Текст книги "Крымский мост"

Михаил Матрёнин (Санкт-Петербург)

В конце 1826 года в Москве вышла тоненькая, едва насчитывающая полсотни страниц книжка на польском языке «Сонеты» Адама Мицкевича: сорок стихотворений, из них восемнадцать — «Крымские сонеты». С тех пор эти сонеты служат пробным камнем для русских поэтов-переводчиков.

Пионером был П. А. Вяземский, который (предвосхищая переводческие принципы Набокова) старался «переводить как можно буквальнее», дорожа верностью и близостью списка. Он сделал прозаическое переложение двадцати сонетов, в том числе — всех крымских, предсказав, что другие поэты «расцветят волшебными красками своими голое мое начертание…»

С тех пор кто только ни обращался к сонетам Мицкевича, какие имена! М. Ю. Лермонтов и И. И. Козлов, А. Н. Майков и А. А. Фет, И. А. Бунин и К. Д. Бальмонт… В толстом томе «Сонетов», изданном в 1976 году в серии «Литературные памятники», приведены образцы труда сорока пяти (!) переводчиков, при этом некоторые стихотворения, к примеру, – «Аккерманские степи», существуют в десятках русских версий. Безусловно, есть в этом загадка: что побуждает разных людей в разные времена вновь и вновь браться за труд перевода именно этих стихов?

Когда начинаешь сравнивать разные версии – чувство недоумения только усиливается. Почему одно и то же стихотворение – ну, скажем, «Байдары» — переведено разными размерами? Козлов избрал четырехстопный ямб, и вдобавок растянул стихотворение на 26 строк (то есть это уже не сонет). Доброхотов облюбовал в качестве размера шестистопный амфибрахий. Майков вообще не счёл нужным придерживаться строгой метрики. Маститый переводчик Левик переложил как это стихотворение, так и другие «Крымские сонеты» шестистопным ямбом, хотя в подлиннике они весьма разнообразны по ритму…

Размышляя над этим, я вдруг почувствовал, что и сам не прочь попробовать свои силы – постичь ритм подлинника и найти ему русский эквивалент, хотя буквальное повторение музыки польской речи вряд ли возможно… Не будучи знатоком польского, я предварительно заучивал каждое стихотворение наизусть, добивался, чтобы оно начинало звучать внутри меня, и лишь после этого приступал к переводу.

«Крымские сонеты» посвящены «товарищам путешествия по Крыму», в числе которых были А. Бошняк и красотка К. Собаньская. В их обязанности входило, по мнению историков, приглядывать за опальным поэтом. В результате посвящение приобретает горький и ироничный смысл независимо от того, знал ли Мицкевич о роли «товарищей» или только догадывался.

Исследователи творчества Мицкевича полагают, что в «Крымских сонетах» поэт совершил поворот от романтизма к классицизму. Судить об этом не берусь, но замечу, что меня до сих пор смущает абсолютная непохожесть созданной поэтом страны на тот Крым, в котором я родился и вырос. Невеликие Крымские горы уходят в стихах Мицкевича за облака, пропасти – бездонны, в качестве местного овоща упомянуты ананасы, никогда в тех краях не произраставшие, и так далее…

Когда я подростком впервые приехал к ленинградским родственникам на дачу у реки Мги, меня буквально ошеломила северная природа, ее пышная, сочная, чрезмерная, прямо-таки амазонская зелень, столь контрастирующая с плоским, выжженным почти догола степным Крымом моего детства, по которому я почему-то сразу затосковал… К моменту, когда я взялся за перевод «Крымских сонетов», тоска эта лишь усилилась, сделав ситуацию загадочно-зеркальной: в экзотичном Крыму поэт думает о скромной северной родине, в то время как переводчик среди пышных северных красот думает о своей скромной южной родине.

 
III. ОТПЛЫТИЕ
 
 
Толпою чудищ волны снуют, бегут быстрее,
Взбежал матрос на ванты, мигнув – не трусьте, дети! —
И распростёрся в выси, завис в незримой сети
Крестовиком, который добычу ждёт на реях.
 
 
Корабль срывает упряжь и вздёргивает шею,
Беснуясь, топчет волны, таранит грудью ветер,
То в пенистой на миг потонет круговерти,
То вновь его крыла под облаками реют.
 
 
И вот воображенье свой парус поднимает,
Летит мой дух над бездной, как мачта, мощным лётом,
Вплетён невольный возглас в ткань бури, словно нить,
 
 
На палубу упав, я руки простираю,
И мнится – мой порыв ладье прибавил ходу…
Легко мне! Любо! Знаю, что значит – птицей быть.
 
 
VIII. ГРОБНИЦА ПОТОЦКОЙ
 
 
В крае вечной весны, средь роскошного сада
Ты увяла, о роза! ибо лёгкая стая
Златокрылых секунд, от тебя улетая,
Заронила в глубь сердца червоточину яда.
 
 
Там, на севере, к Польше, звёзд не гаснет плеяда.
Отчего в стороне той их столько блистает?
Может, эти следы взгляд твой ясный оставил
Перед тем, как угаснуть от смертного хлада?
 
 
Как и ты, я умру одиноким, полячка!
Пусть друзья меня рядом с тобой похоронят.
Здесь прохожие будут встречаться, и значит,
 
 
Кто-нибудь из них польское слово проронит,
Что услышу я: смерть твою песня оплачет,
Но певца, может быть, и судьба моя тронет.
 
 
IХ. МОГИЛЫ ГАРЕМА
 
 
Мирза – пилигриму
Разорён виноградник любви! его грозди
Стол Аллаха украсили; жемчуг Востока
Взят из моря утех и упрятан до срока
В лоно раковин мрачных – гробов на погосте.
 
 
Вы, забвенье и время, покров свой отбросьте!
Под чалмой беломраморной, в сумраке сада
Спят надгробья, и еле заметны для взгляда
Имена, что цвели и сияли, как звёзды.
 
 
О эдемские розы! у чистых потоков
Отцвели вы, стыдливо прикрывшись листами,
Затаенные от чужеземного ока.
 
 
А сейчас иноверец склонился над вами…
«Пощади его, – я умоляю пророка, —
Он один из неверных смотрел со слезами».
 
 
Х. БАЙДАРЫ
 
 
Горячу коня, резвей подо мной он пляшет.
Горы, пропасти, леса, гребни скал крутые
Мчат стремглав навстречу мне, как валы морские:
Пью просторов горький хмель, бешенство пейзажей.
 
 
Приглушает краски дня ночь золой и сажей;
Конь роняет пену с губ; но в глазах усталых,
Как в разбитых зеркалах, рой видений пляшет, —
Всё летят, кружат леса, пропасти и скалы.
 
 
Спит земля, но нет мне сна: я кидаюсь в море,
Чёрным глянцем блещет вал, взмахи рук пронзают
Хаос полночи и волн, с тяжкой тьмою споря;
 
 
Жду – потонет мысль, как челн в бурю исчезает, —
Только нет забвенья мне: всё не гаснет горе,
Ни на миг не тонет мысль, что меня терзает.
XIV. ПИЛИГРИМ
 
 
Страна лежит передо мной – богатая, прекрасная…
Зачем же в край далекий душа моя стремится?
И почему не радуют приветливые лица
И не дает забыться мне это небо ясное?
 
 
Литва! Мне пели слаще леса твои шумящие,
Чем соловьи Байдар, Салгира чаровницы…
В краю болотно-мшистом мечтаю очутиться…
Красивы ананасы, но – как ненастоящие.
 
 
Так далеко! Так много заманчивых диковин
Вокруг меня – зачем же я вспоминаю снова
О той, кого любил я в дни юности моей?
 
 
Она в отчизне милой, с которой я в разлуке,
Где всё напоминает ей о далёком друге,
Где пробегает наша тропа среди полей…
 
 
XVI. ГОРА КИКИНЕИЗ
 
 
Взглянем в пропасть: лежат небеса под ногами.
Это – море. А что в нём темнеет? Наверно,
Повелителем гроз птица-камень убита, и перья,
Словно радуги кольца, расходятся в море кругами.
 
 
Остров пенисто-снежный мерцает в лазури под нами!
Грозный остов плывёт в небесах: это – туча!
Видишь тень, что отброшена грудью могучей?
Видишь ленту огня меж её волосами?
 
 
Это – молния!.. Сдержим коней перед бездной.
Над ущельем должны мы промчаться стрелою.
Прыгну первым: следи в оба глаза за мною,
 
 
Бич и шпоры готовя, и если, белея чалмою,
Появлюсь по ту сторону – прыгай, а если исчезну —
Знай, что смертным по этой дороге не ездить.
 
 
ХVII. РУИНЫ КРЕПОСТИ В БАЛАКЛАВЕ
 
 
Твердыни, что когда-то страну оберегали,
Теперь лежат, забыты неблагодарным Крымом.
Как черепа гигантов с надбровьями крутыми,
Глядят в долину башни – пристанища для гадов.
 
 
Взойдём наверх: обломки гербов полны загадок,
И надпись нам чуть слышно шепнёт героя имя,
Что наводило ужас на недругов, а ныне,
Как робкий червь, прикрыто листвою винограда.
 
 
Грек высекал на стенах афинские узоры,
Разил степные орды железом итальянец,
И выходец из Мекки встречал намазом зори…
 
 
Теперь над грудой камня, лежащей, точно город,
Опустошенный мором, свершает мрачный танец
Стервятник – чёрным флагом в сияющем просторе.
 

Елена Твердислова (Москва)

1. Между мессианством неосарматизма и

А. Товяньского

Крымские сонеты польского поэта, вошедшие в состав сборника «Сонеты», который был опубликован в России в декабре 1826 года, были не столько заявкой на продолжение романтического дебюта 1822 года в Вильно (поэт тогда жил в Литве, входившей в состав Речи Посполитой до 1875 года – последнего раздела Польши, после чего Литва стала частью России) – с полагающейся острой полемикой с классицистами, сколько философским осмыслением действительности, в которой Мицкевич хотел понять «свою живую истину»1717
  Mickiewicz A. Dzieła. – Warszawa, Spółdzielnia wydawnicza «Czytelnik», 1998. T. 1. S. 25.


[Закрыть], стоя на пороге нового проекта: восстановление независимости Польши и переустройство Европы. Однако эта подспудная сторона его размышлений нашла свое окончательное выражение гораздо позже. Философская проблематика, нащупываемая тут языком своеобразной экзотики, включавшей не только восточную, явную, но и славянскую (украинскую, белорусскую), а также литовскую экзотику, и не одну природу, но и религию, при всей конкретности – раздробленность Отчизны и утрата ею государственности, одиночество тоскующего ссыльного странника, – получала не столько литературно-эстетический, сколько геополитический размах с обозначением этической значимости миссии народа. В эти годы Польша для Мицкевича не сформировалась еще в ту идею, которой он посвятит последние годы жизни, да и далека она была от того, чтобы обозначить собою идеал Родины – слишком много претензий накопилось у Мицкевича к тому времени в отношении варшавских критиков и литераторов. Но как часто бывает, находясь в провинции, поэт многие процессы видел и ощущал на себе гораздо сильнее и отчетливее, чем те, кто жил в их эпицентре.

Учитель из литовского города Ковно (нынешний Каунас) с дипломом Виленского университета, родившийся в Новогрудке, а точнее, в Заосье (бывшая Белоруссия), «сын чужой матери», то есть крещёной еврейки1818
  На эту тему много написано в России, в Польше, в Америке. См. статью В. Чернухина «Еврейские контакты Адама Мицкевича», опубликованную в журнале «Октябрь», №9, 2015.


[Закрыть], Адам Мицкевич был в прямом смысле слова сыном Великого Княжества Литовского, вошедшего в состав Речи Посполитой. Вот это полиязыковая территория, свободное лингвистическое пространство и зародили в нём поэта, величие которого измеряется впитанной им мультикультурой.

Как ни покажется странным, но именно «Крымские сонеты», словно вырванный из контекста кусок чужой жизни и тоже в неволе, начали прокладывать путь Мицкевичу – философу нравственности и одному из основателей польской историософии, политическому деятелю, публицисту, поборнику идей мессианского спасения, поставившему во главу угла провиденциальный смысл национальной истории. А говоря проще – свободу человека. Потому что, если вдумчиво вникнуть в тексты «Крымских сонетов», нельзя не разглядеть в них связующего мотива – не одиночества и странничества, не тоски по Родине и взывания к любимой, – мотива, появляющегося пунктиром, то тут, то там, а восхищения, созерцания, примирения на себя вольности, её стихии и её покоя. Глядя на бушующее море, на высокие горы, вознесшиеся над землёй, точно минареты, ощущая за ними, над ними Бога, поэт вычитывал натурфилософские понятия из своих наблюдений, формируя образ личности не самой по себе – одинокой внутри и вовне, как это и стала разрабатывать романтическая поэтика, а в тесной связи с народом и Вселенной – как единое целое, как одиночество государственное без государства, в национальном масштабе. Свободу он понимал на взлете Духа, став провозвестником и собирателем рассеянного по миру польского народа. Позднее эти идеи в своем чистом виде получат воплощение в «Книгах польского народа и польского пилигримства» (1832), созданных под непосредственным и несомненным влиянием учения польского религиозного философа и визионера А. Товяньского, утверждавшего искупительную роль страданий Польши – Мессии Нового Завета, пришедшего на смену иудейского Мессии Ветхого Завета. Так закладывалась система воззрений, которая воплотится уже в эмиграции, сделав из него вещуна-пророка, «духовного вождя всего народа»1919
  Mickiewicz A. Dzieła… T. 1. S. 10. Полонистов, изучающих Мицкевича, как в Польше, так и в России, огромное множество. Нас привлекла статья С. Треугутта, опубликованная в юбилейном издании четырехтомного собрания сочинений Мицкевича, своей неакадимичностью и обобщающим взглядом.


[Закрыть], хотя начало этой идеологии положено было в далекую эпоху Сарматизма (ХVI – ХIХ века) и распространялась она исключительно на «шляхетское» сословие, сформировав в польском сознании основы демократии: в стране был выборный король и решающий голос каждого – Liberum veto. Сарматские традиции хорошо видны в одежде шляхты, преимущественно восточного фасона, хоть это был и другой Восток (в стороне от Германии), а не тот, что лицезрел сейчас поэт. В любом случае Восток как таковой не был для Мицкевича новостью, неожиданностью, в чистом виде экзотикой.

Куда как большей экзотикой стал для польских классицистов – критиков и литераторов – язык «Крымских сонетов». Их вербальная свобода, продемонстрированная поэтом. Многие слова требовали пояснения, причём совсем и не восточные, а украинские – такие, как «бурьян» в «Аккерманских степях». Поэт давал свой комментарий им и пояснял, что означают, в частности, «Дивы» – «согласно древней персидской мифологии, злые гении, некогда господствовавшие на земле», или почему вершины Чатырдага напоминают «горящий», «пылающий» Царьград и т. д.2020
  Mickiewicz A. Dzieła… S. 253.


[Закрыть].

Странничество по Крыму усиливает восприятие поэтом чужой земли при отсутствии собственной, неприкаянность случайного путешествия угнетает не чувством одиночества, а безродностью существования: крах польской государственности заставит его по-другому взглянуть на империю и ее «осколки», на Европу и, в конечном счете, – на историю и роль в ней польского народа. Поляк с еврейскими корнями, малая родина которого – Литва, а место рождения – Белоруссия, самозабвенно любил Польшу – действенно и призывно. Но он не мог не видеть и мелочного настоящего, её жалкого существования и разбитых иллюзий, которые давно перестали быть адекватными. Картины прочной, вечной природы лишь подчеркивают бренность дел человеческих, когда величавые хоромы теперь брошены, забыты, уходят в небытие: на фоне скал Аю-Дага, Алушты, Чатыр-Дага опустевший и покинутый дворец Бахчисарая. Поэт, сохраняя в себе статус чужестранца, путешествуя по миру, изучает его с любопытством и зоркостью исследователя, ни на минуту не утрачивая бесстрастности, с какой взирает на происходящее вокруг – на Аккерманские степи, море в штиль и в бурю, – стремясь увиденное и промысленное зафиксировать. Он – часть этой природы, действующее лицо ее стихий, законный участник жизни Вселенной. Вот эта приобщенность к миру Космоса, который есть всё, сам Бог, и придает крымским сонетам Мицкевича масштабность и общечеловеческую выразительность. Наблюдения наполняют душу поэта силой и верой, унося далеко от воспоминаний о милой Литве, ее топях и зелени, где оставлена возлюбленная. Прочна природа, непрочна его собственная жизнь.

При всей тяжести личной судьбы: за участие в общем-то невинном юношеском обществе «Филоматов» ссылка из Ковно в Петербург, где Мицкевич нравственно и поэтически окреп, возмужал, познакомился с нужными для его натуры людьми – прежде всего будущими декабристами Рылеевым и Бестужевым-Марлинским; расставание – навсегда – с любимой, унизительные допросы и слежка на протяжении всего пребывания в столице, в Одессе и в Крыму, – так вот, сама судьба понималась Мицкевичем не как часть его личной трагедии, а как услышанный им голос, навеки связавший его с Польшей, от лица которой он будет говорить и рефлексировать. Его романтичность не была скулящей, она была разрушающей и объединяющей одновременно. Национальная идентичность определялась не через территорию, а через провидение, ждущее своего воплощения.

Поражает интеллектуальная энергия Мицкевича, нарастающая по мере создания «Крымских сонетов»: «Аккерманские степи» – прелюд, выводящий к морю, его предвестник: «волны шумящих нив», картина наступающего вечера и такой тишины, «что мог бы услышать голос с Литвы», он – ведущая партия, но не единственная. «О мысль! В твоей глубине есть гидра воспоминаний» («Морская тишь»)2121
  Мы намеренно обратились к прозаическому переводу П. Вяземского – он наиболее точен по смыслу и настроению того времени, перевод появился вскоре после выхода Сонетов на страницах Московского телеграфа (1928, ч. 14, №7). См.: Мицкевич А. Сонеты. М.: Наука, 1976. С. 104. Примечания С. 301. /Серия Лит. памятники.


[Закрыть]. Постепенно тишину вытесняют шумы, в пространство видения поэта входит море, но ветер не дает ему покоя. «И мой дух парит полетом мачты средь бездны… Знаю, каково быть птицею!» («Плавание»); началась буря – «торжественно… завыла», разбросав во все стороны матросов и путников: «Счастлив, кто утратил силы, или кто умеет молиться, или знает, кому сказать прости!» («Буря»). И одновременно с постижением могучих сил природы и душевной стойкости человека нарастает ощущение присутствия Бога – на высоте гор, за ними: «Я прошел мимо грома, дремлющего в колыбели из туч, – сказал Мирза, – там, где над чалмою моею была только звезда. Это Чатырдаг!» («Вид гор из степей Козловских»)2222
  Там же… С. 105.


[Закрыть]. Как, однако, хрупок мир человеческий: еще недавно «величественное, уже пусто наследие Гиреев… Где же вы, о любовь, власть и слава?…Вас не стало, а струя [фонтана] журчит и поныне!»2323
  Там же… С. 106.


[Закрыть] («Бахчисарайский дворец»). В описании Бахчисарая ночью ни намека на чувство, одно созерцание. «Гробница Потоцкой» вроде уводит в сторону, ворвавшись патриотическим возгласом: «Полячка! И я дни свои отживу в скорби уединенной». И вновь возвращение к прежним размышлениям: «человек и время». «Могилы гарема» – та же картина запустения, сваленные гробы некогда важных султанов, ханов, их жен и родственников, лишь «один из иноземцев смотрел на них со слезами». И следом четкое, последовательное описание ветра, который насыщает своей активностью: «пускаю на ветер коня… кидаюсь в лоно морское… жду, пока мысль, как челн… на мгновение потонет в забвении»2424
  Там же… С. 107.


[Закрыть]. «Алушта днем» передана почти акварельными красками – яркими и сверкающими, еще высохнуть не успели, а в предчувствии – «свирепейшая буря для земных берегов»2525
  Там же… С. 108


[Закрыть]. Это не только иносказание исторической ломки, которая впереди, но и географические приметы. С такой же точностью передана душная и приторная ночь Алушты: «Ты, подобно восточной одалиске, ласками усыпляешь, а когда сон уже близок, ты искрою ока вновь пробуждаешь к ласкам». Немного нашлось бы в те времена христиан, кто с таким пиететом и восхищением опишет горы глазами трепещущего мусульманина (от лица Мирзы): «…целую подошвы твоей твердыни, мачта крымского корабля!.. О минарет вселенной! Падишах гор!.. ты внимаешь только тому, что Бог глаголет творению» («Чатырдаг»). Вся мощь, красота и величие скал в их «готической» устремленности к Богу. И всё же, как ни восхищает «страна богатств и прелестей… сердце порывается в края далекие… Литва!» Воедино сливаются любовь к покинутой возлюбленной: «помнит ли она обо мне»? – и к местам юности («Пилигрим»). Дорога над пропастью в Чуфут-Кале – как тропа в будущее – опасна и рискованна, «туда не гляди… и мысли туда не пускай… Мирза! А я заглянул!.. что ж видел, поведаю после смерти, ибо на языке живущих нет на то выражения»2626
  Там же… С. 108—109.


[Закрыть]. А главное – и пути назад нет. Небеса раскинулись в пропасти – «это море», а «огнистая линия» – «это молния», людям нельзя «ехать по той дороге», мал, ограничен человек в своих возможностях, да всегда ли осознает это? («Гора Кикинеис»). Напоминанием ему служат «Развалины Замка в Балаклаве»: «В обломках без порядка, украшали и сторожили тебя, о Крым неблагодарный!» Не сумел уберечь красоты, сохранились лишь надписи, в которых скрыто имя воина, здесь «грек высекал на стенах афинские украшения… итальянец метал железа в монголов и меккский пришелец вел песню намаза», ныне тут лишь летают чернокрылые коршуны. «Аюдаг» – заключительный аккорд, звучит провидчески: погружается юный поэт «в бездны забвения и роняет за собою бессмертные песни, из коих века сплетают венец для твоей главы»2727
  Там же… С. 110—111.


[Закрыть].

«Крымские сонеты» – своеобразный дневник познавания чувств и мира вокруг – как подготовка к новым испытаниям, перед которыми предстоит истина. Ее не ищут, она открывается сама, и ей служат. Однажды, признается позднее Мицкевич, «действие человека, который познал истину, пропустил ее через себя, заключил ее в себе, служит ей как орган, оплот и армия, не заботясь о взглядах, шиканьи и жале врагов», и станет той жертвой, что приносится во имя торжества Духа2828
  Mickiewicz A. Dzieła… T. 1. S.18.


[Закрыть]. В путешествии Мицкевича по югу крепнет Дух, без которого всё – напрасно. И в каждом эпизоде – взгляде, воспоминании, он познаёт это возрождение в Духе, окончательное торжество которого, однако, еще впереди. Для этого следовало окунуться в «Кружок Божьего Дела» А. Товяньского и стать его участником, – полагает С. Треугутт2929
  Ibid… S. 18—19.


[Закрыть]. Здесь находит выражение формирующееся в поэте и радикально внедрившееся в жизнь «единство слова и дела, теории и практики».

Крым для Мицкевича был не столько экзотикой края, хотя именно так «Крымские сонеты» прочитываются большинством русских переводчиков и исследователей его творчества, сколько объектом, расширяющим его представления о мире вообще. Терра инкогнита в полном смысле. Исторически прежде всего. Но и провидчески. Того, что было, уже не будет, но что будет – умы будоражит. Лингвистическая схватка классицистов с романтиками простиралась куда дальше, в безграничные просторы идей и свершений: чисто имперские и антиимперские проблемы соседствовали с вопросами влияний, собирания земель – в традиции сарматских представлений. Кстати, культ мессианской Речи Посполитой был впервые провозглашен именно в эпоху сарматов3030
  Słownik sarmatyzmu. Idee. Pojęcia. Symbole. / Pod red. A. Borowskiego. Kraków: Wydawnictwo Literackie, 2001.


[Закрыть], а потому само мессианство для поляков и Мицкевича в отношении Польши не было явлением принципиально новым. То есть свою родословную оно вело не только из еврейского мессианства, но и из сарматской культуры тоже, трансформируя его и видоизменяя согласно новым вызовам времени. А те, в свою очередь, своим освещением усиливали осознание политического краха со всеми его последствиями в связи с утратой государственной независимости. Отсюда и прямо футуристические вопросы: что будет с Родиной, а в Польшу входили земли Литвы, Белоруссии и Украины, значит, что будет и с этими территориями. В итоге, проблема национально-освободительного движения по-своему сфокусировала и локализовала образ Польши как его главную стратегию, с одной стороны, а с другой – разбитая на куски и неоднородная по своему составу Польша как таковая расширяла понятия народа, мессианская доля которого, согласно сарматской и складывающейся к первой половине ХIХ века неосарматской («романтичный сарматизм»3131
  Ibid… S. 122—125.


[Закрыть]) идеологии, выступала от лица Польши как истинного христианства, органично вливаясь в лоно верующего человечества и, конкретно, католического мира. (Эпос неосарматской польской шляхетской культуры нашел прямое отражение в «Пане Тадеуше», 1834.) Национальный катастрофизм не ставил в тупик, а раздвигал горизонты, возникало видение Польши в орбите всего человечества, невольно выводящее ее из провинциализма. Экзотика «чистых ориентальных картин» противопоставлялась варшавскому захолустью и литовской провинциальности.

«Разделенность страны парадоксальным образом форсирует образование идеологии общности и целостности. Утверждение Литвы как главной метонимии Польши, которое Адам Мицкевич проводил на протяжении всей своей поэтической деятельности, не было само собой разумеющимся», – пишет берлинский ученый Генрих Киршбаум, и, добавим, не было оно и данью «малой родине» поэта. Через эти метонимии, считает Киршбаум, «по-новому определяется утопичность и нелокализуемость после-раздельной Польши». По его мнению, в литературе 1820-х годов «геопоэтические и геополитические метонимии польскости начинают взаимодействовать и конкурировать. (…) „Литва“ становится мультифункциональным тематическим полем литературной борьбы, на котором не только решается судьба новой, „романтической“ поэтики, но и идет битва за лавры национального поэта». И главным вызовом оказывается Польша, каково ее место, кто она и что она, является ли Литва ее замещением, что явствует не только из сложившейся в те годы геополитической ситуации, но и подтверждается биографией Мицкевича. «Поэт-изгнанник… охвачен как „романтическим“ упоением безграничными просторами украинских степей, так и элегической тоской по родной Литве»3232
  Г. Киршбаум. О рутенизмах Адама Мицкевича I. Геопоэтика (анти) империальных метонимий. Статьи на случай: сборник к 50-летию Р. Г. Лейбова. См. также: http://www.ruthenia.ru/leibov_50/Kirschbaum_G.pdf


[Закрыть]. А за плечами у него стоит возвышающаяся Речь Посполитая как символ национального возрождения в неосарматском Духе, что запечатлели впоследствии «Книги польского народа и польского пилигримства» и Парижские лекции (1840—1845).

«Украинские ландшафты, как и пейзажи Крыма, – развивает далее свою мысль Киршбаум, – в следующих сонетах становятся не только местом проекции утраченной и вытесненной „Литвы“, но и польским нео-сарматским ландшафтом „от моря до моря“ (od morza do morza), от Балтики до Черного моря»3333
  Там же.


[Закрыть]. Иными словами, Мицкевич «разукрашивает» восточную экзотику украинизмами и литовскими словами, создавая совершенно особый, внутренне самовоспроизводящийся образ одновременно воспоминания и блуждания по будущему. «Использование провинциализмов и должно вывести польскую литературу из ее провинциального положения», – таким видел свой проект Мицкевич, делает вывод автор статьи3434
  Там же.


[Закрыть].

Разумеется, в переводах «Крымских сонетов» прорастающие зерна мицкевического проекта будущего строительства новой цивилизации ускользают. Общая тональность «Крымских сонетов» на русском языке – интимная, личная, локально замкнутая, тогда как в действительности Мицкевич видел перед собой грандиозную задачу, начало которой было им положено в сломе устоявшихся языковых стереотипов, что нашло отражение прежде всего в понимании им «польскости» в категориях «свое – чужое», и это открывало перед ним просторы, неведомые его современникам.

«Мое отличие от других в том, что я сразу оказался вне старой школы», – замечает Мицкевич3535
  Mickiewicz A. Dzieła… T. 1. S.. 24.


[Закрыть]. Как ни парадоксально, но самую большую роль тут сыграли не «Романтичность» – программное стихотворение, опубликованное еще в Вильно и породившее волну литературных полемик, и не «Сонеты» как таковые, в определенной степени они тоже дань традиции (Петрарка, Байрон), а как раз «Крымские сонеты», подчеркнувшие первостепенность чувства и веры в отношении разума, то есть утверждение первоначальной познавательной роли интуиции, которая понималась как этический принцип, что, конечно, выходило за рамки споров классиков с романтиками о поэтических категориях. «Мицкевич выиграл как представитель нового интеллектуального направления, но и как великий поэт, а всё вместе взятое отменяет вопрос о бытии, об истинах, о том, что есть живые истины (чем являются, а не чем были)»3636
  Ibid… S. 25.


[Закрыть]. Он сам был полон сомнений, его совесть не знала покоя, ибо как бы он ни верил сердцу и чувствам, сам он шел за призывами «Духа постулирующего», а не успокаивающего3737
  Ibid… S. 25 – 26.


[Закрыть].

2. Филипп Вермель —

забытый переводчик Мицкевича

Трагическим отзвуком судьбы Мицкевича явилась судьба одного из его переводчиков – Филиппа Вермеля, который подготовил к изданию первое при советской власти объемное и академически выверенное собрание лирики польского поэта на русском языке (некоторые стихи впервые). Книга предполагалась к печати в 1938 году, по случаю предстоящего 140-летнего юбилея со дня рождения Мицкевича, первоначально в издательстве Academia, затем в Гослитиздате. Однако, набранная и сданная в печать, она так и не увидела света: Вермель был арестован и вскоре расстрелян, книгу не просто рассыпали – она вообще исчезла со всеми черновиками и прочими подготовительными материалами. В издательстве не осталось ни следа. Филипп Вермель выпал из числа специалистов и переводчиков Мицкевича, его имя было забыто, как и то, что он сам был поэт – тонкий, интеллектуальный, моделирующий. Вот что он писал по поводу «Крымских сонетов»: «Перед современным переводчиком Мицкевича встает проблема размера. Между разнообразными ритмами силлабического стиха автора „Крымских сонетов“ и силлабическими размерами русской классической поэзии – непреодолимая пропасть (это обстоятельство и побуждает считать неудовлетворительными старые переводы). Анализ стиха Мицкевича, отличающегося ярко выраженными тоническими тенденциями, диктует иной путь. В арсенале современной русской поэзии имеется сложное и гибкое орудие – вольный, так называемый паузный стих, или дольник, широко разработанный русскими поэтами, начиная с Блока и кончая Маяковским. Этот стих, допускающий паузы и лишние слоги, по сравнению с классическими силлабо-тоническими размерами, ритмически родственный стиху Мицкевича, дает возможность, не нарушая тонического принципа русского стихосложения, приблизиться к ритмам силлабического подлинника».

Цитата взята из книги «Венок из васильков и руты…», изданной уже в наше время на основе сохранившихся в архиве семьи Вермеля черновиков и документов, где, в частности, были обнаружены и его заметки о Мицкевиче3838
  Венок из васильков и руты… Адам Мицкевич в переводах Филиппа Вермеля. – М.: Возвращение, 2003. С. 184—185.


[Закрыть].

В русской традиции не принято, чтобы одно и то же сочинение (или автор) переводились разными переводчиками. Мицкевич в этом смысле – исключение, свыше 40 переводчиков одних только «Крымских сонетов», переводческая палитра поразительно разнообразна. Переводить стали сразу (первый – П. Вяземский, но прозой! Писать же о нем… Одна из причин, пожалуй, заключалась в том, что сонеты вышли в «холодный» период, после восстания декабристов, жизнь замерла, в том числе и литературная, хотя откликов было немало. Парадоксально и другое. Для многих европейских романтиков Восток был местом ухода, бегства от действительности в мир иной, загадочный, полный экзотики. Для польских романтиков (особенно живших тогда в России – Т. Лада-Заблоцкий, В. Серошевский, Г. Зелиньский и др.) восточная Мекка обрела черты конкретной реальности, стала способом соотношений для понимания «своего» через «чужое». Для русских еще проще и ближе – это был край, где постоянно шла война, куда ссылали и где русских любили своеобразной любовью (Лермонтов, позже Л. Толстой). Для большинства как польских, так и русских «странников» путешествие на Восток часто оказывалось просто вынужденным.

Большинство переводчиков «Крымских сонетов» вошли в книгу «Адам Мицкевич. Сонеты», изданную в серии «Литературные памятники», среди них – Лермонтов, Ходасевич, Бунин, Фет. Бросается в глаза главная особенность переводов: интеллектуальную экспрессию Мицкевича язык русской поэзии передает, как правило, эмоционально возвышенным стилем, внутренняя экспрессия у Мицкевича спрятана в экспрессии мысли, слова – передатчика чувства, но никак не сами чувства. И там, где у Мицкевича превалирует глубокая мысль, в русском стихе господствует настроение. Вермелю удавалось эту пропасть преодолевать. Его интеллектуальная экспрессия точнее передает течение подводных токов нарождавшейся польской романтичной литературы. Образы внешнего мира не наваливаются на поэта грузом неясным и новым, а пробуждают переживания-мысли, отвечающие его ожиданиям. «Классицистически строгий» Вермель чуть сдерживает «бурный» натиск романтичного Мицкевича, который еще не сложился окончательно, он ищущий и он в пути…