в стране, не могли надолго откладывать свой выбор. В конечном счете они должны были исполнять приказы либо короля, либо парламента. «На данный момент сделано столько заявлений, что все государственные служащие и офицеры королевства становятся предателями либо одной стороны, либо другой, – писал сэр Томас Найвет, – да и сторонние наблюдатели оказываются не в лучшем положении».

В Йорк хлынули предложения помощи. Сорок пэров согласились оплачивать содержание кавалерии в течение трех месяцев. (Некоторые из них, включая маркиза Гамильтона, впоследствии отказались.) Горячие молодые люди ликовали, а Гарри Уилмот беспечно писал другу, что им будет чем поживиться в богатых поместьях парламентариев, когда они выиграют войну.

Но до завоевания Лондона и этих богатых поместий было еще далеко. Лорд-мэр, до конца сохранивший верность королю, зачитал в Сити его постановление о полномочиях на проведение военного набора и вскоре после этого был отстранен парламентом от должности и заключен в Тауэр.

Теперь по всей стране знатные лорды и дворяне, принадлежавшие к той или другой партии, выбирали выгодные позиции, уговаривали своих арендаторов и соседей или приказывали им и пытались завладеть каким-нибудь складом оружия, который держали для местных рекрутов на случай войны. По поводу полномочий на проведение военного набора случались столкновения, сопровождавшиеся неповиновением, сопротивлением, громкими словами и побоями. В Йоркшире офицеры короля нанесли оскорбления Ферфаксам и их приверженцам. В Глостершире лорда Чандоса, попытавшегося зачитать постановление о военном наборе, выдворили из Сайренсестера, а его красивую карету разбили вдребезги. Энергичный младший сын графа Хантингтона Генри Гастингс оказался более успешен, зачитывая постановление о военном наборе в Лестершире, однако захватить город Лестер с отрядом вновь набранных шахтеров из его фамильных поместий в Дербишире ему не удалось. Члены обеих палат парламента оставили Вестминстер, чтобы работать в интересах парламента в сельской местности. Граф Уорик с одобрением наблюдал за обучением эссекских новобранцев, а в Лондоне конница в количестве 500 человек старалась овладеть военным искусством на Тотхилл-Филдс. В Херефорде дворяне-роялисты собрали местных рекрутов, но не могли придумать, что с ними делать дальше. Один из богатейших людей региона, пуританин сэр Роберт Харли, находился в Вестминстере, но леди Харли укрепила свой замок в Брамптон-Брайане на случай нападения «зловредных» соседей и отправила фамильное серебро в Лондон для нужд парламента, добавив к посылке домашний пирог для своего супруга.

Напуганный пуританином лордом Уиллоуби, мэр Лестера отказался выполнять королевское постановление о военном наборе и арестовал его посланца, но, когда Уиллоуби отвлекся, он ускользнул вместе со своим пленником и присоединился к сторонникам короля в Йорке. В Уорике оружейник Тиббот храбро бросил вызов местному пуританскому магнату, угрюмому лорду Бруку, и не отдал ему оружие, которое джентльмены-роялисты оставили в его мастерской для ремонта.

Король получил предложения помощи из Северного и Южного Уэльса. Сэр Ричард Ллойд с севера пообещал 10 000 человек, а лорд Херберт Реглан, сын невероятно богатого маркиза Вустера, предоставил в его полное распоряжение свое состояние и состояние своего отца. В течение лета он передал Карлу более 100 000 фунтов.

В конце июня граф Ньюкасл, действуя от имени короля, завладел городом, имя которого он носил. Обеспечив себе Ньюкасл-на-Тайне, Карл надеялся получить значительный доход от экспорта угля. Но, не имея военного флота, был бы лишен преимуществ международной торговли и иностранной помощи.

Королю не удалось получить военный флот. Забота, которой он щедро окружил флот в дни своего могущества, не была оценена его подданными, посвятившими себя мореплаванию, поскольку политика, проводимая Карлом за рубежом, противоречила традициям, в которых они были воспитаны. Когда в январе моряки присоединились к демонстрациям против него, то подали петицию, содержавшую примечательную фразу: «Великий корабль – парламент, который несет в себе богатство, равное цене королевства, пугающе пошатнулся и находится в большой опасности. У Рима есть скалы, а у Испании – зыбучие пески, способные проглотить его». Большая часть капитанов и команд королевского флота считала, что он направляет этот корабль-государство на римские скалы и испанские зыбучие пески.