Текст книги "Записки социопата"

Мы как будто нарочно следовали друг за другом по миру. Сначала я за ней поехал в США. Потом она за мной – в Россию. Так бывает, когда судьбы тесно связаны.

Муж ее в Штатах сначала впал в депрессию. Его живопись никого не интересовала. Его картины не продавались. Его не брали даже иллюстратором в заштатные издания. Потом он познакомился с каким-то ценителем. И тот устроил ему небольшую выставку в собственной галерее. Там его и открыл некий местный знаток. О Валькином муже стали писать в газетах. Картины стали продаваться. Как раз в этот период мы и встретились. Затем он немного изменил стиль письма – и его полотна вдруг стали очень и очень востребованы. По мере того, как росли гонорары, стал портиться характер Валькиного мужа. Прежде тихий скромный человек, он превратился в домашнего тирана. Требовал, чтобы к нему относились, как к гению. И для него стало настоящим шоком, когда Валя в один прекрасный день заявила, что уходит от него. Как?! От него?! От великого таланта?! Участь жены гения, знаете ли, не всем подходит… Некоторые предпочитают жизнь обыденную, но спокойную… Последовала утомительная судебная тяжба, длившаяся несколько лет. Наконец, Валентина, забрав четверть всех денег, которые не успели забрать адвокаты, и дочь, выехала в Россию. После многочисленных судов и общения с юристами, Штаты ей резко разонравились. Она говорила, ей там душно.

Я к тому времени уже давно жил на Родине. Мы регулярно созванивались, переписывались. И потому я встречал ее в аэропорту в Москве.

Она появилась из стеклянных дверей терминала «Шереметьево 2» в шикарной шубе и темных очках в пол лица, похожая на миллионершу. С белокурой дочерью – дылдой, вымахавшей на голову выше матери. Сейчас девочка делает карьеру модели. С ее ногами и ростом туда ей – прямая дорога. Была ранняя весна. Снег уже растаял. И в шубе Вальке, должно быть, было очень жарко. Но она не могла появиться на Родине иначе. Ей нужно было всем, и в первую очередь себе, показать, что она не назад возвращается, а приехала в свое отечество из-за океана победительницей. Я ее отлично понимал.

Когда мы свернули на Ленинградское шоссе, я повернулся к «миллионерше» и спросил:

– Валька, пива хочешь?

– Пива? – переспросила она удивленно.

– Ну, да. Нашего, русского, пива.

– Нашего, русского, очень хочу, – сказала она и засмеялась, так же просто, как когда-то очень давно.

Я притормозил у палатки и купил ей бутылку холодного пива.

Она сделал большой глоток и зажмурилась по-кошачьи:

– Сто лет пива не пила. Хорошо-то как.

– Это Родина, Валь, с возвращением, – я улыбнулся. Я был рад, что она приехала. Мне ее очень не хватало.

* * *

После очередного перерыва в отношениях, когда я завел отношения на всю жизнь с Валькой, я снова предстал перед Дашей. Выпрыгнул, как черт из табакерки, по меткому замечанию Дашиной мамы. Я полагал, примирение будет бурным, как всегда. Но Даша неожиданно проявила характер, поскольку была уверена, что я ей изменяю. Она не пустила меня даже на порог. Сказала, что я могу проваливать «к тем девкам, с которыми сплю». Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть ее. Я все время звонил и безбожно врал – уверял, что никогда не изменял, что даже в мыслях у меня такого не было, как можно. А что касается моего отсутствия, то во всем виновата проклятая работа. «Приходится трудиться двадцать четыре часа в сутки, – говорил я, – чтобы дело не заглохло». Трубку она не бросала, внимательно выслушивала все. Хотя ей было непросто. Воодушевленные нашей ссорой родители активно капали на мозги, стараясь вбить между нами большой клин. И все же, им не удалось приблизить наше расставание. Главным моим козырем стала новая квартира в шаговой доступности. Я убедил Дашу, что снял квартиру только для того, чтобы быть поближе к моей девочке. Вообще-то, у меня не было выбора, что предложили – то и взял, но «моя девочка» поверила.

Я бы не назвал ее наивной, но каждый верит в то, во что хочет верить. И только у прожженных циников, вроде меня сегодняшнего, почти не осталось веры – ни в людей, ни в судьбу, ни в божественный промысел. Пожалуй, я верю в хаос, и очень четко вижу свое место в этом хаосе. Но моих способностей по упорядоченью хаоса не хватает, я не способен его контролировать – все вновь разваливается, распадается, под руками – сухая глина, почва осыпается из-под ног. И я в очередной раз оказываюсь в лишенном логики пространстве. И снова стараюсь привести его и себя в мало-мальски пристойный вид. И у меня получается. Пока я в силах, получается.

Квартира Даше не понравилась. Обшарпанная и грязная, она, ко всему прочему, нехорошо пахла: немытым человеческим телом, разлитым вином, убожеством и нищетой. Я поначалу стеснялся приводить сюда Дашу. Но где-то мы же должны были заниматься сексом. Оказавшись в квартире, моя девочка поначалу была подавлена. А потом проявила сугубо женскую решимость, способную творить чудеса, и взялась разгрести авгиевы конюшни. Я ей активно в этом помогал. Хозяин дал карт-бланш, разрешил выбрасывать все, что мне не понравится. И я примерно трое суток таскал на помойку тюки с барахлом, бутылки, банки, заношенные тряпки, воняющие бывшим владельцем одеяла. Даша тем временем отмывала квартиру: терла пол из досок, скоблила раковину и ванную. И сделала мутные окна прозрачными, а замызганный кафель сияющим. Именно тогда я впервые подумал, что из нее получится прекрасная жена. Я и предположить не мог, что женой она будет другому. Не самой лучшей в определенных обстоятельствах женой. Если подумать, ее мужу не позавидуешь. Жить с постоянным осознанием, что твоя супруга любит не тебя. И так будет всегда, до твоего последнего часа. Она ясно дала это понять, сказав, что живет с ним ради детей. А когда дети повзрослеют, выпорхнут из гнезда, что она собирается предпринять? Понятия не имею. Скорее всего, она так прирастет к своей устоявшейся жизни, что ей останутся только вздохи об упущенных возможностях и собственной растворившейся в годах решимости.

Я решил больше не изменять Даше, поскольку испытал нечто, похожее на испуг. Я вдруг понял, что могу ее потерять. Впервые. Это осознание сковало меня страхом. Я даже предложил ей переехать ко мне, жить вместе. Но она сказала, что пока не готова к такому шагу. Ее родители не поймут, если она вдруг переберется к мужчине, не выйдя за него замуж. К женитьбе не был готов уже я. Мне казалось, это слишком серьезно. И я еще слишком молод, чтобы связывать себя узами брака.

– Ну и не надо торопиться, – она передернула плечиками. И я вдруг пожалел, что не могу вот так решительно – взять ее в жены, забыв обо всем. И в этом сожалении было предчувствие беды.

Между тем, лучшая подруга Даши, Ольга, готовилась к замужеству. Она приехала в Москву из алтайской деревни. Поступила в тот же университет, что и Даша. С будущим мужем познакомилась уже на первом курсе. Они стали встречаться, и примерно через год он сделал ей предложение. Оля поехала на малую родину – сообщить родителям радостное известие. Там у нее случился конфликт с отцом. Очень странный конфликт. Известие родители восприняли по-разному: мама была рада за дочку, отец же рассердился, и сказал, что замуж ей выходить пока рано. И вообще, почему она не говорила об этом раньше. Вечером он растопил баню, и позвал Олю попариться. Как раньше. Дело в том, что до самого отъезда дочери из деревни они ходили в баню вдвоем. И мылись вместе, причем, в обнаженном виде. Олину маму это нисколько не смущало. Проведя два года в большом городе, девушка сильно изменилась, многое осознала, и когда отец позвал ее париться вместе, она наотрез отказалась. Подобное поведение дочери настолько оскорбило отца, что он устроил грандиозный скандал, и выгнал Ольгу из дома. Она уехала в ночь, под крики отца. По этой причине на свадьбе родители невесты не присутствовали. Также как и прочие ее родственники. И впоследствии отец с дочерью больше никогда не общался. Он наотрез отказался даже говорить с ней по телефону. Впрочем, Ольга и сама не особенно стремилась наладить отношения. Напротив – она всегда очень плохо отзывалась о родителях, особенно об отце… Семейная жизнь у нее сложилась неудачно. К тридцати годам у нее уже было трое детей от трех разных мужиков, и не было мужа. Даша говорила, что Ольга просто не способна полюбить мужчину, от этого все ее проблемы.

Среди женщин встречаются снежные королевы, не способные на чувства. И ладно бы они портили жизнь только себе, но и их мужья обычно – глубоко несчастные люди, переживающие трагедию ледяных отношений. Дом, где нет любви, всегда охвачен холодом. Живущие в нем люди – инвалиды, чьи души омертвелые и пустые. Счастье, если найдется настоящая женщина, и уведет беднягу-мужика из такой семьи, отогреет лаской, даст ему новую жизнь. Он ее заслужил, пережив многолетнее заключение в объятиях снежной бабы…

Был ли Ольгин отец педофилом – под вопросом. Возможно, для него просто был важен устоявшийся семейный уклад. И дочь он воспринимал как ребенка, не заметив, что она давно уже стала женщиной. Но то, что педофилы существовали всегда, и в советское время тоже – очевидный факт. Не думаю, что в последнее время их стало больше, чем раньше. Просто сегодня о них стали много писать и говорить. А раньше правду замалчивали. Жертвой педофила в свое время стала и моя Даша.

Ее родители постоянно принимали у себя дома родственников и знакомых из Тамбовской области. Те использовали московскую квартиру как перевалочную базу. Некоторые просто приезжали в гости – посмотреть Москву. Почему бы не приехать – раз приглашают. Однажды с гостевым визитом прибыл некий дядя Слава, приятель Дашиного отца. Родители работали весь день, а дядю Славу оставляли сидеть с ребенком, в качестве бесплатной няньки. Даша запомнила этого сорокалетнего несвежего дядьку навсегда. Когда она рассказала мне, что произошло, – ей было всего пять лет, – я весь дрожал от возмущения, от кошмарности произошедшего, и думал – боже, как чудовищно вывихнуты мозги у отдельных представителей рода человеческого, их необходимо истреблять, они не должны, не могут ходить с нами по одной земле, жить рядом с людьми… Ребенок играл в комнате, а дядя Слава сидел на диване в одних трусах. Даша заметила странное вздутие и мокрые пятна на трусах. Педофил был сильно возбужден. Потом он предложил девочке дотронуться до возбужденного органа. Сам гладил, целовал ребенка, называл ее «маленькой принцессой»… И попросил потом ничего не говорить родителям. «Пусть это будет наш маленький секрет. Ты же умеешь хранить секреты?» Но вечером, Даша все рассказала маме. Дашин папаша, узнав о случившемся, пришел в дикую ярость, и спустил приятеля с лестницы, несколько раз заехав ему по физиономии. На этом все и закончилось. Следственные органы родители не привлекали. Психолога для ребенка тоже не стали приглашать, полагая, что Даша вскоре все забудет. У простых людей – простые решения. Но Даша не забыла. И рассказала через много лет эту историю мне. Не знаю, повлияла ли встреча с дядей Славой на Дашину психику. Я никаких надломов в ней не замечал. Но, говорят, они могут проявиться неожиданно, даже в зрелом возрасте, уже после сорока. Человек вдруг начинает испытывать разнообразные неврозы, впадает в необъяснимую депрессию, полностью теряет контроль над собой. Мне больно думать об этом. В одном Даша может быть уверена. Я всегда приду – и буду рядом, если ей понадобится моя помощь, если она о ней попросит…

Олину свадьбу организовывали родители жениха. Выбор сына они одобрили. Оля казалась им доброй, простой девушкой. Так в червивом яблоке не сразу разглядишь изъян. К тому же, у жениха был не слишком удачный жизненный старт. Родители надеялись, что женитьба его подкорректирует. Имелась судимость. И даже не условная. Высшее образование он получать пока не планировал. Нигде официально не работал. Хотя деньги у паренька откуда-то были. И он их не жалел – водил будущую жену по ресторанам, покупал ей недешевые шмотки.

– По глупости попал, – рассказывала Ольга, – в баре кружку кинул пивную, и попал по голове жене милиционера. А тот так рассердился, что завел на него дело.

Такими историями полнятся тюрьмы. Виноватых там почти нет. Все попали по глупости. А некоторые даже – за любовь. Их, видите ли, оговорили. Они думали, что спят с девушкой по ее согласию, а она почему-то посчитала, что ее изнасиловали…

Я положил пистолет в сумку и сдал вместе с курткой в гардероб. Даша была свидетельницей, а мне предстояло сидеть в одиночестве. С Ольгой мы не ладили. С такого рода людьми я с трудом нахожу общий язык. Точнее, они по какой-то причине меня недолюбливают. Если люди всегда уверены в собственной правоте и отнюдь не добры к окружающим, мы категорически не сочетаемся. Чтобы мне досадить, меня посадили подальше от молодоженов, среди многочисленных родственников и друзей жениха. Никто еще не успел положить в тарелки еду, а я уже налил водки в винный бокал и с удовольствием выпил. Вскоре окружающие перестали казаться мне настолько чужими, я даже почувствовал к ним смутную симпатию. Я ел и пил, и кричал: «Горько!», о чем-то трепался с соседями. Потом все танцевали. Тамада устраивал конкурсы. И было чертовски весело… А закончилось все внезапно. В зал ворвался ОМОН, и всех расставили вдоль стен – руки на стену, ноги на ширине плеч. Обыскали. Стали кого-то допрашивать. Я улучил момент, подбежал к столу и махнул еще полстакана водки. Меня яростно схватили, ругаясь, пихнули обратно к стене. Кто-то кричал возмущенно, кто-то пытался что-то втолковать бойцам ОМОН-а, невеста, я заметил, всплакнула: «испортили свадьбу». Наконец, разобрались. Представители органов просто-напросто ошиблись зданием. В считанные мгновения они покинули помещение. Извиниться забыли. Но самое удивительное, когда вооруженные люди в камуфляже скрылись, выяснилось, что жениха нигде нет. Позже обнаружилось открытое окно в примыкающей к залу кухне. Олина истерика сильно усугубилась – она стала натурально выть, как это принято в русских деревнях на панихиде. Несколько друзей жениха вызвались его найти, и отправились на поиски. И нашли, к моему удивлению. Привезли перепуганного, полупьяного часа через полтора. Оказалось, жених так испугался ОМОН-а, что сделал ноги. Парадоксальным образом подобное поведение Ольгу нисколько не насторожило… Разводилась она с ним, уже будучи беременной первенцем. Муж в это время сидел в следственном изоляторе, по подозрению в квартирной краже. Женитьба его нисколько не скорректировала. Как он был вором, так и остался. Каждый сам выбирает свой путь.

* * *

Основная проблема любого дела – кадровый голод. О том, как сложно подобрать персонал, я уже упоминал. Закупщик, привозивший мне выручку, в один отнюдь не прекрасный день просто-напросто исчез. Объявился он спустя две недели, сильно помятый, с красным воспаленным лицом и глазами цвета спелой вишни, и рассказал невероятную историю. Деньги у него якобы украли цыгане на вокзале. И он, опасаясь моего гнева (и не думал, что я такой страшный), решил на работу больше не приходить. При этом у меня был его адрес (он жил в Подмосковье) и паспортные данные. При желании я легко мог найти прогульщика – и представить счет. Но, очевидно, это обстоятельство закупщик не принял во внимание. Как не принимают во внимание закон преступники с низким уровнем ай-кью. Когда он объявился, мне сразу стало ясно, чем он занимался: две недели беспробудно пил, а вся выручка за неделю ушла на водку и развлечения. Его внешний вид говорил сам за себя. Тем не менее, я решил притвориться, будто поверил в историю с цыганами – искать нового работника не хотелось. Да и где гарантия, что новый работник тоже не запьет? В конце концов, этот закупщик работал со мной больше полугода, я начал ему доверять, и деньги он привозил регулярно, пока с ним не случился приступ извечной российской болезни. К тому же, он обещал отработать все, что взял, и я дал ему шанс исправиться. Но запойных алкоголиков, увы, исправит разве что гениальный нарколог (такие изредка, но встречаются), или могила. Закупщик через несколько месяцев снова сорвался, и больше на работу не возвращался. На этот раз никаких денег он с собой не прихватил, ничего чужого не потратил, правда, остался должен за «цыганскую» историю. Но я решил простить пьянице долг. Опыт подсказывал: переживать по поводу денег – себе дороже.

Если бы вы только знали, как часто в жизни мне приходилось сталкиваться с людьми нечистоплотными в финансовом отношении. Поначалу я сильно переживал, когда мне не возвращали долги. Даже мучился бессонницей, пытаясь себе объяснить, как люди могут так поступать. Даже если отбросить такое непопулярное понятие, как честность, должны же быть обязательства… Но потом я поумнел. Хранить память о долгах – то же, что хранить обиду. Это знание вносит диссонанс в твою жизнь. А что касается должника, или негодяя, то он чувствует себя вполне нормально. Просто потому, что он так несовершенно устроен, потому, что дурно воспитан родителями. Иногда я даже давал в долг с одной только целью – никогда больше не видеть этого человека. Я научился определять мошенников по лицам. «Вот тебе сто рублей. Надеюсь, мы поняли друг друга. И никогда больше не встретимся». Среди них находились удивительные наглецы. Не имея денег, чтобы отдать, они, тем не менее, пытались занять у меня снова. Человеческая природа причудлива и порой безобразна. Некоторые человечки объясняли свою неплатежеспособность просто: «Тебе, жалко, что ли? У тебя денег вон сколько! А у меня всегда в кармане пусто». Как будто за то, что я так много и успешно работаю, я обязан платить им дань. Отдельные экземпляры умудрялись жить исключительно на заемные средства. Как некоторые банки в эпоху перемен. Они брали в долг, тратили деньги, потом занимали побольше уже у других, отдавали первый долг, жили на эти деньги, а чтобы вернуть новый долг, опять занимали, уже у третьих лиц. И так далее, снова и снова, по кругу. Так и существовали. В постоянных долгах. Выстраивая свою индивидуальную финансовую пирамиду.

Если сегодня у меня кто-то попросит в долг, я, скорее всего, не дам ни копейки. Научен горьким опытом. Не дам даже друзьям – не хочется терять друзей. И благотворительность представляется мне пустой тратой средств. Я недостаточно богат, чтобы заниматься благотворительностью. Вот мой принцип. К тому же, я совсем не уверен, что благотворительность – это благо, несмотря на корень этого слова. Вкладывать надо в развитие, в производство. Оплачивать необходимо только труд тех, кто помогает строить дело. Остальное – шелуха. Армия попрошаек с протянутой рукой вызывает у меня брезгливость и раздражение. Если бы я прислушался к их групповому стону, то раздал бы все свои деньги, и все равно – им всем не хватило бы. Они передрались бы между собой, быстро разворовали часть, прожрали бы все остальное. И остались в том же положении, в каком находились прежде. А я лишился бы того, что имею. И сотни людей остались бы без работы…

Когда закупщик исчез, я несколько дней тщетно пытался дозвониться до Сереги, потом, злой, как черт, поймал машину, и поехал в родной район – разбираться, что, собственно, случилось.

Без меня все дело покатилось в тартарары. Одна из палаток оказалась закрыта. Продавец не вышел на работу. В торговом павильоне ночью ограбили склад, и вынесли товара на кругленькую сумму – еще предстояло разобраться, кто к этому причастен. Выручку за два дня, как выяснилось, забрал Серега. И укатил с деньгами и очередной случайной знакомой в подмосковный санаторий. Об этом я узнал только через неделю, когда мой бесполезный партнер по бизнесу соизволил объявиться. Я носился по району, как выпущенный из сосуда джин, давал пинка тем, кто его заслуживал, хвалил и поощрял тех, кто честно выполнял свою работу. И всего за один день сотворил экономическое чудо. Все семь палаток и два торговых павильона заработали. Я также сообщил всем, что временно закупками буду заниматься сам. Пришлось залезть в копилку, и выгрести оттуда все средства. Там было немного – все заработанное я вкладывал в дело. Так поступаю и по сию пору.

На другой день я с водителем Витей (он был закодирован и хранил мрачную трезвость) отправился на оптовый рынок, закупаться. У меня был длинный список, составленный утром. На перекрестке мы остановились на светофоре.

– Вот это жопа! – сказал Витя.

На автобусной остановке спиной к нам стояла девушка. Худенькая в верхней части тела, с тонкой осиной талией, она обладала пышнейшей задницей. Я тоже залюбовался. Загорелся зеленый свет. Витя тронулся и резко притормозил возле остановки. Открыл дверцу и выбрался из машины. Я понятия не имел, что он задумал. Водитель трусцой подбежал к девушке и смачно шлепнул по попе.

– Вот это жопа! – услышал я Витин восторженный крик в отдалении.

Девица завизжала. Довольный собой, Витя поспешно сел в машину и дал по газам.

– Ты что творишь?! – спросил я сердито. Меня обуревали двойственные чувства. С одной стороны, я был рассержен идиотским поведением водителя. Но в то же время меня разбирал смех. Я вспомнил возмущенное выражение лица девицы с большой попой. И расхохотался. – Слушай, Витя, – сказал я, – ты – неприличный тип. Очень тебя прошу, при мне так больше не делай.

– Ладно, – он хмыкнул, – но жопа-то была классная. – И воткнул в магнитофон кассету. Слушал Витя всегда Юрия Антонова. И только его одного.

Я попытался выяснить у Вити по дороге, не оставлял ли закупщик какой-нибудь информации. На тот момент я понятия не имел, что с ним случилось. Знал только, что он пропал, и увез с собой выручку за неделю. Но Витя тоже не владел информацией.

– Забухал, наверное, – предположил он.

– Он же не пьет, – возразил я.

– Вот я и говорю. Совсем не пьет – это всегда подозрительно. Значит, запойный. Кодировался, наверное. Как я.

Большинство алкоголиков своей болезни (и особенно, ее лечения) стесняются, скрывают информацию о тяжком недуге, – только не Витя. Он периодически начинал рассуждать о том, что кодировка – это очень и очень здорово. Потому что «хрен бы он машину водил и работал сейчас, только и делал бы, что бухал».

Несколько дней мы катались на оптовый рынок без приключений. Но затем возобновился бандитский кошмар…

Я пересчитал деньги, положил их во внутренний карман куртки и вышел из тонара. Было раннее утро, половина шестого. В этот момент метрах в тридцати, взвизгнув тормозами, остановилась машина. Я глянул в ту сторону, и помертвел от ужаса. Из машины пока никто не вышел, но стекло задней дверцы было опущено, на меня смотрел ствол… Я всегда обладал отличной реакцией, и в тот момент вскинул левый кулак, закрыв лицо. Рукой двигал, подозреваю, сам ангел-хранитель. У человека просто не может быть настолько точных и быстрых движений. Пуля должна была угодить мне в глазницу, но попала в ладонь, чуть ниже мизинца и безымянного пальца, и, пробив ее насквозь, изменила траекторию и стукнула меня в бровь. Удар получился сильным – как умелый апперкот. И тут же я сиганул вправо и, пригнувшись, побежал зигзагами к метро. Левую искалеченную руку я придерживал правой. Кровь била небольшим фонтанчиком, и пальцы я почти не чувствовал. Охранник, дежуривший постоянно возле этой точки, неведомым образом исчез. Подозреваю, просто спрятался от греха подальше. Кому охота подставлять себя под пули, даже если ты на хорошей зарплате? Еще одна пуля шибанула в асфальт рядом со мной. Я бежал, без оглядки, одержимый одной только идеей – спастись. На светофоре стояла Волга. Я рванул на себя дверь, упал на переднее сиденье и заорал во весь голос:

– Убивают! Мужик, спасай!

У того отвисла челюсть, он глянул в ту сторону, откуда я прибежал, и тут же дал по газам. Должно быть, ему очень не понравилось увиденное. На красный свет мы вылетели на перекресток, свернули налево, и помчались прочь по проспекту. Я обернулся и успел рассмотреть «веселую троицу» в черных кожаных куртках и спортивных штанах. Они стояли возле светофора, будто провожали нас. Преследовать не пытались.

– Где тебя высадить? – буркнул мужик. Наверное, меня он тоже принял за бандита. И совсем не горел желанием участвовать в наших разборках. Покосился с неодобрением на искалеченную руку. Кровь с нее все капала и капала на резиновый коврик. Причем, очень быстро – кап, кап, кап – я даже испугался, что умру от кровопотери.

Я сунул правую руку во внутренний карман, достал крупную купюру, протянул водителю.

– До травмпункта довези. Любого. Там уже я сам.

Ни слова не говоря, мужик взял деньги и доставил меня в ближайший травмпункт. Там долго выясняли, из какого я района, и почему приехал именно сюда – идиотские совковые порядки. Кровь, тем временем, все текла и текла из простреленной руки. Я начал ощущать головокружение.

– Зашейте, – попросил я. – Или я сейчас в обморок грохнусь.

– Что-то ты бледный, – обратил на меня, наконец, внимание доктор. Он спешно осмотрел руку, спросил, что случилось. Я ответил, что наткнулся на острый штырь на стройке.

– Не маленький, вроде бы, уже – по стройкам лазить, – недовольно сказал травматолог.

– Работаю я там, – ответил я.

Он также осмотрел мое лицо.

– Левая бровь – рассечение. Синяк будет. А так ничего страшного. Дай-ка угадаю. Это ты, наверное, на стройке кирпичи лбом пытался разбивать.

Я промолчал.

В руку сделали несколько уколов обезболивающего. Обеззаразили перекисью. Несмотря на обезболивание, я едва не закричал. Зашили рваную рану на внутренней стороне ладони, сделали несколько стежков на тыльной.

– Кости тоже пострадали, – констатировал врач, рассматривая рентгеновский снимок, – но гипс накладывать поверх раны нельзя. – Сверху на бинты положим фиксирующую повязку. Руку держать на перевязи. Полный покой. И не дай тебе бог стронуть там что-нибудь. Пальцы потеряешь.

– Я их совсем не чувствую.

– Неудивительно. Ничего, срастаться начнет – сразу почувствуешь. К нам на перевязку через неделю.

Со временем рука действительно восстановилась. Но мизинец и безымянный палец на левой руке и сейчас двигаются не так хорошо, как на правой. Шрам на тыльной стороне ладони всегда напоминает мне, что у меня есть ангел-хранитель. В минуту опасности он завладевает моим телом, и тогда я способен творить чудеса. В чем мне еще не раз предстояло убедиться.

* * *

Многие удивляются, отчего Бог (если он существует) так жесток. Разве может милосердный, всепрощающий Бог убивать десятки тысяч ни в чем не повинных людей, используя в качестве орудия возмездия за грехи цунами, землетрясения, наводнения, ураганы и прочие стихийные бедствия? Почему он насылает их на людей? За что такая немилость? Мне представляется, я знаю ответ на этот вопрос. Если принять за данность, что Бог воспринимает человечество как единое целое, не заботясь о судьбе отдельных его представителей, то все встает на свои места. Представьте себе муравейник. Насекомые ведут постоянную работу по его строительству и поддержанию. Мириады муравьев без устали трудятся, чтобы сделать свой дом лучше. Если исчезнет один муравей, даже несколько десятков муравьев, даже сотня, – разве что-то изменится? Муравейник продолжит свое бытие и развитие. Поэтому массовая гибель людей в стихийных бедствиях – незначительные потери, не заслуживающие внимания высшего существа. Другой пример – пчелиный рой. Имеет ли значение для пасечника, как себя ощущает одна пчела? Считается ли он с ее мнением, ее желаниями, ее жалкими надеждами на лучшую жизнь, если бы таковые вдруг возникли? Признает ли пасечник ее индивидуальность, ее право на собственное мнение? Вряд ли. Вот так и Господь Бог. Для него важен только рой, его жизнеспособность, прирост, и чтобы мед получался качественный.

Но проблема в том, что человек – не муравей и не пчела. Это и наше счастье, и наша беда. В нас что-то сломалось в процессе эволюции. И мы обрели персонализацию. Нам хочется, чтобы нас осознавали как личность. Каждого из нас. Мы отделены от окружающих плотной стеной собственного разума. Мы не мыслим себя общностью, не представляем собой коллективный разум. Хотя и склонны к тому, чтобы сбиваться в человеческие стада по принципу рода, нации, расы. Человеческий индивидуум обладает личностным самосознанием. Хотя для некоторых это вовсе не очевидно. Рудименты коллективного разума муравьев или пчел наблюдаются у тех, кто видит свое продолжение в детях, кто полагает, что после смерти будет жить в них. Но дети тоже персонифицированы, отделены от родителей собственным Я. Никогда не стоит забывать, что ваш ребенок – личность, а вовсе не ваше продолжение. Он может быть похож на вас внешне, или чертами характера, но это свойства только тела, его функциональных особенностей, но никак не души.

Так имеет ли значение человеческая жизнь для Бога? Особенно, если за чертой смерти нас ожидает вечность, как утверждают христианские теологи. Полагаю, нет. Это гуманисты утверждают, будто всякая жизнь священна. Это человек придумал, что ее нужно ценить.

Наверное, каждый помнит, как он впервые осознал, что когда-нибудь тоже умрет. Ребенок в момент этого осознания испытывает настоящий шок. Мне помогли постичь смертность телевизионные «Новости». Показывали войну. На экране телевизора бегали солдатики и расстреливали друг дружку из автоматов. А потом крупным планом показали тела убитых. Среди них я увидел несколько женщин и детей. И вдруг понял, что все это реальность. И случись мне оказаться в то же время в том же месте, я мог бы лежать среди них.

Мама сидела рядом. Я, перепуганный донельзя, спросил прерывистым шепотом:

– Мама, а ты тоже умрешь?

– Когда-нибудь умру, – ответила она. – Все умирают рано или поздно.

– А я… я умру?! – проговорил я, едва дыша от ужаса.

– Обязательно, – ответила мама. – Ты же тоже человек.

Будучи не в силах сдерживать слезы, я отчаянно разрыдался.

– Ах, вот как, – мама недобро усмехнулась. – Значит, маму тебе не жалко? А себя жалеешь! Себя!

Слезы моментально высохли. Мне стало стыдно. Я действительно считал, что мамина смерть не так страшна, как моя. Но признаться в этом, даже самому себе, отчего-то было невозможно.

– Нет, мама, нет, – соврал я тогда. – Пусть лучше я умру. Лишь бы ты была живая и здоровая.

– Вот теперь ты рассуждаешь, как мужчина, – сказала мама. – Молодец.

Я навсегда запомнил этот разговор.

С самых ранних лет я обладал врожденным знанием о том, как надо себя вести, какой поступок правильный, а какой может совершить только дрянной мальчишка. И также – что должен чувствовать (и даже – о чем должен думать) хороший человек. К сожалению, наши эмоции и сознание корректировкам не поддаются. Все наши усилия по изменению себя – тщетны, это самообман. Я, может, и хотел бы стать идеальным во всех отношениях, но и мои мысли, и мои поступки, порой бывали весьма скверными. Я не прислушивался и к разумным советам взрослых. Совершал ошибки. И делал выводы только на основании собственного опыта. Я набил довольно много шишек, формируясь как личность. Но, по всей видимости, только так и можно стать личностью.