Текст книги "Кёсем-султан. Заговор"

Развернувшись и более не обращая на Картала никакого внимания, Кёсем пошла в боковой коридорчик. Начальник охраны, бледный, почти как умирающий Мурад, последовал за ней.

– У трона больше нет наследников, – тихо сказала Кёсем. – Султан сам позаботился об этом.

– Я знаю, госпожа. – Голос начальника охраны дрожал.

– Тогда знаешь и то, что без крови Османов Блистательная Порта продержится весьма недолго. Вокруг наших границ кружат стервятники, готовые урвать кусок пирога послаще.

– Да, госпожа.

– Султан… – Кёсем намеренно сделала паузу.

Начальник охраны намек понял, поклонился:

– Султан очень болен, госпожа.

– Ты прав. Султан, да будет доволен им Аллах, очень болен. И вряд ли он доживет до следующего утра. Теперь ступай.

Начальник охраны попятился, непрерывно кланяясь. Вот и славно. Он сделает то, о чем они с валиде не говорили прямо, а затем Крылатые позаботятся о его дальнейшей судьбе. Он будет доволен, этот умный начальник охраны, предавший своего господина ради блага всей страны.

Ах, если бы Кёсем-султан, валиде, предавшая одного своего сына ради другого, могла бы стать хоть на миг такой же довольной!

* * *

– Вот интересно, – стоящий у изголовья Мурада Яхья смотрел не зло, а как-то даже сочувственно, – ты меня предал сейчас по привычке или по дурости? Глупо обманывать живых, еще глупей – мертвых. Все равно ведь встретимся…

– Я… – начал было Мурад, но Яхья отрицательно помотал головой:

– Уже не султан. Уж прости. Сейчас ты обычный кусок мяса, такой же, как и прочие мертвецы. И Аллах осудил тебя – но он не станет говорить с тобой лично. Ты недостоин лицезреть всемилостивого и милосердного, для тебя у него нет ни милосердия, ни милости.

И в сердце Мурада впервые проник страх. Маленький червячок, укусивший сначала почти незаметно, но как же голоден и кровожаден был этот червячок, и как быстро он рос! Вскорости чудовище, невидимое смертным, обвивало тело Мурада, сковав того по рукам и ногам. Страх прогрыз в сердце султана огромную дыру, а Яхья все смотрел и смотрел мертвыми глазами, и теперь в его взгляде Мурад не смог найти ни жалости, ни грусти. Так палач смотрит на жертву, так мясник смотрит на барана, которому перережет горло к празднику. Во взгляде Яхьи читалось усталое равнодушие.

Но неужели же кинжал все время лгал Мураду, обещая славу и величие? Неужели для кинжала, для янтаря и стали Мурад действительно был одним из вереницы, рабом, а не хозяином? Или, скорее, наемным работником, которому можно платить сладкими байками вместо полновесных акче.

Как же горько! И как стыдно!

Скорее бы, скорее бы уже пришел ангел Азраил с огненным мечом и исторг душу Мурада из бренного тела! Может, тогда удастся избавиться от бесконечного ужаса и ни с чем не сравнимого стыда. Ведь кинжал обманул Мурада, заставил делать ужасные вещи, а потом выбросил, как выбрасывают шелуху, когда готовят нут.

– Ты хотел обманываться, – голос Яхьи был ровным и безжалостным, – и я не могу ни винить тебя, ни судить, ведь я тоже был под его властью, я тоже говорил и делал вещи, которые Аллах считает непростительными ни для нищего дехканина, ни для султана.

Мурад вскинулся было, но Яхья продолжал размеренным голосом:

– Да, султаны решили почему-то, что они выше заповедей Корана, и продажные шейх-уль-исламы помогли султанам обмануться. И кинжал помог, но ведь каждый выбирает сам. Мы все обманулись, но не потому ли, что мы все жаждали обмануться? Нам сказали то, что противоречит заповедям Корана, но тьма, живущая в наших сердцах, заставила нас поверить. А потом пришла расплата.

В этот миг Мурад увидел ангела Азраила с пылающим мечом. Но ангел пришел не один. Рядом с ним стоял подросток, совсем еще ребенок, одетый, как бедный ремесленник. Живот и грудь его чернели пятнами колотых ран, в глазах застыло страдание.

– Когда-то ты обещал ему, – тихо сказал Яхья, – что, став султаном, остановишь убийства и насилие, что в твоей стране, султан, простому люду будет безопасно жить. Ты не сдержал эту клятву, как и многие другие, но что еще хуже – ты позабыл о ней. Аллах милостив, это правда. Аллах милосерден, и нет никого милосердней, чем он. Но вот эту клятву, клятву, которую ты дал мертвецу, клятву, которую ты не сдержал, Аллах тебе простить не может.

Мурад хотел закричать, хотел уползти куда-нибудь, подобно тому, как отползал от Яхьи дядя Мустафа в последние свои мгновения, хотел забиться под кровать, залезть в любую щель, но он не мог пошевелить даже пальцем, а из уст его вместо крика вырывались лишь отдельные хрипы. Азраил сурово кивнул ребенку, и тот поднял Мурада – легко-легко, будто и не султан он был вовсе, а невесомая пушинка, влекомая ветром. Мальчик нес султана все выше и выше, над Топкапы, над Босфором, а затем сбросил вниз.

И Мурад закричал – отчаянно и безнадежно, потому что воды Босфора разверзлись и он увидел огненную яму, в которой ему предстояло мучиться до скончания веков.

* * *

Человек, стоявший подле павильона, где держали шахзаде Ибрагима, не знал, что делать. Он ожидал приказа, но приказа не было.

Его помощник глупо пялился по сторонам. Еще бы, очутиться в султанском гареме – это как в рай живьем попасть! Впоследствии от этого дурачка тоже предстоит избавиться, но это будет потом, сейчас нужно было исполнить приказ… или отступить, тихо и бесшумно.

Когда-то давно у человека было имя, но сейчас он его не помнил. Оно больше не имело значения. Во время переговоров он предпочитал называться Али – так звали того, чей потомок вернется как пророк-махди, став мессией. Да и вообще имя короткое и распространенное. Подходит тому, кто выбрал своей работой отнимать жизни у других.

Несколько веков прошло уже с тех пор, как пала великая крепость Аламут. Но потомки Старца не исчезли – просто рассеялись среди неверных, толкующих Коран не так, как это надлежит делать, а потому ничем не отличавшихся от проклятых язычников. Следовательно, их убийство не является грехом. Так говорил Старец, так говорит и нынешний Учитель.

Человек должен был дожидаться приказа, но суматоха наверху показывала, что все идет не по плану. Это плохо. Человек, который сейчас назывался Али, не любил, когда план нарушался.

За убийство заплачено. Следовательно, убийство должно быть совершено.

Когда человек выслушал приказ запыхавшегося начальника охраны, он кивнул и, не задумываясь, всадил в грудь бывшему командиру нож. Приказ уходить был не тем приказом, который ожидался, а потому начальник охраны бывшего султана стал бесполезным куском мяса. А вот если никого из проклятых Османов не останется, тогда ши’ат Али, партия Али, может воспрянуть вновь. Гяуры вцепятся когтями в обескровленную Оттоманскую Порту, в тяжкой войне ослабеют и сами, а с небес на это будет благостно взирать Старец Горы.

Приказа не было – но кто об этом узнает?

Человек скупо улыбнулся – но тут же отпрянул, услышав рядом шорох. Это спасло ему жизнь: там, где только что находилась его голова, с легким шелестом пролетела женская заколка. Наверняка отравленная.

– Совсем старая стала, – улыбнулась Хадидже-хатун, выходя из-за кустов. – Раньше бы не промахнулась.

Человек бросил короткий взгляд туда, где должен был находиться его помощник. Тихо. Плохо, очень плохо. С другой стороны, не придется избавляться от дурачка собственноручно и он уже никогда и никому не сможет рассказать, что приказа не было.

Ведь другой приказ – приказ Учителя – не отменял никто.

Человек оскалился, принимая боевую стойку. Кем бы ни была эта девка, она отнюдь не проста.

– Я слышала о таких, как ты. – Хадидже сбросила туфли и ступила на траву босиком. Она двигалась, как танцевала, и жила, как танцевала, и Богиня улыбалась ей с небес, а в руках у султанской вдовы, словно ифрит из лампы, возник шелковый шнур. При виде его человек хмыкнул:

– А я слышал о таких, как ты. Ты проклятая неверующая, язычница, которая оскверняет своим дыханием этот мир.

– Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его, – парировала Хадидже. Она улыбалась – плясунья всегда должна улыбаться, когда выходит плясать. Она должна радоваться сама и радовать Богиню, иначе та отвергнет жертву и плясунье придется начинать заново.

Это не было похоже на благородное искусство матрака. Это вообще ни на что не было похоже – просто противники бросились друг на друга и сцепились в короткой схватке, когда в ход идут ножи, ногти, зубы… И вот они откатились друг от друга, тяжело дыша. Мужчина вскочил было на ноги, готовясь добить поверженную противницу, но в этот миг на него набросился подоспевший Хаджи Мустафа-ага. Короткий хруст сломанной шеи – и все было закончено.

– Старею, старею, – повторила Хадидже, поднимаясь на ноги.

Кызлар-агасы только хмыкнул – уж он-то понимал, что из позиции лежа с мужчиной можно сделать… много всего интересного. Спросил, взваливая на плечо обмякшее тело:

– Больше тут никого нет?

– Уже нет. Пришли евнухов прибраться.

– Будет сделано, госпожа.

Хадидже усмехнулась, наскоро оправляя порванную одежду. Локоть саднил, но это ничего. Главное – Богиня довольна.

Глупый мужчина. Мужчины вообще слишком часто считают себя самыми главными. Им и невдомек, что танцуют не с ними и не для них.

* * *

– Итак, все закончено, – тихо сказала Кёсем.

Лицо могущественной валиде было спокойно, почти безмятежно – лишь руки, холеные руки гаремной наложницы, на которых почти не заметно было признаков увядания (в гареме знают, что раньше всего стареют кисти рук и шея, а потому берегут их в первую очередь), – эти руки комкали шелковый платок. Белый шелк сминался легко, но султанше, казалось, этого было мало, и вскорости на платке, похоже, не должно было остаться ни одного гладкого места размером с женский ноготь.

Помимо Кёсем-султан в ее покоях находилась Хадидже-хатун, с недавних пор почти неотлучно пребывавшая при госпоже своей, а также Картал и кызлар-агасы. Именно он рискнул ответить могущественной валиде:

– Да, госпожа. Султан Мурад испустил дух. Смерть засвидетельствовал придворный врач в присутствии четырех свидетелей.

– А… – Кёсем не договорила, отвернулась. На сей раз ответила Хадидже, и голос ее звучал на удивление мягко и нежно:

– Не беспокойся, госпожа. Никто не доберется до султана Ибрагима.

Султан Ибрагим. Ну вот, эти слова и были произнесены.

Кёсем-султан выпрямилась – спокойная, бесстрастная, не желающая дать горю даже малейшей возможности встать между нею и ее целью. Ибрагим должен стать султаном и должен произвести на свет потомство. Иное невозможно. Иного не допустит Аллах.

– Картал, вели Хусейну-эфенди осмотреть… султана Ибрагима.

– Будет сделано, госпожа. – Картал поклонился, встал, собираясь уходить.

Кёсем покосилась на кызлар-агасы, и тот тоже вскочил:

– Я провожу. Идем, уважаемый…

– Мне тоже уйти? – тихо спросила Хадидже.

Кёсем мотнула головой:

– Останься. Скажи, кинжал… его нашли?

Лицо Хадидже стало каменным – совсем как у Кёсем-султан недавно.

– Нет, госпожа. Кинжал исчез.

– Значит, рано или поздно он вернется, – заключила Кёсем потухшим голосом. Вопросом это явно не было, так что Хадидже не стала отвечать.

И то сказать – что тут можно ответить?

Глава 11
Время бороться за жизнь

«Если страждущий укрывается за щитом детскости, то иной раз удивления достойно, сколь далеко может зайти его перевоплощение. Иной раз давно уже росл и широкоплеч он, бородат – а все равно шепелявит, не произносит твердые звуки, по-детски строит фразы, бурно радуется при виде всего яркого и блестящего… Тянутся такие больные к еде руками, охотно играют в детские игры, капризничают, недовольно надувают губы, обиженно плачут. Забывают молитвы. Утрачивают навыки чтения и письма.

Иной раз их родня считает, что, мол, бывают в жизни вещи и хуже. Слепа перед Аллахом такая родня: ведь ежели вовремя не вытащить страдальца из его ложно детской оболочки, как улитку из раковины извлекают, – может он навсегда испечься в ней, как начинка в пироге. Тогда умрет в нем взрослый, погибнет вовеки, словно и не жил на свете никогда».

Книга о неистовстве и слабости

– Да-ай! Отдай сюда!

– Но так нечестно!

– Все честно!

Внизу, во дворе, играли… дети. Да, именно так и приходится сказать. Дети играли во дворе…

У Кёсем защемило сердце. Но отвернуться было нельзя, ни на миг.

– Так что мы должны увидеть? Скажи уж, султанша, не томи!

Вопрос был не только прям, но и грубоват. Картал посмотрел на Марты с упреком.

– Что-нибудь… взрослое, – ответила Кёсем-султан как ни в чем не бывало. Будто здесь, в ее дворце, ей каждый день грубят.

– А зачем?

Марты, что бы она ни спрашивала, взгляд от играющих детей не отрывала. Спасибо ей за это. Если кто сейчас Кёсем и поможет, так это возлюбленный, друзья… и сестра. Которая на самом деле жена ее возлюбленного. Марты.

Семейный совет. Вот так это называется во всем мире. Только у султанов Оттоманской Порты семьи быть не может. И у их матерей тоже. Значит, благодари судьбу, женщина, что для тебя сделано исключение, – и страшись сетовать, что это исключение неполное!

– Нужно его найти. – Она с трудом заставила себя произнести это. – Что угодно. Тогда можно будет действовать. А если не найдем…

Башар вдруг оказалась рядом, положила руки им обеим на плечи, заговорила с Кёсем пальцами: неслышный и почти невидимый язык прикосновений, тайная азбука, которую они, юные гёзде, постигли в пору обучения под покровительством Сафие-султан.

«Ты что, раскисать вздумала, подруга? – сказали пальцы Башар. – А ну-ка не смей!»

«Вам хорошо… – на том же языке ответила Кёсем. – Вы-то могли открыто наблюдать, как растут ваши дети… Включая моего младшего!»

«Ну, много ты знаешь про наше „хорошо“, султанша!» – Если бы пальцами можно было хмыкнуть, именно этот звук они сейчас должны были издать.

«А разве не знаю? Всех своих детей вы сохранили… Неужели есть что-то важнее?»

Башар не нашлась что ответить. Поэтому сперва просто погладила подругу по плечу, а затем точечно прикоснулась одновременно двумя пальцами, средним и указательным: «У тебя все-таки еще два сына…»

Это так. И за Тургая, выращенного кланом Крылатых, она спокойна: насколько вообще можно быть спокойной в это взвихренное время. Но на престол Оттоманской Порты ему не сесть, тремя мечами не опоясаться. О Аллах, какое счастье: для нее и для самого Тургая… но несчастье для Высокой Порты, нуждающейся в султане и наследниках его.

«Нет уж. Младшего, нашего Жаворонка, я Высокой Порте на съедение не отдам! Даже будь это возможно…»

«Никто из нас, подруга, его не отдаст. Но хорошо, что это невозможно».

– Ладно, забирай свою куклу. – Ибрагим, смягчившись, милостиво протянул Турхан ранее отобранную у нее игрушку. И вдруг оживился: – А спорим, вот сейчас я тебя обыграю! Где ларец? Где мой длинный ларец?

Турхан украдкой посмотрела вверх. Балкон был увит виноградными лозами, тех, кто сидит там, не рассмотреть, но она знала: оттуда наблюдают.

Кёсем с трудом подавила вздох. Ох, девочка, нелегко тебе играть роль маленькой девочки, особенно со взрослым парнем, которому давно уже пора обрести мужские привычки… но которому сейчас словно бы и до подростковых годов далеко. Однако ты знала, на что шла и во имя какой награды. Спасибо тебе, конечно, награду свою ты получишь, станешь хасеки моего сына и матерью моих внуков, станешь султаншей… вот только помоги довести игру до конца. Ох, помоги!

Мечи Первого Османа, Праведного Али и Свирепого Явуза ждут того, кто плоть от плоти султанского рода. На всем подсолнечном свете сейчас таков только Ибрагим. Но такой, как он есть сейчас, не сумеет опоясаться ими даже на тот краткий срок, который требуется для того, чтобы занять престол. Даже показываться своим подданным, кроме самых доверенных, ему нынешнему запретно. Какими там мечами опоясываться – даже головы на плечах не сохранит!

К тому же султан, навсегда застрявший в детстве, не способный зачать наследника, – засохшая былинка. А она обязана плодоносить. Без нее засохнет сама Оттоманская Порта. Вообще-то не должна: многие державы, даже разноплеменные, не раз переживали смену династии, скорее трудно назвать те, что этого избежали… но в эти годы, на этих землях, с этими людьми – будет именно так.

Или все-таки нет?

Может, и не так уж неправ был Мурад, в бумагах которого Кёсем-султан нашла наброски письма крымскому хану? Этому хану, называя его «братом», Мурад хотел предложить трон Османов, ибо «после меня не останется уже у нас ни сил, ни ярости, ни достойной крови, а ты, брат Гирей, силен, яростен и достоин». Она не верила в доподлинное существование таких замыслов, но вот же – отыскался черновик… И написан он так, что злое проклятие кинжала в этом не обвинишь.

– Ларе-е-ц! – голосил Ибрагим. – Длинный ларец! Саблю мою!

От дальней стены двора уже отделился евнух, спешил к молодому султану, держа перед собой на вытянутых руках ларь полуторааршинной длины, но легкий и узкий. В нем хранилось то, что Ибрагим называл «саблями»: пара тонких ротанговых прутьев, насаженных на деревянные рукояти.

Ибрагим бросился к евнуху, торопясь, открыл крышку ларца… О Аллах, у него и движения-то, как у пятилетнего малыша, неловкие, и голосок совсем детский…

Кёсем почувствовала, что по ее щеке вот-вот поползет слеза.

– Плохо тут у вас, во дворце, детям. У нас – лучше, – пробормотала Марты, по-прежнему не отрывая взгляда от того, что происходило внизу. И – осеклась, заливаясь багровой краской: вспомнила, должно быть, где и когда произносила почти такую же фразу.

В загородной усадьбе Крылатых. На ложе, где они – единственный раз в жизни – были втроем: Картал, его жена и… и его возлюбленная с отроческих лет.

«Не думай об этом, сестра, – Кёсем прикоснулась к ее колену. – Продолжай следить за ними, ищи взрослое в его словах, в его движениях…»

Марты гаремного «безмолвного языка» не знала, но как-то поняла это и без слов.

– Что сказал Хусейн? – спросил Доган. Он бесшумно подошел сзади, встал рядом с Башар. Та, не оглядываясь, чуть посторонилась, чтобы не перекрывать ему вид на двор, где сейчас играли дети: тот, кто уже сейчас считается султаном, и та, которая рассчитывает стать его хасеки, а пока что всего лишь подружка… – Дословно можешь повторить? Не упустить бы нам чего…

– Могу, – кивнула Кёсем, выждав пару ударов сердца.

* * *

«…Но не хочу. Так что расскажу не все».

Этого она, конечно, вслух не произнесла. Мужчине выше сил такое заметить, а вот Башар и Марты быстро покосились на нее – и тут же отвели взгляд, уставились во двор.

Джинджи-эфенди во время того разговора с Кёсем был хмур. Прежде чем сказать хоть что-нибудь, долго мялся, не решаясь приступить к делу. Это было на него совсем не похоже, но женщина избегала его торопить, ждала.

Наконец он признался, что накануне уговорил Ибрагима, что тот возьмет его с собой во время ночной прогулки по дворцу, если таковая состоится. Был готов ждать долго, но вышло так, что султан решил отправиться на прогулку тем же вечером.

Он что, настолько наивен? Кёсем прямо-таки своим ушам не поверила. Лекарь действительно думает, будто ей это неизвестно?

Если так – плохо. Конечно, иной раз и дурак бывает мастером своего дела, но врачебное дело вряд ли таково. Вот только дураков ей не хватает в борьбе за своего последнего сына!

(Предпоследнего…)

– Я понимаю, госпожа, что ты должна была позаботиться о том, чтобы эти прогулки, раз уж султан иногда сохраняет к ним тягу, оставались в тайне, – продолжал лекарь. – Поэтому о них тебе, разумеется, известно все.

Что ж, уже легче: все-таки не глупец он.

– …Однако есть некоторые… подробности. Да, подробности, – Хусейн-эфенди наконец обрел решимость, – которые тебе не мог рассказать никто из твоих помощников, даже если они наблюдали за нашей прогулкой с близкого расстояния. И даже ты сама, госпожа, навряд ли могла их заметить, если наблюдала в ту ночь.

Он вскинул на Кёсем взгляд, но та промолчала, а по лицу ее никому и ничего не удастся прочитать. Именно в эту ночь она не наблюдала за их прогулкой. Просто потому, что должен же человек когда-то спать и даже ей, семижильной валиде-султан, это требуется. А дело не такое, чтобы можно было поручить его кому-то из своих тайных ипостасей: даже Хадидже-первой.

Те, кто должен был наблюдать, наутро все ей рассказали, как же еще. По их словам, ничего особенно примечательного там не было: прокрались мимо Турхан, задремавшей на тюфяке у входа, пошли по дворцовым коридорам… Временами Ибрагим разговаривал с пустотой, все тем же своим «детским» голосом, сглатывая окончания слов и иногда хныкая, а врач шел слева от него как деревянный, а когда же султан останавливался, стоял рядом с ним как каменный. Через полтора часа вернулись, причем Ибрагим, на цыпочках пробираясь в свою опочивальню, споткнулся о все еще спящую Турхан и чуть ли не рухнул на нее. Та, в тончайшей прозрачной сорочке, вскинулась: «О мой шахзаде! То есть… о мой султан!», попыталась, будто бы испуганная, к нему прильнуть, но тот досадливо отстранился: «Пусти, я спать хочу!», не замечая соблазнительности ее одеяния и того, что под ним.

Кёсем только и сделала себе пометку насчет этой обмолвки: «О шахзаде!»

– Когда наш повелитель начал общаться с теми, кого я не вижу, это меня не смутило. – Уже решившись, врач говорил твердо и бесстрастно. – По тому, куда он смотрел и как шевелил руками, было ясно, что мнящиеся ему собеседники ростом с него, то есть не дети. Так что я с особой внимательностью следил, не пробудится ли, пусть на миг, в его речах манера, свойственная мужскому или хотя бы юношескому возрасту.

Она удержалась от вопроса. Пробудись такое – целитель сразу бросился бы к ней: обрадовать, объяснить, как, по его мнению, следует действовать дальше… да и, пока все чувства горячи, получить награду для себя, чего уж там.

– Временами повелитель называл своих собеседников по именам. И мне стало ясно, госпожа, что вокруг нас ему видятся участники той… прогулки, да будет мне дозволено так сказать, когда вышли четверо, а вернулись двое. Кроме них был еще один: обращаясь к нему, повелитель тоже говорил «брат», а когда называл его по имени, то – «Баязид».

На лице женщины не дрогнул ни единый мускул. Четверо, которые вышли, все были ее сыновьями: Мурад, Сулейман, Касым и Ибрагим. Вернулись лишь первый и последний из них. Причем Ибрагим, младший, уже тогда сделался… таким, как есть сейчас. Видимо, это его и спасло – тогда; но это же может погубить теперь.

Разумеется, следом за султаном Мурадом шли еще четверо, его ближняя стража, все при полном оружии, да и Мурад с оружием не расставался, так что безоружными были лишь ее младшие мальчики. Но стража не в счет. То есть после смерти Мурада эти стражники рассказали бы все, даже если для этого пришлось бы… как следует постараться. Но, к счастью для себя, ни один из них не пережил своего султана. Всех их он взял с собой на войну – и где-то там, как потом шептались, устроил для них такую же прогулку, бросив в пекло, в битву, из которой не возвращаются.

А Баязид – не ее сын. Это второй и последний сын Махфируз, ее подруги, названой сестры, старшей из трех девочек «бабушки Сафие». Совсем малыш в ту пору, когда на трон взошел султан Осман, да и во время султана Мурада тоже еще мальчик…

Как она берегла его, как за него боялась! Не меньше, чем за своих сыновей. И – не уберегла. Еще раньше, чем Сулеймана с Касымом, увел его Мурад на прогулку по дворцу. И двое из тех же четырех телохранителей были тогда при нем…

– Этот разговор был тягостен для султана? – железным голосом прервала она лекаря.

– Нет, госпожа. – Тот, всерьез оробев, даже попятился. – Наоборот. Cултан общался со своими… братьями охотно и без боязни, разговор касался чего угодно, но не обстоятельств их смерти. Мне даже показалось… показалось, что они убеждают его бросить дурачиться и начать вести себя сообразно подлинному возрасту. Поскольку я тогда думал, что в действительности наш повелитель говорит с самим собой, то продолжал, о моя госпожа, наблюдать за ним с прежней внимательностью, а сердце мое было готово исполниться радости!

– Но сейчас ты изменил прежнее мнение, почтенный, – констатировала очевидное Кёсем, – поскольку в твоем голосе слишком явно не слышно радости. Итак, чем огорчишь меня?

– Госпожа… – Хусейн, кажется, готов был снова впасть в нерешительность, но превозмог себя. Взглянул на нее прямо и остро, точно на сломанную руку, перед тем как накладывать на нее лубок. – Тебе известно, как меня называют в Истанбуле?

Женщина кивнула. Прозвание Хусейна-эфенди было известно всем: «Джинджи-эфенди». А уж «духовидец» это или «повелитель джиннов», с восторженным придыханием, испуганно или с насмешкой произносить – тут имелись разные возможности.

– Я не уверен теперь, что султан говорил сам с собой, – Джинджи-эфенди продолжал бестрепетно смотреть ей в глаза. – Потому что вдруг увидел тех, с кем он говорил и кто отвечал ему. Пускай лишь на миг, но было это.

На последних словах он понизил голос. Возможно, ждал, что Кёсем-султан прервет разговор и проверит, не таится ли кто-нибудь в соседней комнате, за ведущей туда слуховой отдушиной. Или прямо прикажет ожидающему где-то в тайном укрытии верному слуге: ступай, мол, прочь, дальнейшее не для твоих ушей. Напрасные ожидания, точнее, излишние.

Мягкий ковер на полу, коврами увешаны и стены: хоть запирай сюда безумца, склонного к самоубийству. Для того эта комната вообще-то и вправду оборудована, на случай, если кто из султанов, нынешний или позапрошлый, будут представлять опасность для себя самих. Ровно горят огоньки свечей: сейчас день, но помещение упрятано в недрах дворца. И дым поднимается к потолку отвесно, ни в какие отдушины не норовя усквозить.

Некому здесь их подслушать, об этом Кёсем позаботилась заранее.

Поняв это, лекарь продолжал:

– Их было трое, госпожа. Я никогда не видел… братьев султана, поэтому не могу судить, их ли лица мне открылись. Но за это мгновение мне удалось рассмотреть раны на их телах, хотя сами тела и просвечивали насквозь. Если прикажешь…

– Не прикажу.

Она с трудом сумела произнести это слово. Ее мальчики, ее дети! Ей ли не знать, какие были у них раны… Она обмывала их тела, готовила к погребению: всех троих, включая Баязида, убитого раньше. Тогда даже ее помощницы испуганно отстранились, а потом, когда пришло время обмывать Сулеймана с Касымом, чуть ли не на плечах у нее повисли, плача, причитая и умоляя самой не ходить, потому что султан Мурад наверняка разгневается. А если уж он братьев не пощадил, то и на мать может обрушить свою ярость… «И на тех, кто рядом с ней», – этого они все-таки не сказали, но, чувствовалось, близки были. Особенно Хадидже-вторая: она даже сумела в обморок упасть, чтобы Кёсем ее тогда с собой не взяла… Что ж, раз так, то и не взяла ее с собой Кёсем. А вот Хадидже-первая утерла глаза, отбросила причитания, как плащ, и, стиснув зубы, пошла с ней.

Все-таки Хусейн-эфенди за пределами своих лекарских знаний на редкость неумен.

А еще он в какой-то момент, вряд ли сам это заметив, сделал жест, словно собираясь указать себе на голову, над левым ухом. Там ни у кого из ее мальчиков не было раны. Но у черноголового Баязида в этом месте с рождения была бесцветная прядь, как бы ранняя седина, и когда он лежал в алой луже, натекшей из рассеченного горла, кровь окрасила ему волосы. На черном ее не было видно, а вот белая прядка сделалась багряной.

– Благодарю тебя, госпожа, – Хусейн перевел дух, – ты дала мне возможность сохранить рассудок. Может быть, это все-таки наш повелитель грезил настолько бурно и зримо, что даже меня на миг сумел вовлечь в свой несуществующий мир.

Тут он наконец что-то почувствовал – и замолчал. Почтительно ждал, когда валиде-султан соизволит задать ему вопрос.

– Для султана вид… тех, кто говорили с ним… был тягостен? – Кёсем сумела наконец справиться с собой, ее голос не дрогнул.

– Нет, госпожа. Он, возможно, привык. Или даже видел их иначе, чем представилось мне.

Хусейн-эфенди очень явственно выделил слово «представилось», скорее для себя самого, чем для валиде. Ему на редкость тяжело далось внезапное соприкосновение с личиной Джинджи-«духовидца», пускай своей же собственной, и теперь он искренне радовался возможности сохранить рассудок. Вскоре, наверно, сам сумеет себя убедить, что ничего не видел, только следовал за видениями пациента.

«Думала я, что ты наивен, целитель. А ты, пожалуй, просто неумен и нечуток – во всем, что простирается за пределы твоих занятий. Ну и ладно. Без тебя хватает умников, отлично разбирающихся во множестве вещей, кроме той единственной, в которой должны».

– Хорошо, – бесцветно произнесла Кёсем. – Так что ты все-таки посоветуешь султану, почтенный?

– Но, моя госпожа… – лекарь искренне растерялся. – Тебе же хорошо известен мой совет: искать любое проявление взрослости. В речах, поступках, пристрастиях… телесных потребностях… Если таковое обнаружится – это и есть та нить, за которую осторожно и внимательно можно будет подвести нашего повелителя к берегу здоровья. Даже не важно тянуть именно за нее, госпожа, – нужнее обнаружить, что эта связь вообще есть.

В прошлый раз он высказался еще цветистее: «Надо убедиться, госпожа, что „берег взрослости“ султана не размыт половодьем безумия. А потом уж в любом месте можно к нему мост проложить. Если окажется, что наш повелитель по-взрослому, уверенной рукой раскуривает кальян, можно будет положить перед ним книгу кого-нибудь из знаменитых стихотворцев, чьи строки ребенку не понять. Если проявит интерес к военному трактату – можно попытаться заинтересовать его женской красотой, привлечь опытную искусницу или, наоборот, юную деву, жемчужину несверленую. А если вспомнит хитроумную шахматную комбинацию – есть смысл оживить в его памяти правила фехтовального искусства…»

Вот только не курил Ибрагим кальян вообще. И к шахматной доске не прикасался. Cодержанием трактатов интересовался столь же мало, сколь и трудами знаменитых стихотворцев. Единственное, что его занимало, – есть ли картинки в этих книжках…

Искусниц вокруг него, разумеется, хватало, уж Кёсем-то постаралась, но тщетны были их усилия: он их воспринимал как банщиц, поварих или массажисток, а иные желания его не посещали. Юная дева, жемчужина несверленая и кобылка необъезженная… о да, она постоянно увивалась вокруг Ибрагима и готова была не только из одежды, а из кожи своей выскочить, лишь бы он ее заметил. Покамест преуспела не более, чем искусницы.

С боевым оружием Кёсем сыну сама не позволила бы упражняться. Но он, так уж вышло, через игрушечную сабельку какое-то взрослое воспоминание сумел выразить…

Медленно струится в темном воздухе свечной дым, исчезает под потолочным сводом.