Текст книги "«Уходцы» в документах, воспоминаниях и рассуждениях. Досадная страничка из истории Уральского казачьего войска и государства Российского"

Но грязь бывает физическая и духовная. От духовной скверны ограждались ещё более энергично, чем от физической. «Грязный» предмет не мог даже прикоснуться к «чистым» вещам. Как-то московский внучок наловил раков в Сырдарье, пока гостил у родни в Кызыл-Орде, принес домой к бабушке Анне Антиповне Гузиковой и высыпал в таз, в котором она обычно варила варенье. Какая драма разыгралась по этому поводу! Таз пришлось выбросить на помойку, потому что пользоваться им после соприкосновения с «грязными» раками было уже нельзя. Для того чтобы стать «грязным», мужчине достаточно просто побриться и таким образом исказить облик, данный ему Богом. Бритьё для мужчин (или стрижка волос для женщин) являются страшным грехом, потому что в подобных случаях человек дерзает вторгнуться в планы Всевышнего. Все мы сделаны по образу и подобию Божию, и переделывая, «усовершенствуя» Божье творение, мы святотатствуем…

Бритые повара (и вообще нестароверы) не должны были готовить для староверов-арестантов. Конечно, эти правила относятся к более «крепким», или «крутым», староверам. Наверняка среди арестованных были и менее педантичные в вопросах веры, но что оставалось делать тем, кто был «покрепче»?

Кто и как кормил арестантов в тюрьмах? Все ли арестанты могли себе позволить есть с общей кухни? Исходя из немногочисленных косвенных свидетельств, я могу предположить, что какие-то уступки в этом направлении арестованным староверам были сделаны, потому что жалобы на арестантов, отказывающихся принимать пищу, чаще всего случались, когда казаки попадали на работы вне тюрьмы или в тюремный лазарет. Видимо, для основной массы староверов еду всё-таки готовили сами староверы, потому что все кухонные работы выполнялись заключёнными.

Из литературы по состоянию тюремного дела в России можно судить о том, насколько нездоровым было питание для заключённых. Государственные комиссии находили пищу арестантов «недостаточно вкусною, непитательною», в результате чего до 35 тысяч арестантов в России проходили каждый год через арестантские больницы с такими болезнями, как «легочная чехотка, ревматизм, цинга, перемежающаяся лихорадка, скорбут и разслабление желудка» (Никитин, стр. 52). Сами же заключённые называли тюремную похлебку «бурда» и «помои» (Белоконский, стр. 16). Питание в тюрьмах было настолько плохим, что в 1878 году в Харьковской тюрьме с 500 арестантами за 4 месяца умерло 200 заключенных, или, как об этом написал П. А. Крапоткин: «Никакая полярная экспедиция (…) не отличалась такой смертностью, как содержание в русской тюрьме» (стр. 19).

Другая особенность старообрядческого быта, которая могла вызвать многочисленные проблемы из-за еды, – это невозможность питаться по уставу в тюремных условиях. «Уходцы» в наше время живут большей частью по одному из двух уставов: Кириллову или Соловецкому. Кириллов устав – это популярный монастырский устав, а Соловецкий устав был выработан в Соловецком (разумеется!) монастыре для собственного (внутреннего) распорядка и имеет некоторые отличительные черты. Он несколько более суров (например, когда Кириллов устав разрешает растительное масло в постный день, Соловецкий не всегда разрешает), и там, где Кириллов устав позволяет есть мясо, Соловецкий устав позволяет есть рыбу, что более соответствует уральской диете. Как известно, уральцы жили на рыбе.

Не могу сказать по поводу XIX века, были ли у них другие уставы, помимо этих двух, но в любом случае, какой бы устав ни использовался, соблюдение устава в тюрьме было очень проблематично! Понедельник, среда и пяток (то есть пятница) – постные дни. Если в кашу плеснули растительное масло в определённые дни, то есть её уже было нельзя, если арестант придерживался Соловецкого устава. Значит ли это, что арестанты оставались голодными в таких ситуациях? Конечно, такая дилемма возникала только в тех случаях, когда бюджет позволял такую роскошь, как растительное масло.

Старообрядцы и чеснок не едят, как «не поклонившийся» Богу. А бывают и «сухие» среды, то есть дни сухоедения, когда не позволено никакое «варенье», то есть нельзя ничего варёного/печёного, кроме хлеба. В такой день позволяется сырая или квашёная капуста, морковка, репка, редька, ягоды… то есть всё то, что было в большом дефиците в тюремном рационе. Значит ли это, что в такие дни арестанты тоже поневоле голодали? И как это всё отражалось на здоровье арестантов?

Конечно, староверы привыкли поститься и к постам относились ревностно. Все мои знакомые в унисон делают одно и то же заявление, что старшее поколение уральцев очень пунктуально соблюдало все посты и всегда придерживалось всех аспектов устава. Быть в полуголодном состоянии было им не в новинку. Однако устав строится на балансе здорового питания и воздержания. Тот факт, что уральцы отличались исключительно хорошим здоровьем и долголетием, является косвенным свидетельством того, что диета по уставу полезна для здоровья. Мне часто доводилось слышать от уральцев, что их бабушки-дедушки даже никогда не болели, несмотря на все посты и воздержания. Было среди уральских казаков немало и долгожителей. Но и самое крепкое здоровье нельзя испытывать до бесконечности. Устав не предписывает вечное голодание, а лишь воздержание на какое-то время.

Время от времени в тюремных бумагах мелькают упоминания о драках арестантов с тюремщиками и о неподчинении рутинным приказам, таким как приказ выйти из камеры. Отчего бы это?

Правила предусматривали, чтобы «в предупреждение развития болезней от тесноты помещения, камеры непременно каждый день утром и вечером были освежаемы чрез форточки в окнах и другие вентиляторы» (ЦГАРК, ф. 267, о. 1, д. 89). Учитывая тот факт, что тюрьмы были переполнены сверх всякой меры, теснота помещений была чрезвычайной, а также учитывая, что параши стояли в камерах, то и вонь от них должна была быть очень резкой, и можно предположить, что сотрудники тюрем должны были проветривать помещения, может быть, даже чаще, чем дважды в день. Когда и как они это делали? Что, если делалось это рано утром?

Старовер не может начать день, не помолившись. «Начать день» включает абсолютно всё, даже первый глоток воды. «Крепкий» старовер молится прежде, чем опустит ноги с кровати. Встав, он начинает серию утренних молитв, причём молитвы эти занимают довольно долгое время. Не свершив их, нельзя делать ничего. Не свершать их будет знаком лени, небрежности и непочтения к Богу. Только по завершении утренних молитв можно выпить воды и начинать труды праведные. Время моления священно, даже если оно тянется до полудня, в связи с чем истинный христианин не завтракает – нéкогда. Устав позволяет не более двух приёмов пищи в день: обед и ужин, а «крепкий» христианин обычно и не ужинает. Впрочем, этот пункт российские тюрьмы соблюдали: вопреки циркулярам, заключённых кормили только один раз в день (Белоконский, стр. 15).

Хотя нужно признаться, что, живя в миру, староверы могут быть гибкими. Вера позволяет отступления от правил. В страду или в рыбный сезон даже у самого рьяного верующего нет времени на полдня молитв. Даже если казак молится дома, но возникает домашняя нужда сделать что-то (например, открыть ворота кому-то), то молитвы прервать на время можно. Когда казак уходит служить далеко от дома и нет у него возможности справлять все обряды по дедовским традициям, он молится как может и когда может. А заодно и ест, когда все едят. Но казак, служащий вдали от дома, делает это по убеждению, а участвующий в войсковом рыбном сезоне делает это из-за финансовой необходимости. Человек, запертый в тюрьму несправедливо, не имеет внутреннего стимула быть гибким, не так ли?

Четыре раза в день: утром, вечером и перед обедом и ужином всем арестантам читали установленные молитвы – православные, конечно. Разумеется, нет гарантии, что тюрьмы это правило ревностно выполняли, тем более что ужинов обычно и не было. А по воскресеньям заключённых должны были водить в церковь «для слушания богослужения». Заключённые иностранной христианской веры (католики, лютеране и т. д.), а также еврейской и мусульманской веры, имели право на перерыв в работе, чтобы помолиться, не обязаны были ходить в церковь, могли пригласить священнослужителя своей веры. Любопытно, что старообрядцы вообще не упоминаются в правилах о молитвах для арестантов разных вероисповеданий (Никитин, стр. 34; «Справочная книга», приложения, стр. 18).

В целом староверы не любят показухи и конфронтации. Чтобы создались ажиотаж и агрессивное противостояние, нужна какая-то провокация. Как тюремный персонал вёл себя, когда видел молящихся? Было ли у них желание продемонстрировать уважение к религиозному рвению староверов? Все ли из тюремщиков «с арестантами обращались кротко и человеколюбиво» («Справочная книга», приложения, стр. 14)? Отчётов об инцидентах было сравнительно немного, а ведь ежедневные события были всегда одни и те же: арестованные молились всегда в одно и то же время, а тюремный персонал проветривал помещение в одно и то же время. Что происходило в камерах с уральскими заключёнными, когда в них входили тюремщики, чтобы проветрить помещение, или обыскать вещи заключённых, или забрать их на прогулку? Может так быть, что не только заключённые уральцы «производили шум и драку» и что инциденты могли возникать не только по вине уральцев, но и некоторых некорректных сотрудников тюрем? Тем более что тюремный персонал, хоть в МВД, хоть в армии, «не удовлетворял своему назначению» (Никитин, стр. 419), в большой степени из-за низких окладов и пенсий, весьма ограниченных перспектив продвинуться по службе и довольно низкого престижа самой профессии, что не способствовало формированию качественных кадров. Литература по тюремному вопросу пестрит критическими материалами в адрес тюремного персонала, так как «вся система продажна до мозга костей, и что чиновники, быть может, нуждаются в исправлении ещё больше, чем тюрьмы» (Крапоткин, стр. 12).

По странному стечению обстоятельств рапорты о дурном поведении уральских казаков в тюрьме были написаны большей частью в Оренбургской губернии. Почему-то вне пределов Оренбургской губернии – хоть в полицейских отделениях Российской империи, хоть в Омской дисциплинарной роте – казаки обычно становились образцовыми заключёнными. Ещё более необычный пример положительного поведения уральских ссыльных Григория Калягина и Трофима Абышева я нашла в делах Казалинского военно-рабочего батальона (ЦГА РК, ф. 267, о. 1, д. 220, л. 35), когда казалинское начальство рекомендовало оставить казаков, судимых за побег, не заключая их под стражу (!) – «неарестованными».

И в который раз я задумываюсь над причинами субъективизма, когда речь заходит об уральских казаках. В 1880 году переселенца Дмитрия Махорина приговорили к 5 суткам на хлебе и воде в тёмном карцере «за драку и шум в тюрьме», и того же Махорина приговорили за кражу лошади к 7 месяцам тюремного заключения (см. приложение к главе «Оренбургские ссыльные»), в то время как другой заключённый, совершивший кражу у отставного аудитора во время прохождения ими обоими лечения в войсковом госпитале, получил лишь 3 дня карцера. Почему же шум и драка (пострадавших не было, даже царапины не отмечены в рапортах) были оценены как более тяжкое преступление, чем воровство? Или почему воровство уральского казака (недоказанное) было оценено несравненно тяжелее, чем доказанное воровство другого арестанта? Немногочисленные примеры судебных разбирательств, если таковые и случались, производят впечатление предвзятости и непрофессионализма, а в некоторых случаях – необъяснимой жестокости тюремных органов, и чаще всего именно в Оренбургской губернии.

По причине нехватки тюремных помещений казаков часто расквартировывали на гауптвахтах армейских соединений и в казармах. Так как армейцев и арестантов нельзя было смешивать, то казармы пришлось перегораживать, уплотнять солдат, что создало исключительно скученную атмосферу и для тех и для других, что наверняка приводило к многочисленным конфликтам.

Из архивных материалов и прошений мы знаем, что осуждённых казаков употребляли в работы, в частности, на строительстве железной дороги, вопреки правилу не использовать арестантов для работ за пределами тюрьмы и не использовать арестантов на неказенных работах. В пределах тюрьмы заключённые выполняли все тюремные повинности: убирали комнаты и карцеры, отхожие места, дворы, разносили дрова и воду, выгребали золу из печей и делали многие другие так называемые чёрные работы (Никитин, стр. 428), а также работали в тюремных мастерских: шили сапоги, вили веревки, делали щётки, циновки и тому подобные «работы, безвредныя для здоровья арестантов и совершенно безопасныя» (Никитин, стр. 35). В Оренбургской губернии недостаток бюджетных средств пополняли за счёт арестантов, поэтому их отдавали частным подрядчикам для самых тяжёлых работ. По закону каждый арестант получал вознаграждение за свои труды в мастерских (пусть даже оно было копеечное), дававшее возможность купить что-нибудь для себя: чай, бублик, водку (курение было запрещено арестантам, а вот распитие спиртных напитков – нет). Впрочем, И. П. Белоконский свидетельствует (стр. 37), что это правило не соблюдалось – денег арестантам не выдавали, в том числе и по выходе из тюрьмы. Это был обычный способ пополнить доходы тюремного персонала, так что нет ничего удивительного, что уральские казаки не получали вознаграждение за свой тяжёлый труд: все деньги шли на жалованье офицеру и в бюджет тюрьмы (см. приложение к этой главе). В целях поддержания чистоты арестантов-землекопов, работавших на постройке железной дороги, водили в баню два раза в месяц. Тот же И. П. Белоконский поделился воспоминаниями о тюремной бане: воды на всех не хватало, так же как и веников, и мыла, поэтому арестанты парились и мылись собственным потом, а под конец «лишь могли вспрыснуть себя водой»; предбанника в бане не было, одеться в бане было невозможно, поэтому от бани до здания тюрьмы приходилось бежать голыми на виду у всех (стр. 55–56).

Одним из самых жестоких тюремных наказаний всегда считалось одиночное заключение. Тяжесть такого наказания была исследована психиатрами в XX веке, и было доказано, что одиночные карцеры являются «инкубаторами психоза» и могут повлечь необратимые изменения в психике арестанта в течение трёх-четырёх недель: галлюцинации, агрессивность, неспособность контролировать настроение, импульсивность – лишь несколько возможных изменений из довольно длинного списка отрицательных качеств, которые могут развиться в долговременном одиночном заключении. Задолго до того как психиатры стали изучать воздействие одиночного заключения на мозг человека, его губительная роль была замечена, и применение этой меры наказания было ограничено законами многих стран: арестант мог находиться в полном одиночестве не более 23 часов в сутки, то есть арестанту было положено не менее одного часа общения в день; не обязательно разговорного общения – в Англии с середины XIX века всем арестантам было запрещено разговаривать, даже в тюремной церкви во время молитвы, – но считалось, что каждый арестант должен иметь возможность хотя бы на короткое время наблюдать за другими людьми и быть в массе других людей, чтобы не сойти с ума. Время одиночного заключения было обычно ограничено 6 месяцами, в том числе и в России. Абсолютное молчание, которое также практиковалось и в России (не во всех тюрьмах, а видимо, по желанию тюремного начальства), должно было прерываться хоть на час-другой (Никитин, стр. 47). В 1861 году безусловное молчание было «ослаблено», потому что заключённые «не могли выносить этой кары и впадали: одни – в меланхолию и идиотизм, а другие – в отчаяние, приводившее их к новым, тяжким преступлениям», как засвидетельствовал тот же Никитин (стр. 47).

Широко известно, что политические заключённые, такие как Николай Морозов, Михаил Бакунин, Сергей Нечаев в Петропавловской крепости, Шлиссельбургской крепости, Крестах и в других знаменитых тюрьмах России наказывались одиночным заключением на годы и даже на десятилетия, вопреки законам. Не так широко известно, что таким же образом, как политические заключённые, наказывались и тысячи других арестантов, в том числе и уральцы. За то, что казаки Ферапонт Илларионович Толстов и Павел Якимович Чеганов посмели самовольно уйти в Петербург и «беспокоить» Его Императорское Величество прошением, они были наказаны «тёмным одиночным сырым карцером, где их продержали 19 месяцев и 12 дней» (Толстов, стр. 78).

Арестанты вроде Николая Морозова были хорошо образованы, знакомы со своими правами и законами страны, имели информированных и хорошо образованных друзей на свободе, которые могли в какой-то степени повлиять на условия заключения и потребовать разрешения на книги (которые, кстати, были положены по закону!). Если знаменитые политические заключённые могли развлекать себя чтением и написанием книг в одиночном заключении (Морозов написал, кажется, 20 томов сочинений за два десятилетия в Петропавловской крепости), то чем могли заниматься в тёмном карцере малограмотные старообрядцы, чьи печатные издания были вне закона? Только молиться.

Одиночные камеры и карцеры в почти всех тюрьмах и арестантских ротах располагались в сырых и холодных подвалах. Спать арестантам полагалось на тонком соломенном матрасе (опять-таки, если тюрьма могла себе это позволить; во многих тюрьмах не было денег на соломенные тюфяки), подушек и одеял в карцере не полагалось, поэтому арестанту нечем было даже укрыться от холода. Арестантская форма состояла из нательной рубашки и короткой куртки, которая тоже не давала возможности согреться, поэтому арестанты, особенно в карцерах, часто болели (Никитин, стр. 429).

П. А. Крапоткин приводит пример человека, который «девять месяцев просидел в одиночном заключении в темной каморке, – первоначально предназначавшейся для больных воспалением глаз, и вышел почти слепым и съумасшедшим» (стр. 27–28) Он же на основании личного опыта так описал одиночное заключение: «Одиночное заключение (…) в том виде, в каком оно применяется в России, оно является одной из жесточайших пыток, какие может вынести человек. Здоровье заключеннаго, как бы крепко оно ни было, безвозвратно расстраивается. (…) Недостаток свежаго воздуха, отсутствие физических и умственных упражнений, привычка к молчанию, отсутствие безчисленнаго множества впечатлений, которыя мы воспринимаем на свободе днем и ночью, факт, что до нас не доходят никакия впечатления, кроме порожденных нашим воображением, – все это вместе делает из одиночнаго заключения верную и жестокую форму убийства» (стр. 29–30).

Может быть, именно из-за своей исключительной жестокости эта мера наказания высоко ценилась и широко практиковалась в России как «несомненно лучший способ устрашения», способный восполнить недостатки «более чем добродушного» российского тюремного аппарата (Гогель, стр. 5). Остаётся лишь удивляться, что после полутора лет в тёмном одиночном заключении Ферапонт Толстов сохранил ясность ума и памяти. А также можно, пожалуй, считать, что ему повезло пробыть в карцере «всего» полтора года, потому что В. Н. Никитин описывает случай с арестантом, «просидевшим десять лет безвыходно в одиночном заключении, в темном подземелии, за то, что, будучи фанатичным старообрядцем – сопротивлялся бритью бороды» (стр. 18).

Ещё одной формой тюремного заключения, широко применявшейся к уральцам, была ссылка в арестантские роты. В. Н. Никитин, написавший книгу об арестантских ротах с целью расследования состояния тюремного дела в рамках предполагаемой реформы, описывал «дурную репутацию» и «состояние этих рот, над которыми царили жестокосердие и самодурство, которыя были ни местом для вынесения людьми законной кары (…), ни гарантиею для правосудия и смягчения разнузданных нравов, – а служили источником разживы и произвола для лиц, прямо или косвенно ими управлявших, и наконец разсадником всевозможных безобразий» (стр. 15).

По уставу военнослужащий мог оказаться от 1 до 6 лет в такой роте по решению суда «за неповиновение начальнику», что вполне вписывалось в обвинения против уральских казаков. Одной из особенностей арестантских рот было то, что жёсткие меры, предписанные ротному начальству для управления арестантами (например, иметь всегда при себе заострённый тесак на случай мятежа), не сопровождались ограничениями, поэтому жестокости ротных командиров могли быть совершенно несоразмерны с проступками арестантов. Тот же В. Н. Никитин описывает случаи, когда ротный начальник «засекал их (арестантов – Т. Е.) розгами до смерти, для примера прочим, как он выражался, находя, что жертвы необходимы, дескать, были для безопаснаго управления ротою», в то время как правила предписывали не более 50 ударов унтер-офицерской тростью. Физические наказания военному персоналу – солдатам и штрафованным – процветали, несмотря на то что с 1863 года физические наказания для гражданских лиц низкого сословия уже были отменены.

Первоначально, в 1874 году, уральцев отправляли в Оренбургскую арестантскую роту, но в связи с географической близостью к УКВ и с нескончаемым потоком осуждённых Оренбургская арестантская рота была заменена Омской. Оренбургская арестантская рота была рассчитана на 200 человек, Омская же была рассчитана на 300 арестантов (Никитин, стр. 51), но и это было совершенно недостаточно для такого наплыва осуждённых, так что в действительности они оказались переполнены. В теории на каждого арестанта полагалась отдельная камера, но на практике этого не было. Людей набивали в камеры, как сельдь в бочку. Арестанты были скованы на обе ноги и в таком виде выполняли работы, а также и строевые учения. Зачастую в арестантских ротах оказывались казаки, отсидевшие тюремный срок по приговору – от 1 до 3 лет, а потом их отправляли в арестантские роты от 3 до 6 лет, а уж потом на поселение: кого в Сибирь, кого – в Забайкалье, а кого – к своим же, в Туркестан. Ферапонт Толстов последовал по этому традиционному маршруту, после полутора лет тёмного карцера его направили в Омскую дисциплинарную роту.

Самым тяжёлым наказанием считалась ссылка на каторгу. Сосланных на каторгу было сравнительно немного. По моим данным – 25 человек. Среди тех, чей возраст известен, 15 из 25, лишь 5 были в возрасте до 50 лет. Остальные – отставные и старики. Каторжные сроки были им даны разные – от 4 до 20 лет.

В 1874 году сроки давали индивидуальные: Меркурий Ильичёв и Степан Трифонов получили по 4 года, Андрей Краснятов – 5 лет, уже упоминавшиеся Яков Гузиков, Осип Ботов и Кирилл Кирпичников получили по 6 лет. Похоже на то, что дела этих осуждённых рассматривались и обсуждались военно-судной комиссией.

В 1876 году группу стариков приговорили скопом. Самый большой и тяжёлый срок за всю историю «бунта» получили самые старые из этой группы осуждённых: Дурманов Пимен Николаевич 63 лет, Кожевников Родион Михайлович 60 лет, Ассанов Гаврила Егорович 67 лет, Трифонов Сидор Ильич 60 лет, Шапошников Кондратий Матвеевич 63 лет. Ни в архивных делах, ни в воспоминаниях, ни в одной исторической работе мне не встретилось описание «ужасного» преступления, которое совершили эти старики в 1876 году. За что же им дали по 20 лет каторги?

В моём распоряжении нет материалов ни по содержанию уральцев в дисциплинарных ротах, ни по каторжанам. Это один из аспектов событий 1874–1877 годов в УКВ, который нуждается в расследовании. Могу лишь сообщить, что, насколько позволяют судить документы, никто из сосланных на каторгу не вернулся ни в УКВ, ни к сосланной родне в Туркестан.