Текст книги "Меч и его Эсквайр"

Бахиру? В чем дело? О ней самой я услыхал впервые.

– Разве моя дочь…

– Мы разъехались, это неофициально, разумеется. Она безвыездно живет во Фрайбурге и через день наведывается в свою отчину. Ну, своего милого сынка. Заправская аббатиса и мою дочь на тот же путь наставляет. Принцессу Бельгарду. Тебе ничего такое имя не напомнило – когда мы огласили нашу радость по поводу ребенка в официальном извещении?

– Начальная буква Б, как у Дочерей Энунны – я кивнул. – Но и старинное вестфольдское имя.

– Они обе против меня и заодно с монахами-рыболюбами. Не какими-нибудь придворными и городскими – с отпетой деревенщиной.

– Тебе это не по нраву? – ответил я суховато. – Что и монахи, и твои женщины стремятся к простоте?

Рыболюбы. Меткое словцо, стоило бы перенять или хотя бы принять к сведению. Ох, кажется, оно имеет в виду не заурядную пятничную диету, а кое-что иное…

– К северному готийскому побережью они стремятся, – с досадой проговорил Ортос. – Учредить полный мир. Возвести дамбы, насыпать перед ними гальки, песка и плодородной земли, а сзади – углубить дно, устроить причалы и гавани. Ихние многопудовые лошадки, видите ли, на берег выпрыгивают и оттуда уйти не умеют – а шкура через сутки насмерть пересыхает. Десять человек… то есть этих ба-инсанов… еле с сухого места на катках двигают.

– Ихние? Чьи именно? Ваше величество, выражайтесь яснее.

– С тобой? Да ты и так понял всё – и куда больше.

Но объяснить соизволил. Как я и полагал, морское и заморское учение Моргэйна заключалось в том, что он должен был поладить со своими будущими вассалами – недаром его как бы причащали их крови и плоти. Вот он и поладил: через голову отца-зачинателя. Взял сторону Морских Людей, или, как говорят, их руку; нет чтобы им самим под эту руку подпасть. И желает – при полном согласии матери, а, возможно, и младшей сестры, – получить в лен ту часть готийского морского побережья, на которой привыкли садиться рутенские летуны. Она освобождена для них с запасом и по большей части вообще пустует, ибо для разгона и торможения колдовским агрегатам не нужно и двадцатой ее части. Да и местные жители из суеверия считают эту узкую каменистую полосу про́клятым местом. Надо же, сама себя вроде как ровняет!

Всего-навсего работа океанских приливов, подумал я вдогон его восклицанию. Они тут сильные, раз уж и ба-фархов могут из моря выбросить. Особенно тех, что увлеклись спасением двуногого племени.

– Король, твой сын надеется принести тебе Морской Народ в дар.

– Не раньше, чем когда я умру, – он хмыкнул. – Ты думаешь, за кем тогда останется Земля Колумбана?

– За теми, кто на ней жил, – ответил я.

– Жил или живет?

– Есть разница, ваше величество?

– Для меня есть. Там теперь поселения моих готийцев, рыбные промыслы, разработки кораллов, устричные и жемчужные отмели. Не гляди на то, что идет потасовка с пиратами. Я рачительный хозяин… дэди Арм.

– Думаю, что да, – я помедлил, глядя на свое отражение в натертом паркете. Оно мне чем-то не понравилось.

– Так каков будет твой ответ?

– Как владетеля соседней державы или как родича?

Судя по выражению глаз, Ортос едва не вернул мне мое собственное «есть ли разница». Но сдержался.

– Властелину Сконда я не могу приказывать. Родича могу… попросить. Совладай хоть немного со своим внуком, Арман! И со своей дочерью.

Сам не понимаю, что нашло на меня вот так сразу. Похоже, то, что наш любимый Орт уж слишком «ногою твердой встал при море». Как медведь на берегу горной речки с резвящейся там форелью.

Кто хочет не мира, а власти, тот получает власть над выжженной, обезлюдевшей страной. Этого я не мог сказать ему – принял бы за изрядно наскучившее общее место. Что было истинной правдой и в первом, и во втором смысле.

– Я не могу приказывать даме, которая отошла от меня к другому, а в равной мере – и ее потомству. Тем, для кого я лишь отчим, – ответил я.

Это было неточно. Отцом либо отчимом я мог быть лишь для нее, но не для ее мужа и тем более ребенка. Это было почти обтекаемой формулировкой. Ортосу следовало бы еще спросить, не приемная ли дочь моя Бахира, и лишь тогда уже смекнуть, кто именно был моим ратным предшественником. Однако он резко вскинул голову и уставился на меня ничего не понимающими, всё сразу понявшими, полными безумия глазами.

– Я могу идти, владетель? – сказал я с некоей нарочитой учтивостью.

– Конечно, – пробормотал он. – Естественно…

По дороге обратно я мельком глянул в одно из стоячих зеркал, которыми король уснастил (оснастил?) все стены. Стекло было отлито небезупречно и шло как бы волнами или рябью, точно вода под ветром, но на сей раз я нашел, что выгляжу не так уж дурно для своего возраста и положения.

Фигового.

Ибо на здешнем постоялом дворе меня уже дожидались учтивые люди с закрытым паланкином, которые высказали мне сердечное пожелание его величества. Отныне мне предоставляют отдельную резиденцию и особо почетную охрану, а также полное содержание от городской казны. Поскольку теперь, – как мне раскудряво объяснили, – уже меня можно считать заложником благополучия и благоразумия принца Моргэйна, а не его – заложником обоюдных дружеских отношений. Также мне любезно разрешили взять с собой мою прислугу, но я заверил их, что в том нет ровным счетом никакой надобности… Пусть пока на воле погуляют.

Полулежа в полутьме за наглухо задернутыми занавесями моего экипажа и раскачиваясь в такт его движению, я размышлял, не напрасно ли я выразился перед королем этак обиняками, между делом, под сурдинку совершенно иной музыки? И снова решил, что нет. Не напрасно. Теперь он обратит весь пыл своих королевских чувств на меня… А его семейство получит время для приведения в порядок своих дел, в чем бы они ни заключались.

И еще я думал о том, что когда-нибудь да надо платить по счетам, которые выписывает тебе натуральная действительность – и твое собственное давнее упрямство. Только я еще не полностью себе представлял – чем и как. И кому.

Знак XIII. Филипп Родаков. Рутения

– Да уж, подпортился наш любимый королек, – вздохнул я. – Завоеватель, как его достославный прототип. С чего бы это?

– Порча подобного рода начинается с личных обстоятельств. Сначала жена изменила, потом сын подорвал всякие устои. Старшую дочку ему еще раньше запретили, – пояснил Торригаль. – Вот он и взялся пожирать сыновей, как Сатурн. Своих и чужих.

Я не очень понял: про войну он это или кое-что вдобавок.

– А уж Арман-то как разгулялся напоследок. Только я чего не понимаю, – сказал я. – Ну что его захотят попридержать, дабы Моргэйн лучше папочки слушался, – это было понятно и ежу. Что попросят помощи или там совета – еще понятнее. Но зачем наш Арман медведя за кольцо в носу этак без предисловий дернул? Он что, не предвидел бурной королевской реакции? Нет, я бы точно замял эти давние дела. Подумаешь, кто-то не так и не на том женился и вышел замуж.

– Совсем напротив: именно так и на том, – возразил он. – Только извилисты были пути Провидения. Как та самая удавка на двоих.

– Ты имеешь в виду брак? – отозвался я.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Если бы я был горожанином, который отродясь не выходил за стены иначе, как по ярмарочным и свободным от работы дням, я бы ничего и не почувствовал, право. Никакого утеснения свободы – по крайней мере, на первых порах. Обширный сад, весь будто растрепанный от снега, что возлежит на ветках целыми охапками и то и дело срывается тебе за шиворот плаща, кованые решетки на окнах первого этажа – а второго тут и не было. Прекрасная кузнечная работа не позволяла предполагать ничего позорного для меня: простое требование безопасности в стране, где ворам не отрубают рук, а просто и незатейливо вешают, невзирая на то, сколько дней они до того не ели. Незатейливо – значит по-домашнему, без привлечения мейстера: пришлыми солдатами или местной стражей. Вот убийц всего-навсего укорачивают прямым мечом на одну из двух главных конечностей по выбору, – язвил мой охранник, – оттого-то и нужны вам, сьер Арман, такие охранители, как мы с моим хорошим дружком.

Охранители. Охренители. Ну да. Простукивают стены, лязгают замками и запорами на внешней стороне двери. Выворачивают кверху корешком и трясут те книги, что я прибывают ко мне из королевской читальни и иных достойных мест. Щупают и смотрят на свет составленные для королевского кастеллана перечни с наименованиями тех вещей, которые мне потребны. Пробуют изо всех блюд и кубков мою еду – чтобы не отравили или какой-либо иной подляны не подсунули. Вроде обломанного бритвенного лезвия. Перетрясают одежду и постельное белье на предмет животных паразитов. Я подозреваю, даже мою ночную вазу мимо них не выплескивают.

А ведь мы с Моргэйном, по всему вероятию, представляем собой сообщающиеся сосуды (ну да, в монастырской школе у меня был неплохой балл по натурфилософии). Стоит ему посильней начудить неведомо от меня – и сразу начинаются строгости, думал я. Как из горячей воды в холодную и обратно. Хотя, возможно, первое зависело не от второго, а от прихотей и происков третьих лиц?

…В этот зимний день совсем рано утром я проснулся не от лязга запоров на моей личной двери (стражи мирно спали за ней, не пытаясь внедриться ко мне до рассвета), а просто оттого, что локтях в двух от пола реяли удивительные алые огоньки. И мигом сел на ложе, опустив книзу босые ноги. Спал я, в общем, одетым – по причине середины зимы было холодновато, но, спасибо, хоть понизу не дуло.

– Уже проснулись? – отозвался грудной голос, не лишенный некоторой приятности. – Мы уж так старались не шуметь – даже петли смазали и поперечные брусья войлоком обернули. Фалассо, свечу зажги. Сафта агни шаатаххи.

Зажглось толстенное восковое полено, воткнутое в широкобортную чашку, и опустилось на столик неподалеку от меня, распространяя непонятный запах: будто бы жженой пыли или золы. Свету сразу прибыло вдвое.

Двое. Статная, темноволосая и кареглазая женщина непонятного возраста – только что молодая: широкие плечи, тонкая талия, узкие бедра. Коса свернута в пышный узел и опущена в некий кошель из тонкой золотой нити – девушка или, вернее, незамужняя. Дворянская долгая туника поверх светлой рубахи с подвернутыми рукавами скроена так ладно, что и без пояса обрисовывает фигуру. Это вам не имперский «вампирный» наряд, как смеются над по-готийски разряженными в кисею дамочками.

Рядом, наполовину отвернувшись, – слуга, совсем мальчик: ей по плечо, наголо острижен и одет просто: в некрашеную холщовую рубаху и шаровары. Он помешивает…

Тлеющие уголья в высокой жаровне на ножках. Добрая половина света от нее. И тот самый запах.

– Кто и что это?

– Подарок от повелителя, – ответила женщина. – Не бойтесь очень-то, сьёр Арман Шпинель. Просто велено вам строгие кандалы нацепить. А это значит – на заклепки их ставим. Не на замки. В скважине-то плевый пустяк отмычкой поковырять – да хоть зубочисткой!

– С кем имею честь?

– Простите, что не назвалась. Мейсти Эстрелья, знакомая ваша, если не запамятовали. Мария Марион Эстрелья, если сказать полностью.

Голос был даже не спокойный – уютный какой-то. Эстрелья? Ох, Всемилостивый и Всемилосердный…

– Понимаете, дело ведь деликатное, – поясняла она деловито, поворачивая над огнем какой-то большой гвоздь с круглой грибной шляпкой. – Батюшка не желают огласки. Неудобно так обращаться с тестем, понимаете. А со мною всё останется в семье, так сказать… Нет. Не вставайте, не двигайтесь. Так и сидите пока.

Тон изменился прямо без переходов, и в тот же миг ее спутник скользнул ко мне, как угорь. Или как змея.

Морской Народ. Конечно! Взрослая… особь. Всю мою расовую терпимость как языком слизнуло. Ну да, оттого наша мейсти и ходит всего-навсего вдвоем, а не с парой дюжих подмастерьев.

Фалассо. От готийского слова «Море». Не имя – прозвище. Или все-таки…

– Кто это? Женщина, которая может оплодотворить, или мужчина, способный вы́носить?

При этих моих словах существо улыбнулось – или, скорее, оскалилось. Зубы на исчерна-смуглом лице казались белоснежными и были хищно заострены – то ли нарочно, как это принято у дикарей, то ли сами по себе. Ногти – или когти? – имели такую же форму.

– Это моя рабыня из пленных. Заботами его величества папочки на рынок их доставляют без перебоев. В «Вольном Доме» таких уж добрый десяток.

Неужели и до такого дошло? Пленники. Или перебежчики? Нет, пожалуй. Не такой у них норов. Однако – рабы тоже не их…

– Раз вы захотели бодрствовать, то придется малость подождать, – бросила мне прекрасная палачиха, обернувшись ко мне спиной и шуруя в жаровне щипцами. – Огонь еще раздуть требуется и штуковинки согреть. Белье чистое?

– Вам какое дело?

– Раз в неделю будем снимать приходить. И белье, и железо. Банный день, однако. Или в Скондии раз в эту ихнюю декаду моются?

Фалассо опять хихикнула. Для рабы она держалась уж очень вольно, заметил я. И еще эти спутанные ожерелья под рубахой: самородный серый жемчуг и отломки пурпурного коралла на серебряной нити. Дорогое и редкое украшение.

– Так. Порядок в танковых частях, – Эстрелья выпрямилась, зажав щипцами что-то вроде большого гвоздя с широкой шляпкой. Гвоздь переливался, точно рыжий опал.

Танками здесь называют огромные цистерны для горькой воды, которую нельзя пить без обработки. Так что я не совсем ее понял.

– Сьёр Арм, встаньте, прошу. Сейчас мы вас по всей форме обрядим, – Эстрелья кивнула своей помощнице, и та, лязгнув, достала из объемистого мешка груду новеньких, с иголочки, стальных цепей.

– Сначала ноги. Не брыкайтесь – нарочно мы вас не обожжем. Негоримая базальтовая прокладка под кольца поставлена, вроде кудели. Вы уж не обессудьте – нам говорят, а мы творим да знай себе до времени помалкиваем.

Тем временем обе возились над браслетами: Эстрелья била по широкой шляпке молотком с длинной рукоятью, Фалассо клещами придерживала с оборотной стороны чугунный брусок. Удивительно, однако сия наполовину живая наковальня даже не шелохнулась: в самом деле, неприятностей мне не причинилось никаких, ни ритмического биения по плоти, ни особенного жара. Кроме разве что пригоршни колючих искр.

– Руки. Прямо перед собой протяните.

Та же история: класть меня наземь и самим ложиться они не захотели. Решили показать сразу и силу, и сноровку? Поистине, мышцы Фалассо были как жидкий камень, вернее, как сама вода, которая мгновенно проявляет свою изменчивую и неколебимую природу.

Когда они закончили и отошли от меня, любуясь, я понял всю прелесть новейшей конструкции. Это был так называемый «Паук», или «Краб». Цепи, ложась вдоль спины, соединяли мои конечности попеременно и крест-накрест: левую руку с правой ногой, правую руку с левой ногой. Кроме того, обе цепи продели через кольцо, которое можно было при надобности взять на крюк и присоединить к другой цепи, настенной или принадлежащей подъемнику. Пока это кольцо крепилось на широком кожаном ремне с пряжкой. Ремень можно было расстегнуть, приспустив средокрестие до пояса – единственная степень возможной свободы! Сие хитромудрое устройство позволяло спать на животе или на боку (самая здоровая поза), стоять, неторопливо ходить и – с некоторым напуском – сидеть на табурете. Вдобавок, риск того, что узник удавит тюремщика ручными цепями, был равен сифру, то есть, по-здешнему, был нулевым.

– Вот. Носите на здоровье. Сейчас только чуть поостынет.

– И за какие заслуги мне этот сановный знак?

– Подумайте сами. У вас своя голова на плечах, у меня своя. Говорят, что вы либо ханиф, либо вообще марабут. Словом, ускользать умеете от высокой ответственности.

– Если в Скондии об этом узнают, – ответил я раздумчиво, – как бы ваш батюшка в другую заваруху не ввязался. Со стороны тыловой части.

– Из-за одного вас военных действий не начнут.

– Ты политик?

– Нет, я просто имею разум, а вы официально в гостях. Как с вами в этих гостях обращаются – это еще надо из первых рук узнать. Не от меня и не от отца.

– Король часто с тобой говорит?

– Да вообще никогда в жизни. Благодетельствует на солидном расстоянии. Нравоучения и памятки преподносит. Всё норовит выдать замуж за родовитого, чтобы место в жизни обеспечить. Да куда уж мне! Я достояние большой семьи и с этого места не сдвинусь, хоть ты меня наизнанку выверни.

На этих словах Эстрелья достала изрядный кусок ветоши, смочила водой из моего питьевого кувшина и приложила к одной из уже посеревших шляпок. Сразу пахну́ло паленым, зашипело, кверху рванулся пар.

– Порядок. Если обожжётесь по неосторожности, так не до смерти. Ибо что дороже жизни, а?

– Тайна, – машинально ответил я вполголоса.

Эстрелья кивнула с усмешкой, поманила рукой свою наперсницу, и обе вышли, в один захват вынеся всё свое имущество.

Лежа в утренней полутьме, я думал.

…Десять человек «морских» рабов – да к ним таким нужно приставить не менее двадцати свободных, чтобы удержать на месте. Эстрелья солгала? Незачем и не из таких. Гипербола? Вон ведь и про декаду упомянула. Фраза о том, что надо помалкивать до поры. В тряпочку… в ветошку, положим. И, наконец…

Пароль для посвященных. Тайна, что дороже жизни каждому из Братьев Чистоты.

И ждать объяснений мне всего неделю. Целую долгую неделю…

Знак XIV. Филипп Родаков. Рутения

– У них, оказывается, ещё и рабы завелись? – сказал я.

– В каком-то смысле. Пленники. Смысл войны в том и состоит, что она уносит свободных людей, а приносит рабов и доход.

– Только не втирай мне, что тебя там даже рядом не постояло, – сказал я. – Уж, наверное, расстарался, помешал тамошнюю крутую похлебку. Да не одним острием, а по самую гарду погрузился. Это ж тебе самый кайф – побывать в самых горячих точках планеты. Где ты, там и оживление, причем нездоровое. Арман-то смотри что вытворяет с королем, да и с девчонками. Совсем распоясался, а такой чопорный вроде с годами стал.

– Для того меня и сделали, – ответил он, – чтобы я вносил в окружающую жизнь свет и сладость. Погоди, то ли еще будет. Однако ты кое в чем ошибаешься: в то время я был в отъезде. Уехал из Вестфольда, когда меня позвал мальчик, а в Вольном Доме оставил одну Стеллу. Видать, судьба такая: встречаться и тотчас же прощаться. Только зря то колечко с морионом на нас обоих надели.

– Тогда уж и мой арлекин зазря подарен, – ответил я. – И тем же, кстати, гражданином Вертдома, что тебе.

– Ты погоди, – ответил он. – Все авось утрясется поближе к неизбежному и неумолимому финалу. И всё как есть придется к делу.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Мои благородные дамы явились тютелька в тютельку. Через семидневье и опять в самый сладкий и беспамятный утренний час.

– Сьер Арм, – Эстрелья потрясла меня за плечо. Спал я на животе и в туго подпоясанном халате, скинув свой стальной загорбок в некое подобие заплечного мешка.

– Это я. Я пришла, как обещала. Хорошо звучит?

Я приподнялся на руках, отжимая тяжесть, как борец. До того я целую неделю учился управлять своим новоприобретенным телом, и теперь, кажется, что-то начало получаться. Сидеть на кандалах, тем не менее, по-прежнему было жестковато.

– Сейчас мыться пойдем, – продолжала она. – Вы там как, не очень завонялись? Фалассо пока с вашими сторожами работает: чтобы кадку водой налили и приволокли прямо сюда. Вам ведь на чужих глазах разоблачаться не светит, верно?

– Они же здоровые мужики, – пробормотал я.

– Ей все равно, что мужики, что бабы, что здоровые, что недужные. В моей работе она со всякими переведалась. А сейчас расслабьте левую кисть как только можете.

Она ухватила мои пальцы в горсть, как-то ловко повернула – и вызволила из стального обруча.

– Как это…

– Ухватка бывалого костоправа. А что, в Аламуте такому не обучают, похоже?

Тем чередом, негромко приговаривая, она освободила другую руку, с некоторыми трудностями – ступню (судороги легко случаются, приходится массировать свод, пробормотала она), затем вторую. Оковы пали на кровать вместе с моей одеждой. Я остался в одной шёлковой рубахе, заправленной в такие же узкие шаровары.

– О, шелк – это хорошо, – кивнула Эстрелья. – Вши неохотно заводятся. Лапками скользят – и книзу, книзу! Из платяных переквалифицируются в лобковые. Фалассо! Ахфа куле? Дахта!

Дверь распахнулась, и через нее как бы сама собою проникла огромная дубовая бочка в проржавелых обручах. За нею шествовала Дева Моря, а за Фалассо в восхищении толпились оба моих стража.

– Вы куда обзор загораживаете? – напустилась на них Эстрелья. – Вот погодите, попадетесь мне – обслужу со всем старанием. И с полнейшим профессионализмом. Два шага назад – и дверь закрыть!

– А теперь лезьте. Можете в воде тряпье снять, если уж такие стеснительные. Или уж вообще, как монашка, вместе с бельем простирнетесь… Не подсадить вас наверх? Эк неудобно тут, во Франзонии, моются. В нашем Доме хоть лесенка была приставная, да сгнила вместе с лоханью. Теперь новомодную ванну завели – медную, с цветной эмалью внутри. Еще одну надо, пожалуй, – детишек в три смены приходится купать.

Я разделся и выбросил нечистые тряпки прямо на покрытый плиткой пол. Мне вручили мочалку, истертую, но вполне еще действенную, и брусок крепко пахнущего мыла.

– Вот, работайте. Счищайте шкурку.

Ох, а дальше что? Сменное белье я приготовил заранее – но ведь его в воду не потащишь…

– Фалассо, инифтро.

Эта кроха вытянула навстречу мне руки – и едва я их коснулся, выдернула меня из бочки, как селёдку из рассола. Тощего, ледащего и с навеки увядшим членом.

– Вот вам и рядно, занавеситься и влагу в него собрать. Прямо по мылу оботретесь, – Эстрелья чуть отвернулась, но скорее для проформы. – Уж извините, от этих толстых рож лишней воды и то не получишь.

Я впопыхах обсушился и так же наскоро облачился в исподнее.

– А теперь, извините заново, обратная процедура.

Они еще более ловко, чем вначале, завели меня в обручи, и я подумал: зачем им было в тот первый раз устраивать огненное представление? Чтобы проверить меня на прочность?

– У вас суставы стариковские, – проговорила Эстрелья, точно угадав немой вопрос. – Постепенно разработаются. А в первый раз – ну, показали зрелище всем сторонам. Мы вас в укрытии мо́ем, верно? Кто знает, в железе или нет.

Потом они нарядили меня, каким я стал, в распашную войлочную одежду с башлыком (у меня точно не было такой теплой и тяжелой) и со звоном повлекли в сад проветриться. К завтраку аппетит нагулять.

Благодаря присутствию Фалассо мои мордовороты шествовали за нами на очень приличном расстоянии. И с облегченной душой, наверное. Должно быть, когда люди видят рядом свою мейсти, первое, что им приходит в голову, – за всё сотворенное в многогрешной жизни так или иначе будет заплачено.

Эстрелья демонстративно тащила меня под руку, ее подруга надзирала за тылами: обе были укутаны точно в такие же кобеняки, что у меня.

Мы молча двигались по тропе, запорошенной снегом.

– Она такая сильная, какой кажется? – спросил я ради того, чтобы завязать разговор. – Фалассо.

– Куда сильнее. А она ведь женщина.

– Какие же из них слуги?

– Вы вообще спрашиваете или о моих личных?

– Вообще.

– Покорные. Спокойные. Выжидающие. Такие они от природы: иначе мир погибнет, – сказала она очень серьезно.

– В самом деле?

– Представьте себе гигантский морской прилив. Извержение подводного вулкана – они говорят, что есть такие, во много раз больше Сентегира в Скондии. И большую волну, что накатывается на берег, смывая и уничтожая все живое на своем пути. Тсунами. Это хотя бы даст вам представление.

Но ваш отец воюет с ними…

– С их точки зрения – это еще не война.

А как на это смотрит Моргэйн?

Она рассмеялась.

– Что, не могли еще немножко мне зубы позаговаривать? Нетерплячка бьет? Тор говорит – он жив, здоров и благополучен. Вам того за глаза хватит.

– Кто – Торригаль? Он вам не лжет?

– Такой супружнице, как наша Стелламарис, фиг соврешь.

– Ты его должна бы ненавидеть за деда.

– Отчего же? Каждый ищет и находит свое. Уж скорее я бы на вас самого косилась: как знать, кто из вас его смерть засургучил?

– А?

– Печать, говорю, поставил на приговоре. Наш Хельм только ваши общие слова воплотил как можно аккуратнее.

Я хотел сказать, что в те годы я не мог быть ни верховным амиром, ни даже членом Совета Семи, – но промолчал. Какой смысл перед ней оправдываться?

– Я спросил не потому, что хотел заставить тебя проговориться, – сказал я вместо этого. – Трудно жить внутри каменного мешка: не знать ничего, не получать вестей.

– А какое противоречие между первым и вторым утверждениями?

Я опешил.

– Ну, ведь ты знаешь хоть что-то.

– Вся фишка в том, от кого, – проговорила Эстрелья сухо. – Отец наш король меня не очень-то жалует откровениями своей души. Ни письменными, ни тем паче устными, как вы могли догадаться. Всё остальное мне выкладывают на допросах. Ну что, просекли?

– Я не думал, что ты играешь в азартные игры, – ответил я ей назло. – И лично сама допрашиваешь.

– Ну а допросы для нас – как для попов тайна исповеди, – продолжала она неумолимо. – Дальше меня и присяжного протоколиста не идут. Судьи и то пользуются лишь по мере надобности. Такие дела.

– Ладно, прости, я имел право задать вопрос.

– А я имела право не ответить.

Мы, не торопясь, шагали дальше – здесь уже не было никаких плодовых деревьев, только какой-то кустарник, усеянный крупными шипами и остатками ссохшейся черной ягоды. Терновник, наверное. Как я заметил, парни от нас уже совсем отстали – похоже, не желая трепать себя о колючки.

– Тогда зачем вы с Фалассо вытащили меня на прогулку? Я думал…

– Зачем-зачем… Мой сьёр полагал – что посекретничать у всех на виду, – Эстрелья звучно хмыкнула. – Нимало. Просто пытаюсь на всякий случай держать вас в надлежащей форме. Вдруг выводить на люди придется? На тот самый помост и трибуны – видали, наверное?

– Меня не посмеют казнить.

– Я не только казню, но и наказываю. Провожу всякие церемониалы. Лишение рыцарского достоинства, например, – такая мерзость! Стоять у его гроба, когда живым отпевают, рубить шпоры недостойному сей чести, плащ с крестом и позументом жечь на костре. И далее по выписанному рецепту. Уже как простого вахлака. А ведь вы, дедусь, вовсе на сей счет не безупречны. Аббат-расстрига… нет, погодите, не смейте перебивать. Почетный обладатель шпор, который выменял их на скондский тюрбан и аламутскую бурку. Королевский обманщик, хотя и невольный.

Мы уже давно расцепили руки и стояли друг против друга, меряясь пламенными взглядами.

– Ты так много знаешь. Слишком много.

– Ну так что – делиться теперь с кем попало, чтобы поперек шва не лопнуть? Раскатали губу.

– Ты говоришь не по-женски и сама неженским делом промышляешь, – прервал я, наконец, молчание.

– Когда я лекарка, то ради доверия одеваюсь в юбку, хотя в том большой нужды не имеется, – отрезала она. – А когда приговоры исполняю, то отчетливо в куртке и штанах. Да еще капюшон можно на глаза надвинуть. Вот и выхожу двумя разными людьми… Ну, доверительная беседа у нас чего-то не вытанцовывается. Отложим на следующий раз, благо время пока не истекло. Пошли домой, что ли.

Любопытно мне – в чем, кто и кому должен был довериться?

… Следующий мой помыв прошел без помех: я загодя приспособил под руку широкое полотенце, коим и обмотал чресла по выходе из мыльной пены, сдобренной пахучими травами. Мой маленький приятель не к добру оживился и вздумал проявить некую самостоятельность, а я не хотел, чтобы мои тюремщицы это заметили.

Кстати сказать, чтобы передвигать бочку, не надобно было такой уж особенной силы: по всему низу шли забавные шаровидные колесики. Хотя всё равно впечатляло. И то, что Эстрелья, как и прежде, ловко высвобождала мои кости из браслетов – тоже. В перерыве между визитами я пробовал сделать то же, но не выходило: застревал.

Когда Эстрелья с Фалассо со мной покончили, Хельмутова внучка вдруг произнесла:

– Сьер Арман, вы не против разделить с нами трапезу? Мы обеспечили кое-что сверх.

Любопытно, откажи я – послушали бы они меня или нет?

Большой зал, куда меня, кстати, почти не запускали, был в этом особняке вполне достойный: со старинными обоями плотного рисунчатого шелка, темными зеркалами, которые почти ничего не отражали от старости, и одряхлевшими ткаными гобеленами, на которых были изображены чьи-то давно усопшие предки. На скатерти длиннейшего стола посреди четырех кувертов одиноко высился фарфоровый супник с уполовником.

Мы расселись не по чинам: я между моими дамами. Эстрелья стала разливать вкусно пахнущую похлебку.

– А кто четвертый? – спросил я, хотя мне было не так уж интересно.

– Тот, кто слушает, – ответила она.

Что имелось в виду – скрытые за зеркалами тайники? Призраки былых кавалеров? Я не понял. Рыбное варево было каким-то особенно густым и пряным, вино – хмельным и ароматным, а жаркое из совершенно непонятного мяса прямо таяло во рту. И хотя я по старости лет почти запретил себе животную пищу, отказываться не посмел. Или не захотел.

– Теперь я непонятно когда приду, – сказала Эстрелья, когда мы прощались. – Дела не отменишь. А вы пока подумайте. Не над чем, а вообще и в частности, как у вас во Фрайбурге говорят. И помните, что не все вести идут от губ к уху, некоторые – от сердца к сердцу, а иные – и от плоти через иную плоть.

… Тем же вечером…

Нет, той же ночью. Оттого что время снова было непонятным, а тьма – непроглядной.

Я проснулся от упругой тяжести на моей груди и открыл глаза.

Нагая Морская Всадница. Фалассо? На черной коже белки глаз, хищные зубки, даже ногти фосфоресцируют, даже лунные волосы – такой невероятной длины, что ниспадают на мое ложе и стекают по нему на пол, – испускают сияние. Нет, эти пряди скорее черны цветом, только поверх него ложится голубоватый лунный свет, отраженный от воды, пропущенный сквозь облака, сквозь тяжкие ритмические вздохи за окном: «А-ахх…А-ахх…»

– Твои скрученные косы – точно вожжи для ба-фарха, Ситалхо, – говорят мои губы. Странные звуки: первый больше похож на Т, Ф и яростный свист ветра над песками, второй – на шипение рассерженной змеи, что протаскивает свое узкое тело сквозь расщелину. Даже Л жужжит, гудит шмелем над шапочкой розоватого клевера. Медовые клеверные луга – это в узких глубоких долинах, там, где скалы круто обрываются в большую воду и приходится либо плыть, либо карабкаться.

– В долинах? А внутри моей долины ты карабкаешься или плывешь?

– Всё сразу, Ситалхо.

Она сидит на моих чреслах, поигрывает стройными бедрами. Ягодицы ее – два гладких камня, нагретых прибрежным солнцем. Девственный живот с круглым ротиком пупка посредине – точно каменная плита. Соски – пара круглых карих глаз с черными смешливыми зрачками.

– Скажи еще про мои волосы.

– Когда ты распускаешь и встряхиваешь ими, они хлещут мою кожу, словно тугие струи дождя – морскую гладь.