Текст книги "Меч и его Эсквайр"

– Красиво. А теперь говори про губы.

– Они как грозовой бархат над тугой океанской волной. Точно коралловое кольцо вокруг Острова Блаженных.

– Ты хвалишь те или эти?

– И те, и другие. Те, какими ты не говоришь… или те, какими говоришь слишком красноречиво.

– Хочешь, я поцелую тебя ими?

– Ты уже целуешь. Слишком сладко… Слишком крепко – до боли и помрачения. Яхья знал. Учил меня. Он в самом деле был наполовину из ваших?

– Не совсем. Когда мать и отец – из двух разных народов, отпрыски никогда не делят родительское достояние на равные части. Но хватает и малой части моря в жилах, чтобы Народ Суши тебя возненавидел.

– Он не хотел и не имел ребенка от меня, да и я был слишком мальчишкой для подобных вещей.

– У мужчин такое редко получается.

Обоюдный смешок. Это я смеюсь или…

– Ситалхо. Ты от меня тоже никого не получишь.

– Почему?

– Знаю. Одной любви мало. Нам, семени Хельма ал-Вестфи, нужна беда на нашу голову. Хотя бы нарочно поранить себя.

– Как твой отец? Я не хочу такого. Лучше любить нежно… Медленно….

За стеной: «Аххх…. А-аххх….» Шелест, переходит в гул, гул – в грохот, грохот – в прерывистые блаженные стоны.

– Ты пойдешь со мной вглубь моей страны, Ситалхо?

– Нет, я же сказала. Я получу от тебя… Нет, если я получу… Все равно: нужно кому-то оставаться с ба-фархами.

– Никто из ваших со мной не пойдет.

– А зачем? Нас много и здесь, и там. Мы будем всё время встречать тебя на твоей дороге, властитель Моргэйн. Иная коса – от конца до начала – плетётся из всё большего множества прядей.

Знак XV. Филипп Родаков. Рутения

– Ни фига я мирок породил, – сказал я Тору. – Только не внушай мне, что тут обошлось без чародейства и волшебства. Не поверю.

– Братьев Стругацких начитался, – покачал он головой. – Да ты подумай! Когда это ты фэнтези любил? Просто госпожа Эстрелья отменно разбирается в наркотиках, грибных отварах, белене и прочих дурманах, вот и намешала господину Шпинелю всякого-якого.

– Тогда, значит, всё, что он увидел и ощутил, – это сексуально окрашенная галлюцинация? Вранье?

– Не сказал бы. Конечно, Моргэйн погуливал-таки на обе стороны, пока не встретил свою милую. Это у ба-нэсхин в порядке вещей – секс там просто одна из форм доверительного общения. Однако Фалассо и Ситалхо – истинные близнецы, а между близнецами, по признанию истинных авторитетов, существует безусловная мистическая связь. А сам Арман, хотя и не настоящий дед своему любимому внуку, свободно мог чувствовать его сквозь время и расстояние благодаря обоюдной приязни. Эстрелья только усилила и активизировала эту интимность. Нам с тобой, кстати, достаточно знать, что все произошедшее – правда, а в этом я тебе поклянусь. И насчёт достоверности того, что Арман увидел дальше, – тоже ручаюсь.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Проснулся я с какими-то перепутанными мыслями и чувствами и – о ужас! – таким, каким восставал ото сна лишь в раннем отрочестве, до того, как матушка Марион лично занялась моим душевным и телесным образованием. Поэтому я с лязгом соскочил с кровати, кой-как стянул с себя исподнее и принялся поспешно ополаскиваться из кувшина прохладной водой. Собственно, руки я уже умел высвобождать из подаренных Ортом браслетов, но дело это было долгое и травматичное.

Что это посетило меня, думал я почти всю неделю: обман, морок или ответ на те неудобные вопросы, какие я задал Эстрелье? Касаемо Фалассо я уже решил, что в ее посягательстве на мою плоть нет ни малейшего сомнения. Она легко умела снимать засовы с двери и, по-видимому, надевать и носить парик из своих же состриженных волос, так что границы между моим сновидением и нашей общей явью были изрядно стерты.

По крайней мере, я ждал нового визита моих дам еще с большим нетерпением – а они всё не являлись. Должно быть, у нашей мейсти Эстрельи имеется дом в пригороде Вробурга, размышлял я. И, возможно даже, благодаря королевской милости. Ведь немыслимо всякий раз добираться до столицы из самого Вольного Дома, верно? Этак и на дела времени не останется.

Тем временем я тренировал свое тело, ночью тайком выворачивая одеревеневшие суставы, а днем – открыто понуждая моих стражей прогуливать меня по дому и саду, что они делали с явной неохотой, но и с оттенком страха. По всей видимости, мои патронессы были не из тех женщин, о которых легко забывают.

Явились они обе под вечер восьмого дня и сходу взялись за мое бренное тело. После того, как меня засунули во всегдашнюю лохань, на совесть вымочили в густой травяной похлебке и в четыре руки растерли жестким полотенцем, мне позволено было облачиться в ещё ненадеванный парадный халат: густо-синего атласа, с узором из перламутра и рыбьей кожи.

– Отцу подарили паломники, а он не носит, – кратко объяснила моя мейсти. – Брезгует. И верно делает: такое ведь жрецы ба-нэсхин надевают на праздники. Язычники и кастраты.

И повела меня ужинать. Снова пряности, снова необычные запахи и вкус – я уже понимал, зачем.

Под самый конец трапезы Эстрелья подняла меня с места за руку и сказала необычно холодным тоном:

– То, что я делаю с вами теперь, считается дурной приметой и вообще не комильфо, как говорят в Готии. Но правда и то, что ваш старший друг и мой родной дед нарушил это правило с великой пользой для общего дела. Смотрите.

В дальнем от стола углу на двух стульях лежал плоский сундук – что в нем находилось, я понял еще до того, как Фалассо откинула крышку. Прямой двуручный меч весом ровно в пять с половиной фунтов, со ртутью, залитой в узкий внутренний канал для силы удара. Поскольку ртуть ядовита, а клинок может быть хрупок, на стали пониже перекрестья не так давно стали делать метку: две перевитых между собой змеи. В самом перекрестье клинка и узкой гарды была изображена разогнутая вверх корешком книга.

– Твой?

– Самый лучший из наших. В основном мой. Зовут Кьяртан. Похож на отцов Кларент как видом, так и названием. Кьяро, Клар – «Чистый». В ножны я его почти не опускаю – держу нагим. Заточка и так почти не сбивается.

– А что написано в книге?

Внезапно я понял, что сбиваюсь на патетику. Книгой называют у нас лишь одну из них, а ведать, что в ней написано, означает постичь суть и смысл всего бытия.

– Что написано на этих страницах, – Эстрелья поняла и усмехнулась, – пускай отыщет и прочтет вас само.

Завладела моей рукой и впечатала ее ладонь – не в украшение, нет. В совершенно гладкую стальную поверхность палаческого клинка.

…Рука моя касается лезвия боевой шпаги, выдвинутой из ножен: жест не просто бессмысленный – в моем положении вообще издевательский. Ночь нехотя переходит в утро. Наши противники обладают неким рыцарством… что уж там, куда большим благородством, чем мы. Фосфорная игра света на водной глади, на коже их скакунов, их теле и волосах позволяет им ориентироваться в ночной тьме так же легко, как нам среди ясного дня, и дает им преимущество, которого они пока не хотят.

Ветра нет, нет и приказа рабам ворочать весла. Парусные кьорги и драггары, с округлыми боками и неуклюжей кормой, сбились в неповоротливое стадо внутри чужой заградительной цепи. Ба-фархи несут ее в пастях, сзади них или рядом виднеются крохотные фигурки их наездников: висят на поводе или колышутся близ щеки серьгой. Мой приятель уже пояснил мне, что всё это затеяно не ради атаки – первый же рывок может порвать этим чудищам рты, – но чтобы правильно держать строй и не выходить из него. А за плотным рядом ба-фархов – тяжелые грузовые плоты, крошечные юркие лодки курьеров, сдвоенные ради устойчивости боевые плоскодонки с выдвижным килем. И народу в них – как песка на дне океана, как морских брызг над волнами в бурю.

– У доброй трети – длинные луки с поджигательными стрелами, – говорю я. – Ба-нэсхин пропитывают их смесью, которая может тлеть часа два-три и не гаснет от воды.

Он кивает:

– Уж я-то знаю, сам эту пакость для Мора сочинял. На основе сырой нефти и вареного льняного масла.

– То-то наш принц тебе синекуру придумал: с противником задушевную беседу вести.

– Мне-то что: я в огне не горю, в воде не ржавею, не гнусь перед высшими, не ломаюсь перед теми, кто ниже. А вот у вас на каждом судне пороховой погреб – со здешними морскими лошадками воевать. И нижняя палуба вся им запакощена подчистую. Как решишь, амир-аль-бахр?

– Важно не как я решу, а с какой охотой люди мне подчинятся. Я самый молодой из Ортовых адмиралов, да и прошлое мое не с соленой водой связано. Любовь моряков завоевал, мирный авторитет тоже, но военный…

Так вот и думай, что им больше придется по душе, – он смеется не сказать чтоб радостно. – Резаться в ножи до кромешной победы или поджать хвост под самую ватерлинию.

– Если я потеряю флот, в следующий раз короля Ортоса возьмут голыми руками, – отвечаю я. – Не только ба-нэсхин, живущие по обе стороны морского берега. И твои любимые скондийцы вряд ли опоздают на раздачу.

– Ну, оно конечно, их Орт не пойми на каком основании под себя подверстал, но ведь налогами не давит, пушнины и сухофруктов не требует, вот они и не против. Очевидно, понимают, что у палки нередко бывает аж два острых конца, – отвечает он. – Либо король ее в руки возьмет, либо Амир Амиров.

– Ну, тогда так. На флагмане я приспускаю свой штандарт на треть, флаги на прочих корытах – до половины. В знак уважения к противнику. Езжай к Моргэйну, Хельм, и договорись о парламентерах. Скажи ему, что я готов сдаться и прошу только выпустить корабли с миром и без бортовых орудий, которые Морские – Моровские Люди могут хоть утопить, хоть себе забрать. Кто из моих моряков пожелает, пусть переходит на плоты: подружек себе уж, поди, отыскали на том чертовом святом острове. Или приятелей.

– А своим что прикажешь, Фрейр?

– Я присягал королю, они присягали королю и мне. Моим решениям они обязаны подчиняться беспрекословно, иначе семь раз протяну под килем с петлей под мышками. А что до меня – перед королевским судом отвечу я один.

И снова рассвет, снова тянутся дни. На этот раз их не так уж и много, зато вид у моей благой мучительницы небывало торжественный.

– Я сниму все ваши цепи. Обещаете ничего такого не предпринимать?

– Когда это я шел против тебя с Фалассо, – улыбнулся я.

– Это не ответ. Но уж ладно, обойдемся без клятв и биения себя в грудь. К вам, мой амир, высокие гости. Вернее, гостьи.

Они, разумеется, ждали меня в столовой, среди гобеленов, портретов и зеркал. Мать с прямой спиной сидела в кресле, дочке, чтобы сохранить осанку, пришлось слегка опереться вытянутой рукой о подлокотник.

Эстрелью я не узнал в первый миг оттого, что она была слишком молодой для своих лет. Библис – оттого, что показалась мне куда старше ожидаемого. Хотя, возможно, сие впечатление создал тонкий белый плат замужней дамы, скрывающий волосы и туго обтянутый вокруг скул и подбородка. Тонкий зубчатый венец, надетый поверх плата, пригнул гордую шею, кожа, по-прежнему гладкая, будто выцвела. Даже зеленые глаза померкли и стали как больная бирюза. Богатый наряд из парчи должен был ощутимо тянуть ее плечи книзу, в землю, и мне показалось, что неколебимая осанка – только дань приличиям и хорошая мина в плохой игре.

Но вот дочка… Принцесса Бельгарда.

Может быть, она и была недужна, как говорили за ее спиной. Скорее всего, ей уже объяснили, что ей с рождения не дано знать радости соития с мужчиной, вынашивания и рождения детей. Но как она была прелестна – будто яблоневый цвет на теплом ветру! Белокурая, тонкая, с перламутровой кожей и сияющими глазами совершенно неправдоподобной голубизны. В ней не было ни кровинки, ни жилки от меня – однако я ощутил нашу обоюдную близость так остро, что протянул руку и слегка дотронулся до ее мягких кудрей.

И да: она, эта лучезарная и наивная отроковица, прекрасно видела свой путь. Как нечто нарисованное на облаках: послушница-клариссинка, монахиня, принявшая постриг, самая юная в стране аббатиса новой орденской ветви. Нечаянная вещунья и пророчица. Когда ей удастся отгородиться от нашего мутного, бифокального, двусмысленного мира высокой монастырской стеной, она выздоровеет и окончательно прозреет.

– Здравствуйте, ваше королевское величество. Здравствуй… внучка.

Они улыбнулись обе.

И тут меня нахлынуло…

Эстрелья в жесткой парчовой мантии темного пурпура, что скрывает ее стан и волочится за ней по песку и камням. Осанка пряма, лицо серьезно, волосы забраны в пышную косу. Проходит меж рядов, полных народу, готовится взойти на помост. Так какое-то странное, громоздкое сооружение – огромный сундук, обтянутый тканью? И костры горят по всем четырем сторонам – ясное пламя в бронзовых чашах.

Изображение мигнуло раз-другой и тотчас исчезло. Что это, безмолвно спросил я кого-то: самого себя, Бельгарду. Прошлое или будущее? Или то, чего еще нет на этой земле?

– Прошу к столу. Садитесь без мест, – вежливо прервала Эстрелья наше безмолвное общение. – Как кому захочется – я думаю, наши желания будут согласны.

Четыре женщины. Четыре элемента. Воплощения четырех стихий. Эстрелья – огонь, Фалассо – вода, Библис – земля, Бельгарда – воздух… И я – пятый в этой череде. Так мы вкушали совместную трапезу – практически молча, обмениваясь лишь краткими словами и улыбками.

Когда мои гостьи откланялись и вернулись к своей небольшой свите. Что ждала их в заснеженном саду, а Фалассо и ее госпожой снова стали навешивать на меня узы, я спросил:

– Это невозможно более терпеть. Что было с Фрейром?

– В самом деле хотите знать? Или вам нужно подтверждение уже давно известному?

– Хочу знать доподлинно, – отчеканил я.

– Тогда… Он спас флот, но этим нарушил присягу. Поэтому, хотя его казнили по приговору суда, бесчестия он не принял, семья сохранила его владения и в придачу ей выхлопотали солидный пенсион. Мой Аксель сделал первое, я вто… я только стояла в качестве подручного. Иначе мне было нельзя.

Помолчала, нагнувшись над моими оковами и пытаясь подоткнуть под них мягкое.

– Это ж его мне папаша высватывал. Фрейра. Чтобы не было скандала между вольными людьми…. Я отказалась даже не потому, что Фрей мне был не по нраву, хотя и моложе меня тремя-четырьмя годами. Он ведь отец нашей Беллы. Все об этом догадывались, особенно когда королеву не допустили до прилюдных торжественных родов, а Фрею вложили в ротик звание, до которого ему еще было расти да расти.

– Урия и Вирсавия, – пробормотал я имена из Книги. – Юрайя и Беер-Шеба. Отослать и забыть.

От знакомых созвучий я слегка успокоился. Эстрелья продолжала с непонятной усмешкой:

– Когда он увидел на эшафоте отчима, меня и двух наших мальчишек, он даже вроде как успокоился. Почти семейное дело, однако!

– Но ты…

– Обязана присутствовать еще и как лекарь. Всяко бывает. Меч промахнется или упадет плашмя, искалечит – но жизнь тогда можно и выпросить. Нам такое сразу же запретили.

– Бельгарда знает?

– Конечно. Собирается отмаливать грехи обоих своих родителей: это трудно, однако будет ей в радость. Вы же видели, какая она.

– Да, но Орт…

Тут я сообразил кое-что помимо сказанного и увиденного.

– Мейсти Эстрелья. Эти свидания с близкими, кормление, демонстрация клинка…

– Да.

– Ритуал Примирения.

Сколько раз я сам им руководил в юности…

– Да.

– Это значит…

– Батюшка своего Моргэйна на вас ловит, сьер Арман. Если тот не явится во Вробург с повинной головой и склоненной шеей, то он вас казнит при большом стечении народа. Войны со Скондией, я уже говорила, не начнется, хотя осложнения грядут немалые. Вы ведь фактически сложили обязанности и теперь лицо частное, не так ли? Возможно даже – преступное. Такие дела у нас творятся просто. Клевета – царица большой политики.

– Какая же он стал сволочь.

– Нет, просто меня не с ним было рядом.

Это тоже моя вина, подумал я, Mea maxima culpa….

Семейный обед. Семейный подряд на казнь. Они все дворяне, нам с Моргэйном не будет зазорно…

– Ортос рассчитывает, что его сын придет?

– Король неспособен ни одно дело завершить в мыслях. Увидеть, как говорится, во всей красе. Он и войну с ба-нэсхин ведет не на истребление, а по безмолвному договору. Ни одна сторона не хочет переводить свое будущее имущество на дым и пепел. Так что, я думаю, мы с отчимом для вас почти не опасны.

– А Моргэйну? Мой внук. Он придет?

– Да. Он придет. Он уже пересек границу с Готией и движется ко Вробургу. И все новые франзонские рабы следуют за ним.

Знак XVI. Филипп Родаков. Рутения

– Могу поручиться, что таких острых блюд я не готовил и даже не заказывал, – сказал я Тору. Он в это самое время правой рукой пролистывал книгу Армана, будто стараясь в чем-то таком убедиться под конец записей, а левой впопыхах засовывал в рот остаток духовитого зернового хлеба, щедро смазанный неким сырным продуктом и посыпанный всякой травкой. Надо сказать, что вдвоем мы умяли цельный батон.

– По-французски сэндвич, по-англицки бутерброд, по-рутенски бутыльврот, как вроде говаривал друг мой Аркадий. Аркадий по жизни говорил очень красиво и, что главное, верно. Эпоху на том составил.

– Это ты к чему?

– Да к тому, что таких бутербродов здесь и теперь не делают – остались одни бигмаки. Эй, ты там не вздумай самому заглядывать в конец задачника. По моим горячим следам. Неинтересно будет разгадывать и распутывать…. Ну чего, поехали дальше?

– Погоди. Я не стремлюсь к концу просто оттого, что ты не все непонятки мне объясняешь. Ты чего – на два фронта работал? Это я про Фрейра.

– Нет, там же Аксель был.

– Где? Вот идиотище. Я ж не об этом, а о том, что было раньше. Друзья там какие-то с адмиралом…. Ага, до гроба.

– Знаешь, я всегда был другом всех вообще хороших людей – неважно, воображали они себя противниками друг другу или нет.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Тело моей сестры – вернее, те угли, что от него остались, – похоронили в склепе рядом с могилой рыцаря Олафа. Так сказала мне служанка из местных, когда я обмолвился о святых хранителях города. Раньше я как-то не замечал никого помимо обоих цепных псов, а теперь обнаружилось очевидное: мою пленную персону обслуживает целая бригада местных жителей, которые приносят еду и стираное белье, а уносят грязные судки, миски и тряпки. Пыль с тяжелой мебели и ковров, к сожалению, приходится удалять на месте, а то бы и мою случайную собеседницу не пустили дальше черного хода. Живут все эти люди в стене цитадели, но не на месте, а вместо дешевых куртизанок, лекарей и исполнителя приговоров. Прежнее стерлось и заросло мхом, его тут даже и не вспоминали.

Тогда как же Эстрелья: роскошествует здесь на правах побочного королевского отпрыска? Чудно́…

В следующий раз я спросил ее саму.

– В гостинице, – ответила она. – Не хочу иметь здесь никакой неподвижной собственности.

– Почему?

– Так.

Время двигалось рывками: то застывало в оцепенении, то рывком подвигалось вперед, кажется, на месяц. Визиты гостей прекратились, сны – тоже.

Но однажды ранней весной Эстрелья, придя ко мне в спальную комнату и заперев задвижку изнутри, сказала:

– Он уже на подступах. Фалассо говорила со своими родичами.

Морская дева лишь кивнула. На слова она никогда не бывала щедра.

– Тогда что?

– Я так понимаю, что вы изрядно натренировались в ношении тяжестей и окончательно победили назревающий артрит.

– Не очень. Полторы минуты на каждую руку и две – на ногу. И суставы ноют.

– Торопиться, я так думаю, не понадобится. Моргэйн явно придет не сдаваться, но и мы имеем свой собственный резон. Я ведь говорила? У него лишь такие, как Фалассо.

– Женщины?

– Когда вы только отучитесь от наивности! И те, и другие. Все – лучшие бойцы Моря, которые под благовидным предлогом осели на земле, причем у хозяев, которых им легко было перетянуть на свою сторону. Иногда – запугать.

…И настал день. Праздник Весеннего равноденствия, который так почитают в Скондии и так не любят в здешних местах. День зачатия Моргэйна – блистательного принца и франзонской беды.

Армии короля и его наследника встали друг против друга на поле близ города. Точнее, встали одни королевские войска.

Меня, без оков, но под бдительным присмотром Эстрельи, Фалассо, Акселя и десятка неопознанных личностей доставили в королевский шатер, установленный в стороне от первых рядов и в относительной безопасности. Оттуда я и видел это.

Ба-нэсхин двигались по талому снегу и короткой траве проплешин как море, как легендарный девятый вал, как наводнение, что неторопливо заливало всю округу. Всю страну. Весь мир. У них не было кавалерии – одни пешие, но даже издали их неуклонное, слитное движение поражало своей непреклонностью и особенной, устрашающей грацией.

Всадник был один. Принц Моргэйн.

На спокойном караковом жеребце с белой проточиной на лбу, в белых носочках и чулках. Наголовье было волосяное – так обряжают тамошних ба-фархов – и с виду неказистое, как и темный наряд моего внука, призванный подчеркнуть бледное пылание волос, выбивающихся из-под шлема. И за спиной у него, с рукоятью, торчащей выше головы и касаясь концом ножен лошадиного крупа, висел меч в слегка потертых ножнах.

Торстенгаль.

Король Ортос на могучем и злом сером мерине выехал навстречу ему в первые ряды. Он весь сиял в злате и пурпуре, как говорили древние: узкая золотая коронка на шлеме, золотая инкрустация на доспехах, багряная мантия, накинутая поверх всего, оторочена мехом красного зверя. Мехом всего-навсего непостижимо ценным: куньим, по-моему. Бывают красные боровые лисы и красные волки равнин, но это совсем иное…

Со своего места я, окруженный своей небольшой и достаточно странной свитой, видел и мог оценить практически всё.

Они сошлись. Поклонились взаимно.

– Я хотел прийти один, отец мой король, – сказал Моргэйн, – но твои новые верноподданные пожелали сопровождать меня. Им ведомо, что у тебя в гостях мой дед и воспитатель и твой свекор, почтенный амир амиров Арман Фрайбуржец, и они горят желанием увидеть его.

– Думаю я, что и ты куда больше хотел свидеться с ним, чем со мной и моими воинами, – ответил Ортос совсем невыразительным тоном. – Иначе бы поспешил, когда тебя впервые призвали.

– Я учился, король-отец, – ответил Мор учтиво. – Тому, что ты позволил мне узнать.

– Как поднимать мятеж против законного владетеля.

– Дальние ба-нэсхин – не твои и не мои. Однако принять мою защиту они склонны.

– А те, кто стоит за твоей спиной лицом к моему войску? Они тоже не бунтовщики?

– Они и их покровители – моя почетная свита.

– Вооруженная.

– Да. В основном – крепостью своего тела. Ни я, ни они не хотят войны. Не желали ее начала, не стремились к продолжению, но жаждут конца.

Я видел, что это правда. Тогда зачем…

– Отец мой король, – проговорил Моргэйн веско и очень спокойно. – Ты пошел на мирный народ: вначале пренебрегши этим, потом, убедившись в том, что стремление к спокойной жизни не противоречит умению ее защитить, – не поверив тому. Теперь близится час, когда народ пойдет на народ. Я восстаю против этого всей силой моей души. Кто бы ни назвался моими людьми, кем бы ни были твои воины – их судьба стать одним великим целым. Зачем ничтожить это целое?

– Чего ты добиваешься своей велеречивостью, ты, жрец конопли?

Моргэйн покраснел.

– Во-первых. Я здесь – так отпусти моего родича.

– Клянусь, что у меня и в мыслях не было причинить ему настоящее зло, хотя он клюнул меня в самое сердце. Но пока ему будет безопаснее за моей спиной, чем за твоей. Ты веришь?

– Верю.

– Говори дальше.

– Во-вторых – главная моя цель. Отец мой король! Ты винишь меня в мятеже, я тебя – в жестокости и безрассудстве, недостойных истинного повелителя. Мы готовы погубить своих людей, и это почти неотвратимо. Но даже если мы уговорим оба полчища разойтись – разве ты захочешь отойти с миром от Людей Морской Радуги? Разве они покорятся тебе – когда они еще не начинали теснить тебя всей своей силой? Вот что я решил про нас обоих. Если нам выйти перед рядами с оружием и положиться на Суд Божий? Кто победит – тот и властвует сам и в своих потомках. Того и будут оба царства: земли и моря.

Священный Божий Суд.

Нет, тогда я не понял всего. Или понял – но лишь тогда, когда Эстрелья, тихо ахнув, на миг прикрыла щеки обеими ладонями, точно простолюдинка, и тотчас уронила назад.

– Ты моя плоть и кровь, – заговорил король после долгой паузы. – Но я согласен. Дай мне свою левую перчатку.

Левая – вызов. Правая – вассальная клятва. Я знал. Все мы знали.

Но, оказывается, знали не всё.

– Позвольте мне сказать, – послышался из-за моей спины этакий… невзрачный голосок. – Пока не совершилось то, чего уже не поправишь никаким законом…. Пропустите, будьте так добры.

И на авансцену вышел некий старичок в дряхлом чёрном сукне и остроносых прюнелевых башмаках. Однако поверх заношенного плаща сияла отлично надраенная золотая цепь толщиной в девичье запястье, а пряжки на старомодной обуви когда-то были серебряными.

– Ваше королевское величество и ваше королевское высочество, – обратился он к ним обоим. – Возможно, вы обо мне слышали, может быть, и нет. Я главный летописец города Вробурга и верховный держатель его закона, находящийся в отставке. Имя мое и былое прозвание – Энгерран Осудитель. Быть может, господин наш король и его наследник не уяснили себе, что владыка по праву, то бишь преодолевший суровый обряд, через то становится лицом безусловно священным и неприкосновенным. И хотя Его Величество имеет право выйти на поле в одиночку, однако ради Суда лучше бы ему выставить на поле своего заместителя. Ибо сразивший короля не в бою и не по воле слепого случая считается покусившимся на монарха или вовсе его убийцей. Хотя участь того, кто сразит короля в бою, почти так же незавидна. Усекновение головы.

– Что он несёт? – проговорил я, не оборачиваясь. Эстрелья только стиснула мне руку.

– За себя я привык отвечать сам, – пробурчал король себе под нос. – Не хватало еще стороннего человека подставлять.

– Наследное же право его высочества не является столь же неоспоримым и непреложным: в данном споре он выступает как простой дворянин, пусть и высокого ранга. Поэтому, принимая вызов на суд чести или даже на суд высших сил, господин наш Ортос тем самым дает согласие не на одну лишь свою гибель, только в некоей степени вероятную, но и на совершенно неизбежный позор своего антагониста. Участь же последнего нимало не зависит от того, признает ли Бог его правоту, ибо в данном случае Бог вынужден будет взять в десницу Свою неподобающее Ему орудие. Усугубляет вину сего орудия еще и то, что именуется на языке правосудия кровной связью первой череды, или ступени.

– Сьер Энгерран, вы не можете сказать просто и кратко, чтобы уж последний недоумок среди нас понял? – спросил Моргэйн, дождавшись, когда тот вынужден будет сделать паузу для того, чтобы набрать воздуха в хилую цыплячью грудь. – Мы с отцом неплохо изучили законы, которые касаются нас непосредственно.

Тот нисколько не обиделся.

– Говоря языком простонародья, королю ничего не сделается, кроме раны и относительно лёгкой смерти, – покачав головой, ответил тот. – А вот покусителю грозит жесткое профессиональное дознание и таковая же профессиональная, сиречь квалифицированная, казнь. Двойная: как цареубийце… и как убийце родного отца, что ещё менее может быть прощено.

– Благодарю вас, – Моргэйн поклонился без тени насмешки. – Это меня вполне устраивает, если мы добьемся результата. Цена вроде не так высока. Вот моя перчатка, отец. Левая. Как-то я отвык их носить – еще в Ас-Сахре началось. А еще и покойный Фрейр надо мною трунил, что, дескать, белоручку на море узнают по свежим мозолям. Возьмешь, твое величество?

«Его подарок», угадал я мысленное продолжение этих слов.

Ортос чуть покраснел и буквально вырвал из протянутой руки изящную вещицу из плотной замши.

– Только не пеняй на меня Всевышнему, малыш, – процедил он сквозь зубы, стискивая пальцами замшу в комок.

– За что? Ставки меня устраивают. (Господи боже правый, мелькнуло у меня в мыслях, он же не только марабут, он избранный, федави, их обучают бросать в чашу всё, что имеют, – ради одной заветной цели.)

– Когда начнем?

– Как вам будет угодно, батюшка.

– Сейчас. Только прикажи, чтоб тебе другой меч дали. Простой и мёртвый.

Мёртв был и я – после того обмена репликами.

Моргэйн снял Торстенгаля с плеча и отдал куда-то за ряды. Сказал просто:

– Пусть кто-нибудь из королевских офицеров отыщет нам с Его Величеством два одинаковых клинка. Ему тоже не к лицу марать о меня сам великий Кларент.

Неужели он прав, подумал я, и король намеренно взял себе освященное оружие, чтобы… отдать? Какая ересь.

Тем временем кто-то протянул обоим рукоятью вперед парные офицерские мечи – прямые, на одну руку и в совершенно одинаковых ножнах. Такие, бывало, делали на заказ для «обоеруких» бойцов старой закалки, которые рубили одинаково хорошо и на правую, и на левую сторону. Они приняли – каждый свое оружие. И тотчас, как по команде, задвигались ряды: Люди Моря узким полукругом выстроились перед нашими бойцами, а те сходно перекрыли ба-нэсхин доступ к центру поля, став как могли плотно и сцепив руки.

Они спешились и вошли в круг. Разделись до рубах. Чёрные. Вошли в круг… Мой сын. Мой внук. Семя Хельмута.

Сначала оба прощупывали друг друга, испытывали чужое для обоих железо. Потом Орт ударил – нехотя, будто не ожидая, что из этого будет прок. Моргэйн парировал – также неторопливо. И отдал удар. И еще: двойной удар – двойной отклик на него.

…Потом сразу началось такое, что ничей глаз уже не мог уловить, когда лезвие или острие удается отбить, а когда оно касается нагой плоти. Когда нас обучали искусству владеть скимитаром, то предупреждали: «Не позволяйте ему совершить с вами то, что вы хотите сделать им самим», Но в этом была неправда. Если хочешь победы – отдайся своему оружию всецело, как это делают одержимые боем. А плата за безумие подождет….

Они кружат, как два кречета в небе, и обмениваются ударами. Что становятся всё яростнее. Кто-то из них пролил малую кровь – или оба. Не видно на ткани – лишь на запястьях, на обнаженной шее. На лицах, излучающих прежнюю ярость.

…На груди короля, сорочка которого распахнулась от ярости последнего, безрассудного выпада, нацеленного в грудь сына и попавшего чуть пониже левой ключицы.

И оба падают в талый снег, в растоптанную грязь: Ортос ничком, Мор, на долю мига застыв в недоумении, – плашмя. Меч покачивается в ране, как пестик чудовищного тёмного цветка.

… В своих потомках.

К ним бросились со всех ног и со всех сторон, но тут Эстрелья, по-прежнему стискивая мою руку и подняв свою ладонью вперед, ринулась к поверженным телам:

– Моё право!

За ней – Фалассо.

– Право!

Библис. Бельгарда. Выпрямились и прикрыли павших собой. Они-то откуда взялись?

И посреди четырех буйных стихий – две непреклонных стальных фигуры. Торригаль и Стелламарис.