Текст книги "Крымский мост"

Татьяна Рослова (Рязань)

Каждый раз, когда я бываю в крымском домике Грина, меня не покидает ощущение волшебства его алых парусов. Как будто всё там пропитано атмосферой его творчества, его любви – не только к женщине, но и ко всему миру, его Миру, Миру, который заставляет миллионы читателей переживать восхитительные моменты любви. Сказочную реальность маленькой девочки, а затем и девушки – ощущение присутствия чего-то великолепного и радостного, заставляющего душу дрожать от тихой нежности и счастья.

Так и кажется, что вот Грин сейчас войдёт, поправит волосы и скажет: «Как здорово, что ты приехала!» Это родство наших душ, как мне кажется, и заставляет меня приезжать сюда снова и снова. И в очередной поездке меня не покидало это чувство – и когда я ходила по саду, окружающему домик, и когда я ела грушу, найденную в саду и приносящую, по поверьям, счастье и удачу, я думала: «Это удивительно, что я опять здесь; Бог подарил мне ещё одну поездку, и я благодарна Творцу за эту удачу». Задумавшись, я не заметила, что моя кофточка-разлетайка цвета гриновских парусов зацепилась за куст розы. Я дёрнулась, но куст держал меня крепко. Попытки освободиться были тщетны. Ко мне подошла экскурсовод, приятная женщина, и доверительно сказала: «Ну, вот и ваш алый парус нашёл свою рею». И высвободила меня из объятий розового куста.

В душе моей играла волшебная музыка, было тепло и радостно, как в детстве, когда нежные мамины руки касались моей светленькой головки, и я заулыбалась. Родство наших душ подтвердилось!

2014 г.

Вадим Тютюнник (Москва)

Посвящаю моим родителям

Тот, кто рожден был у моря…

Крым. По его приморским городам били из пушек ядрами. Его выбеленная солнцем каменистая земля не одну сотню лет окрашивалась в красный цвет. В синих бухтах полуострова затапливали корабли, преграждая путь врагу. Однажды мелкие рассольные воды крымских лиманов стали могилой для многих, вступивших в братоубийственную войну соотечественников. А позже полчища иноземных гадов, жаждавших прибрать его к рукам, свернули свои «коричневые» шеи об его крутые курганы. По его пыльным дорогам шло переселение людей: одних увозили под дулами автоматов, других привозили сюда, забыв спросить у них, хотят ли они этого. Потом его дарили, как чью-то личную собственность, пытались передать его под чужое покровительство. Так в этом трагическом оспаривании права на владение этой землей (без учёта мнения населяющих её жителей) возник, казалось бы, неразрешимый вопрос: чей же Крым на самом деле?

По-моему, Крым принадлежит тому, кто когда-то его навсегда полюбил. Конечно, владеть или любить – это не одно и то же. Но было бы лишним спорить о том, какое из этих двух понятий более ценное. Это личный выбор каждого из нас.

Так все же: чей же он, Крым? Например, я с уверенностью могу сказать, что Крым принадлежит моему отцу, потому что он, будучи военным моряком, провел там свои нелёгкие молодые годы. Крым принадлежит моей маме, обладавшей особым умением не оставаться равнодушной к удивительной красоте этого края. Крым принадлежит моему другу, крымскому татарину, его семье. В силу известных превратностей истории моей страны он родился вдалеке от полуострова, что не помешало ему по-настоящему полюбить родину его матери и отца и посвятить ей все свои силы и помыслы. Крым принадлежит его русскому другу, крымчанину, краеведу, «вросшему» в Крым корнями любви к этой земле. Крым принадлежит мне с тех пор, как я стал вдумываться в слова песни, которую я разучивал, с трудом растягивая меха казавшегося мне тогда огромным аккордеона и напевая: «Тот, кто рождён был у моря, тот полюбил навсегда белые мачты на рейде, в дымке морской города…» Наконец, он принадлежит и тебе, если ты тоже по-настоящему его любишь.

Сын моряка

Впервые я попал в Крым семилетним мальчишкой благодаря возникшему у моего отца сильному желанию снова повидать Чёрное море, ставшее для него за долгие годы службы на боевом корабле вторым домом. Папе захотелось увидеть, каким стал Севастополь, город-герой, где он после окончания войны из-за недобора призывников бессменно прослужил ещё целых шесть лет, вплоть до моего рождения. Демобилизовавшись, он не снял свой морской бушлат и ходил в нём и на занятия в машиностроительный институт, и в кино с молодой женой, моей мамой, словом, везде. Помню, как в том же бушлате, он, словно морской ветер, мчал санки, в которых лежал я, плотно закутанный во что-то тёплое. В таком положении я видел лишь папину спину. А в конце улицы, становившейся с наступлением зимних сумерек безлюдной, там, где над нами раздвигались кроны деревьев, отец, запыхавшись, останавливался, смотрел вверх и указывал рукой на круглое ночное светило. При этом я восклицал: «Ню-ня!» Потом я научился ходить, и мы снова шли на то место, всматривались в тёмное небо, выискивая разные созвездия. Да, морской бушлат был нужен отцу. Отцовская бескозырка мне тоже была нужна. Я надевал её уже тогда, когда разъезжал по тротуарам на трехколесном велосипеде. Пришитая к бескозырке резинка не давала ей, бесценной реликвии, слететь с моей не доросшей до взрослых размеров головы.

«Папин крейсер»

Он стоял в Севастопольской бухте, уже не на рейде, а в доке. Я видел его раньше на отцовских фотографиях. Это был настоящий боевой корабль. Теперь его переделывали в современный ракетоносец, укоротив корпус на треть. Бока, очищенные от старой краски, слегка покрылись ржавчиной. Отец сразу узнал свой крейсер. Сейчас могу только догадываться о тех чувствах, которые переполняли его в тот момент. Ведь прошло столько лет! Так открывался новый для меня мир – мир больших кораблей.

Мы стали ездить в Севастополь каждое лето. Останавливались в частном секторе на неделю, две. Затем, купив билеты на теплоход, совершали круиз до Сухуми, куда забросила судьба мою двоюродную бабушку и её сына, моего дядю. Недоступный сегодня для большинства людей круиз по морю в то время обходился путешествующему вдоль крымских и кавказских берегов в тридцать рублей. Правда, в этом случае о каюте или другом закрытом помещении говорить не приходилось: мы засыпали на продуваемой ветром палубе в жестких деревянных шезлонгах. Мама заворачивала меня во всё теплое, что было взято в дорогу. А сама укрывалась тонкой кофточкой. Мне было её жаль. От ветра, гуляющего по палубе, плохо спалось и отцу, но ему, бывшему моряку, было не привыкать.

После посещения Севастопольского аквариума и моего первого погружения в маске в синюю солёную воду, я уже знал, кем я стану, когда вырасту. Морским биологом. Я полюбил море. Меня интересовало всё, что было с ним связано. Особенный интерес я проявлял к дельфинам, о которых рассказывал отец. «Какие они?» – спрашивал я. – «Красивые, а мордочки у них, как у поросят», – отвечал папа. Это не укладывалось у меня в голове: «Как это можно с поросячьим пятачком вместо носа быть красивым?!» Потом я увидел, правда, издалека, их чёрные и красивые спины и плавники.

Дельфинов можно было увидеть нечасто. Но с белого теплохода было на что посмотреть – в плавании я всегда находил себе занятие. Перегнувшись через перила, всматривался в пенящуюся и шипящую, как газировка, убегающую от высокого борта теплохода темно-синюю волну. Я выслеживал куполообразных медуз. Когда же мне надоедало это занятие, убегал на корму и смотрел на результаты работы гребных винтов, превращавших спокойные морские воды в длинный бурлящий белоснежный шлейф, над которым кружили звонкоголосые чайки. Меня удивляло, что чайки никогда не делали того, что было свойственно большинству других, не морских птиц: не садились на перила или палубу, чтобы передохнуть. «Почему? Никто их отсюда не прогнал бы. Ведь, кроме меня, на корме никого нет», – думал я и не понимал этих белых птиц. Неустанно махая крыльями, серо-белые чайки то и дело совершали «акробатические трюки». Внезапно они подставляли ветру, словно заключая его в свои объятия, абсолютно белые изнутри крылья и такие же белые грудки и как бы замирали на месте, а потом, перестав противостоять воздушному напору, срывались вниз к воде, пытаясь желтыми лапками что-то из неё выхватить. Затем снова взлетали и, нагнав корабль, продолжали пикировать во вскипающие и взрывающиеся за кормой буруны. Одни из них были маленькие с узкими и слегка изогнутыми крыльями; другие – ширококрылые с большими жёлтыми клювами размером с гуся.

Я стоял у левого борта и смотрел в сторону берега. Сейчас на траверзе, как сказал папа, мыс Форос. Значит, скоро Ялта. В бледно-сиреневой дымке виднеются Крымские горы. Далеко отошёл от берега наш теплоход. По правому борту открытое искрящееся синее море и яркое солнце. Благодаря старому детскому фильму «Акваланги на дне» я знал, что именно оттуда, из-за горизонта, с южной стороны к нам, в СССР, проникают шпионы и диверсанты…

Через день или два мы должны были прибыть в Сухуми. Строю планы. Горю желанием прогуляться по шикарному парку с толстенными веерными пальмами в районе Синопа, а заодно поискать под рыхлой корой пальм настоящих скорпионов или обнаружить их под камнями. Мечтаю бултыхаться уже не в бассейне, а в настоящих волнах, набегающих на длинную песчаную полосу сухумского пляжа. На этот раз мне всё же придется набраться храбрости и прыгнуть в воду «солдатиком» с шестиметровой вышки…

«Сказали, что бассейн для детей уже наполнили водой. Пойду, посмотрю. Жаль, что воды в нем лишь по пояс: дети в нем не плавают, а ползают по дну. Подожду, когда нальют воды в бассейн для взрослых. А потом незаметно в него спущусь», – так, предвкушая массу интересного, я строил планы на текущий день.

Сколько ещё таких светлых дней было у меня впереди. Я безгранично благодарен за них своим родителям. Ещё десять лет подряд, пока меня не призовут в армию, мы будем ездить на Юг. Кстати, в тот раз на теплоходе я научился плавать. Тем летом мне должно было исполниться восемь. Не сразу решившись оторвать свои руки от мокрых деревянных перил, я проплыл между купающимися взрослыми к противоположной стенке большого бассейна, в пучине которого шевелил своими щупальцами бордовый осьминог, выложенный на дне из мелкой мозаичной плитки. В каком я тогда был восторге!

Иван-разбойник

Это был 1967 год. Мне почти пятнадцать лет. Я ехал в поезде к морю со своими родителями, решившими провести свой очередной отпуск «дикарями» на феодосийском Золотом Пляже. Нашими соседями по купе была молодая пара, экипированная, как и мы, рюкзаками со всякой всячиной и палаткой. Утром, когда до Феодосии оставался час или два пути, наши новые знакомые, в очередной раз ехавшие на Кара-Даг (с тюркского языка «Черная Гора»), предложили составить им компанию.

Меня всегда влекала к себе дикая природа, и я был рад, что Золотой Пляж мы оставили на потом. Уже в автобусе, узнавая все больше и больше об этом уникальном памятнике природы – горном массиве вулканического происхождения, я с увлечением слушал рассказы наших попутчиков о таинственной горе. Меня восхищало описание совершенно отвесной четырехсотметровой скалы Маяк. Если стать на её вершине, протянуть руку вперед и выпустить из неё камень, он, не коснувшись самой скалы, должен был упасть в воду в полуметре от берега; я узнал о Ревущем Гроте, в котором какие-то молодожёны решили провести свою первую брачную ночь под жутковатые звуки, издаваемые, по мнению одних, духами гор, а, по заявлениям других – сквозняком или подземными водами. Рассказали наши попутчики и о трагических несчастных случаях, произошедших с беспечными туристами, которые, рискнув пройти по неизученным горным тропинкам, сорвались с огромной высоты в море. Эти, на вид обычные, тропинки-обманщицы, в том месте, где тверди земли под ними уже не было, представляли собой плотно сплетенные из ветвей и корней низкорослых деревьев и кустарников «трамплины в никуда».

Мне хотелось поскорее увидеть Кара-Даг, сфотографировать застывшие на обрывистых склонах необычные по форме скалы Чертов Палец и Пряничный Конь.

Выйдя из рейсового автобуса у противоположного от моря склона берегового хребта, носящего название Карагач (с тюркского языка «Черное Дерево»), мы стали подниматься вверх. Гора эта, по мере нашего продвижения вперед, становилась все круче и круче.

Стояла августовская жара. Оглушающий треск цикад подчеркивал монотонность нашего восхождения. Вдоль склона дул прокаленный солнцем ветерок, доносивший до нас терпкий запах можжевеловой хвои. Хотелось пить. А запаса воды ни у кого не оказалось. Мы так торопились сесть в автобус, что о питье даже не вспомнили. Как выяснилось позднее, это было наша главная ошибка. Сначала мы пытались утолить жажду кисловатыми яблоками, а когда они закончились – сочными, но слишком уж сладкими абрикосами, сорванными перед поездкой в саду нашего дома.

К вечеру мы оказались на верхней седловине хребта и увидели синюю бесконечную морскую гладь. С такой высоты волн почти не было видно. Тропинок вниз, к морю, мы не обнаружили. Поэтому нам пришлось немного пройти вдоль хребта, пока не повстречали парня, такого же «дикаря», как и мы, забравшегося наверх в поисках дров. Мы спросили, как пройти к скале Иван-Разбойник и Разбойничьей бухте. Парень вначале просто указал нам направление, но потом все же стал нашим проводником. Без тропинок в быстро наступающих сумерках спуск был делом непростым и, разумеется, опасным. К тому же карты Кара-Дага у нас не было.

Мы долго спускались вниз. Я мечтал только об одном – поскорее напиться воды. Пусть даже морской! Наконец, мы благополучно добрались до крохотного залива – Разбойничьей бухты, на галечном пляже которой уже стояли две палатки. Я стремглав бросился в море и несколькими глотками соленой воды попытался утолить жажду. Меня начало тошнить. Немного поплавав в уже совершенно тёмной воде, в которой вспыхивали яркие звездочки фосфорического планктона, я вышел на берег. Вскоре я узнал, что из-за жаркого лета на Кара-Даге пересохли почти все и без того не очень-то щедрые источники пресной воды. Нам ничего не оставалось, как заночевать без воды и еды, расстелив на гальке палатки, которые в темноте мы не стали устанавливать. Правда, мучила жажда, и заснуть не удавалось. У подножья скалы, в метре над землей находилась трещина, из которой едва сочилась пресная вода. По очереди дежуря, нам удалось за час-полтора буквально по капле, наполнить фляжку водой. Эти драгоценные капельки, сбегающие по замшелой поверхности скалы, сначала попадали в маленький пластмассовый стаканчик, а уже потом бережно переливались во фляжку. На четверых воды было недостаточно, чтобы утолить жажду. Кто-то предложил сварить кофе. Я сделал пару глотков ароматного напитка из единственной чашки, поделенной на всех. Мы уснули у подножья большой скалы, защищающей нашу бухточку от морских волн и своим силуэтом напоминающей громадного мужика в крестьянской шапке, стоящего по колено в воде.

Пуццолановая бухта

Утром по крутой каменистой тропинке мы поднялись метров на шестьдесят до правого «плеча» Ивана-Разбойника, которым он опирался о берег, и, перешагнув через него, очутились в Пуццолановой бухте. Кстати, «пуццолан» – слово итальянского происхождения. Там, у них, пуццолановая земля представляет собой вулканическую гарь, добываемую у подножья Везувия, которая применяется в технике для водостойкой смазки.

В Пуццолановой бухте стояло несколько палаток. Их обитатели были озадачены тем же: где взять воды? Здесь она сочилась серыми струйками в нескольких местах. Но и её явно на всех не хватало. Кто-то вызвался проводить нас вдоль берега к дальнему роднику, чтобы набрать канистру. Пока старшие обсуждали проблемы быта «дикарей», я успел искупаться и найти среди морской гальки большой сердолик, обточенный морем в виде конуса. Если бы удалось пройти вдоль берега в восточном направлении, то, минуя скалу Лев, Золотые Ворота и скалу Маяк, можно было бы попасть в Сердоликовую бухту. «Наверное, полудрагоценных камней там не счесть! Но по берегу никогда не добраться, а лодки у нас нет», – думал я, охваченный желанием собрать горсть самоцветов. Так, в поисках спрятанных сокровищ, я целых четыре дня рылся в земле на горячих осыпях недалеко от нашего стоянки, лишь изредка вспоминая о своем любимом занятии – купании в море. Наверное, только начинающий Ферсман смог бы понять меня и оправдать мою неуёмную страсть геолога-кустаря.

Набрав мелких сердоликов, агатов и халцедонов, я решил заняться более серьезным делом – поиском золота. Когда-то в одном из рассказов Брет Гарта я узнал, что частым спутником золотоносных жил являются выходы на поверхность земли прослоек кварца. А здесь их было достаточно много, особенно там, повыше, на крутизне. Задрав голову, я высматривал возможные подходы к хорошо заметным на фоне скал белоснежным полоскам. В очередной раз, увлекшись своим занятием, я медленно поднимался по склону, нависающему над нашей бухтой. Оказавшись выше «головы» Ивана-Разбойника, справа от себя я заметил выступающую из серой породы кварцевую прослойку. Под ней находилась слегка наклонная площадка, заканчивающаяся обрывом. Аккуратно добравшись до этой площадки с гладкой и чистой поверхностью, я опустился на колени в том месте, где из породы выступали сверкающие кристаллы кварца, и принялся рыть землю руками. Вскоре вся площадка за моей спиной покрылась слоем сухих пластиночек горной породы, которые летели от меня в разные стороны. К сожалению, никакого золота мне не попадалось. «Неужели это просто литературная выдумка?» – с досадой подумал я, чувствуя предел своих землеройных способностей. Устав, я встал на ноги, чтобы распрямить спину. Делая это, я поскользнулся и упал животом на наклонную площадку. Рассыпанные по ней кусочки породы, в которых не оказалось ни крупицы золота, заработали подо мной словно ролики, и я медленно заскользил в сторону пропасти. Не знаю, каким чудом, но мне все же удалось зацепиться ногтями за едва заметную трещину в скале. Мое скольжение вниз прекратилось. Осторожно повернув голову назад, там, внизу я увидел маленькую бухточку, нашу крошечную палатку. Разглядел маму у воды. По ее позе можно было предположить, что она мыла в море посуду. А что делал в тот момент у палатки папа, я не знал. Наверное, чертил какой-нибудь рабочий эскиз: он всегда что-то изобретал. От моих ног до края обрыва оставалось метра два. Было страшно. Вдобавок ко всему, мне было обидно, что мои родители даже не догадывались о том, какая история со мной приключилась. «Должны же они что-то почувствовать. Мы всегда были вместе. Я всегда был так зависим от них. А сейчас каждый занят своим делом, словно ничего такого и не происходит. Но я все равно буду держаться, час, десять часов, сколько понадобится. Прежде всего мне нужно успокоиться. Все под контролем!» – убеждал себя я, прекрасно понимая, что на самом деле мою судьбу решала сейчас маленькая трещинка в скале, которой могло бы и не оказаться. Какое-то время я пролежал в таком положении без движений. Затем осторожно освободил правую руку и стал ею выгребать из-под себя кусочки рассыпанной породы. Так я очищал перед собой путь к своему спасению. Когда я заметил повыше еще одну трещину и дотянулся до нее свободной рукой, уверенности в успехе у меня стало больше. Дело пошло быстрее. И вот я уже сидел около ямки, в которой недавно рылся. Но никакого золота мне уже не хотелось. Старателя из меня не получилось. Когда я выпрямился в полный рост, я еще раз посмотрел вниз. Там у палатки на костре поспевал обед. И я решил здесь не задерживаться.

Из-за недостатка воды на Кара-Даге мы продержались всего-навсего четыре дня, запомнившихся мне навсегда.

Золотой пляж

Этот пляж не произвел на меня особого впечатления: его «золотой» песок выглядел серым и грязноватым. Возможно, золотом отливал он во времена Айвазовского или Волошина. За что-то же ему дали такое название. Со временем, драгметалл из него «извлекли» отдыхающие, оставляя после себя всяческий мусор, крупные фракции которого собирали уборщики, а мелкие… Кто ж их заметит и уберет? Но песок этот, хотя уже и не имел к золоту никакого отношения, все же таил в себе некоторые ценности. Например, железные рубли, случайно оброненные отдыхающими.

Накупавшись вдоволь, перед тем, как вернуться к нашей палатке, я медленно пересекал пляж по направлению к выходу, поглядывая под ноги. Впереди меня поджидали мангалы, на которых жарились ароматные шашлыки. Если мне очень везло, на выходе из пляжа в моем кармане оказывалось три металлических рубля. Иногда я находил лишь единственную монету, чаще – ни одной. А чтобы купить шашлык на найденные в песке деньги, сэкономив при этом родительские, мне нужно было найти как минимум два рубля. Но шашлык не мог заменить мне мою любимую гречневую кашу с тушенкой и обжаренным золотистым репчатым луком, которая частенько поджидала меня у нашей палатки.

В общем, как я уже сказал, Золотой Пляж после Кара-Дага впечатления на меня не произвел. Это было место не для романтиков, к которым я бы отнес, прежде всего, мою маму, а потом только отца и себя. Поясню почему. Мама была чрезвычайно общительной с людьми женщиной, энергичной, задающей ритм во всех наших поездках, а также «генератором идей» по поводу новых планов на лето. Мы никогда не ездили к морю, так сказать, в организованном порядке, например, в какой-нибудь дом отдыха. Отправляясь на Юг «дикарями», точно никто не знал, в каком месте и на сколько дней мы остановимся, где окажемся через неделю-две. И в такие моменты я с присущим многим детям инфантилизмом и мой отец, не столь общительный и разговорчивый как мама, который во многих отношениях был маминой противоположностью, полностью полагались на нее как организатора наших путешествий.

Отец любил меня и был со мной всегда ласковым. Он учил меня астрономии, рассказывая о разных открытиях, сделанных учеными, и даже выдвигал, как я полагал, свои собственные теории, например, о вселенной, о различных процессах, происходящих в ней. Теоретизировал о том, что Земля, постепенно удаляющаяся от Солнца, когда-то вращалась по орбите, по которой сегодня вращается Венера. Тогда на нашей планете не могло быть жизни, точно так же, как ее, возможно, не станет, когда она займет орбиту ледяного Марса. А еще он рассказывал мне про черные дыры, умирающие и рождающиеся звезды, спиральное строение вселенной и другие интересные вещи. Папа никогда не наказывал меня битьем. Я вообще не помню, чтобы он меня наказывал. Для этого больше подходила мама.

После совершения мною какого-нибудь ослушания, например, самовольного купания в реке или лазания по заброшенному карьеру в поисках ужей, я старался не попадаться маме на глаза, чтобы не получить затрещины по голове – как мне казалось, менее болезненного рукоприкладства, чем стежки лозиной по ногам. А когда мне все же доставалось, я удалялся в самый дальний угол сада и там, страдая, пережидал мамин гнев. Иногда всплакнув, больше от обиды, чем от боли, я, через пару минут уже мог улыбаться моей маме, которая безумно меня любила. Ей я обязан не только тем, что я никогда не был голодным и неухоженным, но и тем, что она научила меня быть наблюдательным, замечать то, что человеку дано увидеть, возможно, лишь однажды. Будь это Киев, Ленинград, Москва, Батуми или какой-нибудь другой город, в котором нам посчастливилось побывать, маму интересовало все, что было связано с историей города, биографией известных людей. В поездках, как и многим людям, маме нравилось любоваться красотами природы. При этом каждый раз она призывала меня обратить внимание на то, чего бы я мог и не заметить, и говорила мне: «Смотри, смотри, сыночек! Как красиво!» Таким образом, она заостряла мое внимание на вещах, которые, я запомнил на всю жизнь. Кроме того, благодаря ей я научился не только примечать что-то важное, но и уметь сохранить его в памяти. Вместе с мамой я впитывал в себя необъяснимые словами ощущения, однажды возникшие во мне и уже никогда меня не покидавшие. В созерцаемом мною мире для меня практически не оставалось чего-то второстепенного. Все гармонично объединялось в единое целое, каждый отдельный элемент которого был важен, независимо от того, насколько он мог бы оказаться полезным в практической жизни человека. Я приучился воспринимать мир, проводя для себя четкую грань между духовными и материальными ценностями. Либо ты романтик чистой воды, либо бескрылый практик. Один жаждет приключений в горах, другой лежит где-то на «Золотом пляже» в ожидании «золотого» загара. Каждому свое.

Кстати, мама своим смелым и, возможно, чрезмерно общительным по существующим меркам характером сильно отличалась от других людей. Но ее искренность и доброжелательность все же располагали к себе большую часть людей, с которыми она знакомилась, которые не торопились или не были склонны осуждать ее за «нестандартные» манеры. Вероятно, они ценили ее несхожесть с другими людьми больше, чем ординарность. Я не унаследовал от мамы многих ее черт, возможно, кроме внезапной вспыльчивости, стремления к авантюре (в хорошем смысле этого слова), любви, как уже было сказано, к природе. И все же я старался быть похожим на отца. Видимо, поэтому в нередких спорах, возникавших между моими родителями, я чаще принимал сторону отца. Но это не влияло на мои отношения с мамой. Я всегда любил своих родителей в равной степени. По правде говоря, мне всегда не хватало маминой решительности. И в то же время мне была знакома папина застенчивость, возникающая у него, опять же, из-за какого-нибудь поступка, на который у мамы всегда хватало храбрости. Помню случай, когда ей захотелось выяснить напрямую из первого источника некоторые детали личной жизни народного артиста Николая Рыбникова. Знаменитый актер был замечен мамой сидящим неподалеку на песке «Золотого пляжа» в компании с не менее известным народным артистом Иваном Рыжовым.

Наступил вечер, и на пляже практически никого не было. Мама решила подойти к паре знаменитостей и сказала об этом отцу. Ему не понравилась эта идея. Мне же было интересно, и я, хотя и смущаясь, поплелся за мамой. Она поздоровалась и тут же спросила у Николая Рыбникова: «Скажите, а правда, что Ларионова ваша жена?» Сидящий на песке Рыбников, обхвативший руками колени и пристально вглядывавшийся куда-то за морской горизонт, повернул голову и посмотрел на маму исподлобья, слегка прищурив глаза. Возможно, он хотел лучше ее рассмотреть, а может быть, он выказывал таким образом свое неудовольствие слишком прямым вопросом, тактичным который назвать было трудно. Потом он отвернулся и устремил свой взгляд вниз, куда-то на песок. Затем, улыбнувшись, ответил маме в своей знакомой всем «рыбниковской» манере: «Да, правда. А что?» «Интервью» на этом закончилось. Я перевел дух и посмотрел на папу, который старался не смотреть в нашу сторону.

Припоминаю еще пару эпизодов. Это было на Кавказе, по-моему, в Сочи и лет на пять раньше, до того, как мы попали на «Золотой пляж».

Заскучав, вероятно, где-то на правительственной даче среди свиты охранников и решив поглядеть на народ, Климент Ворошилов опрометчиво решил прогуляться по ближайшей улочке, ведущей к пляжу. Не знаю, как долго продолжалась его прогулка. Заметив на спуске к морю скопление людей, я и мои родители поспешили к тому месту, чтобы узнать, какое событие могло собрать столько народу, и увидели Ворошилова. Он, окруженный толпящейся публикой, находился в полной растерянности: сжимающееся вокруг него живое кольцо, не позволяло ему из него вырваться. Моя стройная мама протащила меня за руку через плотную толпу людей, и мы с ней оказались в двух метрах от бывшего командарма. Где-то позади нас пробирался с фотоаппаратом и папа. Запомнилось несколько испуганного лицо постаревшего, совершенно седого Ворошилова. Помню мамины слова: «Климент Ефремович, сфотографируйтесь с Вадиком!». Нервничавший и пытавшийся найти выход из «окружения» Ворошилов все же ответил: «Потом с Вадиком! Потом с Вадиком!» Правда, потом это уже был Микоян, и это было на Пицунде.

В те годы пицундский пансионат находился в стадии строительства, и на пляже отдыхающих можно было пересчитать по пальцам.

Однажды я решил порыбачить с пирса для прогулочных катеров, постоянно оккупируемого рыбаками, расположенного у самого забора правительственной дачи. Мама сидела со мной рядом и читала книгу, а я ожидал поклевки.

Со стороны правительственной дачи показалась весельная лодка. Ею управлял немолодой мужчина в летней шляпе, который, поравнявшись с пирсом, приподнял голову и посмотрел на нас, видимо, заинтересовавшись, как обстоят дела у рыбаков. Мама, увидев знакомое всей стране лицо, тут же спросила: «Анастас Иванович, это вы?» Микоян, ничего не ответив, развернул лодку обратно. Я рассудил так. Он был без охраны, значит, нарушал инструкцию. Ему пришлось соблюдать конспирацию. Поэтому он не мог разговаривать. И я не обиделся на него за то, что он не ответил моей маме.

Ночь на Кара-Даге

К сожалению, далеко не каждый из нас, мечтающий отправиться в путешествие, имеет возможность его совершить. В силу различных обстоятельств большинство людей и вовсе не задумываются, есть ли у них желание попутешествовать или нет. Тем не менее человеку свойственно стремление сменить обстановку, вырваться из череды будней, пополнить свежими ощущениями свой эмоциональный запас. Подобно долго спящим почкам деревьев, ждущим окончательного прихода тепла, в любом из нас затаилось желание отправиться в путь. Нужен лишь какой-то толчок, который побудил бы нас это сделать. В этом я убедился на личном опыте.

Как-то раз, будучи уже достаточно взрослым, я решил сходить с Николаем, своим бывшим одноклассником, в кино. После просмотра фильма, который повествовал о похождениях искателей приключений, ошеломленные красотами подводного мира Багамских островов, мы с Колей, еще не успев сойти со ступенек кинотеатра, решили съездить на мотоцикле в Крым. Благо, от Запорожья до Феодосии было около пятисот километров, и добраться до моря мы смогли меньше чем за день.

Уже к вечеру двухцилиндровая «Ява» доставила нас – куда бы вы думали? – на тот самый «Золотой пляж». Я вернулся сюда через десять долгих лет.

Повсюду разгуливали отдыхающие. Их не становилось меньше даже с восходом луны. Такое шумное место показалось нам малопривлекательным. Даже не искупавшись в море, Развернув пару быстрых колес на 360°, мы помчались через уже спящие крымские села в бухту Казантип, расположенную на побережье Азовского моря.

Глубокой ночью наш мотоцикл остановился на крутом каменистом берегу мелководного залива. По хорошо освещенной лунным светом поверхности залива ветер гнал к берегу многочисленные белоснежные барашки. Зрелище этого «ночного десанта» изумляло. Уставшие, мы быстро заснули, улегшись прямо на землю и укрывшись от свежего ночного бриза какими-то вещами.