Текст книги "Крымский мост"

Эдуард Каира (Новороссийск)

СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА

Детство и юность мои прошли в Крыму, так что я считаю Крым моей малой Родиной.

После депортации крымских татар в 1944 г. в Крым стали переселяться жители из различных областей РСФСР и УССР. В основном из мест, где их жилища были разрушены во время войны. В Крыму же переселенцев размещали в домах, покинутых депортированными.

По этой причине в Симферополе оказалась старшая сестра моей мамы. Когда им удалось связаться, мама, не задумываясь, несмотря на то, что на руках у нее был младенец, выехала из Краснодара к сестре. Ведь их осталось только двое из шестерых братьев и сестер. Остальные погибли в войну. Вот так на руках у матери я попал в Крым.

Симферополь в войну пострадал гораздо меньше других крымских городов. Жилье нам нашлось – маленькая комнатка во флигеле на улице Рабочей. Низенькое окно выходило во дворик, окруженный другими флигельками – около десятка семей проживало во дворе. Это были типично татарские постройки, двор отгораживался от улицы высокой стеной. Иметь свое жилье в те годы – большая удача. Маме долго пришлось обивать пороги учреждений. Решающую роль сыграло то, что я был сыном погибшего воина.

Окраины Симферополя представляли собой поселки, которые носили названия привычные для остальных городов: Слободка, Нахаловка, Украинка… Мы жили недалеко от железнодорожной станции. Если выйти из нашего дома и спуститься по улице Калинина, то через полкилометра будет железнодорожный переезд, а за ним начиналась Украинка. Наверное, там в основном строились и селились выходцы с Украины. Белые стены аккуратных мазанок и голубые переплеты окон подчеркивали это. Правда, все это я понял, когда уже пошел в школу.

В первый класс мама проводила меня в 1951-м. На улицах городских окраин часто встречались коровы, овцы, козы, которых пастухи и пастушки разводили по домам хозяев. Во дворах кудахтали куры, гоготали гуси, хрюкали свиньи. Вечерний воздух оглашался разноголосым «Му-у-у», «Бе-е-е», «Ме-е-е». Буренки, Машки, Борьки возвращались с пастбищ.

Жизнь между тем текла своим чередом. Общественный транспорт ещё не стал общедоступным, хотя трамваи и бегали по городу, но не везде. Ещё не было такси, их заменяли «линейки» – коляски, запряженные одной или парой лошадей. Бойкие извозчики доставят вас, куда нужно, только деньги плати. Дворникам хватало работы – убирать с мостовых «конские яблоки». Однако «самодвижущиеся коляски» уже теснили конскую тягу.

Возле магазинов, трамвайных остановок старушки продавали калёные, «жареные», как называли их на юге страны, семечки. На рынках шла бойкая торговля всём, чего только душе угодно. Это, конечно, сильно сказано. Во всяком случае, от древесного угля для самоваров до жареных перепёлок и от парусиновых башмаков и белых лебедей с нимфами до кустарно выделанных модельных туфелек и женских шапочек-«менингиток» выбор был. Из-под полы предлагались и запрещенные товары: отрезы заграничного материала для костюма «бостон», «шевиот».

Продавали и вещи из «американских подарков». Эти вещи, добровольно собранные жителями США, поступали в страну и распределялись централизованно между самыми малоимущими и обездоленными. Я помню, ходил в курточке, сшитой мамой из распоротого и перелицованного женского пальто. Но, как обычно при таком распределении, наиболее ценные вещи попадали не к тем, для кого они предназначались. И вот потом эти «подарки» перепродавались барыгами на рынке.

Овощи и фрукты – в ассортименте. Все, что родилось на крымской земле – покупай, были бы деньги. По рынку шастают пацаны с металлическими чайниками и кружками: «Есть холодная вода! Три копейки кружка»! Мороженщицы предлагали два сорта: молочное либо фруктовое. Полная порция – рупь, полпорции – пятьдесят копеек. Полпорции мороженого между двумя вафельными кругляшками надо было слизывать быстро, иначе оно убегало между пальцами.

Но не все так безоблачно. Сквозь толпу пробираются личности с внимательными глазами, пристально щупают каждого продавца. Это фининспекторы и прочие сексоты (секретные сотрудники). В задачу первых входит ловить тех, кто занят незаконной продажей заграничных вещей. Вторые указывают первым на подозреваемых. Кроме того, фининспектор может взять каждого, кто продает сделанное своими руками, но без специального на то разрешения, то бишь без лицензии.

Но и законопослушному горожанину надо быть начеку. Профессионалы-карманники чувствуют себя в толпе, как рыба в воде. А юркие пацаны не уступают им в ловкости облегчить кошелек зеваки. Граждане, будьте бдительны! То тут, то там вдруг раздается истошный крик: «Держи вора! Ограбили!» Вопль, как обычно, запоздалый. Вора и след простыл.

Между тем, в городе ходили разные слухи. О врачах-убийцах, ну тех, что «пьют кровь христианских младенцев» и сводят в могилу истинных патриотов. Следовательно, все эти врачи евреи-иудеи. И часто передавали по секрету, что вернулся кто-то из высланных крымских татар. Обнаружил, что в его доме живут чужие люди, и вырезал в отместку всю семью. Конечно, случались такие ужасные преступления, но депортированные татары никак не могли проникнуть в Крым в сталинские времена. И убийцей оказывался какой-то бандит-отморозок. Но вот сидело это в мозгах обывателей: евреи, татары и прочие инородцы виноваты во всех наших бедах.

А тут наступил 53-й год, болезнь и смерть вождя. Сначала все приникали к черным тарелкам репродукторов, ловя каждое слово из ежедневных сообщений о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича. Потом всеобщий плач в домах, школах, и на улицах. Народ осиротел. Флаги с траурными лентами, митинги на площадях. Клятвы быть верными делу Ленина-Сталина. Снова вспоминали врачей-убийц, виновных в смерти отца народа.

Пришло лето, и в город стали возвращаться заключенные из лагерей, освобожденные по амнистии. Вернулся сосед, отсидевший три года за анекдот о Сталине. Забрали его 40-летним мужиком, а вернулся старик, седой и беззубый. А в городе участились грабежи, не минуло это и нашу семью. Горе обрушилось неожиданно. Летним вечером моя тетя, мамина сестра, возвращалась домой с работы. Работала она в госпитальном ларьке и шла домой с дневной выручкой в сумочке. Инкассатор не приехал, а оставлять деньги в ларьке она побоялась. Грабитель, отнимая деньги, избивал тетю Надю зверски. Забил насмерть и не погнушался даже вырвать золотые сережки из ушей. А в сумочке было всего полторы тысячи рублей. Такова была цена человеческой жизни «холодным летом 1953-го».

После этой трагедии мама не могла больше жить в этом городе, где все напоминало ей об убитой сестре. Вскоре мы переехали в Евпаторию, где жила двоюродная сестра мамы.

Но до этого произошло еще одно знаменательное событие. 19-го февраля 1954 г. волевым решением Никиты Хрущёва Крымская область была выведена из состава РСФСР и передана УССР. «Учитывая общность экономики, территориальную близость и тесные хозяйственные и культурные связи между Крымской областью и Украинской ССР». Как отреагировало население на такое смещение, мне трудно судить. Вспоминаю только, что, когда впервые по городской трансляции из черной тарелки на стене прозвучало наряду с русской речью: «Шановни радиослухачи!», – это вызвало недоумение и улыбки.

Основным языком общения повсюду был русский, а этнических украинцев было в Крыму менее 10 процентов. Тем не менее к переходу в состав УССР в Крыму отнеслись, насколько мог судить я, девятилетний третьеклассник, без особого возмущения. Если кто и был недоволен, так это школьники – им теперь предстояло изучать дополнительный предмет – «украинську мову».

Теперь каждая вывеска была написана по-украински: «Столовая» – «Iдальня». «Прачечная» – «Пральня», «Парикмахерская» – «Перукарня». Конечно, это было непривычно для глаза и уха, зато помогало школярам в изучении «мовы». Некоторые украинские слова и выражения вызывали улыбки, и даже смех или… обиду. Вот, скажем, «врать» – по-украински «брехать». Звучит как-то оскорбительно. Зато бьет точно: ложь – «брехня».

Никто не предполагал тогда, что непродуманное решение руководителей СССР через неполных 40 лет станет яблоком раздора между двумя братскими народами после развала «нерушимого Союза».

Как я уже сказал, мы переехали в Евпаторию. Расставание со школьными товарищами всегда болезненно переносится, особенно в таком возрасте. Новые одноклассники не сразу принимают новичка, приглядываются, оценивают его. И тут многое зависит от него самого, сумеет ли он вписаться в новый коллектив. Впрочем, это касается не только школы.

Но Крым ведь недаром называют перекрестком культур. Здесь столько всего перемешано, начиная даже не с античных времен, а, пожалуй, с первобытнообщинного строя. Довольно много школ мне пришлось переменить. И всегда со мной в классе учились русские и украинцы, евреи и понтийские греки, армяне и грузины, молдаване и караимы. Последних в Крыму было довольно много. Их влияние в обществе проявлялось и в мелочах: даже популярный и вкусный пирожок, напоминающий по форме чебурек, назывался «караимским». Древнегреческое поселение на месте Евпатории называлось Керкинитида. От него очень мало что сохранилось.

Евпатория – небольшой город, тогда там проживало меньше ста тысяч жителей. Но в летние месяцы население увеличивалось по крайней мере вдвое. Кроме того, что это была всесоюзная детская здравница, сюда еще приезжали просто отдыхать к теплому морю. Золотистый песок пляжей, ласковые волны, лечебная рапа лиманов. Помогало это, конечно, не всем. Некоторые родители приезжали сюда лечить своих детей от костного туберкулеза или других заболеваний, да так и оставались в этом городе, обменяв квартиру.

Поэтому в школах было довольно много детей с физическими недостатками. Известно, что дети довольно жестоки к недостаткам своих сверстников. Но вот я не припомню, чтобы кто-нибудь проявлял это по отношению к своим одноклассникам с такими увечьями. Толерантность проявляли, хотя подобное слово тогда не было в ходу.

Хочется сказать и о религиозной терпимости. Евпаторийские храмы наименее пострадали в советский период. По крайней мере, я не видел ни одного разрушенного. В центре города возвышалась величественная мечеть Джума-Джами, построенная в Гезлёве (турецкое название Евпатории) в XVI веке знаменитым архитектором Ходжой Синаном. Конечно, в те годы мечеть была закрыта для верующих, использовалась как музей в целях атеистической пропаганды. В конце XIX века неподалеку, всего в ста метрах от мечети, на месте обветшавшей церкви Святого Николая Мерликийского построили православный храм – Свято-Николаевский собор. Чуть поодаль находились синагога и еще два храма: греческий храм Святого Илии и армянская церковь Сурб Никогайос. Свято-Николаевский собор был самым молодым. Однажды со школьным товарищем мы вошли в собор через главный притвор. Старушки-богомолки преподали нам первый урок – при входе снимать кепки надо. Поразили нас огромность и высота купола, разноцветные стекла витражей и сама атмосфера собора, где разговаривать можно было только шепотом.

Так совпало, что вскоре после нашего переезда отошел в мир иной настоятель Свято-Николаевского собора. Траурная процессия двигалась в сторону кладбища мимо нашего дома по улице вдоль трамвайных путей. Провожающие владыку несли иконы и хоругви, служители шли с кадилами. Естественно, трамваи не ходили, людская река разлилась во всю ширь улицы и казалась нескончаемой. Столько народу сразу я не видел со времени траурных шествий и митингов после смерти Сталина.

1956 год запомнился тем, что со школьных стен начали убирать портреты Сталина. Среди взрослых сначала шепотом, а потом все громче стали говорить о XX съезде партии, о развенчании культа личности. У нас во дворе появился демобилизованный парень, который рассказывал о волнениях в Тбилиси. Ему пришлось разгонять участников волнений, которые протестовали против действий Никиты Хрущёва и решений съезда. Сталин был в Грузии национальным героем. И вдруг такое – развенчание культа.

Между тем в сквере недалеко от нашего дома стоял постамент, на котором на скамье сидел гипсовый Ленин рядом с гипсовым же Сталиным. Однажды утром по дороге в школу я увидел, что Ленин остался один. Убрали его соратника. Сразу же пошли рассказы, что Сталин (гипсовый) не вынес развенчания и отправился в Москву разбираться с Хрущёвым.

Два года спустя мы переехали в Керчь. Мама стремилась быть поближе к Новороссийску, где у нее было намного больше родственников, а обменять квартиру в Евпатории на Новороссийск никак не удавалось. Так я оказался на противоположном конце Крыма, с самой западной оконечности полуострова перебрались на самую восточную.

Снова расставание со школьными товарищами. На этот раз это было ещё больнее. В Евпатории осталась школьная любовь. Но время лечит. Вылечило оно и меня. В новом городе в новой школе встретились новые школьные друзья. В некоторых из них я находил черты, сходные с чертами моих прежних школьных товарищей, и это помогало в общении. Кроме того, надо было учиться, выполнять школьную программу и различные общественные поручения. Если в Евпатории главной достопримечательностью были золотые пляжи, Курзал – парк, переходящий в центральный городской пляж, и одноколейный трамвай, то в Керчи все было по-другому. Таких роскошных песчаных пляжей тут не было, не было и трамвая.

Главной достопримечательностью и визитной карточкой города была гора Митридат, названная так в честь Митридата IV Евпатора. Вот так Евпатория откликнулась в Керчи, древнем Пантикапее.

С античных времен это было место пересечения торговых путей между Востоком и Западом. Владели им византийцы, генуэзцы, турки, а в IX – X веках здесь был форпост славян, Тмутараканское княжество, и город стал называться Корчев. Это были морские ворота Киевской Руси. В Керчи я еще больше ощутил, насколько перемешаны в Крыму различные народы и культуры. Здесь было не в пример больше античных развалин, чем в Евпатории, велись раскопки скифских курганов. В памяти остались дорические колонны развалин храма Пантикапея у подножия Митридата, вычурные башни турецкой крепости Еникале, что к югу от Керчи, и куда мы с товарищами отправлялись ловить здоровенных бычков у подножия стен Османской цитадели.

Если говорить о недавней истории, то Керчь ассоциируется с огромными людскими потерями во время двух десантных операций в ВОВ. Керченско-Феодосийская 1941—42 гг. и Керченско-Эльтигенская 1943 г. Особенно провальной была первая операция: общие потери составили более 300 тысяч человек включая около 170 тысяч пленных советских солдат. Во время второй операции нашим войскам тоже пришлось отступить и уйти с плацдарма. Но держались до последнего. Удалось даже прорваться из окружения на вершину горы Митридат и хотя бы ненадолго там закрепиться.

Вскоре после освобождения Керчи в 1944 году на вершине Митридата была установлен обелиск Славы в виде стелы. 9 мая 1959 года мне довелось быть вместе с моими одноклассниками на митинге, когда неподалеку от обелиска Славы был зажжен Вечный огонь. Поначалу пламя горело от солярки, позднее подвели газ. Но когда я в последний раз был в Керчи в 2011-м году, вечный огонь на вершине уже не горел. Его перенесли вниз на площадь, предположительно, потому что ветеранам тяжело подниматься на вершину, куда ведут более 400 ступеней лестницы. Потемкинская лестница в Одессе, конечно, выглядит роскошно, но Митридатская круче. И вот в конце 50-х мы с друзьями пытались без передышки бегом взять эту высоту. Не всем и не сразу это удавалось. «Если бы юность умела, если бы старость могла». Умели мы тогда немногое, но до вершины добирались наперегонки.

Вечный огонь на площади обрамляет квадрат черного полированного камня. На нем золотом выбиты четыре даты и соответствующие им события: «1941 – Керченско-Феодосийский десант», «1942 – Аджимушкайские каменоломни», «1943 – Эльтигенский десант», «1944 – Освобождение Керчи». Когда я жил в Керчи, информации о двух неудачных десантах было очень мало, зато много говорилось об Аджимушкайских каменоломнях, где скрывались партизаны, и о подвиге пионера Володи Дубинина, юного разведчика, помогавшего партизанам и погибшего возле входа в каменоломни, подорвавшись на мине. Улица и сквер его имени с памятником располагались в центре города и были известны каждому жителю и уж конечно каждому школьнику.

Переехав из Керчи в Новороссийск в 1960-м, я, естественно, тяжело переживал разлуку со школьными друзьями. Потом, закончив школу и начав трудовую деятельность, приобрел полуспортивный велосипед «Спутник». Была задумка проехать по маршруту Новороссийск – Керчь – Симферополь – Евпатория. Предпринял тренировочные поездки в Анапу и Краснодар. Но не сложилось. Поездка в Крым «по местам боевой славы» состоялась только в 1985 году. Я поехал во время осенних каникул вместе с дочкой на автобусе, показал ей места, где проходили мое детство и юность. Особенно ей понравился дом на набережной в Евпатории, где я жил: от подъезда до уреза воды всего двадцать метров. Это было здорово: выскочить из дому в трусах и, перебежав набережную, окунуться в теплое море. Но зимой волны, разбиваясь о парапет, забрызгивали окна первого этажа. Казалось, стекла слезились, дом плакал от непогоды и тоски по теплому лету. А может, его одолевали воспоминания о былом. Ведь на фасаде были выбиты цифры «1913».

В последний раз я посетил Крым в 2011-м. Экономика республики переживала не лучшие времена, особенно восток полуострова. Но все равно многое переменилось в сравнении с 1985 годом. Отреставрированы исторические памятники, храмы возвращены прихожанам. Чище стали города, хотя дороги оставляли желать лучшего, опять же, на востоке. Но велись масштабные ремонтные работы на трассе по пути нашего следования. Мы путешествовали с женой на своей машине. Люди были доброжелательны и гостеприимны.

Казалось, мы будем возвращаться в Крым ежегодно, но работа в морях, семейные будни и возрастные проблемы – всё отвлекало. Теперь уже вернёмся, когда мост построят.

Станислав Никоненко (Москва)

НА ЗОЛОТОМ ПЛЯЖЕ

Молодой человек, с которым мы накануне разговорились на пляже, стоял вблизи одноэтажного желтоватого пивного магазинчика, как бы в растерянности.

– Привет, – сказал я.

– Привет, – откликнулся он.

– Какие проблемы?

– Да вот, собрались мы с женой на Золотой пляж съездить, договорились еще с двумя знакомыми. А их нет. Девушка тут, впрочем, одна набивается.

– Тогда в чем дело? Я буду четвертым. Вот и компания.

Молодой человек от моего нахальства несколько оторопел. А потом согласно кивнул.

– Тогда – поехали.

Плавки у меня были с собой, кошелек с несколькими рублями – в кармане, планов никаких не имелось. Почему бы и не съездить на Золотой пляж?

Синий новенький «москвич» стоял неподалеку от дороги, ведущей в Феодосию. Мы влезли в него и перезнакомились. Впрочем, имена я все забыл.

Прошло с той поры ровно сорок шесть лет, и со спутниками своими я с той поры не встречался. Хозяин машины, инженер из Харькова, с молоденькой женой снимали комнату в частном домике чуть выше дороги и были счастливы, что впервые выбрались на море и купались рядом с известными и неизвестными писателями. Время от времени здесь на дорожках попадались слегка обросший бородкой Юлиан Семенов, уже написавший «Петровку, 38», Майя Ганина с толстой косой (и с симпатичной дочкой), ветеран советской поэзии Григорий Санников, бодрый, плотный, седоватый; поэт и скульптор Виктор Гончаров, щеголявший в розоватой курточке и шортах в цветочек; Булат Окуджава…

Большинство приезжих мгновенно заражалось «каменной болезнью». Людей, особо подвергшихся этой заразе, можно было встретить в любое время дня и при любой погоде на прибрежной полосе, тянувшейся к скале с профилем Макса Волошина, – они искали сердолики и другие занятные камушки среди гальки и выброшенных на берег водорослей. Так, Виктор Гончаров собрал целую коллекцию из созданных природой фигурок и портретов; потом он даже устроил выставку в ЦДЛ (буклет, изготовленный к этой выставке, он мне подарил, и где-то среди книжек он у меня до сих пор хранится).

Итак, мы доехали до Феодосии, миновали ее по неширокой дороге и устремились куда-то в неизвестность.

– А что это за Золотой пляж? – наконец спросил я. – Что, у нас хуже?

– Да я не знаю, – отозвался водитель, – но, говорят, чем-то отличается от нашего, надо посмотреть. Не зря мы сюда приехали на машине. Вот и можно поглядеть новые места. Потом еще куда-нибудь съездим. Чего безвылазно торчать в Коктебеле?

– Разумно, – согласился я. – Так и весь полуостров можно объездить. Вот, скажем, добраться до Старого Крыма.

– А что за Старый Крым?..

– Да там некогда жил Александр Грин.

– «Алые паруса», – поторопилась пояснить сидевшая с водителем его жена. Видимо, она была гуманитарием.

– Да знаю я, – почти с обидой сказал водитель (назовем его условно Васей, а жену Валей, а спутницу нашу Викой – для удобства).

Впереди, и позади нас, и по обеим сторонам дороги распростерлось пространство, едва прикрытое чахлой прошлогодней степной травой. Даже моря не было видно, хотя где-то вдалеке справа оно угадывалось.

– Да где же этот пляж? – вопрошал я. – От Феодосии уже минут семь едем, а все – пустыня.

Ответом мне явилось как бы выросшее из-под земли низкое темное строение – справа у самой дороги.

– А вот здесь и разузнаем, – предложил Вася, замедляя ход и останавливаясь.

И тут уж точно из-под земли появилась фигура мужика в майке и тренировочных штанах.

Он направился к нам, спрашивая на ходу:

– Ребята, как Николаева-то зовут, Андриян Николаевич, что ли?

– Николаевич, Николаевич, – подтвердил Вася.

– А что, у тебя в кроссворде такой вопрос? – спросил я.

– Какой кроссворд? Они здесь вот на пляже собрались, я и говорю ему: Андриян Николаевич, а потом засомневался.

– И правильно, что засомневался, – вспомнил я отчество космонавта, – он Григорьевич.

– Тьфу ты, – стукнул себя по ноге мужик.

– И что, все космонавты здесь? – спросил я с легким недоверием.

– Все ли, не скажу, но штук семь-восемь есть: Николаев, Титов, Комаров, этот, как его, Буховский…

– Быковский, – проявил я эрудицию. – А что они там делают?

– В волейбол играют.

Дальше расспрашивать не имело смысла. Мы просто спустились с небольшого возвышения, по которому шла дорога и из-за которого море представлялось отдаленным объектом. На самом же деле оно было совсем рядом, шагах в тридцати, а между дорогой и морем раскинулся желтовато-розоватый пустынный пляж, на солнце он действительно золотился и блестел. Мы переоделись в машине и на пляж вышли уже в плавках и купальниках. Я ощутил под ногами шелковистую теплую поверхность и буквально заскользил по ней. Наклонившись и зачерпнув горсть предполагаемого песка, увидел на ладони мельчайшие ракушки: сглаженные морем, ветром и дождями, они и образовывали золотисто-розоватую поверхность берега.

Строение, которое казалось нам из машины низким, на самом деле было довольно высоким, этажа на три, деревянным не то сараем, не то эллингом. Рядом стоял микроавтобус. А ближе к воде играли человек десять-двенадцать в волейбол.

Играли в кружок, как обычно играют на пляжах. Среди играющих я сразу узнал и Николаева, и Быковского, и Титова, и Комарова, остальные вроде были незнакомы. Из двух загорелых девушек на Валентину Терешкову ни одна не походила. Возможно, это были будущие космонавтки. Эти две девушки особенно крутились вокруг Титова. Во время игры то одна, то другая, как бы не удержавшись после удара по мячу, хватались за плечо или руку космонавта. Он действительно был симпатичным, крепким, ладным. В газетах много писали о спортивной подготовке космонавтов. Внешне же этого вовсе не наблюдалось. Да, Комаров и Титов были стройными, подтянутыми, крепкими, быстрыми, ловкими. Я видел, как быстро и энергично они после игры с мячом, бросились в море и поплыли. А вот у Быковского я заметил небольшой животик, переваливающийся через резинку плавок. В общем, люди как люди.

Я с Васей тоже пристроился к кружку и несколько раз ударил по мячу. Впрочем, волейболист из меня никакой, и я рад был последовать за космонавтами в воду. Поплавав немного в стороне, я вышел на берег и подошел к нашей группе. Вика, Вася и Валя загорали вблизи от воды.

– Так хочется взять автограф, – сказал Вася.

– А у кого?

– Да хоть у кого-нибудь.

– А на чем?

– У меня в машине есть «Новый мир» и еще путеводитель «Дорогами Крыма».

– Вася, сходи за ними, а я пока попробую подъехать к Титову.

Комаров и Титов тем временем вышли из моря и на пригорке, покрытом низкорослой травой, подальше от волейболистов, стали играть в карты. Впрочем, игра им вскоре надоела, и они просто улеглись поудобнее и, лениво переговариваясь, наблюдали за неутомимыми волейболистами. Я улучил момент, когда они оба замолчали, и подсел поближе к Титову.

– Герман Степанович, прошу прощения, если помешал…

Титов приподнял голову и спокойно взглянул на меня.

– Да нет, ничего, – вздохнул он.

Я представился, сказал, что работаю в издательстве, что, конечно же, рад видеть вблизи героя космоса.

Он иронично улыбнулся.

– Всюду эти штампы.

– А куда от них денешься, просто я на самом деле рад. Без штампов. А кроме того, ценя ваше время, перехожу к делу. Не найдете ли время написать книжку для моей редакции? О чем угодно. Все напечатаем.

Он улыбнулся, уже не иронично, а грустновато.

– А вот по такому поводу говорить надо не со мной, а с товарищем из ЦК. Зовут его Иван Иванович…

Я хорошо знал Ивана Ивановича и потому весело кивнул.

– С ним и договаривайтесь обо всем. Я себе не принадлежу. Я принадлежу теперь Родине. Хотя раньше я тоже ей принадлежал…

– И телефона вы, разумеется, мне не дадите? Свой-то я могу дать.

– Все через Ивана Ивановича.

– Договорились.

Увидев меня мирно беседующего с Титовым, Вася, уже сбегавший за журналом и путеводителем, быстро подошел к нам. Он протянул мне путеводитель, а Титову журнал «Новый мир»:

– Герман Степанович, подпишите, пожалуйста.

– А ручка?

Вася и об этом позаботился – протянул ручку.

Титов быстро расписался на титульном листе журнала и отдал его Васе. Тот с поклоном и благодарностью понесся к своей жене.

Титов вертел ручку.

– Ну, раз уж ручку не надо искать, подпишите заодно и мне.

И я протянул, раскрыв на титульном листе книжку «Дорогами Крыма. Спутник автотуриста».

Поморщившись, Титов размашисто расписался и поставил дату «6.6.65 г.»

Эта дата мне помогает до сих пор ориентироваться во времени. И если я забуду о том, когда же это точно происходило, я открою эту книжку и вспомню теплый солнечный день в Крыму. И космонавтов.

Титов, прервал молчание, проговорил:

– Только встретишь нормального человека, и тут опять – автограф. У меня были случаи – заплываю в море, догоняет девица. Думаю – хочет познакомиться. Нет, протягивает ручку с книжкой или фотографией… Автограф…

С Титовым я больше не встречался.

Однако спустя лет пятнадцать-шестнадцать – Герман Степанович уже стал большим начальником, генерал-полковником – мне позвонила знакомая редакторша с телевидения:

– Ты ведь знаком с Титовым?

– Шапочно.

– Неважно. Я тебе дам прямой телефон, попроси его сказать несколько слов напутствия. Тут открывается новая школа, мы будем снимать, и хорошо бы дать голос Титова. Мы приедем к нему, запишем, не отнимем у него много времени.

– Звони сама.

– Боюсь, отошьет.

– Ну, ладно.

Я позвонил Титову, напомнил о нашей встрече в Крыму и передал просьбу телевидения.

– А что же они сами не обратились?

– Да побоялись, что вы их отошьете. Я же помню, как вас раздражали просьбы автографов.

Он рассмеялся.

– Ну, тогда я был молодой и красивый… Пусть приезжают и записывают. Я бы и сам поехал в школу, но со временем туго.

– Спасибо.

Открытие школы прошло на «ура».

Кроме этого крымского эпизода, я никогда и ни с кем из космонавтов, кажется, не встречался. Неоднократно, однако, очень близко видел Марка Галлая на разных собраниях в НИИ-17 (а только недавно узнал, что он был наставником Юрия Гагарина в летном деле).

Ну а с замечательной летчицей, легендой советской авиации Валентиной Степановной Гризодубовой однажды поднимался вдвоем в лифте. Она уже вошла в кабину, когда я с криком «Подождите меня!» подбежал к двери. Она оставила ее открытой:

– Пожалуйста, если уместимся.

– Но мы же изящные, – смущенно вымолвил я и забился в угол.

– Действительно, – сказала Валентина Степановна, когда мы поднялись. – Доехали без остановок…

Вот несколько воспоминаний, которые навеяли на меня новый международный космический праздник и сохранившаяся книжка «Дорогами Крыма» с размашистой росписью замечательного человека.

А с Иваном Ивановичем мы неоднократно встречались. Не знаю, жив ли он. Последние годы он был профессором Киевского университета. Мы гуляли по Киеву, катались на катере. Он пригласил меня с женой к себе в новую квартиру в доме на берегу Днепра.

Последний раз я разговаривал с ним по телефону летом 1986 года.

– Я только что вышел из Днепра. Говорят, мол, радиация сюда дошла. А я купаюсь каждый день и чувствую себя отлично.

– Дай Бог.

P. S. В тот день, после поездки на Золотой пляж, я, конечно же, забыл обо всем. В частности, вечером мы – поэт Владимир Гнеушев, сценарист, лауреат Ленинской премии Валентин Ежов и я – должны были собраться у Юлиана Семенова и расписать пульку. Это у меня вылетело из головы.

На следующий день встречаю Гнеушева:

– Где ты был? Пришлось играть втроем.

Я стал извиняться и каяться.

Гнеушев похлопал меня по плечу:

– Ладно, успокойся. Юлиан раздел нас до трусов. Еле ноги унесли. Так что тебе повезло.

Повезло-то повезло. Но какого я лишился воспоминания! «С Юлианом Семеновым за преферансом…»