Текст книги "Меч и его Эсквайр"

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Форель разбивает лед. Река в половодье рвет запруду. И то, что должно произойти, происходит, но куда более грозным и сокрушительным образом. Меня и всех нас учили этому в замке Аламут, но я забыл.

Когда одним ранним утром я, сумрачно торжествующий, пересек франзонско-скондийскую границу с чувством возвращения домой, когда стражники махнули рукой на мое горячее желание порастрясти перед ними мой скудный и пестрый посольский багаж, состоящий из тряпок, что мне давно обрыдли, я понял, чего мне не хватало все эти месяцы. Этих розовых на закате садов, плавно изогнутых дорог и дальних горных вершин, пламенеющих на фоне бледного неба. Только в тот самый первый мой час это еще не выразилось в словах с удовлетворившей меня отчетливостью.

Стражи границы, видя, что я возвращаюсь в одиночестве, хотели было выделить мне сопровождение – пару смуглых мальчишек с саблями, что были заткнуты за пояс, обмотанный поверх тощих ребер и удерживающий на месте синие холщовые шальвары. На головах у них были круглые шапочки с павлиньим узором: знак принадлежности к хорошему роду. Я отказался, чем поверг юных воителей в неподдельную скорбь: им, похоже, было пора уже зарабатывать очки для поступления в школу моих Братьев.

Зря я это сделал – обманул их ожидания, думал я всю дорогу, пока не остановился на ночлег в одном из тех небольших селений, которые предлагают за приемлемую цену накормить тебя и твоего коня, поставить лошадь в уютный отдельный денник, а тебе предоставить толстый матрас, брошенный на пол в общей комнате. Насчет отсутствия других постояльцев, кроме человеческих, не стоит и осведомляться: это не франзонцы, твоей расхожей шуточки насчет блох и клопов не поймут.

Так вот – все, начиная с мальчишки-конюха и кончая разбитной хозяйкой, чью полноту скрывал добрый десяток объемных покрывал, пребывали в состоянии одновременно горькой тревоги и радостного беспокойства, а в огромной бочке, поставленной на огонь, вовсю вращалось, бурля мелкими морскими голышами, кипенно белое полотно. Значит, им скоро потребуется много материи сего цвета, вернее – бесцветья, подумал я мельком, причем за ценой стоять не намерены. Этакие камушки снашивают ткань покрепче любого щелока.

С тем я и отъехал в не столь дальние края. Дорога в Скон-Дархан изъезжена, утоптана и так чиста, что мысли не за что зацепиться, так что белая музыка завладела всеми моими чувствами. Даже всевечные и бессмертные горы вдали, казалось мне, печаловались под своими снежными шапками.

На самом подъезде в Вард-ад-Дунья вдруг понял я всё и до конца. Большой траур. Бальзамический запах дорогих смол. Полотнища драгоценных тканей, в какие Рутен рядит своих невест, чуть покачиваясь, свисают в их дыму с арок и балконов. Как бы воинские стяги с мертвенно белыми бантами у древка развеваются над официальными учреждениями, будто все Дворы Мудрецов, Дома Книги, лавки, склады и конторы без разбору сдались на милость Разрушительницы Собраний. Настоящие скондийские штандарты – как бы картины, туго вышитые золотом и самоцветами – склонены долу, легкие иноземные флаги у чужих посольств приспущены.

Отчего-то я неразумно подумал про мою Китану: матушка ее уже скончалась в одночасье, о чем мне пришло письмо еще во Вробург. Да, немного же времени выторговал Хельмут своим женщинам, подумал я тогда.

Только, безусловно, на ту сторону перешла не моя младшая супруга, а некто куда как более важный.

Амир Амиров, который по видимости не слишком тяжело перенес вечную разлуку с сыном, занемог от сего еще до моего отъезда, и страна, как мне сказали, всё это время готовилась к его похоронам. А также загодя и под его же неусыпным надзором проводила самые главные выборы.

Надо сказать, что специальные люди из Братства Чистоты постоянно прислушиваются к звонкому серебру людской молвы и чистому золоту невысказанного людского мнения, так что они уже давно составили список тех почтенных людей, которые пользуются особенным авторитетом в своем квартале. Естественно, в зачет идут не одни только добрые поучения и благие деяния, а и умение сподвигнуть на них других. Натурально, список проверяется, перепроверяется и дополняется при жизни нынешнего Амира буквально сотни раз. Те водители толп, чей достойный облик не вызывает никаких сомнений, подвергаются напоследок еще одному испытанию: их как бы шутя или обиняками спрашивают, что бы в жизни государства они хотели переделать, что добавить… словом, не хотели бы они управлять единолично. Выразивших особую любовь к властвованию отбраковывают без малейшей жалости, ибо считается, что лучше всех правит именно тот, кто к сему вовсе не стремится. Но и слишком яростный отказ от чести и связанного с нею бремени вызывает у Братьев подозрение: такой человек либо ненавидит власть всеми силами души, либо лицемерит и прикидывается. Оттого-то я, сам бывалый вопрошатель, заподозрив однажды, что друзья меня прощупывают, выразил умеренное желание посидеть на Большой Подушке и как мог шутливей возмутился своей тягой к денежным и торговым делам всякого рода, в которых был последнее время весьма успешен. Вдругорядь я на более прямой вопрос ответил вежливым отказом из тех, под которыми чувствуется явная склонность к верховной власти.

И самоуверенно полагал, что вопрос благополучно закрыт.

Надо еще сказать, как проходит заключительная процедура выборов, когда список предполагаемых Высоких Амиров уже утвержден окончательно. Как ни удивительно, в сем ритуале не больше величия, чем в уличном гадальщике с механической музыкальной шкатулкой и попугаем: один из членов прежнего Совета Семи пишет все имена на совершенно одинаковых клочках бумаги, другой укладывает их в особые футлярчики наподобие желудей, не так уж сильно похожие друг на друга, а потом Семеро специально договариваются меж собой, и один из них тянет жребий с именем. Считается, что все жребии и так равны меж собой и что тому, кого изберут в конечном счете, мало с того радости. Оттого и подсуживания не бывает никакого.

Ведя сам с собой такую беседу, я подошел к дому и узнал от одного из слуг, что меня ждут почти с самого утра. Выдержал натиск моих милых младших сыновей и дочек от Турайи (старшие были при деле, то есть в ученье, а, скорее всего, помогали в траурном снаряжении города и прочих необходимых ритуальных действах), получил от самой Турайи заверения, что с Китаной не то чтобы все хорошо, но неплохо, только вот…

Ее дочка с недавних пор при ней неотлучно.

При таких уклончивых новостях я поспешил на женскую половину и постучался к моей супруге.

Захира сидела, откинувшись, в глубоком франгском кресле, очень стройная, необыкновенно бледная, однако в изумрудных глазах ее сияла горделивая радость. А рядом стояло живое воплощение этой радости – юная девушка в расцвете красоты, в белых одеждах, которые никоим образом не казались трауром. Полупрозрачные струящиеся ткани, что окутывали ее с ног до кончиков пальцев, бледное золото широких браслетов, червонное золото кудрей, выглянувших из-под неплотно наброшенного покрывала, глаза цвета морской лазури. Обнаженный лик и на нем – спокойная улыбка с легким оттенком превосходства, что ударила меня в самое сердце.

Бахира, ученица Дочерей Энунны.

Сыновья, как говорят в Скондии, меньше похожи на отца, чем на свое время.

А дочери?

Дочь мечника и меча Мария Марион Эстрелья?

Дочь Писца и Великой Матери Бахира?

– Дочь Книги, дэди Арман, – проговорила она, едва заметно искривив алые губы. – Библис.

Библис – имя для послушницы их ордена… От этого имени из греческих, рутенских «Метаморфоз» меня перекосило еще больше. Нет, я что, сказал вслух или мою кровинку уже обучили ловить чужие мысли?

То, что произошло далее, утвердило меня в моих подозрениях.

Ибо она прочла на моем лице куда больше того, что можно было прочесть, и с небывалой для нас, ханифитов, ловкостью перехватила мою карающую десницу в полете.

– Дэди Арм. Я не более шлюха, чем твои Братья Чистоты – хладнокровные убийцы из-за угла.

– Мы не убиваем, – возразил я.

– Все вы – да. Но неужели не про себя самих рассказывали мне твои братья новеллу про Дауда и Сулаймана? Отца и сына?

«Царь-пастух Дауд никак не мог построить Храм, хотя убивал во имя Господне и по слову Его. Дом Господен рушился дважды, когда стены его еще не успевали достигнуть крыши и перекрытий. „Отчего ты не позволяешь мне восславить тебя? Я нещадно сражался с отступниками Твоими!“ – возмущенно говорил Давид своему возлюбленному Яхве. – „Да, но разве и они не были моими людьми? – отвечал Господь Всех Живущих. – Разве их собственная кровь и кровь, ими пролитая, не на твоих руках, коими ты хочешь воздвигнуть мне Дом, и разве их грехи не на твоей душе?“ Но всё же дал Господин обещание послушному рабу Своему, что сыну царя от прекрасной Беер-Шебы, Сулайману ибн-Дауду, хотя он и супруг многих жен, и потатчик многим верам, дозволено будет, наконец, возвести Храм, и не будет тому Дому Бога равных во всей Земле живущих».

Вот что Бахира, Дочь Книги, повторила для меня, хоть я хорошо помнил эту притчу. Нас учили на ее примере совсем юнцами.

– Что до моего личного храма плоти, – добавила Бахира, – то не беспокойся. Печать с моей потаенности еще не сорвана, посвящение в истые Дочери Энунны состоится еще не скоро. Сестры медлят – хотя нам как никогда нужны дети. О, ты думаешь, мы размножаемся сами из себя или только и ловим прикровенных юниц, которые не очень-то жаждут стать нашими? У нас куда строже, чем у прочих женщин, относятся к зачатию прекрасных сыновей и дочерей и к… прободению девства. Да и непристойно мне при слабом матушкином здоровье заниматься баловством.

– Муж мой, – тихо и веско добавила к этой язвительно витиеватой речи моя Захира. – Прости нас. Но без тебя настал час решения, которое мы, женщины Вард-ад-Дунья, до того откладывали столько, сколько могли. Кинжалу давно выкованы ножны, стрелу готовы вложить в колчан. И дай Всемилосердный, чтобы это решение не было принято слишком поздно для всех нас!

О чем жены моего дома намекали так расплывчато и вместе с тем так настоятельно? Кое-что я понял через неделю, когда слепой жребий неведомо и неожиданно для меня сделал меня Амиром Амиров.

Я вспоминал весь этот день моего покойного мейстера Хельмута. Ибо теми, кто постучался ко мне в двери с этой новостью, предводительствовал оживший клинок, стальная копия моего молодого рыцаря-меченосца, и на его бледном лице сияло почти издевательское торжество.

Знак VI. Филипп Родаков. Рутения

– Что-то ты, брат, погрешил против правдоподобия, – сказал я Торригалю, что беззаботно ковырял в зубах многоразовой зубочисткой из слоновой кости: антикварная вещь, небось еще от его барской жизни осталась. Из рук Великого Фридриха попал прямо ко двору Великой и любвеобильной Екатерины, красавец вельможа в случае, чистых немецких кровей, еще и трубку, наверное, курил для пущего кайфа в процессе горячей постельной работы, подумал я.

– В чем это? Что после длительного правления бывшего палача и успешного хозяйственника эту престижную выборную должность занял блестящий воин, оборотистый торговец культурными ценностями, сам писец-каллиграф, поэт и музыкант? Да что ты. Наш Арман в те поры практически ничем не погрешил против себя, не то что некоторые Готлибы. Хотя это как раз не счет: Скондия такими вещами никогда не озадачивалась.

– Хочешь сказать, что они там все такие умные и передовые?

– Скорее, что не велик престиж – быть Амиром Амиров при таком Совете, как наш. Со стороны выглядит распрекрасно, а на самом деле ходи всю жизнь, как кобыла на привязи главного закона. Ты первый среди равных, самое заметное дерево в лесу, куда скорее всего ударит молния, – как, впрочем, все обыкновенные рутенские венценосцы. Только они сего не сознают.

– В самом деле?

– В самом-пресамом. Ты разве о том не думал? Вот и вылупилось из твоего подсознания, и воплотилось в конкретном человеке.

– И лозунг: «Вся власть…

– …Братьям Чистоты». Ага.

– Они – это, по моему личному замыслу, типичная мужская хижина. Стоит на обочине мирного поселения, бережет его покой и заодно отрывается по полной.

– Ай, Фил, там же и отдельные жены присутствуют. Даже прелестная Бахира отчасти этому мастерству причастилась…

– Для главного женского центра, я думаю, скорее храм Детей Энунны пригождается.

– Правильно думаешь, – Торригаль размял в длинных крепких пальцах культовую сигарету «Герцеговина Флор» чтобы легче добыть табак для своей трубки. Это курево с теплым и густым вишневым запахом, которое он называл «диктаторским», Тор использовал как знак того, что действие переносится в высшие сферы. Так-то он, оказывается, и не курил вовсе – больше меня дымом обдавал, хитрец. Прежняя сигара была чистой воды показухой, для затравки сюжета. А нынешняя вересковая трубка, кем-то как следует обкуренная… Аромат на аромате… Одним словом, вождь на вожде сидит и вождем погоняет.

Это вернуло меня к нынешней теме.

– Ты ведь знал в глубине душевной, что реальная власть – это воевода, военачальник, тот Роган, который не может быть королем и не соблаговолит стать герцогом. А калифы – они, по пословице, бывают на час. И эмиры…

– Амиром Амиров обычно становятся на всю жизнь – и бесповоротно. Вся проблема в длине этой самой жизни, – быстро перебил он мою многозначительную паузу.

– На день. На год. На всю жизнь, если удается приискать себе хорошего заменителя или заместителя. Все-таки это тебе не пожизненный президент компании, а нечто большее… Так ты признаешься, что на выборах малость подыграл куму, а? По доброте душевной – и тихонько в этой душе злорадствуя?

– Фил, не ошарашивай меня своим оригинальным юмором, все одно ничего не выпытаешь и не докажешь. Разумеется, коли уж для бедной Стеллы все были жребии равны, ей легко было и подтолкнуть собравшихся к выбору того, кто равнее прочих. Для них – выбору практически интуитивному: каждое имя на бумажке ведь пахнет по-своему, хотя снаружи этого не учуешь.

– Мужчина не учует, но хорошо обученная женщина…. Верно?

Он кивнул.

– Я хотел слегка пошутить на гендерную тематику, а вот что получилось. Тор, неужели твой Хельмут, да и многоопытный Арман не понимали всего значения жриц Великой Матери?

– Стоящие на перекрестках бросаются в глаза, а то, что это нижняя ступень женского посвящения, – в голову не приходит. Ты вспомни: тогда как раз из печати вышла книжка о Руми, как его, признанного хакима, в суфийской общине заставили выгребные ямы чистить и милостыньку выпрашивать. Это потом он стал главой всего святого заведения.

– Имеешь в виду, что я этого Руми собезьянил?

– Ничего я не имею, – буркнул он, пристально обнюхивая трубку. – Оно бы неплохо, конечно, и с Армановой девчонкой начать со смирения, как и предполагали три сестры.

– Секс?

– Снова здоро́во. Мемуары гейш тобой, что ли, наряду с прочим овладели? Хотя да, что-то вроде тантры. Плюс кусочек айкидо, что бойкая детка урвала у Армана еще в детстве. Она больше в мужских науках преуспевала, чем в дамских ухищрениях, хотя не скажешь… Нет, никак не скажешь с первого взгляда.

– Ты еще и мстителен. Не вышло с прекрасной исполнительницей суровых приговоров, так выйдет с королевской дочкой, рыжеволосой ведьмочкой, да? Точно-точно, для этого ты и с высшей скондийской властью Арману подкузьмил.

– Признаюсь в своем коварстве. Что против тебя сделаешь!

– Своевольничаешь, однако.

Не все же, батенька, нам под тобой ходить. Тем более мне, земляку твоему суковскому и перделкинскому.

Мы призадумались.

– Что-то у него, Армана твоего, больно кратенько выходит: по узору на главу.

– Манера такая – сугубо поэтическая, с недомолвками и недорисовками, – отмахнулся Тор.

– А я не так учен, чтобы одному плетения эти распутывать и смысл к ним приплетать, – ответил я.

И мы принялись с трудом расшифровывать новую каллиграмму размером со страницу…

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

То, что претерпели мой покойный мейстер во время своей инаугурации и Ортос Первый в процессе своей интронизации, не идет в счет по сравнению с моими муками: кратко и захватывающе, малой кровью и по́том, зато с далеко идущими последствиями. Я понимал, разумеется, что это всё – влияние нашей колдовской и двуличной пары живых клинков. Радоваться или нет, что я отпугнул их от себя и, казалось, вообще из Скондии – я не представлял. Одно изрядно меня тогда утешило: все мои обрядовые терзания четко обозначили меня как своего.

Итак, я описываю. Перед принесением Амиру Амиров не разрешают семь дней пить и есть днем, чтобы снизошла на него благодать и он услышал вещий Голос. Ночью допустимо еще и не то – очевидно, чтобы заглушить иные, мрачные веяния и гласы. Тебя допускают к чаше с крепким и сладким вином, ты можешь не только молиться, но и читать. Впрочем, в отличие от обыкновенных календарных бдений, жены твои для тебя запретны, да и семьи́ как будто не существует в природе. Ей, кстати, и впоследствии мало что перепадет от твоего высочайшего положения – разве что немного славы. Вот жрицам Энунны, специально обученным извлекать из мужчины всё до капли и тем на длительное время уничтожать всяческое желание, доступ к моему телу был вполне разрешен. Тем более что их действия мало были похожи на радость плотских наслаждений…

Да, как мне второпях объяснили, неразумному, кроме Дочерей Энунны имеются также и мощные сыны ее мужа Баали: охранители Энунны и изредка – отцы свободного потомства, служащего ее храму в уплату за воспитание и прокормление. Некое подобие монахов, собратьев покойного Грегора, так же приносящих обет безбрачия, только куда более воинственных. Вот есть же Сестры Чистоты, хотя их гораздо меньше Братьев, говорил мне один из наставляющих в моем новом ремесле. Так и здесь – не всем же на перекрестках статуями возвышаться, как юным ученицам. Самые умудренные сидят внутри храма на возвышении…

Так что я возрадовался тихой радостью, что моя кровиночка не собирала милостыни и вообще не имела близких дел ни с подателями благ, ни с целомудренными стражами.

А пока я эдак радовался, прошла священная седмица, меня раздели донага и взялись обмывать в семи водах, настоянных на серебре: одной горячей, трех теплых и трех ледяных попеременно. Трудное дело, особенно когда тебя взялось шатать, как тростинку под ветром. Потом стали принудительно облачать в семь одежд – слава Всемилостивому, хотя бы дворянских перчаток не напялили. И вообще все эти обширные парчовые лоскуты того вида, с коим мне не приходилось никогда до и после того встречаться, были более всего похожи на покрывала и обмоты, так что обременяли мою плоть несильно.

Затем меня взяли под руки и повели, как куклу, вдоль шеренг, что окаймляли мой путь на всем его не таком уж малом протяжении. Торжественно возвели на помост. И привели меня, болезного, к присяге на нашей общей с Хельмутом Книге, а затем вручили три вещи. Росомаховую шапку, сплошь расшитую жемчугами и синими яхонтами – чтобы мои мысли были мощны, изворотливы и обладали изрядной долей благого коварства. Вороной клинок, извитой, как змея на траве, – уничтожать скверну в себе и других. И серебряное зеркало в простой оправе, над которым временами как бы повисало в воздухе изображение гигантского рогатого змея, вытисненное на обратной стороне. Дабы видеть незнаемое, как мне сказали.

Всё самое важное на свете происходит, чудилось мне, на возвышении – но и как бы вдали от обычных глаз. В этих благих землях слишком быстро горе сменятся радостью, а белый свет обращается в радужное многоцветье.

Так я стал государем всех трех вер. Ибо монахи нохри, ассизцы и Господни Псы, благословили меня, знатные иллами одели и вооружили, а стройные ряды Дочерей Энунны, полускрытых виссоном, на всем пути вздымали над моей покамест непокрытой головой опахала из перистых пальм, листья которых были широки и остры на конце, как ножи со сходным названием.

И что означала сия тройственность? Вовсе не черепки от прекрасного, некогда разбитого сосуда, а скорее три слоя красок – красной, синей, желтой, – кои требуется наносить на бумагу для получения новомодной цветной печати. Как говорят здесь, нохри – для души, иллами – для прекрасной обыденности, Дом Энунны же – ради того, что в мире есть мужчины и женщины, их обоюдное тяготение и обоюдная радость. И каждое из трех высоких деревьев может вырасти до неба. Как рыцарь-марабут, я знал от всего того, как я позже понял, не более десятой доли, восхищаясь лишь тем, что учение моих Братьев дает телу свободу от земной тяжести, духу – от желаний плоти. Можно пари держать: моя дочь знала и испытывала ту же радость и ту же легкость, однако с несколько иным оттенком.

Разумеется, моя дочь была среди тех Дочерей и Сестер Великой Матери, кто творил надо мной обряд. Пока не Библис, но и Бахирой язык не поворачивался ее назвать. Неужели именно она подала мне магическое драконье зеркало? Я старался не думать, но мысль проскользнула мимо, почти незаметная для меня: ведьма царского рода. Священная кошка. Книга в прекраснейшем переплете. Что будет с нею дальше?

Лично со мною дальше была лишь рутина дел, не менее обыденных, чем управление участком усадебной земли, лавкой и типографией. Бумаги и пергамены всех сортов и видов, донесения, отчеты, реляции – я не должен был принимать решения сам, для того были специальные люди: эксперты, знатоки, конфиденты. Однако лично знакомиться приходилось почти со всем, что решили другие. Ну и, разумеется, ставить печать, Известное разнообразие придавали моей жизни живо изложенные повременные записки из других земель, которые присылали такие же посланники, каким был я сам. Из них я узнал, что Готия с прямым восторгом пала к ногам короля Орта, чая в нем избавление от грызущих ее неурядиц. Как показал спешно устроенный плебисцит, простолюдины истосковались по кресту и скипетру, а особенно – по владыке, коего непросто будет укоротить на всю голову. Уцелевшие аристократы под деликатным руководством моих скондийских братьев заняли места в парламенте и как по сливочному маслу провели закон о совместном готско-франзонском престолонаследии. А поскольку своих не хватало, пригласили и кое-кого из владетелей порубежных и зарубежных марок. Франзония же как стояла за Ортоса, так и стоит. Некая заминка отчего-то с Вестфольдом, но у этих упрямцев всегда было на уме своё. Отчего-то я подумал – не напрасно ли я отвратил взоры короля от единственной вестфольдки, на которую он посмотрел с симпатией и таковую же вызвал у нее к себе самому?

Не для того ли, чтобы они пали на живую подставку под королевские регалии, на царскую добычу для царственного охотника – а, может быть, и саму охотницу не из последних? Ибо хотя Бахире не вышел испытательный срок, сестры уже успели над ней поработать.

И неужели я отвратил Орта от греха лишь для того, чтобы получить свою прибыль, думал я, склонившись над официальным – и таким изысканным и теплым по стилю посланием Ортоса Первого, в котором он приносил свои поздравления новому собрату, осведомлялся о здоровье членов его семьи (что было вопиющим нарушением бытового скондийского этикета), и особенно радел о дочери Издихар, которой даже не видел ни разу. А также осведомлялся, когда он сможет нанести вскормившим его землям визит признательности и вежливости.

Да уж, Готия легла под короля, как послушная жена. Что до настоящих женщин, то для Орта готийки и франзонки, при всем его ими восхищении, оставались подобием неограненных или плохо поставленных самоцветов, скондийки же, судя по мельком брошенной фразе, виделись ему скатными жемчужинами в темной раковине широких и бесформенных одежд. К тому же смутное желание найти себе невесту, неведомую деву из неведомых земель, преследовало его с юности. С той поры, когда такой землей сделался любимый им Скон-Дархан и его обширные окрестности.

Из другого официального письма с коронными печатями (писал первый королевский министр, преемник отошедшего от дел Хосефа) я прознал, что хотя о Супреме в Готии никто не тоскует, наблюдается известная нехватка священнослужителей, умеющих отправлять требы. Сию недостачу монахов и клириков намереваются покрыть за счет наших местных нохри, которых, по всей видимости, у нас уже успели пропустить, образно говоря, через частое решето. (Неверное умозаключение: это проделала сама почившая в бозе Супрема, от которой к нам бежали самые свободомыслящие и наиболее сведущие в травознатстве и ле́карстве, священных языках и истории. А также в образцовом ведении допросов – поневоле и ради, быть может, желания защитить себя от собратьев по службе.) Эти Божьи слуги, по всей вероятности, пойдут как бы в приданое невесте, кою Ортос Первый твердо намерен отыскать в стране своего детства и отрочества. Имя невесты упорно не называлось и было, как я понял, неведомо самому царственному жениху. Все эти разнообразнейшие обстоятельства лили воду на мельницу моих любимых бродячих факиров и рыцарей-марабутов, но окончательно разверзали пропасть между мною и моим теплым семейным очагом.

А еще кстати наступала мокрая и бесцветная скондийская зима. Малоснежная и дождливая, перемежающая морозы с оттепелью, она длится немногим более месяца и все равно трудна для тех, кто, как моя Китана, болеет грудью, нелегка и для совсем юных. Но, кажется, не для моей красавицы. Я редко видел Бахиру – меня одолевали дела, ее – ученье. Но видя мельком, поражался, как ярко мои краски отразились в ней. Золото не бледное, а червонное, синева глаз позаимствована не от неба – от моря. Даже в чертах лица, в мимике, в повороте головы, в пластике движений прорезалось нечто мне чуждое.

Погоди, успокойся, твердил я себе. Ты сам носишь не свои цвета – за годы зрелости они изрядно потускнели. И что ты знаешь о предках ее нежной матери, что сама пришла издалека? А истории о тех талантах ума, красоты и грациозности, что рождаются во вполне заурядных семьях – разве ты не читал их и не слышал?

«Но разве ты не знаешь и обратного – что природа отдыхает на детях гениев?» – говорил мне на ухо мрачный голос. Ибо никакие главные мои дары, в конце концов, не перешли к моей повзрослевшей дочери во всем их своеобразии и полноте – ни к пению и сложению стихов, ни к рисованию, ни к гимнастическим упражнениям. Она знала и совершенствовала свое чисто женское мастерство. Ну и что тут необыкновенного, отвечал я этому голосу. Мы разные – и это самое лучшее, что в нас есть.

Зимняя непогода прокатилась над нашими головами, мало что повредив, и настала весна – пока что мало от нее отличимая, хмурая и грязноватая, с набухшими тучами вверху и почками на ветвях.

Я весь погряз в делах, и когда мне удавалось улучить минуту для дома, заставал там лишь мою Китану, всё более слабеющую. Турайа крепкой рукой держала дом, для этого ей было нужно почти все время находиться за его пределами. Сыновья и дочери мелькали перед моими глазами часто и почти неразличимо – они взрослели, кончался период их чистого обучения, и одолевали моих детей уже вполне взрослые заботы. То же было и с моей золотой красавицей: ее внешнюю оболочку и внутреннюю суть отточили уже до невероятной силы, и мне говорили, что уже до посвящения, которое должно стать особо торжественным, она стала истинной провидицей. Есть, говорили мне, такой способ гадания – подбрасывать палочки с чертами и резами и смотреть, какими рунами кверху они упадут и в какую большую фигуру, созданную падением самих палочек, впишутся сии мелкие знаки. Вот это у нее получалось лучше всего.

И тут снова написал нам король Ортос – что едет, наконец, что намеревается поспеть к празднеству весеннего равноденствия, когда в Скондии, а особо в ее столице и так принимают гостей со всех сторон, и по этой причине надеется, ввиду нерушимого и неколебимого благополучия, царящего в скондийских пределах, на то, что не обременит нас излишне ни церемониалом, ни вручением нам, мужам закона и порядка, почетных даров, а нашим знатным женщинам – изысканных подарков.

Что же, он выбрал хорошее время, говорил я себе. Покойное и славное время для всех нас. И придаст ему еще более славы и блеска.

Однако вместо чаемой славы я мостил лестницу к своему позору…