Текст книги "Врачи. Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству"

Иллюстрация из трактата De Motu Cordis, демонстрирующая, как клапаны предотвращают обратный кровоток в венах. Фотография Уильяма Б. Картера. (Предоставлено Йельской медицинской исторической библиотекой.)

«Количественные показатели» Гарвея, по существующим сегодня строгим стандартам, были довольно приблизительными. Но за всю историю медицины никакие измерения не производили большего эффекта. Он выяснил, что желудочек сердца человека может вместить приблизительно от шестидесяти до девяноста миллилитров крови. Учитывая, что нормальный сердечный ритм составляет в среднем семьдесят два удара в минуту, в течение одного часа через сердце должно проходить от 60×72×60 или 259,2 литра крови, а значит, 565,2 литра в час протекает через аорту. (Можно по-разному судить, насколько эти данные приблизительны, но оценка Гарвея вполне согласуется с результатами изучения минутного объема сердца, полученными лучшими кардиологами нашего космического века.) Эта величина более чем в три раза превышает вес среднего человека, что явно опровергает доктрину Галена о производстве новой крови в печени из поступающей пищи и поглощении ее тканями. Поскольку такое огромное количество крови сбрасывается в аорту, а ее источник уже был описан в первом трактате (речь идет о полой вене), возникает очевидный вопрос: откуда кровь приходит в полую вену? Единственный возможный источник – это другие вены. Следующим логическим шагом было доказать, что кровь путешествует по венам только в центростремительном направлении: с периферии к полой вене и сердцу.

Диаграмма, представляющая ток крови через сердце: полая вена подходит к правому предсердию, оттуда кровь течет в правый желудочек, затем в легочную артерию, к легким в легочные вены, в левое предсердие, к левому желудочку до аорты

Здесь ему пригодились уже известные факты об анатомии. Учитель Гарвея Фабриций описал венозные клапаны, не имея ни малейшего понятия об их назначении. Опираясь на доктрину Галена, согласно которой кровь распространяется в центробежном направлении от печени к периферии для питания тканей, он предположил, что их функция состоит в замедлении потока, чтобы ткани периферии не переполнялись кровью. С помощью простого эксперимента, потерев в направлении от сердца пальцем одной руки вдоль поверхностной вены другой руки, вы можете продемонстрировать, что наполнение сосуда кровью происходит от более отдаленной его части к той, что расположена ближе к центру. Таким образом можно обнаружить даже клапаны, поскольку они набухают, препятствуя обратному току крови. Несколько иллюстраций в трактате De Motu Cordis показывают, как этот небольшой опыт может сделать любой физиолог-теоретик.

В главе VIII Гарвей писал:

Я размышлял над этим и другими подобными вопросами часто и серьезно. Я долго пытался понять, сколько крови перекачивается и насколько быстро она проходит свой путь. Не допуская мысли, что переваренная пищевая масса может обеспечить такое изобилие крови… если только она как-то не возвращается к венам из артерий и не попадает в правый желудочек сердца, я начал думать, что движение крови должно быть круговым.

Проанализировав такое объяснение, Гарвей понял, что оно верно. Он обобщил свою теорию кровообращения в главе XIV. Вся глава состоит лишь из одного абзаца, но насколько он поразителен:

Здравый смысл и эксперимент привели к выводу, что желудочки ритмично выталкивают кровь, которая, протекая через легкие и сердце, перекачивается через все тело. Там она проходит через поры в плоти в вены, по которым возвращается от периферических отделов всего организма к центру, от небольших вен к крупным и наконец попадает в полую вену и правое предсердие. Объем крови, учитывая отток через артерии и поток в обратном направлении по венам, настолько велик, что он не может образовываться из потребляемой пищи. Кроме того, ее намного больше, чем необходимо для питания тканей. Поэтому следует сделать вывод, что кровь в теле животного непрерывно перемещается по кругу и что действие или функция сердца заключается в обеспечении этого движения путем перекачки. Это единственная причина, объясняющая сердцебиение.

Последнее предложение заслуживает особого внимания. Больше никакой пневмы, никакого врожденного тепла и никаких Галеновых фокусов. Как Гарвей писал в другой своей работе, концепция пневмы, или жизненной сущности, – это «обычная уловка невежества». Как только упала завеса тайны с функции сердца, оно оказалось простым механическим устройством, единственная цель которого – непрерывно перекачивать кровь по замкнутому контуру. Теория Гарвея привела бы в восторг самых строгих врачей, следующих принципам Гиппократа, поскольку в ее справедливости можно убедиться посредством простого наблюдения и несложных экспериментов. Но впервые количественные измерения сыграли свою роль в истории медицинских исследований.

Осталась только одна ложка дегтя в бочке меда новой концепции физиологии Гарвея: он не мог объяснить точный путь, по которому кровь попадает из самых мелких артерий в периферических отделах тела в крошечные вены для своего дальнейшего путешествия назад к сердцу. Поэтому ученый предположил (и тем самым спрогнозировал новое открытие), что существуют, пользуясь его формулировкой, некие «поры», несомненно, ожидая, что когда-нибудь в будущем ученые их обнаружат. Его надежды оправдались. В том же году, когда был опубликован De Motu Cordis, родился человек, который в 1660 году с помощью микроскопа продемонстрирует капилляры, те километры нитевидных каналов, по которым кровь преодолевает свой путь от артериальной системы кровообращения до венозной. Пять лет спустя тот же талантливый исследователь Марчелло Мальпиги из Болоньи доказал наличие красных форменных элементов, малюсеньких дисков, в которых, как в высокоскоростных железнодорожных вагонах, мчится кислород, доставляя вдыхаемый воздух клеткам тела.

В своей диссертации Гарвей упомянул и о других порах, тех, которые, согласно теории Галена, пропускали кровь из правого желудочка в левый, чтобы там она могла смешаться с жизненной сущностью. Везалий не смог их обнаружить, и из-за отсутствия этих пор ему пришлось немало попотеть, скомпрометировав свои обычные принципы малодушным сокрытием неудобного факта. Гарвей был более откровенным: «Черт возьми, таких пор не существует, и я не могу их продемонстрировать!», – провозглашает он во введении к своей книге.

Все «обычные уловки невежества», имеющие отношение к движению сердца и крови, были забыты. Сначала благодаря Андреасу Везалию, а позже Уильяму Гарвею медицинский мир начал пробуждаться от длительного сна, навеянного опиатом галенизма. Наряду с остальными науками и культурой медицина в течение этого блистательного семнадцатого века стряхнула оковы неведения, авторитетов и античности. В 1664 году один из самых ранних ученых-философов Генри Пауэр выразил сущность своей эпохи такими словами:

Это век, когда все человеческие души находятся в своего рода брожении, и дух мудрости и образования начинает укрепляться и освобождаться от порочных будничных ограничений, где он бесконечно прозябал, и от безжизненного равнодушия и бесполезных понятий, сжимавших его в тисках так долго. Это век, когда, как мне кажется, философия наступает подобно весеннему приливу; и перипатетики не смогут остановить поток прилива, или (с Ксерксом) набросить путы на океан, так же как и воспрепятствовать нахлынувшей волне свободной философии: мне кажется, что весь старый мусор должен быть выброшен, а ветхие здания разрушены и смыты таким могучим наводнением. Эти дни должны заложить новый фундамент для более основательной философии, которая будет существовать вечно, эмпирически и разумно анализируя явления природы, определяя причины вещей из наблюдаемых феноменов, создаваемых искусством и непогрешимой демонстрацией механики. Конечно же, это и есть путь, и не существует никакого другого, чтобы построить истинную и вечную философию.

Семнадцатый век был великой эпохой. Как ни одно из предшествующих столетий в истории западной цивилизации он подарил человечеству ни с чем не сравнимое количество выдающихся гениев, пробудивших науку от долгого сна. Гарвей почти потерялся в длинном списке имен, перечисления которых будет достаточно, чтобы напомнить о великих свершениях этого времени. Здесь упомянуты только самые известные, в алфавитном порядке, чтобы произвести большее впечатление; меня бросает в дрожь от мысли, что я, возможно, кого-то упустил: Бернини, Бернулли, Бойль, Браге, Бэкон, ван Левенгук, Веласкес, Вермеер, Галилео Галилей, Галлей, Гоббс, Гук, Декарт, Деккер, Донн, Джонс, Джонсон, Драйден, Иниго Караваджо, Кеплер, Корнель, Лафонтен, Лейбниц, Локк, Мальпиги, Милтон, Мольер, Монтеверди, Ньютон, Паскаль, Пипс, Расин, Рембрандт ван Рейн, Рен, Рубенс, Сервантес, Скарлатти, Спиноза, Халс, Шекспир и Эль Греко.

Эти люди осветили мир своим творчеством. Их предшественники считали, что все необходимое человеку уже известно. Для них наследие древних мудрецов было незыблемой истиной, а их книги так же сакральны, как Священное Писание. Но представители семнадцатого века были совсем другими. Это были философы, ученые, писатели, музыканты и художники, чьи «души находились в своего рода брожении». Научные мыслители из этой блестящей плеяды искали истину, доверяя только своему опыту и экспериментальным данным, доказательством которых были их чувства. Непререкаемым свидетельством этой истины считалось только то, что она может быть продемонстрирована и подтверждена любым, кто имеет желание убедиться в ее справедливости. После такого теста даже у самых воинствующих скептиков не должно оставаться сомнений. Все жившие в «дни, которые должны заложить новый фундамент для более основательной философии» знали основные правила. Уильям Гарвей сформулировал их в письме к президенту и стипендиатам врачебного колледжа, которое он использовал впоследствии в качестве предисловия к своей великой книге. Вот небольшая цитата из него:

Я очень боялся, что меня обвинят в высокомерии, если я представлю свою работу публике дома или отправлю ее в заморские страны с целью всех поразить раньше, чем я предложу этот предмет к вашему рассмотрению, подтвердив свои выводы наглядными демонстрациями в вашем присутствии, ответив на ваши сомнения и возражения, и получив одобрение и поддержку нашего уважаемого президента… Что касается истинных философов, то они стремятся только к истине и познанию, никогда не считая себя всесторонне осведомленными и приветствуя новую информацию независимо от того, от кого и откуда она приходит; они не настолько узколобы, чтобы вообразить, что какие-либо из искусств или наук унаследованы нами от древних в состоянии такого развития и полноты, что ничего не осталось для применения изобретательности и предприимчивости других; очень многие, напротив, утверждают, что все, что мы знаем, составляет бесконечно малую часть того, что остается неизвестным; философы не связывают свою веру с чужими заповедями настолько, чтобы потерять свободу и перестать доверять собственным ощущениям. Кроме того, они не клялись в верности ее величеству Античности, чтобы открыто, у всех на глазах отвергнуть и покинуть свою подругу Истину… Я исповедую и изучение, и преподавание анатомии, но не из книг, а посредством вскрытия; не с позиций философа, но обращаясь к сути самой природы… Я провозглашаю себя сторонником одной только истины; и я действительно могу сказать, что сделал все от меня зависящее, приложив все свои таланты, пытаясь открыть нечто важное и полезное, что потомки сочтут достойным изучения.

Прощайте, самые достойные из врачей, и отнеситесь благосклонно к своему анатому,

Уильям Гарвей

Трактат De Motu Cordis – это небольшая книга из семидесяти двух страниц размером в четвертую долю листа: 13,97×19,05 см. С точки зрения печатного искусства это ничем не примечательный образец. Взяв ее в руки, в ней не обнаружишь достоинств, которые стоило бы отметить. Несколько лет назад в медицинской библиотеке большого американского университета мне рассказали короткую печальную историю, которая красноречиво свидетельствует о том, насколько скромно оформление этой книги. В конце 1940-х годов школьный куратор истории медицины обнаружил на полке одного лондонского дилера неопознанную, чудом сохранившуюся копию монографии, выпущенной тиражом пятьдесят пять экземпляров. Он заплатил назначенную сумму – пятьдесят с лишним центов – ничего не подозревающему торговцу и торжествующе отправился домой со своим сокровищем, ставшим жемчужиной его университетской коллекции. Тридцать лет спустя, когда рыночная стоимость книги взлетела до 125 000 долларов, она исчезла во время перевозки библиотеки в новое здание: для безопасности ее поместили в простой коричневый бумажный пакет, чтобы скрыть ее истинную ценность. Поскольку никто из небольшого коллектива не сообщал о находке пропажи, которая в случае кражи принесла бы, вероятно, целое состояние, предполагается, что грузчик просто бездумно бросил ее в кучу мусора, кинув лишь мимолетный взгляд на показавшееся бесполезным содержимое пакета.

Так же как Fabrica и другие книги, несущие революционный переворот в науке, публикация De Motu Cordis некоторыми была встречена с одобрением, другими – с яростным отрицанием. Уильям Гарвей не относился к тем людям, которые получают удовольствие от злобных нападок или скандалов. Он разработал новые эксперименты, подтверждающие некоторые из приведенных в работе аргументов, и даже зашел так далеко, что ответил нескольким критикам, но, не считая этого, всю свою неиссякаемую энергию он сохранил для других целей. В торжественной речи 1662 года в память о Гарвее сэр Чарльз Скарбург, преданный друг и личный врач ученого, процитировал следующие его слова:

Не будет большого смысла, если я ради своего удовольствия во второй раз стану досаждать республике ученых[8]8
  Республика ученых (лат. Respublica literaria) – наднациональное объединение ученых, существовавшее в эпоху Ренессанса и Просвещения. Расцвета институт достиг в XVII–XVIII веках, по мере оформления национальных академий наук и научной периодики, а также вследствие преобладания точных наук в университетской системе. Республика ученых послужила основой современного научного сообщества.


[Закрыть]. Я не буду автором или поручителем какой-либо новой спорной доктрины. Пусть погибнут мои идеи, если они бесполезны, и пропадут зря мои эксперименты, если они ошибочны или если я их неправильно понял. Я удовлетворен своей работой. Не в моем характере нарушать установленный порядок. Если я ошибаюсь (ведь, в конце концов, я всего лишь человек), пусть то, что я написал, покроется плесенью от пренебрежения, но если я прав, надеюсь, на этот раз человечество не отринет истину.

Стоит отдельно сказать о применении доктрины, изложенной в книге Гарвея: дело в том, что новая теория мало повлияла на медицинскую практику того времени как врачей, поверивших в новую концепцию, так и самого автора. Это было связано с тем, что с помощью давно принятой схемы движения крови объяснялась бо́льшая часть симптомов, наблюдаемых в повседневной клинической работе, и, казалось, что вполне удовлетворительно. Считалось, что кровь обладает способностью быстро менять концентрацию и месторасположение в ответ на различные виды воздействия. Таким образом, рвотные средства, яды, пищевые продукты, изменения температуры и травмы могут вызывать прилив крови к отдельным органам или, наоборот, их недостаточное кровоснабжение. В первом случае могут появиться покраснение, отек, лихорадка, ускоренный пульс, набухшие вены или аналогичные ярко выраженные признаки; второй случай сопровождается бледностью, онемением, обмороками, холодностью кожных покровов или слабым пульсом. Считалось, что кровь может быстро перемещаться внутрь, концентрируясь в центре тела, или наружу к конечностям. Из-за этой способности крови перераспределяться и сосредоточиваться в любой области увеличился арсенал лечебных средств местного и общего характера воздействия, стимулирующих соответствующую реакцию организма таким образом, чтобы преодолеть симптомы болезни. Применялись кровопускание, банки, массаж и наложение жгутов, все способы изменения объема крови в конкретном месте. Врачи того времени считали, что такая система лечения позволяет достигать нужного результата. Даже сам Гарвей не намеревался отказываться от терапевтических методов просто потому, что он опроверг теорию, на которую они опирались, тем более что его личный опыт подтверждал их эффективность. Для реализации теории Гарвея были необходимы дополнительные исследования и более глубокое практическое понимание болезни. Прошло более ста лет, прежде чем его концепция нашла практическое воплощение.

Хотя публикация De Motu Cordis мало изменила методы лечения пациентов, применяемые Гарвеем, но она оказала сильное влияние на его практику в целом. Обри писал:

Я слышал, как он говорил, что после выхода в свет его книги о кровообращении количество его пациентов значительно уменьшилось, потому что многие из них решили, что он спятил… Наконец, не без сложностей, где-то через 20–30 лет, трактат стал учебником во всех университетах мира, и, как написал г-н Гоббс в своей книге «О теле политическом», он был, возможно, единственным человеком в истории науки, увидевшим при жизни реализацию собственной доктрины.

Независимо от того, насколько сократилась практика Гарвея в результате публикации его книги, после этих событий он стал посвящать больше времени королю Чарльзу в ущерб остальным, не столь знатным, пациентам. Кроме того, как до, так и после публикации De Motu Cordis, он продолжал исследования развития эмбриона, начатые еще в студенческие годы в Падуе. Поскольку в De Motu Cordis есть упоминания о вопросах, связанных с зарождением жизни, весьма вероятно, что Гарвей еще до 1628 года проделал значительную работу над этой проблемой и, возможно, даже начал писать книгу на эту тему. За долгие годы он накопил огромное количество наблюдений, сделанных как невооруженным глазом, так и с использованием простейших линз. Поскольку пределом увеличения микроскопа в то время была область биологических исследований, результаты его работы были быстро забыты, несмотря на их общую достоверность. Тем не менее книга De Generatione Animalium («Зарождение животных»), которую он опубликовал в 1651 году, не теряет своей актуальности, потому что она проливает свет на те методы сбора доказательств, которые привели к открытию кровообращения. В частности, во введении к трактату автор описывает свои способы поиска истины. Изучая эту и другие его работы, можно реконструировать образ мыслей, отражающий различия между мыслителями семнадцатого века и (почти всеми) теми, кто развивал науку во всех областях знания до этого периода. Здесь мы имеем дело с первоисточником научного метода.

Если попытаться сформулировать, чем отличались методы исследования того времени от научных изысканий предшествующих лет, можно сказать следующее: философы семнадцатого века стремились отвечать на вопросы, начинающиеся скорее со слова «как», чем со слова «почему». Сам Гарвей довольно ясно выразился по этому поводу, написав: «Я склонен считать, что наша первая обязанность выяснить, существуют конкретные явления или нет, прежде чем интересоваться, почему». Другими словами, задача ученого – не искать причины чего-то, а лишь выяснить объективно существующие факты. Телеология – это мировоззрение, а не наука. Когда главным провозглашается вопрос «почему», теряется объективность, и каждое наблюдение встраивается в заранее предопределенную схему. Врачи-гиппократики прославились не тем, что искали причины заболеваний; сила их системы заключалась в умении сложить многокомпонентную мозаику болезни из свидетельств, полученных при помощи органов чувств. Когда Гален игнорировал эту самую основную часть их учения, он сильно рисковал. Его интерпретация собственных ощущений зависела от того, что подсказывало ему его сердце. Он заполнил пустые места своей уже выстроенной системы знаний домыслами и гипотезами, основанными на концепции того, что всё на земле создано бесконечно мудрым Творцом. Итак, пользуясь формулировкой Александра Поупа, он неправильно понимал «всё на свете», потому что рассматривал все явления предвзято, исходя из собственных убеждений о том, как все должно быть устроено.

Уильям Гарвей играл по другим правилам. Он считал, что цель ученого – узнать, как происходят те или иные процессы, а не почему. Областью изучения науки является то, что можно наблюдать и измерять; а все, что служит предметом для мистических спекуляций, не имеет никакого отношения к серьезным исследованиям. Он стал первым врачом, применившим научный метод познания, который английский физиолог сэр Джордж Пикеринг в своей речи в честь Гарвея в 1964 году очень точно и, одновременно, поэтично охарактеризовал, как «дисциплинированное любопытство».

Гарвей неожиданно и смело отказался от методологии своих предшественников и указал новый путь развития медицины. Хотя потребовалось полтора тысячелетия для избавления от всепроникающих миазмов галенизма, но большой шаг вперед уже был совершен. Сэр Уильям Ослер, величайший преподаватель медицины и гуманист, выступая в 1906 году перед аудиторией коллегии врачей сказал, что

здесь впервые был использован экспериментальный метод исследования серьезных физиологических проблем человеком с современным научным складом ума, который оценивал полученные свидетельства, не выходя за пределы объективных данных и был убежден в том, что выводы должны естественным однозначным образом вытекать из имеющихся в распоряжении ученого наблюдений. Эпоха слушателя, когда люди могли только слушать, сменилась эпохой наблюдателя, современники которой привыкли доверять только своим глазам. Но, наконец, пришло время действия – осмысленного, творческого, спланированного; действия как инструмента ума, вновь представленного миру в скромной небольшой монографии объемом семьдесят две страницы, положившей начало экспериментальной медицине.

Выражение «вновь представленного» имеет особое историческое значение. Выбрав его, Ослер напомнил своим слушателям, что Гален в своих работах приводил врачам примеры собственных экспериментальных изысканий, но они были забыты. Причиной этому послужило то, что описанные им методы не привели к раскрытию истины, поскольку он встроил их в систему умозрительных гипотез, с помощью которых стремился объяснить все сразу. Поэтому никому не приходило в голову, что необходимо проводить дальнейшие исследования. С этой точки зрения, последователи Галена сами являются грубыми нарушителями одной из главных заповедей своего прародителя, его основополагающей рекомендации, что «нужно доверять не книгам по анатомии, а собственным глазам» и полагаться на «свои усердные практические упражнения в искусстве вскрытия». Андреас Везалий и Уильям Гарвей, сокрушившие концепцию Галена, на самом деле были первыми последовательными учениками мастера эксперимента, доктрина которого была до неузнаваемости извращена за столетия ошибочных интерпретаций. К сожалению, Гален был не единственным среди пророков, которых постигла такая несправедливая судьба.

Гарвей вновь представил медикам экспериментальную физиологию, но на этот раз она пришла в мир свободной от спекуляций и телеологии, предоставив врачам возможность «оценивать полученные свидетельства, не выходя за пределы объективных данных». Такой подход демонстрирует, в чем, собственно, заключается суть научного метода познания. В классическом случае исследователь получает некие данные, анализирует их, определяет важные характеристики и выдвигает гипотезу, объясняющую какое-то явление. Затем он тщательно проверяет гипотезу с помощью специально разработанных воспроизводимых экспериментов. А что представляет собой эксперимент? Это не более чем запланированное событие, которое позволяет исследователю проводить наблюдения в контролируемых условиях. Его также можно трактовать просто как беспрепятственное расширение опыта ученого в отсутствии посторонних воздействий, которые могли бы помешать объективной оценке наблюдаемых процессов и явлений.

Проведя ряд соответствующих экспериментов, результаты которых подтвердили выдвинутую гипотезу, исследователь представляет ее миру в форме так называемой теории. Идеальный настоящий ученый, редко встречающийся в наши прагматические дни академической конкуренции, всегда помнит, что истина и суть неопровержимого доказательства неизвестны никому. Поэтому он никогда не выйдет за рамки выводов своей теории: значение самого этого слова по своей этимологии подразумевает всего лишь надежный способ изучения чего-либо. Даже при наличии «доказательств», которые позволяют получить современные исследовательские технологии, она остается, выражаясь словами песни Уильяма С. Гилберта, «несмотря на все соблазны», только теорией, к великой чести беспристрастной науки, не создавшей никаких дополнительных оговорок и предлогов. Не имеют значения ни уверенность, ни убеждения, с которыми теория провозглашается этому миру. Ни один исследователь не осмелится настаивать на достоверности своих выводов, тем не менее это хороший способ для изучения каких-либо явлений и объяснения, каким образом происходят те или иные процессы; метод, который достоин доверия в силу результатов проводимых экспериментов. Только теоретику известна истина; ученый знает только теорию.

Книга De Generatione Animalium («Зарождение животных») вышла в свет, когда ее автору было семьдесят три года. Из подробностей этой публикации известно, что она представляет собой сборник исследований и писем, написанных много лет назад. Похоже, Гарвей не проводил масштабных исследований в последние два десятилетия своей жизни. В 1648 году он оставил свою лондонскую резиденцию и жил со своими братьями: с Элиабом в Роэхэмптоне и с Даниэлем в Ламбете, по-видимому, в то же время он отошел от активной медицинской практики. В июле 1651 года он пожертвовал средства в фонд коллегии врачей для возведения дополнительных этажей на здании, чтобы в нем могли разместиться библиотека, музей и конференц-зал. Стипендиаты в благодарность поставили памятник своему выдающемуся благодетелю. Некоторое время спустя Гарвею предложили пост председателя коллегии врачей, от которого он отказался в силу ухудшения здоровья. Кроме того, с возрастом его стала мучить подагра: для облегчения нестерпимой боли он держал ноги в холодной воде. Стремительный, пылкий маленький исследователь превратился в хрупкого старичка, сгорбившегося над треснувшей деревянной ванной, шевелящего больными пальцами в ледяной воде, чтобы активизировать циркуляцию крови, открытую им для мира четыре десятилетия назад.

Время от времени коллеги писали ему, некоторые из них пытались пробудить его «дисциплинированное любопытство» к изучению новых проблем в физиологии, но он всегда отказывался. Одному из таких корреспондентов он написал в 1655 году: «Слишком длинная теперь повесть лет вызывает непреоборимую усталость и заставляет меня подавлять любое желание исследовать новые нюансы; после долгих трудов мой разум требует мира и тишины, не позволяя мне принимать активное участие в напряженных обсуждениях недавних открытий».

Последние годы прошли в покое. Гарвей наслаждался компанией друзей, которые не замечали в нем ни малейшего признака надменности и самодовольства, которыми переполняются некоторые великие люди с возрастом. Обри пишет: «Ах, мой старый друг доктор Гарвей – я знаю его так хорошо, – он посадил меня рядом, и мы разговаривали два или три часа. Конечно! Если бы он был холодным, надменным, чопорным стариком, как другие напыщенные доктора, он знал бы не больше, чем они». Обри, похоже, был не единственным молодым человеком, приближенным к старому вдовцу: «Я помню, у него жила симпатичная молодая женщина, с которой, как мне кажется, он согревался так же, как король Давид». Преклонный возраст несет с собой свои привилегии, но, похоже, они помогали Гарвею не больше, чем сладкоголосому певцу из Израиля: и девица была прекрасна, и почитала короля, и служила ему; но король не знал ее.

Все, чего хотел правящий монарх медицинских исследований, – закончить свои дни в покое. 24 апреля 1657 года он писал коллеге: «Я не только зрел годами, но и, позволь мне признаться, несколько поизносился. Мне действительно кажется, что я имею право просить о почетной отставке». Вскоре его желание исполнилось. Два месяца спустя, 30 июня, у него случился инсульт, и через несколько часов он умер. Его молодой друг Джон Обри был среди тех, кто нес его гроб к месту захоронения.

В своем предисловии к De Generatione Animalium Уильям Гарвей сформулировал принципы, согласно которым молодые ученые семнадцатого века изучали явления природы. Хотя они оставались последователями древнегреческого учения, они сознавали отсутствие необходимой полноты унаследованного знания. Они считали важным признать, что ошибки свойственны даже самым почитаемым древним авторитетам и их книгам. «Наш главный консультант – сама природа» – провозгласили они своим кредо. Им было недостаточно просто избавиться от старых ограничений, они выстроили новый подход к науке, наиболее точно сформулированный Гарвеем в предисловии к своей последней книге: наука продвигается вперед благодаря интуиции; наука – это тяжелая работа, когда все делается как следует, но тяжелая работа приносит удовольствие, а высшей наградой является открытие; наука оперирует индуктивным рассуждением – на основе отдельных доказанных фактов определяются общие принципы, этот процесс Гарвей описал решительной фразой: «Мы полагаемся на собственные глаза и совершаем восхождение от открытий меньших явлений и процессов к выявлению высших».

Как отмечал Обри, Уильям Гарвей еще при жизни стал свидетелем реализации своей доктрины, по крайней мере, если считать его главной доктриной замкнутый цикл кровообращения. Хотя до применения его концепции в медицине было еще далеко, его открытие сохраняло свою значимость для многих образованных людей. В старости его окружали почет и уважение, а его открытие было признано бессмертным. Но важнейшая часть его учения, выраженная в его описании науки, лишь столетие спустя была понята и принята всеми, а не только избранным авангардом мыслителей семнадцатого века, каждый из которых, как это часто случается, постигал истину независимо от других. Любой из них мог бы подписаться под словами великого ученого из предисловия к книге De Generatione Animalium:

Нашим главным советником должна быть сама природа; путь, проложенный ею, должен стать нашей дорогой. До тех пор, пока мы полагаемся на собственные глаза и совершаем восхождение от открытий меньших явлений и процессов к выявлению высших, мы будем прилежно постигать ее скрытые тайны.