Текст книги "Врачи. Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству"

5. Наш главный консультант – сама природа. Открытие большого круга кровообращения Уильямом Гарвеем

Доктор Уильям Гарвей учился у классиков. Свободно владея греческим и латинским языками, изучив произведения великих писателей античного мира, он включил в свой личный пантеон бессмертных авторов всего несколько ученых постантичного периода. Что касается современных литераторов, чьи публикации были популярны в Англии семнадцатого века, то он не питал к ним ни малейшего интереса. Гарвей говорил об эпохе, в которой ему довелось жить, как о «веке, в котором толпа писателей, лишенных вкуса, столь же многочисленна, как рой мух в очень жаркий день, и мы того гляди задохнемся от зловония их нелепых и пустячных сочинений». Он не стеснялся высказывать свое мнение об этой «толпе писателей» в откровенных грубых выражениях, которые так легко соскальзывали с языка в те времена, когда люди были более прямолинейны.

Он называл их сворой пачкунов и засранцев, при этом список тех из них, чьи работы были популярны тогда, включал некоторые широко известные имена: Бен Джонсон, Кристофер Марлоу, Эдмунд Спенсер, Фрэнсис Бэкон и три Джона – Донн, Драйден и Милтон. А самое грязное нижнее белье при таком раскладе, безусловно, должен был носить плодовитый продюсер Уильям Шекспир. Хотя список не делает большой чести памяти доктора Гарвея, тем не менее не многие из людей откажут ему в прощении. Во-первых, никто никогда не требовал от ученых, чтобы они были образцом литературного вкуса. Более того, Уильяма Гарвея просто не за что прощать; отдельные критические голоса в его адрес за некоторые странности тонут в дружном хоре благодарного человечества. Поскольку именно он преподнес науке и искусству медицины величайший дар, который в силах сделать один человек, – открытие кровообращения.

В один прием Гарвей разрешил самую неуловимую загадку, которая многие столетия сдерживала прогресс медицины, и одновременно возродил концепцию экспериментального исследования как принципиальный метод развития биологической науки. Только Луи Пастера можно сравнить с Гарвеем по масштабу уникального вклада в сокровищницу медицинских знаний. В память о великом ученом учреждены премии Гарвея, общества Гарвея и регулярные дни поминовения Гарвея. Одной из самых высоких наград, которая может быть присуждена выдающемуся деятелю британской медицины, является его избрание из ряда претендентов для оглашения ежегодной торжественной речи в память о Гарвее перед врачами Королевского колледжа; этой чести ученый может быть удостоен лишь раз в жизни и только за самые незаурядные достижения. Если рассчитать холодный индекс стоимости, используемый на рынке, для небольшого тома, в котором Гарвей сформулировал свою доктрину в 1628 году, он окажется самой дорогой из когда-либо написанных книг по медицине: продажная цена каждого из немногих сохранившихся экземпляров первого издания, достигнув более 300 000 долларов, продолжает быстро расти. К тому времени, как вы прочтете эти слова, книга будет стоить гораздо дороже.

Чтобы оценить величие достижения Гарвея, необходимо изобразить карту местности, в которой произошли интересующие нас события. В 1543 году Андреас Везалий совершил революцию в анатомии. Образ человеческого тела, созданный Галеном, был развенчан, а истинная структура человеческого организма больше не была предметом умозаключений и гипотез. Но молодой бельгиец не просто заменил ошибки античного ученого реальными фактами; не согласившись с мнением признанного авторитета, он продемонстрировал важность скептического подхода, ничего не принимая на веру до тех пор, пока не будут представлены доказательства кем-то, кто возьмет на себя труд убедиться в справедливости приведенных аргументов. Одной из важнейших заслуг Везалия было то, что он создал атмосферу, в которой никому из смелых независимых исследователей больше не препятствовали полученные в наследство от прошлых эпох ошибочные теории, принимаемые в те времена за истину. Такой возбуждающий интеллект климат вызвал к жизни любопытство Галилея, Ньютона, Бойла и небольшой группы несколько менее блестящих, но не менее решительных талантливых ученых. Таким настроениям мы обязаны тем, что современная наука, какой мы знаем ее сегодня, родилась в семнадцатом веке. Среди самых выдающихся ее создателей был Уильям Гарвей.

Хотя Гален уже не мог скрыть новые свидетельства об анатомической структуре человека, его давно омертвевшая рука все еще лежала холодным и тяжким грузом на общем понимании функционирования тела. В начале семнадцатого века врачи по-прежнему считали печень источником крови, которая, как они полагали, постоянно производится внутри этого крупного губчатого органа из переваренной пищи, попадающей в него из кишечника. Образовавшаяся из пищи кровь по венам распространяется во все части тела, пропитывая ткани темно-красной жидкостью, которая постоянно пополняется по мере потребления ее тканями, как в некой замкнутой ирригационной системе. Правая часть сердца рассматривалась просто как отдельный элемент системы вен, предназначенный для питания легких кровью. Согласно учению Галена, часть крови, достигающая правой стороны сердца, просачивается в его левую долю через поры в разделительной перегородке. Хотя Везалий, опорочивший своими открытиями анатомию Галена, не обнаружил эти поры, он не смог освободиться от мощного влияния замысловатого теоретизирования своего предшественника и решил, что кровь попадает в левый отдел сердца в результате неопределенного процесса, подобного выделению кожей пота. В соответствии с этой теорией, в левом желудочке кровь смешивается с пневмой, духовной сущностью, вдыхаемой через легкие. Затем желудочек выталкивает согретую внутренним теплом смесь крови и этой жизнетворной субстанции в артерии. Таким образом, существует два различных вида крови: более темная венозная, питающая органы и ткани, и ярко-красная артериальная, источник жизни, несущая в себе пневму и внутреннее тепло. Гален не подозревал о наличии оттока крови из легких, полагая, что кровь переносится в эти структуры исключительно для их питания. Функция легких, как предполагалось, заключалась в том, чтобы вдыхать пневму в тело, доставляя ее в левый желудочек. То, что ни малейшего доказательства этих теоретических построений не было найдено, казалось, никого не беспокоило. Эта схема считалась истиной, потому что так сказал бессмертный Гален: она принималась на веру и не подвергалась каким-либо сомнениям почти полторы тысячи лет.

(На самом деле, некоторые врачи понимали истинную природу циркуляции крови между сердцем и легкими, так называемого малого круга кровообращения. Однако их теории не получили широкого распространения. Один из них, испанский врач Мигель Сервет, выдвинул в целом правильную идею малого круга кровообращения в своем трактате «Восстановление христианства» (Christianismi Restitutio), который церковь сочла еретическим, как и другие его произведения. В Женеве, столице кальвинизма, с попустительства самого Кальвина, Сервет был сожжен на костре в 1553 году, и его труды исчезли в огне вместе с ним.)

Человек, которому было суждено вывести медицину на уровень, недосягаемый для влияния теорий Галена и религиозной критики, родился 1 апреля 1578 года в городе Фолкстоун графства Кент на юго-восточном побережье Англии. Уильям Гарвей был самым старшим ребенком из семи сыновей и двух дочерей Джоанны и Томаса Гарвей. Его отец вел самостоятельный бизнес и занимался международной торговлей. Когда Уильям вырос, предприятия его отца процветали, но юноша никогда не стремился к роскошной комфортной жизни. Он был единственным из сыновей Томаса, которого не привлекал мир коммерции. Пятеро из них принадлежали к когорте иностранных торговцев, известных в Лондоне как турецкие негоцианты, поскольку они вели свои дела с восточными странами. Они заботились о том, чтобы их старший брат имел широкие возможности для развития своих талантов в медицине. Элиаб Гарвей, ставший, в конечном счете, самым богатым представителем семейного клана, даже взял на себя управление финансовыми делами Уильяма, чтобы на протяжении всей своей жизни ему не приходилось отвлекаться на обычные житейские проблемы.

Юный Уильям начал свое официальное обучение в возрасте десяти лет. Он был зачислен в Королевскую школу в Кентербери, устав которой требовал, чтобы «независимо от того, чем заняты ученики, уроками или играми, они должны говорить только на латинском или греческом языках». Таким образом, как и его предшественник Андреас Везалий, разрушивший учение Галена, Уильям Гарвей уже на раннем этапе жизни в совершенстве овладел произношением и нюансами языков древности. Когда ему было шестнадцать, он поступил в Гонвилл-энд-Киз-колледж в Кембридже. Последнее имя в названии этого учебного заведения принадлежит доктору Джону Кизу, который какое-то время арендовал жилье вместе с Везалием в Падуе. Неудивительно, что колледж Киза всегда привлекал студентов, заинтересованных в изучении медицины. Во времена учебы Гарвея для обучения анатомии ежегодно подвергали вскрытию тела двух казненных преступников, так что к моменту получения степени бакалавра в 1597 году у него было много вопросов, связанных с интерпретацией наблюдаемых анатомических структур.

В дальнейшем начинающий врач поступает, естественно, в Падую. По причинам, указанным в третьей главе, среди всех учебных заведений Европы в этом университете была самая открытая интеллектуальная атмосфера для изучения любой из четырех классических дисциплин: права, теологии, медицины и философии. Этот университет был самым безопасным академическим приютом для протестантов и иудеев, которым Пий IV, занимавший должность папы с 1559 по 1565 год, пытался папской буллой запретить присвоение научных степеней как представителям других религиозных конфессий, в ответ на что Венеция передала полномочия папы римского по предоставлению научных званий пфальцграфам[6]6
  Пфальцграф (нем. Pfalzgraf, буквально – дворцовый граф) – во Франкском государстве и средневековой Германии первоначально королевское должностное лицо с судебными функциями, позже – глава пфальцграфства (княжества).


[Закрыть]. Университет Падуи обладал и другими дополнительными преимуществами, которые заключались в его организационной структуре, дающей учащимся свободу самоуправления вплоть до найма преподавательского состава. Студенты из разных стран делились на группы, так называемые «Нации», каждая из которых выдвигала своего представителя – советника, и эти советники вместе с ректорами составляли исполнительный орган университета.

Но главным достоинством Падуи всегда была плеяда звездных преподавателей как в прошлом, так и в наши дни. Одним из величайших ученых в глазах Уильяма Гарвея был Иероним Фабриций, его еще называли Фабриций Аквапенденте, преемник столь же талантливого Габриэля Фаллопия, в честь которого названы тонкие трубы, через которые должны пройти свой путь на репродуктивное свидание яйцеклетки всех поколений. Тот факт, что Галилео Галилей был в университете профессором математики, кажется, не имел для Гарвея особого значения. Самым обожаемым учителем Уильяма был Фабриций; исследования эмбриона цыпленка и процесса формирования плода в значительной степени определили направление, в котором в будущем будет работать английский врач.

Возможно, наиболее важной предтечей обнаружения кровообращения является работа Фабриция, где он описал венозные клапаны. Годы спустя Гарвей скажет Роберту Бойлу, что понимание односторонней функции клапанов, направляющих кровь обратно в сердце, которое привело его в дальнейшем к главному открытию его жизни, пришло к нему благодаря анатомическим находкам его наставника и друга Фабриция.

В академической и социальной свободе Падуи разнообразные таланты Гарвея расцвели. Его избрали советником английской нации, что давало ему право иметь собственный герб или стемму, нарисованную на видном месте в Большом зале университета. Две из них, дизайн которых разработал лично Гарвей, можно по сей день увидеть на дугообразном потолке нижней лоджии, и еще одна была когда-то в старом анатомическом театре. Магистр и стипендиаты колледжа Киза восстановили ее вскоре после того, как были обнаружены ее следы в 1893 году. Они идентичны гербам на докторском дипломе, выданном университетом Падуи Уильяму Гарвею 25 апреля 1602 года.

Сам диплом изобилует вычурными украшениями и содержит перечень специальностей и особых привилегий владельца, выполненный в восторженных выражениях, как было принято в те дни. Далее приводится образное описание церемонии окончания университета.

Тогда Иоганн Томас Минад также торжественно украсил благородного Уильяма Гарвея (который самым возвышенным образом попросил об этом, и его обращение было благосклонно принято) обычными символами отличия и эмблемами, принадлежащими доктору; затем он передал ему книги по философии и медицине, сначала закрытые, а спустя некоторое время – открытые; он надел на его палец золотое кольцо, а на голову шапочку доктора как символ венца добродетели и одарил его поцелуем мира с благословением Магистра.

Диплом вручал не имеющий религиозного звания пфальцграф Сигизмунд де Капилисти, назначенный венецианским сенатом. Именно в его дворце проходила церемония. Гарвей взял свое кольцо, шапочку и с воспоминаниями о схоластическом благословении Минада отправился домой в Англию. Там он обратился с просьбой принять его в члены колледжа врачей и, получив положительный ответ, вскоре начал играть активную роль в делах этого сообщества. В том же 1604 году он женился на Элизабет, дочери доктора Ланселота Брауна, в прошлом врача королевы-девственницы, а в то время выполнявший те же функции при короле Джеймсе I. По иронии судьбы, у Элизабет Браун был брат по имени Гален.

Об этом браке известно лишь то, что детей у супругов не было, что у миссис Гарвей был попугай и она умерла более чем на десять лет раньше своего мужа. К сожалению, сохранилось совсем немного информации об Уильяме, это касается как его личной жизни, так и его характера. Нам остается полагаться лишь на отрывочные сведения, которые можно обнаружить в современных источниках. Наибольшее число подробностей содержит относительно краткое биографическое эссе, написанное Джоном Обри, у которого завязались дружеские отношения с Гарвеем в 1651 году, когда автору сочинения было двадцать пять лет, а знаменитому врачу семьдесят три. Эссе было частью позже опубликованного двухтомника «Кратких жизнеописаний» Обри, в который входили также материалы, имеющие отношение к Шекспиру, Милтону и Гоббсу. Биография Гарвея в изложении Обри представляет собой ассорти из беспорядочных наблюдений, субъективных суждений и большого количества слухов, вызывающих сомнения в исторической ценности некоторых деталей. Поскольку он тесно общался с Гарвеем только на закате жизни великого доктора, информацию относительно личности героя своего эссе и его репутации врача за время его профессиональной карьеры Обри получал, по большей части, из вторых рук. Более того, в преклонные годы Гарвей, похоже, отличался некоторой желчностью характера, о чем свидетельствуют его комментарии о литературе. Сэр Джеффри Кейнс, автор всестороннего исследования работ Уильяма Гарвея, считал, что Обри «любопытный, доверчивый и безалаберный. Следует признать, что он часто допускал неточности, но никогда не писал неправду, что является большим достоинством при оценке достоверности описанных им событий». В письме Энтони Вуду, историку Оксфорда семнадцатого века, Обри прокомментировал свое отношение к созданию биографических произведений:

Здесь я открываю вам Правду, насколько мне позволяют мои способности, с таким же благоговением, как исповедующийся своему духовнику, ничего, кроме правды; обнаженная незамысловатая истина разоблачена здесь столь откровенно, как неприкрытый срам, давая много поводов залиться румянцем щечкам юной девы. Так что я должен выразить вам свое желание, чтобы после прочтения моего труда вы совершили некую кастрацию и нашили бы фиговые листки, чтобы стать моим Index Expurgatorious[7]7
  Index Expurgatorious – список книг, запрещенных католической церковью до их переработки.


[Закрыть].

Хорошо это или плохо, но эссе Обри – это практически все, что у нас есть, так что мы вынуждены полагаться именно на его описание, согласно которому Гарвей «был очень маленького роста, с круглым лицом, похожим на восковую маску оливкового цвета, маленькими, очень темными, одухотворенными глазами; с когда-то черными как вороново крыло, но почти полностью поседевшими в последние двадцать лет жизни волосами». Насколько следует доверять этим деталям, можно судить по портретам Гарвея, написанным в его зрелые годы.

В отличие от Галена, Паре и Везалия, Уильям Гарвей не оставил после себя автобиографических заметок. Поэтому у нас нет возможности принять во внимание его слова, чтобы заполнить многие пробелы в дошедших до нас скудных, размытых описаниях и воссоздать близкий к реальному образ его личности. Обри уверял, что он был необычайно вспыльчивым: «Он обладал, как и все его братья, ярко выраженным холерическим темпераментом; и в дни своей молодости носил с собой кинжал… но этот доктор был готов вынуть из ножен свой кинжал при любой самой незначительной ссоре». Маловероятно, что Гарвей легко поддавался чувству гнева и хватался за свой клинок при малейшей провокации. Значительно более приемлемой интерпретацией этих слов можно считать, что он просто был нервным порывистым человеком. В письме друга Уильяма лорда Арундела есть подтверждение этому предположению: в нем аристократ характеризует товарища как «маленькое, вечно подвижное существо по имени доктор Гарвей». Если бы привычка часто хвататься за кинжал означала, что у него был буйный дерзкий нрав, можно быть уверенным, что ему не удалось бы дожить невредимым до восьмидесяти лет. Далее Обри рассказывает нам, что «он был весьма возбудимым, и поток мыслей часто не давал ему уснуть; он говорил мне, что если ему не спится, он поднимается с кровати и ходит кругами по комнате в одной рубашке, пока совсем не замерзнет, то есть до тех пор, когда его не охватит сильная дрожь, после чего он возвращается в постель и благополучно засыпает».

Так перед нами возникает образ темноглазого, с лицом оливкового цвета, небольшого роста, импульсивного и эмоционального человека. Но хотя его физические движения могли быть порывистыми и беспокойными, его мозг был сосредоточен на цели, и не было ничего суетливого или случайного в работе его одаренного серого вещества.

Год за годом, десятилетие за десятилетием, столетие за столетием врачи, которые должны произносить торжественную речь в память о Гарвее, оказываются в тупике, пытаясь найти оригинальные способы рассказать об этом великом человеке. Многие из них говорили о сложности этой задачи, но лучше всех ее сформулировал сэр Уилмот Херрингем в 1929 году. Его размышления по этому вопросу можно найти не в самой речи, а в письмах, которые он написал своему американскому другу Гарвею Кушингу за несколько месяцев до церемонии. Историческая библиотека Йельского университета хранит сборник речей, произнесенных с 1661 по 1975 год, бо́льшая часть которых изначально принадлежала Кушингу. Читая их, я обнаружил заметки, написанные от руки на бумажных листах, забытых в небольшом томике с речью сэра Уилмота, одна из которых начинается с жалобного скрежета зубов автора:

13 января 1929 года

Уважаемый Кушинг! Вы совершенно правы. Этот крошечный человечек заставляет меня работать днем и ночью. Мелкая скотина практически не писал писем или, скорее всего, просто почти ничего не сохранилось – и нет ничего, от чего можно было бы оттолкнуться, за исключением случайных замечаний в других документах. И даже они необычайно редки. И т. п.

К тому времени, когда в октябре Херрингему нужно было произнести, как он написал в этом письме, «речь, черт бы ее побрал», он уже успокоился и выразил все свое разочарование по поводу практически безрезультатных изысканий во вступительном слове, бесстрастный тон которого дает нам прекрасный пример сдержанности, отличающей представителей его нации: «Похоже, у Гарвея был необыкновенный талант не привлекать к себе внимания».

Таким образом, все вышесказанное следует рассматривать как объяснение тому, что остальная часть этого эссе почти не касается личности ученого Гарвея, а повествует скорее о его работе и ее значении для развития медицины.

Вскоре после того, как он стал полноправным членом колледжа врачей в 1607 году, Гарвея назначили помощником врача в больнице святого Варфоломея, что способствовало значительному расширению его частной медицинской практики. На протяжении всей своей жизни он оставался, как мы сказали бы в двадцатом веке, клиницистом-исследователем, врачом, который занимался научными изысканиями и одновременно лечил больных. В действительности, его карьера с самого начала развивалась весьма успешно, по крайней мере, если в качестве критерия принять его популярность среди высокорожденных пациентов; со временем он стал врачом Джеймса I, позже Карла I, а также многих представителей аристократии, среди которых был и лорд-канцлер сэр Фрэнсис Бэкон.

Иронично, что, согласно утверждению историков, именно Бэкон впервые сформулировал метод индуктивного познания, а следовательно, и «научного метода» (о котором пойдет речь позже), как мы его сегодня называем. При этом считается, что именно Гарвей был первым врачом, применившим на практике подход Бэкона. Сам Бэкон никогда не пользовался своим рецептом, и не найдено никаких доказательств тому, что Гарвей использовал этот метод под влиянием теории Бэкона. Строго говоря, эти двое как представители научной мысли едва ли уделяли друг другу какое-то внимание. Гарвей сказал о своем уважаемом пациенте, что он «писал о философии» (слово «философия» часто использовалось в качестве синонима слова «наука») как лорд-канцлер; я излечил его от этого.

Уже в первые годы своей медицинской практики Гарвей уделял внимание экспериментальным исследованиям в области анатомии и физиологии, а также изучению функций различных органов тела. В скором времени он стал известен не только как очень хороший врач, но и как многообещающий молодой ученый, если этот термин применим к медику, проводившему относительно примитивные опыты в соответствии с уровнем знаний той эпохи. Несмотря на то что Гарвей все еще считался начинающим врачом, в 1615 году руководство колледжа врачей поручило ему чтение лекций Ламли. Упомянутая серия лекций была организована Джоном лордом Ламли в 1582 году с целью распространения знаний в области анатомии и хирургии. Согласно условиям их учреждения, выбирался ведущий научный сотрудник колледжа для чтения двух публичных лекций каждую неделю на базе шестилетнего цикла. Назначение на эту должность было пожизненным. Гарвей занимал этот пост до 1656 года, когда добровольно сложил полномочия в возрасте семидесяти лет.

Свою первую лекцию Ламли Уильям Гарвей дал утром во вторник, 16 апреля 1616 года, ровно за неделю до смерти Уильяма Шекспира в Стратфорде-на-Эйвоне. В течение двух веков рабочие заметки к этому выступлению считались утраченными, но в 1876 году они были обнаружены в Британском музее. С тех пор эти рукописи были подвергнуты тщательному изучению, на основе которого можно с уверенностью утверждать, что Гарвей начал исследование важнейших вопросов, связанных с циркуляцией крови и ставших впоследствии главной темой труда его жизни, задолго до его публикации в 1628 году. Далее представлены общие тезисы его работы и экспериментальный метод его открытия, как они описаны в заметках для лекции и в книге «Анатомические исследования движения сердца и крови у животных» (Exercitatio Anatomica de Motu Cordis et Sanquinis in Animalibus). Общепринятое сокращенное название этого сочинения – De Motu Cordis.

Гравюра Роберта Ханна портрета Уильяма Гарвея, демонстрирующего сердце оленя Карлу I. Оригинал находится в Королевском врачебном колледже, в Лондоне. (Предоставлено Йельской медицинской исторической библиотекой.)

Подробные исследования, сделанные учеными в последние десятилетия, указывают на то, что Гарвей, по-видимому, сделал свое открытие кровообращения в два этапа, между которыми прошло целых десять лет. В соответствии с концепцией Джерома Байлебила из Института истории медицины Джонса Хопкинса, Гарвей изначально намеревался открыть многовековую тайну сердцебиения и пульса, а также связь между ними. Разобравшись, как он полагал, с этой проблемой к моменту презентации своей первой лекции Ламли в 1616 году, он написал трактат, посвященный этому вопросу. Поскольку первая половина De Motu Cordis представляет собой законченный анализ и описание физиологии сердца и артерий (без каких-либо ссылок на общую систему кровообращения), этот раздел книги, вероятно, является исходным трактатом. А остальные главы, в которых изложена теория циркуляции крови по замкнутой системе, видимо, были написаны позже. Таким образом, De Motu Cordisy состоит из двух отдельных фрагментов, написанных автором в разные периоды жизни и соединенных позже в одно полное описание процесса кровообращения, начиная от момента распространения крови по цепочке артерий в ткани до ее возвращения к сердцу по венам.

По словам Байлебила:

Таким образом, кажется, что De Motu Cordis как общеизвестный трактат был создан в два отдельных этапа. Сначала Гарвей, видимо, написал самодостаточное исследование о сердцебиении и артериальном пульсе. Впоследствии он изменил свой план и решил добавить описание циркуляции крови. Тогда он вставил с восьмой по шестнадцатую главы в предыдущую работу, заменив… новым введение в расширенный трактат и тем самым преобразовав труд, имеющий большое значение, в один из величайших научных шедевров всех времен.

Сердцебиение и его связь с пульсом интересовали ученых со времен Аристотеля. Частичное сжатие, фрагментарный изгиб, каждая сердечная пульсация и толчок с быстротой молнии приводили в отчаяние врачей, пытающихся найти секрет этого механизма или определить последовательность этапов основного движения. В начале первой главы De Motu Cordis Уильям Гарвей написал: «Когда я впервые провел эксперименты на животных с целью исследования движений и функций сердца посредством непосредственного наблюдения, а не читая книги других людей, оказалось, что это настолько сложно, что я почти поверил Фракасторо (Джироламо Фракасторо, венецианский эрудит шестнадцатого века), что движение сердца может понять только Бог».

Но Гарвей не сдавался. Преисполненный решимости расшифровать значение сердечных конвульсий, показавшихся ему сначала плохо скоординированными, «возникающими и проходящими со скоростью молнии», он провел множество наблюдений на вскрытых животных, прежде чем перешел к изучению хладнокровных существ, в частности змей, так как их сердца бьются заметно медленнее. Кроме того, он использовал каждую возможность «внимательно следить за сердцем [собаки и свиньи], когда его движения замедляются, прежде чем остановиться совсем. Его сокращения становятся все реже и слабее, а паузы дольше, поэтому становится легче рассмотреть само движение и понять, как оно происходит». Я провел много сотен часов в лабораториях хирургии и физиологии, наблюдая за тем, как умирают собачьи сердца и могу поручиться за справедливость слов Гарвея, когда он описывает паузы между ударами и почти безжизненные движения последних сердечных пульсаций, предшествующих фибрилляции или остановке.

Повторяя эксперименты, Гарвей доказал к своему большому удовлетворению, что сердце сильно сжимается в фазе цикла, называемой систолой, чтобы вытолкнуть содержащуюся в нем кровь в крупные артерии. В тот момент, когда сердце сокращается, оно выталкивает себя вперед, ударяясь своей вершиной о грудную стенку. В это же время происходит расширение артерий. Таким образом, пульс вызывается сокращением сердца и синхронизирован с ним. Обнаруженный факт опроверг прежнюю теорию, утверждавшую, что артерия расширяется в пульсирующем режиме сама по себе в результате независимого активного растяжения ее стенок. Стоит вспомнить, что, по мнению древних греков, пульс связан с ритмичным расширением пневмы, содержащейся в артериях. Гарвей доказал, что он возникает благодаря сердцебиению.

Дальнейшие экспериментальные наблюдения показали, что сокращение предсердий (верхних камер резервуара сердца) происходит непосредственно перед желудочками (двумя мощными насосными камерами). Гарвей продемонстрировал то, о чем некоторые врачи в прошлом могли только догадываться: когда кровь выталкивается из желудочков, большие сердечные клапаны препятствуют ее возвращению в сердце, так что кровь течет по артериям всегда от сердца к периферии.

К 1616 году Гарвей пришел к главному выводу, который он изложил в своем первоначальном трактате, составляющем первую половину De Motu Cordis: в момент расслабления сердца между ударами оно пассивно заполняется кровью, поступающей с периферии тела по двум большим венам, входящим с правой стороны (полые вены), и по большим венам, входящим с левой стороны, по которым кровь возвращается к сердцу из легких (легочные вены). Когда предсердия заполняются, кровь переливается в желудочки, и они начинают сокращаться, таким образом, как выразился Гарвей, «пробуждая дремлющее сердце». За сокращением предсердий немедленно следует аналогичное сокращение камер желудочков, вытесняющее кровь из правого желудочка в основную артерию, ведущую к легким (легочную артерию) и одновременно из левого желудочка в основную артерию, направляющую кровь к периферии (аорта). Это означает, что единственное активное скоординированное движение сердца – это сокращение предсердий, распространяющееся на желудочек, который вытесняет кровь от сердца к периферии по основным сосудам, создавая пульсирующую волну, в результате которой «все артерии тела реагируют, подобно перчатке, в которую с усилием вдыхают воздух».

Гарвей доказал цикличность процесса: кровь проникает в сердце через полую вену, выталкивается в легкие правым желудочком, возвращается с левой стороны и левым желудочком направляется в аорту, а оттуда к остальным частям тела. Это объяснение циркуляции крови опиралось на экспериментальные исследования, описанные в первых главах De Motu Cordis, то есть на полное понимание движения сердца, функционирования основных сосудов, а также движения крови через легкие. До сих пор все выводы основывались на наблюдениях, сделанных в ходе опытов, в ходе которых Гарвей анализировал действие сердечных и сосудистых структур. Не стоит забывать, что никакие измерения при этом не проводились. Больше того, не было сказано ни одного слова об общем кровообращении в теле.

Именно во второй половине De Motu Cordis Гарвей решает проблему, на которую его предшественникам никогда не приходило в голову обратить внимание, поскольку считалось, что в этом вопросе все уже давно известно: фактический путь следования крови к тканям организма. Определить ее истинный маршрут ученому помогли как новые экспериментальные данные, так и прежние знания анатомии. Новые данные он получил, начав использовать измерения при проведении медицинских опытов. Все историки согласятся с утверждением, сделанным Чонси Ликом в 1913 году в примечании к своему переводу De Motu Cordis: «Использование количественных показателей для доказательства физиологических концепций было величайшей заслугой Гарвея перед философией, и он, по-видимому, осознавал это, поскольку вновь и вновь прибегал к этому методу, неизменно получая красноречивый результат».