Текст книги "Смертельная печаль. Саби-си"

Отец, все почему-то идет совсем не так, как я рассчитывал. Я помню, самурай не должен произносить слов: «я боюсь». Но думается мне что братья мои, не готовы быть ко мне великодушными. И этого мне стоит опасаться. Пусть эти мои мысли будут призывом о помощи, обращенными в будущее. Сегодняшнее или завтрашнее. Понимаю, что не в твоих силах ничем помочь, и этот наш разговор может оказаться последним. Я, тем не менее, произношу их, что бы ты знал меня нынешнего.

Мне не стыдно за себя. Ни один мой поступок не вызвал бы твоего стыда или гнева. Мне очень хотелось, чтобы ты знал это. Теперь у меня есть такая возможность, сказать тебе об этом.

Возвращаясь домой, всю обратную дорогу во мне нарастало напряжение. Чувство это мне было хорошо знакомо, и оно было связано с ожиданием неминуемых неприятностей. Того, что исправить или изменить мне самому не дано. Событий, свершение которых зависит лишь от воли Создателя. В такие минуты бессмысленно упорствовать. Не следует противопоставлять свою волю Воле Всевышнего, нужно ее принимать. Но это не просто. Человеческое упорство и гордыня мешают быть покорным. Непременно хочется все устроить на свое усмотрение. Я знаю себя и стараюсь быть спокойным. Стараюсь заставить себя смотреть на все как бы со стороны. Посмотрим, получится ли у меня это сегодня.

Добравшись до дома, мы с Сакана-сан обнаружили, что все уже собрались и готовы к выезду в ресторан. Ждут нас. Самым ярким впечатлением от поездки было не то, каким шикарным был ресторан и какой изысканной была еда, но то, что все это действо меня больше беспокоило, нежели радовало. Я чувствовал во всем происходящем какую-то натяжку – долг перед обычаями и правилами этикета. Мне же хотелось видеть искреннюю радость оттого, что, спустя столько лет, они увидели своего старшего брата. Каким бы он ни был. Но вот этого как раз и не было. Сначала я успокаивал себя тем, что возможно за долгие годы перестал понимать правила поведения и смысл происходящего по-японски. Но чем больше спиртного выпивалось, тем яснее я понимал, что все чувствую правильно. Они все воспринимают меня чужим.

Они не хотят видеть меня родным им человеком. Им проще играть плохую игру, потому что так принято, чем высказать мне все, что они думают на самом деле. И чем больше росла моя уверенность в понимании этого, тем больше мне хотелось увидеть моих братьев пьяными. Возможно, это раскроет их души. И я не ошибся. Вернувшись домой, мы продолжили выпивать.

В какой-то момент Бундзо спросил меня о моей жизни после войны. Но как только он произнес эту просьбу, я уловил в его словах скрытый подтекст, иронию.

У меня не было желания говорить с ними об этом в тот вечер хотя бы потому, что были они пьяны. А еще и потому, что я чувствовал – они не хотят меня понимать.

Они уже отгородились от меня своим пониманием произошедшего. И что бы я ни говорил, что бы не объяснял, сейчас они не готовы слышать меня.

Я попытался им объяснить, что сегодня не расположен говорить об этом. Что это долгий разговор, и лучше его вести на свежую голову. Но было уже поздно. Алкоголь сделал свое дело, их прорвало. Первым начал Бундзо.

– Ты, что думаешь, что ты герой? Столько лет мучался и страдал, и теперь тебя все будут за это любить и уважать? Все твои мучения и злоключения никому не интересны. А знаешь почему? Потому что всего этого не должно было быть вообще, если бы ты повел себя как мужчина и как воин. Так как это предполагает кодекс чести воина. Мы все эти годы посещали храм Ясукуми. Родители с почетом хранили медали цветка вишни в память о своих сыновьях. А теперь мы узнаем о том, что ты предпочел позорный плен благородной смерти. Почему ты не совершил харакири? Слава Богу, отец не дожил до этого дня. Он бы не выдержал этого позора. До последних дней он думал о тебе как о герое, отдавшим свою жизнь, за свою родину. И что же он увидел бы сейчас?

Разговор давно перешел на высокие тона. В какой-то момент я понял, что уже не смогу стерпеть услышанного от своих младших братьев. К тому времени все мы уже были изрядно пьяны, и, очевидно, это сыграло решающую роль. Сознание заволокло словно туманом. С трудом вспоминаю, как все произошло, но в какой-то момент я вскочил и несколько раз наотмашь ударил обоих. Завязалась натуральная драка, в которой была разбита посуда, перевернут стол, порвана одежда.

Женщины, крича, бросились нас разнимать. Хорошо, что им удалось нас утихомирить. Со стороны, должно быть, все смотрелось очень глупо. Трое седых, к тому же пьяных стариков неумело дерутся как школьники.

Далее я не мог позволить себе оставаться в этом доме.

– Посмотрите вокруг, посмотрите и вы поймете, что все ваши слова лишь пустой звук. Вы живете в районе Ацуги – районе американской военной базы. Так о нем говорят сейчас. Разве такое можно было представить себе в тот год, когда мы последний раз с вами виделись.

Разве за это погиб наш старший брат? Разве смогли бы вы ему объяснить, что соседство с американцами для вас выгодно. «Они охраняют наш сон», сказали бы вы ему. Все мы родились и выросли в семье потомственных самураев. И не мне вам объяснять кодекс чести воина.

Ваша война давно закончилась, а моя все еще продолжается. Потому что я до сих пор не могу вернуться домой.

Однако вы свое положение оправдываете. Меня же понять вы не смогли. Никто из вас не был на той войне. Никто из вас не сидел в лагерях, в плену. Не видел и не чувствовал на своей шкуре колымской зимы. Для того, что бы вы смогли меня понять, вам нужно пройти этот путь. Только после этого вы, возможно, поняли бы, что харакири не самое страшное испытание для духа. Есть вещи и пострашнее самой смерти. У русских есть хорошая пословица: «Сытый голодного не разумеет». Вам не понять меня уже никогда, если мне приходится объяснять вам такие вещи в вашем преклонном возрасте. Слепцы. И не вам корить меня памятью нашего отца и брата. Возможно, они бы меня, как раз поняли. Вызовите мне такси, Сакана-сан, я уезжаю.

Женщины находятся в состояние шока. На них как столбняк напал. Никто из них не ожидал такого развития событий.

– Соберите мои вещи и сумку. Прошу Вас.

– Синдзи-сан, как же так. Разве теперь вы можете вот так уехать из родного дома? – Я вижу в ее глазах искреннее желание не отпускать меня.

– Сакана-сан, сделайте то, что я прошу. Сейчас мы не будем обсуждать ничего. Я уеду и несколько дней буду жить в гостинице. В какой, я сообщу позже, по телефону. А там время покажет, как быть дальше. Все, обсуждение на этом закончим. Я выйду на улицу подышать свежим воздухом.

Через несколько минут из дома вышла Сакана-сан с моей вещевой сумкой и плащом.

– Синдзи-сан, вот Ваши вещи, такси ждет за воротами.

– Сакана-сан, сейчас я прощаюсь и говорю Вам, что мне жаль, что все так обернулось. Но оставаться сейчас в Вашем доме я не могу. До свидания. – Я выхожу к дороге и сразу сажусь в такси.

– Добрый вечер, – я обращаюсь к водителю. – Мне нужно добраться до гостиницы. Вы можете помочь мне найти недорогую гостиницу, желательно в центре города.

– Да, думаю, я смогу помочь Вам в этом. – Водитель такси сидит за рулем в белых перчатках. Моему глазу это непривычно. – В районе Синдзюку есть недорогая гостиница, Плаза Отель. Если Вы не против, я отвезу Вас туда. Очень удобно для осмотра города, и железнодорожная станция рядом.

– Отлично, поедем в Плаза Отель.

Сколько мы ехали? Я не заметил бега времени. Все мое внимание рассеяно тяжелыми мыслями. Зол ли я на своих братьев. Нет, пожалуй, злости нет. По крайней мере, уже нет. Осталась какая-то пустота внутри. Обидам и злобе во мне уже места нет. Как будто я был ко всему этому готов, но не хотел верить в возможность столь печального развития событий. Вот только разочарование меня сейчас беспокоит. А мне бы очень не хотелось уезжать отсюда с ним. Как это странно получается. Человек понимает, что был счастлив лишь в прошедшем времени. Я был счастлив тогда-то, в прошлом году, в юности. Как редко мы говорим себе: «Да, я сейчас счастлив». Человек – крайне странное существо. Что-то нам всегда мешает, чего-то не хватает, чем-то недовольны, хоть самой малостью, но все же. Отчего так? Я хочу за кого-нибудь порадоваться. Есть кто-нибудь счастливый уже сейчас? Отзовитесь. Что же вообще нам нужно для счастья? Каков ответ? Чтобы все было хорошо, причем у всех. А разве так может быть? Думается мне, что нет. Так что же, тогда выходит, что, даже будучи счастливыми в прошлом и осознавая это, некогда бывшее, счастье только сейчас, мы понимаем, что тогда были счастливы неполноценно? Вот одно из непреодолимых противоречий человеческой натуры.

Сколько лет я мечтал о том, что когда-нибудь окажусь здесь, на своей любимой, трагически покинутой родине. Я представлял себе, как буду счастлив, вернувшись домой.

Теперь я здесь, и что же происходит со мной. Я глубоко несчастлив тем, как меня встретила моя родина, мои родные. Так что мудрецы правы, говоря: «Бойся своих желаний – они могут сбыться». Мы чего-то желаем, но не представляем до конца, к чему это может привести. И в то же время я с такой теплотой вспоминаю все те годы, что прожил со своей семьей в Магадане. Своих детей, жену, работу, друзей. Моя жизнь в России была очень суровой и порой трагической, но разве после всего этого я меньше стал ее ценить – эту самую жизнь.

Да, все в ней было не просто, но поэтому и ценится она дороже. И любить ее мне после этого есть за что. Есть за что благодарить судьбу. Я счастлив тем, что было в моей жизни.

Подъехали к гостинице, и водитель, прервал мои мысли. Он объяснил мне, как подняться на девятнадцатый этаж. Там располагается администратор. Я поблагодарил его, рассчитался и вышел на улицу. Мне повезло, свободные места были, и я, заплатив за одну ночь, пошел устраиваться на ночлег.

Гостиница, надо сказать, была весьма своеобразная. С утра и до вечера в ней находиться не разрешается – только ночлег.

Но мне это как раз и нужно. Камера хранения вещей прямо в номере. Металлический шкафчик под замком. Этажом выше традиционная японская баня. Утром завтрак. Все это мне подходит. До завтрашнего утра я устроен, а там поеду в Киото.

Захожу в номер, обстановка как в общежитии. Четыре кровати, стол с четырьмя стульями, вешалка. Обстановка спартанская. Перед тем как лечь, иду в баню. Поднимаюсь на 20-й этаж, нахожу нужную мне дверь. Японская традиционная баня очень не похожа на русскую. За все годы, прожитые на Колыме, мне так и не удалось привыкнуть к ней. Нет, я, конечно, периодически бывал и парился в русской бане. Будучи на охоте или рыбалке в маленьких поселках, где нет привычных ванной или душа. Но, тем не менее, предпочитал мыться дома. Вот и сейчас большой бассейн с горячей водой первым делом напомнил мне о нашей ванне дома, в Магадане. Да, я сейчас думаю о нем, о своем доме и о своей семье. Сидя по пояс в горячей воде, смотрю сквозь огромные окна, начинавшиеся прямо от пола, на ночной Токио. Мне в голову приходят воспоминания своего давнего, лагерного прошлого.

Как-то, попав первый раз в русскую баню еще в Магаданском спецлагере, мы все, военнопленные, вспоминали и сравнивали ее с привычной и оставленной дома японской. То были не воспоминания, но горькая тоска о дорогой и неизвестно насколько оставленной родине, мечты о том, что когда-нибудь кому-то из нас доведется вернуться и побывать в ней вновь, погреться привычным образом вот в таком горячем бассейне. Или, может быть, в природном артезианском ключе, где-нибудь у склонов Фудзи-сан. Тогда в Магадане, каждый из нас научился понимать и по-настоящему ценить тепло далекой родины. Так всегда бывает, начинаешь понимать и ценить что-то лишь после того, как потеряешь это. Да и холода, что пришлось нам испытать в ту первую Колымскую зиму, дали нам понять разницу с тем, что происходило тогда дома, в Японии.

Эти огни, что горят за окном, отблески фар двадцатью этажами ниже, все действует на меня гипнотически. Сознание начинает путать время и место, верх и низ, хорошо мне сейчас или плохо. Мне, очевидно, следует заканчивать омовение. Все же я уже не молод, чтобы так долго испытывать свое сердце горячей водой и острыми чувствами. Нужно успокоится и заснуть. Завтра мне понадобятся силы.

Из гостиницы я выхожу рано утром. Солнце еще не встало, на улице сегодня свежо, температура ночью опустилась до ноля градусов. Уже довольно много машин. В Токио рабочий день начинается очень рано. Автоматически сравниваю эту ситуацию с Магаданом – там в это время все еще спят.

Путь мой сегодня лежит от ближайшей станции метро Синдзюку до станции Токио. Там мне нужно будет разобраться в расписании движения Синкансенов. Купить билет до Киото на ближайшее время и в путь – к моему Киото, к храму Кинкакудзи, в родной мне район Росияма.

Я довольно легко сумел разобраться в схеме движения Токийской подземки. Купил в автомате билет до Токио стейшн, нашел нужную мне платформу и вошел в вагон. Да, что и говорить – техника ушла далеко вперед, но тем не менее, все понятно. Вагоны несколько отличаются от московских, но принцип тот же. Хоть мне и семьдесят, я еще не стар, чтобы не разобраться в современном мире. Я вышел на центральном вокзале, спросил у работника станции, как и где мне купить билет до Киото и с какого перрона отходит поезд. Все оказалось очень просто. В кассе мне напомнили о времени отправления и прибытия в Киото, пожелали счастливого пути. До отправления скоростного поезда оставалось еще пятнадцать минут.

Сейчас и здесь одному мне хорошо и спокойно. Мне вспомнилась вчерашняя сцена в доме родителей. Все правильно, я поступил так, как мне подсказывало сердце. И в своих поступках я был искренен. О чем тогда жалеть? Не о чем, пусть все идет так, как идет. Мне не стыдно за свой поступок, и поэтому я так спокоен.

К перрону подошел огромный двухэтажный состав Синкансена с острым утиным клювом. Я его про себя назвал – утконос. Да, что и говорить, я поражен увиденным. Эта техника на уровне советской космической. Почти ракета, и по рельсам не катится, а летит. Нахожу свой вагон, свое место, усаживаюсь. В этом возрасте я еще не перестаю удивляться увиденному. Меня еще поражает что-то в этом мире, значит, рано мне еще умирать. Душой, по крайне мере, я еще молод. Вот так я порадовался за себя. В тамбуре я обратил внимание на стоящие автоматы с напитками и бенто. Отлично, значит, от голода я в пути не умру. Что для меня может быть важным еще в этой поездке? Современного Киото я, конечно, не узнаю. За эти годы он, должно быть, сильно изменился, но и то не беда. На вокзале возьму такси и уж в свой район дорогу найду. А там похожу пешком, глядишь, и вспомню что-то. Да, важно еще сразу определиться с недорогой гостиницей. Думаю, таксист мне в этом сможет помочь.

Тем временем поезд тронулся. Движение его было таким мягким и беззвучным, что я даже засомневался, едем ли мы или в двинулся соседний состав. Перевел взгляд на перрон, люди стоят, значит, в движении мы. Ну, что же, в путь. Смотрю в окно, но ничего не вижу. Мысль моя сейчас не дает мне возможности сосредоточиться на пейзажах. О чем я думаю? Да, пожалуй, о том, что все мои прежние представления о возвращении на родину не были похожи на реальность. Все происходит совсем не так, как я это себе представлял. И самое главное, все происходящее сейчас так ранит меня. Откуда это чувство одиночества в родном доме. Разве мог я представить себе, что оно будет со мной здесь и сейчас и к тому же таким острым. Почему мне так одиноко? Почему никого нет рядом? Что я здесь вообще делаю? Может быть, мне нужно было сейчас садиться не в поезд, а сразу в самолет? И домой, в Магадан, к семье.

Но нет, так я тоже поступить не могу. Я должен сделать намеченное. Я увижу храм Кинкакудзи, мой золотой храм. Я увижу мой Киото, свой район и, возможно, встречу кого-нибудь из моей юности. Возможно, мне удастся найти и побывать в нашем старом доме. Нет, теперь я не могу отказаться от всего этого. Я увижу то, что хотел увидеть. Сейчас мне сложно, но через день-другой все войдет в свое русло. Деньги у меня пока есть, так что надо не хандрить, а попытаться насладиться впечатлениями.

От вокзала я поехал на автобусе. Мне все же не стоит забывать о своем скромном бюджете, не так много денег у меня остается. Спешить мне особенно некуда, да и осматривать город из окна автобуса удобнее. С собой у меня лишь небольшая спортивная сумка. Все вещи я оставил на хранение в Токио. Не зная, останусь ли я на ночь в Киото или решу вернуться в Токио сегодня вечером, я не стал устраиваться в гостиницу. К вечеру разберусь в этом.

Выйдя из автобуса, я несколько часов ходил по городу. Но ни в тот день, ни на следующий мне так и не удалось разыскать наш старый дом. Район сильно изменился. Кто-то мне сказал, что в связи со строительством дороги несколько домов были снесены. Кто-то утверждал, что район сильно расстроился и сейчас его просто трудно узнать. О семье Тойода тоже никто не помнил. Так или иначе, поиски мои были бесплодными.

Пробыв в Киото несколько дней, я чувствовал себя пожилым туристом в чужой стране. Туристом, которому все интересно, но при этом он понимает, что находится далеко от дома и скучает по нему.

Последний вечер перед отъездом в Токио был наполнен особой грустью. Нет, это чувство не было для меня тягостным и даже наоборот, было приятным, сладостным. Поужинав в небольшом ресторанчике у гостиницы, я зашел в номер и собрал вещи к утреннему отъезду. Затем поднялся на последний этаж, на котором находился бар отеля и устроился за угловым столиком у большого окна. Заказав бокал пива, слушал музыку и любовался огнями ночного города, раскинувшегося внизу. Сознание мое наполнилось покоем и созерцанием, мне стало как-то особенно легко, так, как еще никогда в жизни не было. Каждая секунда в тот вечер казалась мне нескончаемым потоком радости и счастья. Эта музыка, запахи, люди, все вокруг доставляло особое удовольствие и дарило любовь. Мне открылось, что все это, что я сейчас вижу и чувствую, чему так радуюсь, есть награда за долготерпение и надежду. Все то, что мне дано было превозмочь в жизни, и сделало эти минуты такими прекрасными и неповторимыми. Это и есть заслуженная награда, которую трудно переоценить. Понимание этого было столь острым еще и оттого, что я знал – этому вечеру не суждено повториться. Я старался впитать в себя каждое мгновение, каждое движение вокруг, всякий запах и звук, запечатлеть в памяти картинку ночного Киото.

Завтра я уезжаю и теперь, очевидно, навсегда.

Вернувшись в Токио, я поселился в том же отеле и пробыл в нем еще несколько дней. Перенеся дату вылета, я решил возвращаться домой раньше намеченного.

За эти несколько дней я так и не дал знать родным о своем местонахождении. Мне казалось, узнай они о том, где я остановился, они могли бы приехать с целью примирения. А сейчас я к этому совершенно не готов. Пусть пройдет какое-то время, решил я. Возможно, все еще придет в норму и наши отношения возобновятся. Мой адрес у них есть. Значит, они смогут мне написать. Если захотят.

В день вылета, уже сидя в самолете, мне подумалось о том, как все же не совершенен человек. Он даже не понимает, что ему на самом деле нужно. Что необходимо, а что он просто хочет. Ведь у этих понятий столь разный смысл. Вот мое желание сбылось. Я вернулся на родину. Но почему мне так плохо. Так больно и одиноко. Почему я раздавлен этими впечатлениями. Сейчас у меня только одно желание – поскорее вернуться в Магадан, увидеть своих детей, внука, свою жену.

Глава 12
Последний день отца

 
Там, за нигде, за его пределом —
черным, бесцветным, возможно, белым —
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.
 

И. Бродский

Сегодня 19 февраля. Мы с отцом идем вверх по течению Тауйя. Снаряженный «Буран» тянет за собой тяжело нагруженные сани. Мы собирались на неделю, поэтому основной наш груз – бензин, новая печь, кирпичи для зимовья и немного продуктов.

Снега в этом году много, да и река встала быстро. Оттого под гусеницей снегохода ровный, укатанный сверху снегом лед. Торосов почти не встречаем, лишь изредка приходится объезжать небольшие вздутия льда. По этому зимнику достаточно часто ездят местные, и дорога эта кажется обжитой, хоть и отъехали мы от Талона уже верст тридцать.

По обеим сторонам реки стоят высокие деревья, сплошь засыпанные снегом. Ветви прогнулись под его весом. Окажись под ними и встряхни – снега будет столько, что из-под него не выбраться.

Время от времени реку пересекают следы лесной живности. Здесь и лисица, и волк, много песца и даже встречается росомаха. Отец рассказывал, что как-то они с Николаем Николаевичем здесь гоняли лося. Мчались за ним на «Буране» несколько километров, пока он в лес не свернул, а в буреломе его не достать.

После возвращения из Японии отец места себе найти не мог. В Магадане ему явно тесно. Уже которую неделю зовет меня в тайгу. После смерти Николая Николаевича я стал его единственным напарником.

Добравшись до зимовья, мы занялись привычными делами. Приготовили дрова, убрали снег с тропинок. Вырубили на реке лунку, принесли воды. Затопили печь, приготовили ужин. Завтра нужно будет заняться печью. Старая печь совсем прохудилась и давно требует ремонта. В феврале в наших краях смеркается рано. К пяти часам вечера темно – «хоть глаз коли».

К семи мы справились со всеми делами и устроились за столом на ужин.

С собой из Талона мы привезли мороженной кеты и хлеба. Если горячий хлеб выставить на мороз, он застывает так, что им можно гвозди заколачивать, но стоит его разогреть в духовке или в печи, он вновь становиться свежим и душистым, как будто его только что испекли. Поэтому зимой, как бы далеко ты не ушел в лес, у тебя всегда к столу будет свежий хлеб. Отец топором нарубил кеты, сварил уху, приготовил крепкий и ароматный чай с брусничным листом. После долгой дороги и работы на морозе нет ничего лучше забраться на лежак с кружкой горячего чая. Отец все делал молча, неспешно, лишь его негромкое бурчание, какое-то не известное мне раньше, горловое пение доносилось сквозь гул и потрескивание печи.

– Батя, ты что это – запел, что ли?

– Да так вспомнилась одна мелодия из прошлой жизни. Услышал, когда был в родительском доме. Вот теперь вертится на языке.

– Ты бы поговорил со мной. А то «мычишь как не родной», – я опять смотрю на него с улыбкой.

– Теперь и поговорить будет возможность, ночь долгая в это время года.

Мы с отцом после его прилета никак не поговорим. Дома обстановка не располагает к откровениям. Может, здесь на природе, на свежем воздухе он разговорится. Я чувствую, что это ему нужно. Николая Николаевича не стало, и с тех пор отец время от времени говорит о жизни со мной.

– Послушай, отец, мы с тобой больше тридцати лет знакомы, – пытаюсь пошутить я. При этом я улыбаюсь, смотря ему в глаза, и жду ответной реакции.

Он оценил мою шутку, округлил глаза и произнес привычное для меня долгое «э».

– Да, это ты верно заметил – знакомы, – он чуть улыбнулся.

– Так вот, батя, до сих пор ты мне никогда не рассказывал ни о своем прошлом, ни о своей семье, оставшейся в Японии. Какое-то время, надо честно сказать, меня это и не очень волновало, но теперь я, наверное, становлюсь взрослее. Да и с твоим приездом из Японии что-то поменялось. Расскажи мне, как ты жил до встречи с матерью.

Отец молчал несколько минут.

– Да, сынок, мы с тобой об этом никогда не говорили, потому как не время, видно, было. Я много лет назад решил забыть эту свою прошлую жизнь. Теперь чувствую, и тебе это нужно знать, и мне можно вспомнить. Хотя иногда мне кажется, за давностью лет все это было не со мной. Как если бы я смотрел когда-то кино или читал книгу, а теперь вспоминаю вовсе не свою жизнь. Но все это было, и было это со мной. Тем нереальнее все произошедшее мне видится. За эти годы я, очевидно, стал больше русским, чем был японцем. Помнишь, ты прилетал в отпуск после двух лет службы? Кстати, все хочу у тебя спросить, почему ты тогда пробыл дома так мало дней. Всего два или три. Где ты был остальное время?

– Да как сказать, батя. Я ведь тогда влюблен был. Роман у меня был с одной дамой во Владивостоке. Вот мы с ней и жили несколько дней в квартире каких-то ее знакомых. А прилет в Магадан пришлось отложить. Я тогда подгадал так, что между рейсами было всего несколько дней. Туда и обратно.

– Ну ясно, дело, что называется, молодое. А нам с матерью наплел, что билетов не было – помнишь?

– Помню.

– Так вот, ты мне тогда рассказал, где ты служишь. Может, ты, не заметил, но я тогда был очень удивлен тем, что услышал. Удивлен, какие кульбиты порой выделывает судьба. Как бы это не казалось странным и невозможным, но так распорядилась судьба, что мы оба служили в разведке флота. Ты в советском ВМФ, а я в императорском. Но самое интересное, что оба в разведке. Вот такие метаморфозы. Скажи мне об этом в 45-м, разве мог я тогда представить, что такое возможно. Да только судьба все может поправить в тебе, а ты ее никак не изменишь. Никому и никогда я не признавался, зачем забрасывался в 45-м на территорию СССР. Ни в отделе СМЕРШа 5-й армии, ни потом, следователям НКВД, ни даже гораздо позже, после войны, когда об этом стало возможным рассказать. Даже дяде Коле не говорил, хотя ему я был готов доверить все свои тайны. И матери нашей не говорил. Хотя, надо признать, она-то и не интересовалась никогда. Просто в определенный момент жизни своей я решил забыть все, что было до… И начать жизнь с новой страницы, новую жизнь – понимаешь? После освобождения в 57-м я болел. У меня была тяжелая операция, еле-еле меня выходил мой в последствии хороший друг Артур Карлович. Ты должен его помнить. После твоего возвращения со службы он еще бывал у нас дома.

– Да, отец, я помню – Мартэнс его фамилия. Мы же вместе были на его похоронах, году в 85-м, кажется.

– Верно, сынок. Так вот, это он меня оперировал весной 57 г. в Усть-Омчуге. Он же и помог выздороветь, перебороть болезнь, очистить себя, свой дух, забыть все, что было и жить будущим. Потом я встретил твою мать, потом родился ты. Мы же поженились уже после твоего рождения. Мать сначала никому не говорила, что я отец ее ребенка. Дала отчество Александрович, чтобы не мешать твоему будущему. Меня все в то время звали на русский манер Саней. Все же в то время еще люди не верили, что все будет хорошо. Опасались, а вдруг времена изменятся, ну мало ли что. И зачем тогда отцом называть бывшего японского военнопленного. Да и во мне она еще сомневалась. Наверное, думала, что я захочу уехать в Японию и оставлю одну с ребенком. Ее бы точно никуда не выпустили со мной. Когда я переехал с Кулу в Магадан и устроился на работу, мы решили пожениться. Потом решил взять ее фамилию, оформить твое якобы усыновление. Получил гражданство. Мы с матерью всегда говорили, что я тебя усыновил лишь для того, чтобы у тебя не было проблем в будущем. Сейчас это может и глупо, но в те годы все было очень серьезно. Потом, когда Марина родилась, мы уже так не волновались. Времена были другие, 65-й год это не 57-й. Хотя после 60-го года я опять почувствовал к себе внимание органов. Японо-американский «договор безопасности», заключенный в этот год, осложнил разрешение вопроса о линии прохождения границы между Японией и СССР, ну и мою жизнь слегка осложнил. – Отец улыбнулся глазами. – Но не надолго. К тому времени ко мне уже настолько привыкли, что никто и не думал ждать от меня козней. – Опять улыбается. – А то ты знаешь, доходило до смешного. В декабре 1947 г. В бухте Нагаево взорвались два парохода «Генерал Ватутин» и «Выборг», на борту они имели три с лишним тысячи тонн взрывчатых веществ. Представляешь себе такую пороховую бочку. Там такой силы взрыв был, что остатки этих судов до сих пор по сопкам разбросаны. Эти два судна на рейде стояли и рядом еще несколько. У нефтебазы в ожидании слива стоял танкер «Совнефть», сухогруз «Советская Латвия» ожидал бункеровки. У причальной стенки грузились «Старый большевик», «Ким», «Минск», рыбацкое судно «Немирович-Данченко». Буксир «Тайга» стоял неподалеку. «Феликс Дзержинский» в Нагаевской бухте лед ломал для прохода судов. Порт работал с полной нагрузкой. А тут вдруг на носовой палубе «Генерала Ватутина» раздался сильный глухой взрыв. Взрывом выломало люки первого трюма, и оттуда повалил густой черный дым и пламя. Команда пыталась как-то бороться с пожаром. Капитан хотел судно отвести из бухты, но тут раздался второй, более мощный взрыв. От этого взрыва детонирует взрывчатка на «Выборге», расположенная в первом трюме. После этого носовая часть «Выборга» сразу же отвалилась, и пароход стал тонуть. От парохода «Генерал Ватутин» кроме осколков металла, разлетевшихся на многие сотни метров, ничего не осталось. На месте, где стоял «Выборг», из воды торчали только мачты. На самом причале оказались разрушенными все жилые и служебные постройки. Сила взрыва была такова, что суда, стоявшие на рейде и у причалов, получили сильные повреждения корпусов и механизмов. Жертв, конечно, было много, даже на берегу. Японских военнопленных пострадало много, человек пятьдесят госпитализировали. Двое, по-моему, погибли. Я в то время работал на строительстве дороги в порт. Все это на наших глазах случилось. Мороз в те дни давил под сорок градусов. А народ в воде барахтается. Все бросились на лед помогать, вытаскивать раненых. Потом всех их в больницу отвезли. Так вот меня после того случая спешно отправили в Усть-Омчуг. Уж что они там подумали, не знаю, может, что это моих рук дело – подрывник все же. Да только отправили меня быстренько на строительство дороги под Мадаун. А уже от туда перевели на Хениканджу. Там лесозаготовительный пункт Верхнее Кулу был. Вот там я и трудился какое-то время. Потом уже в лагере на Кулу слышал я такую байку: «После этого взрыва зэки бахвалились, что мол, это они отправили с „Генералом Ватутиным“ свой подарочек колымским чекистам к их празднику 20 декабря, когда грузили его в Ванино. Дай им тогда волю, они вообще всю Колыму взорвали бы. Похоже, это была месть. Тогда во всех дальневосточных портах грузовые операции выполняли зэки. И уж тем более в Ванино и в Нагаево. В Магадане к выгрузке и нас, японцев, часто привлекали. В Ванино в то время состояли большие этапы из недавних советских военнопленных, освобожденных из немецких лагерей. Таких, как дядя Коля – „изменников“ Родины. Все эти заключенные были озлоблены за такую несправедливость к ним со стороны власти. В среде заключенных было много опытных военных. На фронте боевого опыта набрались. Знали, как применить взрывчатку. Могли легко изготовить и использовать устройство для того, чтобы возник пожар. Хотя никто до сих пор официально не утверждал, что взрыв произошел в результате диверсии. Говорили только о нарушениях правил морской перевозки взрывоопасных грузов. А за год до этого, в июле 1946 г., взлетел на воздух теплоход „Дальстрой“. Он стоял под погрузкой у причала порта Находка. В носовой трюм насыпью грузили взрывоопасный аммонал. Работу там тоже выполняли заключенные. Так что думай, как говорится, что хочешь».