Текст книги "«Уходцы» в документах, воспоминаниях и рассуждениях. Досадная страничка из истории Уральского казачьего войска и государства Российского"

Любопытно также, что в момент, когда в Уральске были арестованные 218 круглоозёрновских казаков, наказной атаман Н. А. Верёвкин и есаул Голушев подписали заслуживающий внимания рапорт Н. А. Крыжановскому от 29 сентября (ГАОО, д. 3931, л. 18–20), основанный на донесении подполковника Темникова и сообщавший о 34 наиболее «вредно влияющих» казаках, из которых только 10 было уже арестовано, а остальных «отыскивали». К рапорту прилагался список из 19 имён (почему 19?), включавший 10 круглоозёрновских казаков, 5 – зелёновских, 3 – орловских и 1 – из Гребенщиковского форпоста. Все они были старики (по 60 лет и старше), все были арестованы в сентябре, осуждены в октябре, высланы в декабре, и один из них, Сидор Копеечкин, умер по прибытии в Оренбург. Ни разу ни один из стариков не назван «раскольником» или «начётчиком».

И вот на этом этапе развития событий в отчётах появилась новая терминология. Документация за тот период фрагментарна, потому что с сентября Крыжановский и Бизянов работали над «усмирением бунта» рука об руку в Уральске и многие решения обсуждались устно, но от того, как изменился тон официальных документов, можно всё-таки сделать предположения о том, кто и зачем изобрёл новую легенду. Вдруг, как по мановению волшебной палочки, рапорты перестали заострять внимание на казаках, зато в войске обнаружились заговорщики-«раскольники» и «раскольничьи очаги сопротивления» монаршей воле. Почему это произошло? Может быть, генералы Н. А. Верёвкин и К. Ф. Бизянов как опытные ищейки (которыми они, кстати, не были) нашли истинную подоплёку событий? Или, будучи опытным администратором, Крыжановский оценил ситуацию в войске и понял, что Бизянов (ну и Крыжановский уже включился в это дело тоже!) начал безнадёжную войну с целым войском, которая потенциально может привести к новой Пугачёвской войне?

Можно лишь мечтать, «что было бы, если бы»… Например, если бы Крыжановский вступил в дело раньше и принял прошение казаков вместо Бизянова в июне… Ведь Крыжановский хорошо понимал недостатки НВП. К тому же он был человеком умным, прагматичным, хозяйственным, хорошо образованным, и уже только на основании этих качеств он мог оценить НВП не хуже казаков. Во-вторых, документально засвидетельствовано в рапортах Крыжановского за 1873 год, что после рассмотрения министерского проекта НВП он высказался с критикой в адрес этого проекта (см. фрагмент из апрельского рапорта Крыжановского за 1873 год в приложении к главе «Предыстория бунта»), но его предупреждения о возможных негативных последствиях такого положения были проигнорированы правительственной комиссией. Понимая всю правоту возражений, высказанных казаками, он наверняка применил бы куда более дипломатичные методы работы с ходоками. Или я слишком высокого о нём мнения?

Старообрядческий крестик

Что, если бы Верёвкин не уехал за границу? Повернулось бы всё по-другому? Сам Верёвкин выступает из своих бесконечных рапортов человеком безликим, карьеристом, не смевшим и шагу ступить без начальственного одобрения, но он всё-таки был неглупым человеком и опытным администратором. Он был наказным атаманом УКВ с 1865 года, и за все годы его работы на этой должности в войске сохранялось равновесие сил. Можно предположить, что он, как и Крыжановский, понимал недостатки НВП и проявил бы осторожность, имея дело с потенциально «взрывоопасной» челобитной. Его обращение с ходоками по другим весьма щекотливым вопросам в предыдущие годы, его политика в вопросах образования и дипломатическое обращение со староверами обнаруживают умение управлять людьми. Впрочем, я ударилась в бессмысленные фантазии… Такого быть не могло даже в теории. Крыжановский прошений от казаков УКВ не принимал по своему чину, а Верёвкину казаки не доверяли как чужаку… Впрочем, и Крыжановского казаки боялись как воплощения Антихриста уже за одну его фамилию: «крыж» для уральцев было название католического креста, а тот, в свою очередь, – один из знаков Антихриста. В. Н. Витевский считал, что любое действие с его стороны автоматически вызвало бы противодействие казаков только из-за фамилии, чему нет никаких доказательств, конечно. Как бы то ни было, всё случилось как случилось…

Забегая вперёд, попутно замечу, что атаман Верёвкин, вернувшись в войско и обнаружив «бунт», созданный генералом Бизяновым и генерал-губернатором Крыжановским, более года пытался расхлебать чужую кашу и, не выдержав отведённой ему роли карателя, отказался от должности в конце 1875 года (см. фрагмент из письма Верёвкина от 18.01.1875 в приложении к главе «Воссоединение семейств») и начал хлопотать о переводе с должности. В 1876 году его назначили членом комитета о раненых, и он сдал дела своему преемнику генерал-лейтенанту князю Григорию Сергеевичу Голицыну, выбранному на эту должность лично Крыжановским.

Итак, в результате сложившейся к концу сентября 1874 года ситуации у Крыжановского был ограниченный выбор: оставалось сдаться на милость войска и пойти на уступки, то есть объявить НВП временно недействительным и начинать переговоры с войском о возможных изменениях (к сожалению, положить прошение под сукно, как это делалось в прошлые годы, уже было невозможно), или продолжать войну, начатую Бизяновым. Отменить НВП, подписанное монархом, он не мог без подписи того же монарха. А после самой последней монаршей инструкции он, наверное, побоялся бы даже задать вопрос о возможности каких-то отстрочек. Это бы значило рапортовать Его Величеству о провале НВП, расписаться в собственной несостоятельности (не с Бизянова же, не с хозяйственника император спросит, а с генерал-губернатора!). Придётся объяснять, что казаки несогласны с финансовой стороной НВП, что, в свою очередь, высветит тот факт, что высокая комиссия, занимавшаяся написанием НВП два года, не умеет считать. Да, может, и не думал Крыжановский о финансовой стороне в тот момент, не до математики было! Рапорт Его Величеству задел бы многих чиновников в министерстве. Крыжановский был на грани краха его карьеры, да и вышестоящим начальникам не поздоровилось бы. После этой истории рассчитывать на благоволение покровителей не приходилось.

Продолжать войну со всем войском было тоже практически самоубийством, и не обязательно только политическим. Кто же не знает, как «страшен бунт в России»? Кто не помнил на Урале о кровавой кончине генерала Траубенберга и атамана Тамбовцева? Никому не хотелось пугачёвщины – ни Крыжановскому, ни казакам. Казаки свой мирный настрой уже показали, но ведь они также продемонстрировали и упорство в своём мнении. Да и исторические подтверждения их упрямства тоже есть. Что называется, нашла коса на камень. Крыжановский не хотел поступиться своей карьерой, а казаки – своими убеждениями. На этой стадии в переписке генерал-губернатора и войсковой администрации стали вырисовываться черты нового врага: не УКВ протестовало, а невежественные «раскольники» творили смуту исключительно по причине своей отсталости и консерватизма. Не с казаками вела самоотверженную войну войсковая администрация, а с врагами истинной веры, с хитроумными «начётчиками».

Систематическая борьба с «расколом» велась в России уже несколько столетий, а в УКВ – несколько десятилетий (правительство долго собиралось с духом, прежде чем серьёзно приступило к полномасштабной войне на Урале). Причина столь упорной борьбы со староверами видна из слов атамана Столыпина: «Раскол не так вреден России православной, как России монархической, так как основан на демагогических началах» (цитируется по Э. В. Муравцевой). В нём всегда видели политический подтекст. Как охарактеризовал «раскол» видный историк старообрядчества Н. Субботин (сам православный, конечно), это «оппозиция народа существующим в России порядкам гражданского и общественного устройства, оппозиция, только прикрытая характером религиозности» (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 6).

Литая икона «Никола Чудотворец», привезённая из УКВ в Казахстан в XIX веке, из наследия А. И. Ягановой

Несмотря на то, что государственная система видела угрозу для себя в альтернативной православной религии, представители этой религии были нужны государству. Они были в массе своей и трудолюбивы, и самодостаточны, и отличные налогоплательщики. Государство знало о главном старообрядческом принципе: «Труд и молитва – вот наш лозунг», как писал Алимпий Милорадов из Белокриницкой митрополии (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 70), и для государства такие качества – самые желанные в подданных. Любой агрессивный напор со стороны государства заставлял староверов сниматься с места и уходить в поисках более спокойных мест, будь то дремучие леса или другие страны, лишая казну доходов. Чтобы избежать потерь среди надёжных налогоплательщиков, Екатерина II начала процесс возвращения староверов в Россию (например, из Польши), и государство начало более дипломатично высказываться о «расколе». Ситуация была двойственная. С одной стороны, указы монархов, начиная с Екатерины II, легализовали «раскол»: позволяли старообрядцам исправлять религиозные обряды по-своему, их браки время от времени признавались действительными (после унизительной процедуры регистрации в полиции, см. материалы в приложении к главе «Откуда берутся враги Отечества») и т. д. С другой стороны, те же самые монархи настоятельно требовали от администраторов на местах искоренить «раскол» (см. там же).

В поисках баланса между защитой православной церкви от «ересей» и необходимостью увеличивать «поголовье» налогоплательщиков государство выработало новую стратегию в отношении старообрядчества, сочетающую юридические и административные репрессии против «раскольников» с широкомасштабным религиозным образованием масс против «ересей». С середины XIX века «научно-просветительская» деятельность государства в отношении «раскола» приняла наиболее массовый характер. Внедрение единоверчества было лишь одним из способов подрыва старообрядчества. В массовом порядке начала появляться литература, доказывающая вредность «раскола» на многих уровнях, начиная с государственного. «Раскол» был объявлен непатриотичным на основании того, что о нём положительно писали в заграничном издании А. И. Герцена «Общее вече», издававшемся с 1862 года (и что было хуже всего для старообрядцев, Герцен писал о «политическом, антиправительственном значении раскола» (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 105, 107), что совершенно не соответствовало старообрядческой доктрине), и оттого что «расколом» заинтересовались «антирусские партии» за границей, особенно в Турции и Австрии (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 7). Уральское и Донское казачьи войска, «рассадники раскола», привлекали особенно пристальное внимание центральных властей. В 1840-е годы некий Михаил Чайковский, из некрасовцев, пытался возбудить донских «казаков к общему дружному возстанию за казачество и за старую веру, когда придёт время» (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 9); там, на Дону, была сильна Белокриницкая иерархия, базировавшаяся в Австрии (отсюда и название «австрийский толк»); оттуда же, с Дона, в своё время сбежала в Турцию большая группа староверов под предводительством атамана Некрасова (и как турецкие подданные они, бывало, воевали против России на стороне Турции); всё это было достаточным свидетельством «враждебного отношения» «раскола» к России (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 17, 48). Старообрядцы, и особенно донские казаки, в государственной пропаганде были обрисованы как агенты определённых государств и партий, в том числе и как военные агенты, используемые для разведки военных приготовлений России (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 41). Им даже приписывали замыслы цареубийства (Субботин, «Раскол как орудие», стр. 59).

«Труд и молитва» как ведущий лозунг старообрядцев вряд ли произвёл бы плохое впечатление на русскую публику, поэтому государственная пропаганда заострила своё внимание на аморальности старообрядцев, на том, что их «сильная привязанность (…) к ложным своим мнениям происходит более от вольности, которую имеют они, чтобы вести жизнь совершенно скотскую, нежели от убеждения в ложных своих началах», из-за чего якобы «происходит неимоверное множество бедных в раскольнической массе» и «бедные матери таскаются по улицам с несчастными детьми целыми стаями» («Собрание постановлений …», стр. 183).

Икона «Никола Чудотворец», привезённая из УКВ в Казахстан в XIX веке, из наследия Т. И. Пискуновой

При таковых обвинениях в адрес старообрядцев государство через «просветителей», подобных Субботину («Раскол как орудие», стр. 86), провозглашало при каждом удобном случае, что «старообрядцев больше не стесняют в России». И это несмотря на то, что любой разговор старообрядца с православным человеком на религиозную тему мог закончиться обвинением в «совращении в раскол» и ссылкой в Сибирь (см. пример из В. Г. Короленко в приложении к главе «Откуда берутся враги Отечества»). Цензура пропускала в печать только критические статьи о «расколе», любые положительные (или даже нейтральные) заявления в адрес староверов рассматривались как пропаганда «раскола» и были наказуемы по закону. Единственное печатное издание на русском языке, позволявшее себе сочувственные публикации о старообрядцах, был уже упомянутый выше «Колокол» А. И. Герцена, печатавшийся в Англии и распространявшийся в пределах Российской империи нелегально.

В 1863 году по инициативе А. И. Герцена в Лондоне было напечатано «Собрание постановлений по части раскола», которое, в свою очередь, было перепечаткой секретного правительственного сборника, изданного в 1858 году очень небольшим тиражом исключительно для внутреннего, правительственного пользования и ни в коем случае не предназначавшегося для широкой публики. Нелегальное лондонское издание не получило широкого доступа к читающей русской публике, конечно, но сохранило для истории правду об отношении Российской империи к религиозному меньшинству, которое «больше не стесняли». Дискриминация староверов включала самые разнообразные аспекты жизнедеятельности – от религиозного (см. многочисленные примеры в приложении к главе «Откуда берутся враги Отечества») до личного, вплоть до того, что родители-старообрядцы не могли лишить наследства своих детей, перешедших в православие («Собрание постановлений …», стр. 115), или не могли оставить наследство своим детям-староверам (на том основании, что дети эти якобы незаконные), зато государство могло отобрать у отставного героя заслуженный орден лишь на том основании, что он «отступился» от православия («Собрание постановлений …», стр. 154), или отдать законное наследство старовера какому-нибудь дальнему православному родственнику, а то и просто отдать в казну. Эти примеры – небольшие фрагменты в потоке юридических и административных санкций против староверов; впрочем, сами староверы находились не на самой низшей ступени религиозной дискриминации в Российской империи, как видно всё из того же «Собрания постановлений …». Например, если старовер женился на православной, его судили за прелюбодеяние («Собрание постановлений …», стр. 126), но если он женился на лютеранке или католичке, его по закону не преследовали (там же, стр. 230–231); если старовер «совращал» в свою веру православного, его немедленно и беспощадно судили, если он «совращал» евреев, то это преступлением не считалось (там же, стр. 215).

Двойственность в отношении к старообрядцам прослеживалась во многих вопросах, но особенно в экономических. Когда это было выгодно государству, старообрядцы считались равноправными подданными русского царя, когда же особой нужды в старообрядцах не было, они мгновенно подвергались дискриминации. Например, старообрядца нельзя было пригласить в суд в качестве свидетеля или присяжного поверенного («Собрание постановлений …», стр. 118–119, 251–252), но в 1838 году в этом пункте было сделано исключение для «раскольников» Лифляндской губернии (стр. 190). По многочисленным постановлениям старообрядцев запрещено было выбирать на любые почётные и руководящие должности, и вдруг в 1840 году было сделано исключение для некоторых общественных выборных должностей в Московской и Псковской губерниях. Старообрядческий брак был по закону непризнаваем, поэтому старообрядцы не могли развестись и разделить имущество на том основании, что «когда не было правильнаго брака, то нет места разсуждать и о разводе» («Собрание постановлений …», стр. 150), но в целях переписи, когда не срабатывали приказы на регистрацию старообрядцев в православных метрических книгах, браки московских поповцев были признаны в 1837 году («Собрание постановлений …», стр. 183), а потом и все старообрядческие браки стали регистрировать в полиции как законные. Да и в вопросах наказания старообрядцев государство тоже не было систематичным в своих решениях: одно и то же «преступление» могло повлечь разные наказания или даже не повлечь никакого наказания. Показательным можно считать решение по делу крестьянина Саленкина («Собрание постановлений …», стр. 103–104), который из православия «уклонился в раскол» (и это было одним из тягчайших преступлений в Российской империи), а потом решил из «раскола» «уклониться» в единоверие. Государь император «изволил находить, что ещё не было примера явнаго дозволения Правительства уклоняться кому бы то ни было от Православной Церкви, хотя бы к Единоверческой; но дабы решительным отказом сему крестьянину присоединиться к Единоверческой Церкви, не подать повода раскольникам разглашать, что Правительство отделяет Единоверческую Церковь от Православной и тем колебать Единоверцов (…) изволил оставить сие дело без всякаго производства и ответа». Николай I запретил старообрядцам ремонтировать старые «раскольничьи» церкви и молельные дома, и все монархи после него поддерживали это правило, однако когда Александру II очень захотелось переманить назад в Россию большую группу некрасовцев, перебежавших в Турцию за сто лет до того, он позволил им, в виде исключения, построить новую каменную церковь на территории своей империи.

Рукописная книжка из наследия Ф. И. Петровской

После подобных «соломоновых» постановлений и при отсутствии законов о «расколе» администрация на местах не знала, как именно вести себя по отношению к старообрядцам в конкретных случаях, и по каждому вопросу обращалась в Петербург. Предписания из столицы зачастую были противоречивыми и всегда секретными. Показательным примером можно считать дело «О мерах против распространения Молоканской секты в Тамбовской губернии» за 1835 год (стр. 119–120), когда местному начальству было предписано провести секретное расследование, решить (без суда), «удобно ли будет» сослать «ересеначальников» в Закавказье, «учредив между тем за ними строгий полицейский надзор», а также сослать до 10 человек из новообращённых молокан в солдаты и посмотреть, какую реакцию вызовет эта мера среди населения, прежде чем продолжить репрессии против секты. На всех этапах ведения этого дела суд и закон ни разу не упоминаются. Зная, насколько болезненной может быть реакция местного населения на действия властей, местным начальникам рекомендовалось планировать осторожные и долговременные меры: например, закрыть старообрядческую церковь, но не отнимать её у старообрядческой общины лет 10–20, чтобы местные жители привыкли видеть её пустой, и лишь по прошествии длительного времени экспроприировать здание в пользу единоверческой или православной церкви.

Ни одно из таких постановлений и рекомендаций не было законным, ни разу не было напечатано для публичного обсуждения, и все сношения центральных и местных властей на тему старообрядчества были совершенно секретными. Неудивительно, что у населения возникало впечатление, что все действия местных властей против старообрядцев были их собственной инициативой, что, в свою очередь, порождало поток жалоб и прошений в столицы на самоуправство на местах. Тот факт, что из столицы время от времени приходили нелогичные оправдательные приговоры, отменявшие действия и решения местных властей, лишь усиливал впечатление, что события на местах являются продуктом местного начальственного самодурства.

Разумеется, старообрядцы были не единственной религиозной группой, подвергавшейся дискриминации. Правительство старалось переманить в православие верующих всех конфессий, и как видно из некоторых примеров, приведённых выше, не заботилось о праве вероисповедания неправославных подданных. Предполагалось, что одной из ролей, предписанных казакам как православным русским жителям окраин, живущим в прямом соседстве с «инородцами», будет и роль миссионерская. Ожидалось, что казаки будут нести слово Христово в массу «инородцев». В этом надежды государства не оправдались, миссионерами на окраинах империи казаки не стали, и местные народы продолжали придерживаться своих традиционных религий. В XIX веке религиозный вопрос был поднят на новые государственные высоты, была выработана новая «высокая историческая миссия нашего Отечества», как это определил Чернавский (стр. 108), согласно которой «не мытьём, так катаньем» все подданные должны были стать православными, или, как это было сформулировано государственными идеологами, произошло бы «претворение инородческих элементов в русских граждан и православных христиан» (Чернавский, стр. 107), потому что мы, русские, обладали «превосходящей культурой». В целях русификации и христианизации «инородцев» государство стало устраивать русские школы, в 1870-х годах заменило традиционный арабский шрифт, лёгший в основу среднеазиатской письменности, на кириллицу, а позже вменило в обязанность «в собственно мусульманских школах изучение русскаго языка» (Чернавский, стр. 107). Опасные преступники из «азиатцев», осужденные на пожизненную каторгу, могли ограничиться пятью годами, если принимали православие (см. приложение к этой главе).

Ситуация в Оренбургской губернии и в Уральской области один к одному отражала запутанную ситуацию в стране. Положение Оренбургской епархии осложнялось тем, что в ней были «особыя религиозно-нравственные нужды», оттого что «этот край заключал в своих пределах многочисленный инородческий и иноверный элемент, превосходивший в то время численностию православную паству епархии» (Чернавский, стр. 211). В рамках государственной политики по отношению к религиозным меньшинствам и в свете «особых нужд» Оренбургской губернии в середине XIX века правительство и Синод начали массированную миссионерскую деятельность среди башкир и калмыков края. Миссионерский напор был настолько мощным, что спровоцировал «общее инородческое возмущение», грозившее «принять опасные размеры» (Чернавский, стр. 213). В связи с Крымской войной, в которой были задействованы правительственные войска, государство не могло позволить себе нестабильность внутри страны; миссионерскую деятельность быстро свернули и уже не рискнули продолжить. По предложению генерал-губернатора В. Перовского стратегия по христианизации Оренбургской губернии изменилась: Оренбург должен был открыть свою собственную епархиальную кафедру с целью обучения и воспитания «инородческих» священников и просто увеличить число православных священников, чтобы перевесить влияние многочисленных «раскольников» (Чернавский, стр. 214–215). Успех этих планов в Оренбурге мог означать распространение подобной тактики на все новые «неправославные» территории. Так, по стечению обстоятельств, УКВ оказалось на передовой линии войны за «русификацию» Российской империи.

Во всех вопросах, не только религиозных, оренбургский генерал-губернатор и наказной атаман УКВ действовали по прямым указаниям царя и правительства. Иногда правительство принимало постановления специально для УКВ, но чаще всего УКВ было включено в постановления, относящиеся ко всем казачьим войскам. С 1840 года все дела о «раскольниках» в казачьих войсках было велено производить в Военном министерстве, по департаменту поселений («Собрание постановлений …», стр. 264); надо полагать, департамент поселений занимался этим вопросом, потому что самыми привычными мерами наказания за принадлежность к «расколу» были выселение «еретиков» и размещение солдат в старообрядческих поселениях. Такие меры были предписаны и для Оренбургской губернии специальным постановлением от 1840 года («Собрание постановлений …», стр. 260). Монолитность и независимость традиционных казачьих общин (так же, как и их многочисленность) обеспечили казакам относительную религиозную неприкосновенность вплоть до середины XIX века, когда в казачьи войска начали внедрять единоверие и государственная пропаганда начала систематическую работу по дискредитации «раскола».

За несколько лет, предшествующих описываемым событиям, местная газета «Уральские войсковые ведомости» вела систематическую образовательную и агитационную работу против «раскола». Печатались разнообразные материалы по старообрядческой статистике, иногда довольно абстрактные (например, сведения о старообрядческих толках соседней Самарской губернии, причём сведения безликие и неконкретные; «УВВ», 1873, № 26, стр. 4). Каждому случаю перехода какого-нибудь «раскольника» в лоно православной церкви посвящались статьи. Это могли быть и довольно маленькие статьи, вроде статьи, посвящённой «присоединению к православию Геронтия, бывшаго белокриницкого архимандрита» («УВВ», 1868, № 31), или же довольно обширные, на целую полосу, как «Несколько слов о деятельности Павла Прусского в Северо-Западном крае» («УВВ», 1870, № 26, стр. 3). А то бывали и вовсе странные статьи: анонимные, без заголовка, лишь бы про религию, с критикой «раскола» или про выход из «раскола» («УВВ», 1870, № 17, стр. 1–2). А уж если случалось обращение из «раскола» в самом войске, то такое событие тем более не пропускали («УВВ», 1870, № 14, стр. 4). Человеку, отказавшемуся от старой веры, уделяли столько внимания, что он поневоле должен был чувствовать себя неудобно.

Если не было современных примеров, то приводились примеры исторические. Если же не было материалов про переход из «раскола», то печатались обширные (тянувшиеся из номера в номер месяцами) исторические статьи, например, длиннейший очерк «Раскол старообрядства в Уральском войске» печатался в 1870 году. Разумеется, статьи были нравоучительные и критические, о вреде «раскола». Много печаталось и исторических очерков, в которых тема старообрядчества тоже присутствовала.

И в администрации УКВ тоже шла серьёзнейшая чистка. Наказной атаман (обычно чужак и, разумеется, православный) должен был обеспечить отсутствие старообрядцев в канцелярии, в соответствии с правительственными распоряжениями. Из-за этого многие старообрядцы переходили в единоверие ради карьеры; те же, кто не признал единоверия публично, не попадали ни в какие списки, не могли получить повышение по службе и вообще не могли рассчитывать на хоть мало-мальски приличную должность (Рябинин, стр. 82).

Горстка «начётчиков», задавших вопросы о целесообразности нового военного положения 1874 года, а также и «бунт», так неумно изобретённый К. Ф. Бизяновым, давали отличную возможность нанести мощный удар по «расколу». Я думаю, что родил эту идею оренбургский генерал-губернатор Н. А. Крыжановский: он был мыслительным двигателем в этом административном тандеме, к тому же он был начальник. Начиная войну со старообрядчеством, Крыжановский и Бизянов имели шанс убить двух зайцев: карьеру свою спасти (ну хотя бы Крыжановскому, потому что вина Бизянова была настолько очевидна, что по возвращении наказного атамана Верёвкина из отпуска первое, что тот сделал, – отправил Бизянова в отставку по собственному желанию), а также эта идея давала шанс укрепить православие на Урале. На войну с «расколом» правительство всегда смотрело благосклонно, и за «богоугодное» дело, каким бы трудным оно ни было и сколько бы щепок ни летело при рубке леса, не наказывают, а награждают.

Можно с уверенностью предположить, что идея обвинить во всём старообрядцев сформировалась в результате арестов в сентябре 1874 года, во время пребывания Крыжановского в Уральске. Его первая идея убрать из войска только 40 самых «вредных» человек родилась ещё в августе, но в тот момент он испрашивал в Петербурге разрешение на арест и высылку 40 «зачинщиков» без религиозного контекста. Первые рапорты о событиях тоже не имеют религиозного фона (см. приложение к главе «Про несомненную роль бумаг и подписей»). Казаков обвиняли в конкретном преступлении: отказ от выбора депутатов. 40 «зачинщиков», отысканных в войске, все были как на подбор пожилые, состоятельные, уважаемые и знатоки Святого Писания. Не эти ли качества арестованных осенили генерал-губернатора новой идеей?

Старообрядцы как враги отечества были настолько удобны, и эта мысль (что «раскольники» виноваты в «смуте» и администрации «выпала доля вразумлять скудоумных собратий» с «безобразными убеждениями», как написал в своём рапорте начальнику ГУ иррегулярных войск Богуславскому подполковник Мартынов) так часто повторяется в многочисленных рапортах, отчётах, газетных статьях, приказах, приговорах (то есть всех источниках информации, доступных нам и по стечению обстоятельств – вышедших из недр войсковой администрации, конечно), что никто не отнёсся к этому утверждению критически. Все писавшие на эту тему, начиная с В. Н. Витевского, приняли утверждение администрации УКВ за аксиому, и все их выводы основаны на этой аксиоме. Выдержка из книги «Столетие Военного министерства. 1802–1902. Воинская повинность казачьих войск» на стр. 75 слово в слово (и даже запятая в запятую) повторяет выдержку из дела одного из осужденных (и кстати, не упоминая, что этот текст был написан не авторами, а скорее всего, подполковником Мартыновым, ведшим следствие). Выдержка из этого дела была прислана военному министру Д. А. Милютину в рапорте Н. А. Крыжановского и была использована авторами книги без малейших сомнений и даже без кавычек, как абсолютная правда. Тот факт, что практически всё УКВ было старообрядческим, а не пара тысяч людей, и что сосланные казаки из одного прошения в другое повторяли, что их сослали за неподписание пустых листов и что они верные слуги Его Величества – всё это не принималось во внимание, а отметалось как «ложь и хитрость злодеев и смутьянов». Именно так отвечал Крыжановский в ответ на запросы вышестоящего начальства по поводу тех прошений. И историки ему верят…

Вот так и получилось, что нашлись противник («раскол») и обвинение (сопротивление прогрессивным реформам по своему дремучему невежеству, что автоматически отметало все экономические требования казаков: что может сказать об экономике «дремучий невежа»?), ну а конкретных «виновных» стали определять на местах. То, что «зачинщики» оказались ещё и «начётчиками», было на руку администрации. Пока в УКВ были самые крепкие из стариков, на гибкость войска не только в вопросах веры, но и всего остального рассчитывать не приходилось. К тому же расправа со стариками не принесла бы непосредственного ущерба войску, ведь они уже не могли ни служить, ни работать, а вот запугать войско таким образом можно было (как казалось администрации). К тому же неподчинение власти на почве религии снимало всю ответственность с администрации и правительства за ошибки и нарушения в написании и введении НВП. Весь фокус переместился с Военного министерства на старообрядцев.