Текст книги "Меч и его Эсквайр"

Знак VIII. Филипп Родаков. Рутения

– Ну вот, теперь кой-как начала прорисовываться суть дела. И взаправду сам себе, как говорится, петлю свил. Из царского виссона, – пробормотал я, слегка закашлявшись. Мало того, что Тор меня всего обкурил, будто пенковую трубку (а что это такое и чья была пенка, туристическая или с вишневого варенья?). Так теперь еще и за быстро темнеющим прямоугольником окна колыхался ядовитый торфяной туман шатурского происхождения, будто нами самими кто-то свой плановый косячок заправил.

– Откуда ты взял? – мрачновато пробормотал Торригаль, выбивая свою шикарную носогрейку о каблук. – У тебя тоже это… прови́дение или предвидение поспешило внезапно прорезаться?

– Именно так и никак иначе. Смотри: от его личной дочки наотрез отвадил, к своей собственной привадил – уж одно это не весьма хорошо. Я имею – Арман Ортоса.

– Имеешь нечто против? – засмеялся Тор.

– И еще эти ихние разговорчики… в смысле, что самое главное в браке – не сделаться одной ловушкой на двоих. Оборотной стороной Воннегутова карасса.

– А чего ты, Фил, хотел от натурализованного скондца? С двумя женщинами и кучей половозрелых детишек в кармане?

Я пожал плечами:

– Какой город – такой и норов. Только ведь сам Арман с себя никакой ответственности за свои супружеские деяния не снимал, верно? А Бахиру… тьфу, Библис предупредил и вроде как даже слегка подучил.

– Она сама вполне востра. И вообще – ты-то в какой стране жил и родился? – добавил Тор. – Браки нерушимы, а православная консистория так и крутится-вертится, словно шар голубой, все газетные подвалы совковой «Правды» забиты разводными объявлениями, прекращение брака по обоюдному согласию стоит ломаную копейку выпуска тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года…

– Только с чегой-то я сомневаюсь, что ты, друг, нашего Армана на таких сопливых пустячках подловил. Верно? – сказал я.

Он кивнул – и отворил передо мною новую расписную страницу.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Не замечал я, по крайней мере поначалу, чтобы история с замужеством Бахиры сильно подкосила мою Китану, а моя ложь насчет хрупкости ее здоровья создала дурную примету, которой теперь ничего не оставалось, кроме как сбыться. Только всё больше забот оставляла моя жена лекарям, монахам-ассизцам, что начала постепенно склонять ее – нет, не в веру нохри, но скорее в веру странников по мирам, – мне самому и моей неутомимой вечнозеленой Турайе. Тем более что юная жена короля, естественно, была занята сама собой настолько, что и в краткие гости не могла явиться.

Мои конфиденты докладывали о ней, что церемония крещения, свадьбы и возложения малой королевской короны на голову признанной скондийской красавицы прошла как нельзя более пышно. А также что предыдущая карнавальная церемония по умолчанию считается обручением – дабы сплетникам не пришлось высчитывать дни, проверяя, в законе или нет зачат наследник престола. Кстати, все твердо ожидали от королевы рождения сына, а отчего – никто не знал в точности.

Так, ни шатко ни валко, шли дни и длились месяцы, пока, наконец, в урочное время не пришла весть, что королева благополучно разрешилась от бремени здоровеньким и вполне доношенным младенцем мужского пола. Апофеоз этого действа был, по закону, публичным: в обширный зал, где происходили королевские роды, пустили представителей всех франзонских сословий, а также иноземных послов и торговых гостей. Мои доверенные лица удостоились присутствовать на сем лично и засвидетельствовали, кстати, что родильница, как ни была крепка и вынослива от природы, под конец своих трудов упала в обморок – по всей видимости, от спертого воздуха, но, может быть, от нашей врожденной восточной тяги к приличиям и интимности. Так что было королем и Советом решено – в следующий раз вынести родильное ложе с балдахином на открытый всем ветрам помост и в необходимый момент всего лишь слегка раздвинуть для жаждущих взоров тяжелые занавеси.

Мой внук, наследный принц Вестфольдский, благополучно перенес первые дни и месяцы своей жизни, во время торжественного крещения и наречения получил имя Моргэйн, то бишь «Морской» (что знаменовало вполне определенные упования короля не только на саму Готию, но и на окаймляющие ее соленые воды) и в дальнейшем процветал в той же мере. На миниатюре, запечатлевшей его в годовалом возрасте, это был точнейший слепок с его матери: легкие золотисто-рыжие кудри, голубые с прозеленью, необыкновенно умные глаза, нежная, без веснушек, кожа. Последнее, как я понял, было либо фантазией живописца, коему лично я заказал работу, либо следствием того, что младенцу не слишком позволяли находиться на вольном воздухе.

Если малютка Моргэйн двигался вперед по линии своей жизни, то его бабка – назад.

И вот когда юному принцу исполнилось четыре года и пошел пятый, мне сообщили, что игна Захира уже не способна долее выносить пребывание на ближнем свете.

Монах, что вышел мне навстречу из ее покоев, не обинуясь пояснил мне суть дела:

– Я принял исповедь высокой госпожи, однако отпустить ее главный грех, о коем мы, впрочем, давно знали, – не в моей власти. Пусть хотя бы указательный палец поднимет и шахаду прочтет. Но вы непременно должны ее выслушать, иначе не будет ей на том свете покоя.

Что это было? Я всеконечно понимал, что моя жена, хотя и возлюбив меня куда более других, гораздо выше ценила покойного Хельмута. Моей любви это не мешало, хотя в последние годы к ней припуталась и напрочь ее вытеснила щемящая жалость. Но ничто – ни любовь, ни жалость, ни расчет – не помешало моей жене выносить и воплотить тот чужой план, который, как я обнаружил в тот приснопамятный день, изъязвил всю ее изнутри.

Ибо она лежала совершенным пластом, бледная и мало похожая на ту женщину, с коей я виделся не далее чем неделю назад. Кровохарканье затронуло, казалось, сами ее кости, постоянный жар, как бы ни был он легок, растопил плоть, точно воск, и дыхание ее стало прерывистым, так что ей удавались лишь короткие фразы. Но как она была невероятно красива, несмотря на все ее муки, – много прекрасней прежнего! Насквозь прозрачная свеча, которая состояла из чистого огня…

– Супруг мой, – произнесла она еле внятно. – У меня больше нет времени. Они, братья святого Франка из Ассизи и сестры Энунны, знали куда больше, чем я. Чем я скажу тебе сейчас. Я так устроена, что могла родить лишь однажды. Это должен был быть совершенный ребенок, дитя короля всех времен. У нас с ним… с Хельмом завязывались лишь простые, даже ущербные. Их не убивали, они сами обращались в пищу внутри утробы… как у диких зверей. Никто не прилагал к тому усилий, поверь мне. Такова была моя природа, почему меня и взяли сюда из приморской страны. Один плод, но наилучший. Только накануне его смерти… Прежде чем заточить себя в тюрьму и погубить, Хельм напоследок вошел ко мне и взял грубо, властно. Почти что силой.

И я не ведала, что наше заветное желание уже исполнилось во плоти, пока ты не накрыл меня, как ястреб куропатку, Арм. Не знала, что уже понесла и сохраню. Оттого и суетились вокруг меня перед родами все, кто знал и оберегал. Моя дочка похожа на тебя – это верно. Только это избирательное сродство, а не общая кровь. Сходство, что рождено вашей обоюдной любовью.

Бахира не твоя, но она чистее чистого, Арман. Поверь. Ей ничто не страшно. Я была как удачный бросок костей, она же – тончайший расчет игрока. Или не игрока даже. Оттого ее и стремились воспитать, и вскормили такой сильной, и вручили под конец истинному королю. Прости, что ты не знал раньше, – я была связана обетом. Тебе хотели сказать другие – ты не понял. Пускай и он тоже меня простит…

Кто, хотел я сказать, – Бог или Хельмут? Или оба?

Так отошла моя жена. Будто Моргэйн, придя в разум, перенял из рук ее эстафету. Будто она ждала, когда ее внук утвердится в мире, чтобы с миром самой его покинуть.

В моей душе мира не было.

Нет, разумеется, я не пытался передать свое знание и свою беду моей Бахире и ее мужу – зачем растравлять раны? Не мог думать о ней как о чужой дочери: невозможно. Не сердцем, не кровью из жил – лишь умом верил в слова моей дорогой покойницы.

Однако лишь спустя годы я до конца понял, что тогда случилось и на что я сам подвигнул Ортоса. Я запретил ему один грех, чтобы втолкнуть в другой, куда больший и безвыходный. Ради моей чести – и бесчестья, выгоды – и убытка.

Но пока я лишь думал, правду ли сказала мне моя Китана, вольно или невольно сделала она это и верно ли истолковала то, чему ее научили. Мы не склонны менять свои мнения, всосанные с младенчества, – а мое мнение на сей счет было вестфольдским. Кровосмешение – это грех, плод его греховен вдвойне и втройне. Поздно было говорить о том с моей прекрасной матерью и святейшим отцом, размышлял я: возможно, они и они были живы, но навряд снизошли бы до земных несчастий.

И вот я ждал и размышлял. Подстерегал случай.

Моего внука, пока единственного, любили и почитали за ум и красоту, да и просто за то, что он был мал. Прирожденный колдун, говорили о нем без тени осуждения: притягивает к себе мир и любовь так же просто, как дышит. Одни восторги и ликования попервоначалу влеклись за его именем. А над его младенческим челом незримо витали три короны: франзонская, вестфольдская и готийская.

Тем временем подросли, обучились и возмужали мои старшие сыновья, близнецы Джалал и Икрам. Назвали их не по обычаю, не «раб такого-то», а прямым Великим Именем, разделенным надвое, но так Турайа настояла. Были они куда смелее и решительнее меня, да и сестру свою единокровную любили без памяти. И характер их был сходен с именами: гнев и великолепие. Не было никаких сомнений, что уж они-то – истинно мои дети: голубоглазые, худощавые, крепкие в кости. Их длинные светло-русые косы указывали на высокую степень посвящения: новички отращивали волосы, не разделяя на пробор, и лишь много позже собирали в одну туго заплетенную боевую прядь.

Еще через два года мы трое поняли, что подросший Моргэйн оказался не вполне ко двору, как в свое время его отец: слишком хорош собой, слишком упрям и необуздан, слишком нерасчетливо добр.

И тогда мне пришло в голову, что у франзонской и вестфольдской мелкой знати давно бытовал обычай воспитывать отпрысков мужского (редко – женского) пола в чужих, более властных дворянских семьях в качестве пажей или отроков для услужения. Иногда старшего ребенка из богатой семьи отдавали в бедную, даже попросту крестьянскую или ремесленническую малую общину, чтобы он учился понимать тяготы будущих вассалов. Всё это перекликалось со скондийским обыкновением брать от покоренных или не вполне дружеских земель юных аманатов, заложников мира: не ради того, чтобы убить их в случае непокорности их родни (это был ожидаемый, однако самый крайний исход), но дабы вскормить в таком ребенке союзника и друга.

Я вступил в переговоры с его родителями. С королем Ортосом, что снова задействовал себя (жаргонное словцо) в некоем кардинальном и эпохальном сражении. Иначе говоря – ввязался в очередную благую глупость. С королевой Библис, что сетовала на обстоятельства, сделавшие ее, вторично брюхатую, соломенной вдовой. (Солома, впрочем, была золотая.) Она же через своих доверенных людей пояснила, в чем суть проблемы. На одном из морских островов горемычной Готии был небольшой храм некоего святого отшельника по имени Колумбан, который при жизни славился множеством чудес, да и по смерти продолжал исцелять всех без разбору. Многочисленные паломники привыкли путешествовать туда без особенных проблем, однако последнее время их малые кожаные кораксы повадились обирать и пленить какие-то непонятные им пираты. Хотя в благочестивое путешествие не полагается брать какие-либо ценности, этим кое-кто пренебрег. Помимо прочего, таковой ценностью могли быть сами благородные пилигримы, нередко – выходцы из богатых семейств – хотя пока, на счастье, разбойники о том не догадывались. Вот Король Вестфольдский и прочая, и прочая – и захотел как следует показать разбойникам свой норов. Влез в мелкую, но затяжную войну, откуда не собирался пока возвращаться: супругу же оставил регентшей при наследнике.

Нет, она не могла, конечно, решать за мужа. Не хотела она и расстаться с сыном и первенцем на несколько – один Бог знает, сколько – лет. Так и написала. Тем не менее, когда я появился на пороге ее загородной резиденции сам и тонко намекнул, что она… что ее регентские дела, очевидно, и помешали ей стать у одра матери и выслушать откровения последней, а позже – навестить хотя бы материнскую могилу…

Она восприняла всё сказанное мною, – приняла полно и верно. Не думаю, что нашу Библис хоть как-то взволновала история с предполагаемым отцовством Хельмута, но воспринять меня как эмиссара дорогой покойницы она смогла без больших трудов.

– Моргэйн бредит кровными лошадьми, – сказала она, – и оружием скондийского образца. И теми письменами и рисунками, которые ты, дэди, мне показывал и отдал в подарок. Отца он почти не видел, меня слушается, а о тебе говорит с упованием и восторгом. Тебе будет совсем легко его увезти, да и мне оправдаться перед Ортосом – немногим труднее. Мой супруг уже гневается и упрекает меня, что я-де не отлепляю сына от моих юбок.

В самом деле, только услышав, что за ним приехал его скондийский дед, почтенный Арми-баба, мальчик выбежал навстречу, разметав мамок, нянек и учителей, и полез поверх моего стремени, как шустрая обезьянка. Я подтянул его наверх и всадил перед собою в седло с широкой лукой. Так и отправились со двора: посередине я со внучком, по бокам мои сыновья, кругом моя почетная – и весьма умелая – охрана.

Тут надо кстати заметить, что сам двор был как раз моим. Я таки вручил – или всучил – свои аббатские владения в приданое Бахире, хоть она и заявляла, что их не примет. Ради сына, однако, приняла.

Обоз юного принца Моргэйна Вестфольдского, светского аббата Фрайбургского по совместительству, нагнал нас через день. Мне показалось, что кое-какие лица сопровождающих мне незнакомы или, напротив, напомнили кое-что давнее и хорошее. Но это сразу улетучилось из моей головы: к тому времени мы держали путь к восточной границе между Вестфольдом и Скондией. Далее, с некоторыми особенными хлопотами через границу – и прямиком в горы.

Наши хребты и вершины обладают свойством красть расстояние и сжимать время: это чуждо западному образу мыслей. Тебе кажется, что ты рядом с ними – а предстоит еще неделя трудного пути. Ты теряешь всякую надежду увидеть горы – и как раз в этот момент одна из них обрушивается на твой взор всею замшелой тяжестью.

Наши крепости так же непохожи на западные твердыни, как скондийские горы на холмистые равнины вокруг Фрайбурга и даже Вробурга, водруженного на мощное каменное основание. Тамошние замки горделиво попирают землю своими круглыми зубчатыми башнями и выложенными по ниточке стенами и до самого малого своего камешка не прячут своей рукотворности. У нас служат крепостями сами горы и горные перевалы. Полые внутри скалы и циклопические перемычки между ними, туннели, прорытые в граните и базальте гигантским земляным червем. Огромные массы перемещенной мягкой породы, туфа, мела или известняка, которые уж давно успели зарасти травой и кустарником, а то и деревьями, и принять свой естественный вид. Подземелья, созданные человеческим трудом, который лишь довершил и укрепил то, что создано глубинными потоками. Кровеносные жилы и грубая кожа нашей матери Геоны-Эрешкигаль. Самого матернего тела эта совместная деятельность не касалась, оттого люди еще более казались дерзкими букашками, которые точат свои ходы поверху. Но белые навершия крепостей, венцы гор, уподобившие себя вечному снегу и льду, превозмогали всю нашу робость и всё смирение. Они обладали именами, достойными своей мощи: Аламут, Эребус, Машиаф, Русафа, Кхаваби, Кайлат, Маникьа, Кракен, Шастельнуар. Именами горных пиков и кряжей.

Туда я и ёез мое милое дитя.

Знак IX. Филипп Родаков. Рутения

– Я так понимаю, Арман твой этого мальца похитил под удобным предлогом, – сказал я. – Чтобы тем самым создать проблему с престолонаследием.

И запил громоздкое словцо зеленым чаем из фарфорового бокала. Надо сказать, что мамочка моя, да и бабушка называли так не рюмки, а высокие чашки грамм этак на четыреста, с ручкой, блюдцем и позолотой по белому краю того и этого.

– Ты забываешь, что он ждал, пока Моргэйну не появится замена. Иллюзорное для него утешение – но всё-таки. Может быть, считал он, то будет девочка, которая разорвет своим браком замкнутый круг. Или мальчик, но не такой светоносный, как королевский первенец. Заурядный работник на троне. И потом, наш Амир нюхом чуял любовника около чуть потускневшей Библис. Вполне очевидного и даже своего доброго знакомца. Нет, тому, кого он забрал, никак не могло быть соперников.

– И все-таки знал он, чего конкретно добивался? В монахи, что ли, мальца обратить, чтобы вредоносного приплода не получилось? Или если не покрестить, то похерить? Колись, братец: ты ведь за тамошними кулисами стоял.

– Меньше всего, – сказал Тор не спеша, – хотел он сделать внуку что-то плохое. Может быть, ему вспомнились три почтенные грации, что хотели забрать Бахиру еще в детстве, и он решил не ошибаться вторично? Меня там не было, это позже…

– Они тебя взяли в охрану? Когда увозили Моргэйна?

– Не меня, а мою лучшую половину, – Тор ухмыльнулся. – И не они. И не совсем взяли, скорее – получили в придачу. Ты что думаешь, Билкис так просто оторвала бы сынковы лапы от своей королевской юбки? Да еще вместе с клочком гербовой парчи?

– И он полагал, что сумеет по ходу дела ваять из ребенка то, что хочется ему. В смысле – то, что нравственно, пристойно и отвечает законам добра и блага.

– Угм, – он кивнул и отставил бокал в сторону, к тому же перевернув его на блюдце днищем кверху. Мол, не хочу и не буду больше. – Вот все они таковы! Нет, чтобы наблюдать и чуть подправлять естественный ход вещей – так им непременно хочется на своем настоять. А понимают это свое они чисто по-человечески – снаружи, а не изнутри, как прочие теплокровные. Со стороны шкуры, а не плоти и сердца. Ладно, подступайся давай к нашему главному делу. Открывай обложку. А то еще много знаков осталось – куда больше, чем нам времени отпущено.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Я не хотел везти моего внука в столицу даже на несколько дней, памятуя, что Вард-ад-Дунья, город его матери, раздольный, цветущий и нестрогий, налагает на любого и каждого свою несмываемую печать, подобную хвостовому оперенью павлина. Сколько радостей познал я там – и как жестоко они меня обманули впоследствии… И кроме того, там мой внук сразу бы собрал нелегкую дань восхищения и раболепства, ибо в нем бы увидели если не царского, то, по крайней мере, – высокородного младенца. Это было бы жестоко и впоследствии обернулось бы пущим разочарованием. Праведно ли было – так обмануть его, это дитя сокровенной лжи?

Также в прекрасной Вард-ад-Дунья мне и моим сыновьям преподали начатки телесного мастерства и особенной учености тех Братьев Чистоты, которые развивали Творящий Ум. Это перекрыло мне – возможно, и им – путь к Высшему Разуму, хотя высоко вознесло в людском мнении. Оттого я не хотел, чтобы Моргэйн попал в ту же ловушку, что и я. Ведь когда-то я мнил себя – после всех изматывающих уроков – достигшим высших степеней ханифитского совершенства! Однако опасения мои были напрасны: мальчик, едва завидев горы, буквально порывался к ним, и наша маленькая кавалькада прошивала знаменитые скондийские сады точно иглой.

Нет, Моргэйн видел сады и восхищался: попали мы в пору, когда только наливаются плоды, а это самое заманчивое зрелище для мальчишек всех возрастов. Мы рвали темно-красные яблоки и почти такой же величины лиловые сливы прямо с седла и ели, стараясь бросить косточку или кочерыжку подальше от пути. Работающие каторжники выпрямлялись и долго смотрели нам вслед – никто не понуждал их торопиться, уж такая была здесь земля. Моя земля…

На подступах к горам сады постепенно обращались в леса, но ухоженные, свободные от валежника и сухостоя и тоже плодоносные: лещина, куманика, под укрытием горных склонов – абрикосы, фисташки и цитрусы, а также огромные ореховые деревья двух видов: греческого и маньчжурского. Как говорили мне друзья, названия были отчего-то рутенскими, во всяком случае, напоминали о происхождении из недостижимых для нас земель.

– А где находится островная земля Ямато-Э и просторная желтая земля сунов? – непрестанно выяснял у меня Моргэйн.

– Когда выучишься – может быть, увидишь, – отвечал на это один из его дядьев. – Я вот был там – недолго. Для тебя, малец, пока и наша Скондия куда как широка и раздольна.

– И ведь еще ты Готию не видал. И Вестфольд, – подхватывал другой. – И по морю в дубленой коже не бултыхался, как я сам. Без руля и без ветрил, на паре коротких вёсел.

– А увижу – когда меня в скале запечатают? – спрашивал мальчик с некоторым унынием, но и со смехом. – Не раньше?

Ведь я не скрывал от него, что учение будет тяжким, хотя и весьма почетным. Спрашивал, переспрашивал и обсуждал с ним это всю дорогу – он обладал на редкость живым и сильным умом.

– Я хотел бы показать тебе прямую дорогу к силе. Не торную, но трудную. Стать Рыцарем Пустых Земель, Горным Львом, Господином Моря – ты хотел бы этого?

А какой юнец не захотел бы…

– Как ты, Арми-баба?

– Нет, куда лучше.

– А видеть тебя я смогу? И маму? И короля-отца?

Запомним очередность и оттенки голоса на будущее.

– Сможешь, я думаю. Меня – точно. И маму. Никто не захочет разлучать тебя с теми, к кому ты будешь возвращен.

– А я сумею стать Львом? И Пустынником? И Морским Кречетом?

Откуда он взял последнее? Не от меня и не от Джалала с Икрамом.

– Тебе будет дана такая возможность, а это немало.

Да, подумал я, и эта возможность помешает тебе занять престол. Но ладно, там еще будут дети: от разврата или от закона. И, возможно, куда лучше, если от разврата, да простит меня Всевышний, Всемилостивый и Всемилосердный!

Так разговаривая, мы прибыли в одно из селений, расположенных на подступах к перевалу. Сам перевал был проходим в сухую погоду постоянно, зимой три дня в сорокадневие, когда особые мастера вызовут на себя лавину и расчистят тропы от павшего вниз снега, а в период дождей – никогда.

Мы ехали не в Аламут, самую мощную и неприступную крепость нашего Братства, где были собраны весь цвет чалмоносного рыцарства и вся элита укрытой плащом учености. Нет, наш путь лежал, как мы сказали местным проводникам, в следующую за ним твердыню: Ас-Сагр. Куда более потаенную и, по слухам, еще более преисполненную святости. Проводники не стали нас разубеждать, но, как мне показалось, не начали отговаривать лишь по причине некоей боязни.

Путь наш был труден: лошади, кованные на все четыре копыта, оскальзывались на узких и крутых тропах, и добрую половину пути их пришлось вести в поводу. Вьюки и вообще пришлось бросить на попечение местных жителей – старший проводник пообещал, что они сумеют доставить в замок всё разрешенное немного позже. Однако мне показалось, что Моргэйн перенес лишения беззаботнее всех – и не по одному тому, что был так юн. Он проделал значительную часть пути пешком, а в седло или на руки и вообще не просился.

Наконец, Чертог Скалы показался перед нами во всем величии…

Или нет. Вначале мы увидели смутно белеющую вершину, снег на которой был покрыт пятнами, что слагались в некую непонятную надпись. Затем у самых наших ног открылась какая-то странная выемка в почве: здесь земля точно рухнула внутрь, открыв некое подобие древних, позабытых людьми ступеней. Нас освободили от лошадей и почти под руки завели внутрь. Оказалось, что наши опасения не имели под собой почвы (хотя следовало бы сказать наоборот): спуск оказался полностью расчищен, хотя в самом низу нас ждала утрамбованная глина немного деревенского вида. Коридор, по которому мы двинулись дальше, был ярко освещен пламенем, вздымающимся из полукруглых каменных чаш, что были вырублены прямо в скальных стенах и наполнены, судя по отсутствию копоти, чистейшим земляным маслом. Своды, как ни странно, были рассечены неким подобием нервюр.

Здесь дорогу нам заступили стражники и учтиво попросили назвать цель прибытия и чуть позже – просьбу, которой мы хотим обременить шайха Яхъю.

– Мы привели ученика, – ответил я. – Это наша цель и одновременно просьба.

Тотчас же они выразили готовность расступиться, но до того попросили отдать им всё наше острое железо. Я этого ожидал и понял правильно: если ты и твои спутники по своей сути – совершенное живое оружие, вся проблема лишь в ожидаемом знаке кротости и повиновения. Не слишком лестно, однако: наш Моргэйн скривил отчетливую гримасу, когда протягивал здешнему стражнику свой кинжальчик, обложенный серебром. Потом нас вывели наружу по такой же лестнице, что и та, которая вела внутрь. К моему удивлению, шахта открылась прямо в пологую стену обширного и глубокого рва, одетого базальтовыми глыбами, что были подогнаны стык в стык. Вода в нем, однако, пересохла, лишь зловонная темная полоска змеилась по дну, далеко внизу, и на ту сторону, кажется, легко было перебраться и без хилых мостков, которые при нашем появлении выдвинули с того склона.

Снова нефть, подумал я. Кольцо охранения. Если поджечь – и вода не ему будет помехой, огонь растянется тонкой пеленой. Такое я уже видел…

Нет, не видел вовсе.

Ибо то был поистине не замок, не крепость, а Чертог.

Поднявши взоры горе́, мы уловили его в наимельчайших подробностях: островерхие, шатром, башни, стрельчатые окна, вокруг которых вился растительный орнамент, арочные ворота, одетые как бы сверканием серебристой рыбьей чешуи. В следующий миг я решил, что передо мною мираж: в лощине меж двух высоких холмов – либо дальняя, чуть розовеющая нагая вершина, либо сгусток тумана или застывшее облако. Лишь отойдя от первого, ошеломляющего впечатления, мы, наконец, поняли, что это не гора и не рукотворное строение, а нечто третье. Не только внутри, но и в наполовину обнаженном склоне некогда проточили десятки жилых нор. Следующие столетия связали их внутри переходами, слили с лабиринтом каменоломен, подняли потолки и выпрямили стены, а снаружи между делом иссекли из камня бесподобное по красоте и изяществу убранство, которое подчеркивало и оттеняло то, что солнечный свет и прихоть воображения открывали в известковых выступах, наростах и изгибах земной коры.

– Ой, – пискнул Моргэйн. – Мясо каменное, а скелет из серого кирпича.

В само деле, теперь нас повели по широким проходам, в точности напоминающим неф христианского храма: однако это было не простой отделкой, но крепежными лесами, даже контрфорсы были заведены внутрь. И насчет кирпича мальчик ошибся, что было, в общем, простительно. То были великолепно обточенные гранитные блоки раза в четыре больше тех, что франзонцы обжигают из рыже-красной глины.

Разместили нас и наших слуг, однако, не в подобной храмине, а в небольших, сияющих чистотой и комфортом комнатках, где было все, кроме дневного света и шума. Точнее, здесь были призраки былых звучаний и тихий отблеск масляных светильников, зажженных днем от круглого стекла, наполненного водой. Тут мы поели, отдохнули и провели ночь.

Наутро сразу после предписанных омовений и горсти медовых фиников на завтрак за нами пришли: за мной, моими сыновьями и нашим мальчиком.

– Белый шайх Яхья ибн-Юсуф примет вас и выслушает, – произнес худощавый человек в широком темном одеянии. Бледное лицо его четко выделялось на этом фоне.

Мы четверо пошли за ним: снова циклопические своды и порталы дверей, жилы нервюр и почти скрытые от взгляда ходы и отверстия воздушных колодцев. Легкие сквозняки указывали на эти продухи почти с несомненностью. Для чего они служили еще? Для подслушивания? Для тайных передвижений под каменной кожей?

Зал, куда нас пропустили, казался не таким уж огромным – в отличие от прочих помещений, больших или малых, его создал свет, что струился из крошечного отверстия далеко верху, переливался по сталагмитам внутри купола и рушился наземь изобилием струнных колонн.

– Как наверху красиво, – шепнул мне внук, покрепче сжав мою нагую кисть своими пальчиками. – Точно роза с живыми и прозрачными лепестками. Ты ведь рассказывал, бабо, что под розой говорят всякие тайны?

– Тихо, малыш. Мы не одни.

Тут я увидел, что это и вправду так и что именно оттого – а не от зрелища красот – волнуется Моргэйн.

Точно посередине, под той самой розой, сотканной из камня и света, восседал человек. Ничего, кроме широкой подушки из кожаных лоскутов, не отделяло его от грубо отесанных плит пола. Удивительная одежда: широкий синий балахон, скрывающий под собой фигуру и отчасти изображенный внизу угловатый лабиринт, и чалма – не просто белая, ее цвет точно растворил в своем молоке радугу. Концы обмота плотно закрывали плечи, шею и лицо, оставив лишь малую щелку для глаз, как во время самого сурового и длительного траура. Подобные фигуры шествуют за погребальными носилками, укрытыми синим халатом или покровом; однако при виде именно этой мне не пришла в голову ни одна скорбная мысль. Благоговейный страх – да, его я поначалу испытал. И восторг от того, что этот человек заговорил.

Его мелодичный, ровный голос был мне явно знаком: ни мужской, ни женский, ни живого человека, ни мертвого. Хотя как именно должны говорить с нами те, кто ушел не до конца?

– Здоров ли ты и благополучен, Амир Амиров?

– Я здоров.

– И, я думаю, счастлив в чадах и домочадцах, успешен в делах и свершениях. Если ты счел мое любопытство недостойным – его не было.

– У меня всё благополучно, как, надеюсь, и у тебя, шайх Яхья ибн-Юсуф.

– Я тоже на это надеюсь. Что привело тебя в Ас-Сагр?

– Нужды моего родного внука, принца Моргэйна.

– О-о. Ты в самом деле привел своего мальчика мне, Амир Амиров?

– Я хотел отдать его нашим Братьям. Если он не передумает.

– Вот как? – Некий сдержанный смех, непостижимое озорство проре́зались в величавой интонации. – Моргэйн, какого ты мнения обо всех этих делах, что вершатся за твоей спиной?

– Я не знаю всего, твоя Белая Светлость. Хочу узнать.

– Отличный ответ, юный королек! Что же, как издавна говорится, нам вручают мягкую глину, чтобы мы поместили ее на гончарный круг и поставили в печь для обжига. Чьи будут руки и какой огонь – нас обыкновенно не спрашивают. И ты не спросишь, Амир Амиров?

– Я прошел три ступени той лестницы, которой не предвидится конца. Не знаю, остановился я или пережидаю. Но что хорошо для меня, то хорошо и для моего юного родича.