Текст книги "Меч и его Эсквайр"

Знак VII. Филипп Родаков. Рутения

– Чегой-то он у тебя слишком часто сокрушается, бия себя в грудь мозолистым кулаком, – заметил я Торригалю, как только мы прочли и распутали новый узор. – Больно уж по-христиански это у него выходит. В чем дело – ты его как-то однажды подставил уж совсем по-крупному?

– Я не так уже к нему плохо отнесся, хоть сам Арман на меня по жизни смотрит искоса и низко голову наклоня. Как в культовой песне про какие-то там вечера. Ох уж это мне воспитание в кардинальской семье – на всю жизнь отпечаток кладет и приучает ходить прямо по исконно кривым дорожкам. В Скондии это не проходит.

– Нигде это не проходит, Тор.

– Вот мой соратник Хельм ничем таким по жизни не озадачивался. Сам посуди: мамочку Китаны за прелюбодеяние следовало бы примерно наказать. Что по исламским, что по христианским законам – а последние были зверскими донельзя. На костре жгли вроде как. Но Хельмут как стал на свой путь, так до конца его и держал – и будь уверен, моральные проблемы его не колыхали. И так знал, что должен делать.

– А наш друг Арман…

– Всегда хотел как лучше, а получалось как всегда, по рутенской народной пословице.

– В первой части нашей истории он себя посвободнее вел. Более дерзкий был человек. Больше обещающий.

– Просто гораздо моложе и не закуклился еще в исполнении своего долга.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Билкис как-то однажды – перед свадьбой своей лучшей воспитанницы – поведала мне притчу о столбовой и проселочной дорогах.

Грунтовые и щебеночные проселки вьются так, как уминает их неспешная нога путника, что вовсе не думает лететь во весь опор и напролом, но ищет подошвой твердого пути, чтобы глина не расползалась под босой ногой, песчаные ямы не затягивали мягкого кожаного поршня, камешки не летели в стороны под тяжелым сапогом всадника или некованым копытом его жеребца, что шел под ним рысью или за ним же в поводу. Трава избегала на них участи быть вытоптанной и перебиралась на самую обочину, свешивая зеленые пряди под ноги идущему. Кустарник окаймлял берега пыльной реки, маня отдыхом в своей прозрачной тени. Могучие деревья подступали к обоим краям – ягодники и грибные поляны выбегали вперед, слегка поддразнивая пешехода, непуганые звери выходили на опушку.

Но человек все более делался помешан на скорости. Изобретши повозку и карету, он начал спрямлять пути, отягощать их гладкими каменными плитами, посыпа́ть каменной крошкой и кусками плавких нефтяных смол. Грохот стал отпугивать лесных жителей, едкие испарения губили зелень, и в довершение всему лесные тени и тенета отступили в стороны и уже не задерживали жаркого солнца и губительных ветров.

Но самое удивительное – новые дороги, такие, казалось бы, прочные и неколебимые, гибли куда скорее прежних. Земля не держала их тяжести и проседала по краям, упрямые корни вырастали посередине, расширяя щели меж камнями и взламывая сам камень, и в глуби новых путей как бы проявлялись очертания старых.

– Дело обстояло просто, – говорила Билкис (или Билитис), прерывая сама себя. – Пешие люди невольно выбирали те места, где грунт был более жестким и где под ним не протекали подземные течения. У природы было время указать человеку на должное и отделить его от недолжного. Только вот он тороплив – услышит чужое, внешнее слово и думает, что оно сошло прямо с небес. Нет чтобы прислушаться к своему нутру!

Ибо, продолжала ее легенда или притча, нет ничего вернее тех законов, что скрыты внутри земли, как нет ничего правильнее чувств, что прорываются изнутри человека, стремясь воплотиться в его внешнем. Они не дурны и не пагубны – они есть. Добро и зло суть лишь отражения борьбы человека с ними.

Беседы, подобные этой и ей предшествующие, которые делались все более длительными и странными по содержанию, велись не прямо со мной – я лишь на них присутствовал; учили мою Бахиру. И не в моем домашнем убежище – его я поневоле посещал от случая к случаю. Но в моей теперешней резиденции – дворце Амира Амиров.

Здесь надобно отвлечься, чтобы пояснить тот смысл, какой в Скон-Дархане приобрело понятие «дворец».

Франги всех сортов и мастей обожают лезть вверх от тесноты, громоздить дом на дом, иногда говоря себе, что «чем шире – тем лучше» и нависая верхними этажами своих жилищ над тротуаром, закрывая себе и другим небо. Окна узки, как бойницы – тамошние жители стремятся отгородиться от внешнего мира с его сезонами изменчивости.

В Скондии роскошь и изящество заключаются в том, чтобы подчиниться ритмам этой изменчивости и для того – распространить себя вширь по ухоженному и лишь слегка отгороженному двору своей усадьбы или делянки, застраивать его или пристраивать к основному строению всевозможные беседки, киоски, веранды и галереи, холить и лелеять сады на крыше и целые парки там, куда только дотянутся их руки. Такие их творения пригодны для жизни в любое время года – зимой продуваемые любыми ветрами беседки защищают войлочными шторами и ставят на пол жаровню с углем, знойным летом те же войлоки развешивают по стенам дома и пускают по ним сверху воду, чтобы охладить воздух в комнате. Окна в таких домах широки почти до безрассудства – чтобы через них в человеческое жилище могли вступать изумрудная, как глаза Бахиры, весенняя листва, багряно – золотые навесы осенних шатров или отягощенные снегом ветви елей и болотных кипарисов. Полы застланы коврами – с толстым шерстяным ворсом или, если достаток и умение хозяев того не позволяют, – гладкими: ткаными или валяными из той же овечьей шерсти. По коврам раскиданы подушки для сидения. Но самое прелестное в наших домах, по-моему, – потолки из широких, наполовину прозрачных плит белого мрамора, сквозь которые просвечивают все времена года. Даже зима дает о себе знать матовым сиянием, что длится, пока снег держится на чуть наклонной и скользкой поверхности. В обычных домах так устроена одна комната, самая лучшая, для гостей, – потому что в теплынь семья отдыхает на плоской крыше, укрепленной снизу специальными подпорами и арками.

В моем дворце, что распластался по земле хорошо расчисленного и ухоженного парка, розовато-желтые мраморные потолки венчали мой малый кабинет и залу для Великого Совета – не только Семерых. На коврах самого благородного вида – не крашеных, а сотканных из шерсти натуральных цветов: смутно белого, коричневого и черного, – установлены кресла нарочито грубой вестфольдской работы. Сидеть на них я почти отвык, предпочитая, как и все в Скондии, жесткие толстые подушки и широкие, низкие суфы, но мое нынешнее положение обязывает. Эти сиденья – для гостей и для показухи, среди них имеется даже нечто вроде трона. Кроме того, именно здесь на узких настенных полках, за драгоценным свинцовым стеклом расположены дары нашему «королевскому дому». Эти вещи и вещицы – самое для меня непривычное. Раньше я обновлял свои западные привычки, ибо у франгов все дворцы, дома и хижины под завязку набиты хрупким, необходимым или драгоценным хламом, но в последнее время утвердился в неприятии этого. Ибо главное сокровище в Скондии – вольный и чистый воздух. Ну, еще и книги, которых не бывает – по их дороговизне – так много, чтобы они этот воздух съедали. Хотя по одной книге имеется даже у полуграмотных. А неграмотных же вовсе в Сконде, начиная лет с шести, не бывает вовсе.

Да, еще кое о чем я забыл. Камень для строительства зданий выламывают в горах и везут издалека на особых скользящих платформах, что оставляют не такой глубокий след, как колеса. После работы остаются своеобразные лабиринты, и внутри каменоломен и карстов охотно поселяются те, кому по сердцу неприхотливое и укромное житье. Среди них – и монахи нохри, и мои Братья.

Но не Дочери Энунны. Их храм посреди лесного парка – самое высокое, единственно высокое здание в столице, помимо разве колоколен и сигнальных башен. Даже шпиль часовенки моей Юханны, специально выстроенный в духе ее родных мест, не досягает уровня среднего из трех храмовых этажей. Самый нижний окружен балюстрадой, откуда вырастают невысокие колонны, подпирающие средний этаж; верхний этаж увенчан ажурными башенками. В полудиком широколиственном лесу, едва прореженном неширокими просеками, водятся олени и кабаны – священные животные Матери. Им тоже приносят жертвы – едой, питьем, глыбами каменной соли-лизунца, иногда украшениями-метками в виде ошейника или повязки над копытом. И растут эти живые существа – не домашние скоты, но и не дикие звери – в любви и неприкосновенности.

Дом Дочерей. Дом моей дочери. Нет, я более на нее не гневался. Поистине, мужчин надо еще учить быть мужчинами, а женщин – женщинами; это шаг к тому, чтобы каждый из них стал собой. Я понимал необходимость той суровой школы, которой ее здесь подвергли. Необузданная женственность, девство на грани волшебства и колдовства, отточенная, как прямой северный клинок, красота, сплав грациозного тела с гибким разумом, чарующий голос, источником и инструментом которого был не ребек, подобный моему, но сама плоть – вот плоды воспитания, коими она с гордостью обладала. Ее глубинное предвидение питалось намеками и иносказаниями там и тогда, когда обычный рассудок должен был выстроить четкую цепочку причин и следствий; но оттого не оказывалось менее верным в своих суждениях.

И я с нелёгкой душой, однако же позволил ей быть тем, кем она быть стремилась.

А жизнь шла своим чередом. В конце зимнего противостояния холода и влаги король Франзонский, конунг Вестфольдский и Первый Консул Готский, Ортос Первый и Благословенный, передал мне через своих послов, чья постоянная резиденция находилась в одном из самых цветущих пригородов, свои слегка запоздалые поздравления с воцарением на престоле. Вместе с горчайшими сожалениями по поводу того, что он не мог лично присутствовать при моем узаконении (это при всем при том, что иноземных гостей на сей интимной церемонии вообще не предусмотрено), наш Орт выражал горячее желание присутствовать на ближайшем празднестве, коим Скондия пожелала бы почтить его старинного друга, и принести богатые дары. Как ему, так и его… хм… Приближенным к нему лицам.

Больно уж хитро составлено, подумал я. Кое-какие проныры из числа заграничных соглядатаев, разумеется, проникли за цепи охраны – не секретная же церемония, да и телесную сохранность мою никогда не блюли так дотошно, как оную всяких там императоров и принцепсов.

Вот они и донесли, да с такой миной, будто Орт чувствует себя обделенным и обнесенным некой чашей на пиру. Но если с другой стороны посмотреть…

Писано не более десятидневия назад, прибыло с курьером, который менял лошадей, как изысканный готиец перчатки, и имеет в виду явно не мое запоздалое чествование. На пресмыкательство скондийцы уж никак не способны; они и плевую шутиху по моему поводу в ночные небеса не выпустили. Нет: Ортос претендовал быть гостем на великом празднике весеннего равноденствия, который долженствовал состояться на грани дня и ночи, последних тающих снегов и первой, еще не развернувшей всех почек листвы. Праздник всеобщей свободы и ритуального непослушания, когда не только с почек, но и с людей обоего пола слезает грубая зимняя скорлупа. Как ни удивительно, самый неудобный день для благоразумного цареубийцы: насилие любого рода считается роковым для самого насильника, а толпы народу никак не склонны прятать в своей сердцевине мужа, сотворившего сие. Жрицы Энунны уже вычислили день, час в час, и назначили особые церемонии по случаю. Чрезмерно тревожащие лично меня.

Так что я прямо и четко отписал королю, что весьма рад буду его видеть, весьма тронут буду его дарами (между строк: в чем бы они ни состояли) и склоняюсь к тому, чтобы поспешествовать ему в его благих начинаниях.

Последнее, если употребить не экивоки, а простые слова, означало, что Орт твердо решил отыскать себе у нас нареченную, лишь бы она была кротка, смазлива и более-менее знатного рода. Я так понял из донесений, что сыпались на меня, как новомодные пороховые снаряды, что его Первый Министр и Высокий Парламент крайне обеспокоились холостым и еще более – практически бездетным состоянием их владыки. (Бастарды во главе с юным Фрейром не в счет.) А он, когда пристали с кинжалом к его горлу, поставил условием, что женится лишь на скондийке. Естественно, из местных нохри – этого добра там не занимать, нетрудно будет также окрестить иноверку.

И вот в самый канун Зеленого Равноденствия, на двадцатый день первого месяца весны, король Ортос прибыл.

Мы встретили его, разодетого вдребезги, и его столь же великолепную свиту у самого моего королевского дома, торжественно раскланялись и проводили в резиденцию – под эти дела пришлось очистить наружное крыло Дома Амира Амиров, где никто, правда, не жил, но обретались провиантские склады на случай голода или военных действий. А значит, можно было опасаться мышей, крыс и тараканов особо крупного размера. И заодно их натуральных и естественных противников: полудиких котов тигровой масти и тигриной стати, столь нежно любимых всеми скондийцами.

По всем фасадам и фронтонам, надо всеми улицами развевались многоцветные полотнища: стяги четырех нам известных и множества неизвестных государств. Ну конечно, повоевать в своих трех епархиях Орту пришлось, куда уж от этого денешься, так что, как мы надеялись, сии декорации найдут отклик в его мужественной душе. Цветов, чтобы бросить под стройные ноги его коней и тяжкие колеса его обоза, все равно пока не народилось.

Итак, он воцарился в своих апартаментах (небольшие окна, по всем стенам душистые факелы от неистребимого животного духа и еще широкий очаг в каменном полу каждого из помещений) и на следующее же утро явился с дарами. Всего не перечислю, тем более что надзирать за каждым из моих подчиненных было как-то не с руки, но лично я получил удивительный инструмент, вроде мешка, облепленного дудочками, под названием «хорнпайп», что меня умеренно обрадовало. Как мне говорили, на основе него можно было сотворить малый воздушный варган для церковных служб и исполнения особо тягучей музыки, весьма почитаемой моими нохри. Второй подарок был уж совершенно великолепен: щедро украшенная книга древних вестфольдских саг и легенд о первооснователях. На картинках были в изобилии представлены северные рыцари обоего пола, кои с азартом крошили и крушили друг друга, а перерывах изощренно же любили друг друга. Также были тут прелестные беззащитные девы, что вышивали рыцарям гербы на нарамниках и перевязях, и мудрецы с крючковатыми пастырскими посохами, пригодными для того, чтобы тащить заблудшую овечку в стадо за шею, породистые кони и собаки. Словом, Орт преподнёс мне то, что весьма нравилось ему самому. Я почти огорчился бы этим, если бы в прикуп к сему фольклору не шел подробнейший экономический трактат с описанием дел в разоренной Готии и тех усилий, которые прилагал сам король и королевские эмиссары, дабы их поправить. Нет, голова у нашего мальчика была по-прежнему светлая, и мозги, что в ней обитали, отличались, как и раньше, редкой силой и проникновенностью в суть дела.

А на следующий день, едва стемнело, грянула Юханова Ночь, или, как теперь говорили, Ночь Святой Юханны, покровительницы всякого вида штурмов и огневого искусства. Мы все приобыкли, что во время главного поста самой многочисленной из наших религий начинают пировать и ликовать, когда черную нитку становится нельзя отличить от белой. Это и происходило ныне, хотя куда шире, громче и беззаконнее, чем если бы это были одни иллами. Огненная потеха крутилась в небе, костры вздымались к нему так высоко, что сливались с игрой свеч, ракет, шутих и колес – и совершенно затмевали робкие весенние звездочки, а внизу ползла по улицам и переулкам живая змея из людских тел. Она изображала то ли священного Дракона Матери Матерей, защитника Солнца, Луны и светил, то ли совокупную народную душу, что жаждет вознаградить себя за целый год послушания всяческим властям. В эту бесконечную вереницу вовлекались все, кто оказывался под рукой и не оказывал большого сопротивления; тут же составлялись пары из того, кто притянул, и того, кто был притянут, но тотчас же разбивались иными жаждущими веселой жертвы. Иногда двое таких членов, едва поплясав под звон рогов, трели свистелок и гудение сопелок, отделялись от туловища змея, чтобы укрыться под ближайшей аркой, в кустах или просто на только что просохшем берегу и довершить приношение богам своей разгоряченной плоти.

Венчала и возглавляла вереницу какая-нибудь из Дочерей Богини, видом помоложе и телом покрепче. Почти незаметно ее подменяла новая ее сестра, которая удалялась либо на окраину праздника, либо, напротив, в самую его гущу, – а музыка, что послушно следовала за веселым войском, казалось, еще немного провожала каждого и каждую.

И в самой сердцевине игривых завитков и плавных извивов, держа за руку одну из юных жриц Энунны, выделывал особо лихие коленца сам Верховный Владыка под руку с дамами всех трех вер… и под конец – с моей дочерью. Он вроде как и пытался вырваться из цепей (хотя, как я понял, вырывался таки прежде), но тотчас передумывал и продолжал танцевать с прежней неутомимостью.

Как я забыл – и, похоже, мы все забыли, – что стержнем и апофеозом весеннего празднества было Принесение Первой Крови и Снятие Печати, причем для сего избиралась самая юная и красивая из еще не посвященных Дочерей Энунны, что в эту ночь имела право на любого из мужей? И кто мог быть таковой девой, как не моя Бахира, воплощенная Весна, что жаждала стать, наконец, воплощенной Книгой?

Ночь была неожиданно сухой и жаркой, точно тела впитали в себя всю внешнюю влагу. Однако к утру – оно нагрянуло почти для меня нежданно – люди малость угомонились. И тогда моя дочь в развевающемся покрывале на огнистых кудрях, в тунике и шальварах на гибком и тонком теле остановилась так резко, что по всему телу великанской змеи прошла судорога, и звонко, четко произнесла:

– По праву Энунны. Я хочу его моим первым.

Кого – в том сомнений быть не могло. Так же как и в том, что Ортос не окажется кастратом – даже после ночного буйства, даже если учесть, что он еще до выбора Бахиры успел уволочь в сторону кой-кого помимо главной своей добычи. Для того и венчают главного человека трех западных царств короной с шипами, ветвями и отростками, чтобы он принес пышный плод.

Ортос победно завопил от радости – его главный персонаж чуть пошевелился и слегка насторожил ушки при этих ее словах – и попытался было вскинуть Бахиру на руки, но его учтиво схватили поперек талии и повлекли в сторону самого.

– Тебя, владыка, да и ее саму надобно еще подготовить, – сказала Билитис – или Балкис? В общем, одна из Трех Наиглавнейших.

Имелось в виду так любимое всеми скондийцами и скондийками омовение.

Разумеется, королю снова досталась лучшая доля: до того пары валились наземь кому куда и где пришлось, многие не дотягивали до тех садов, которые особенно нуждались в оплодотворении, и ложились прямо в стылую грязь.

Пока его с должным приговором омывали, ополаскивали и обряжали в расшитую, по колени, пунцовую рубаху, что должна была скрыть его нетерпеливую мужественность (не уверен, что делали это такие же, как он, мужи), женщины снаряжали и наряжали мою дочку.

Меня – Амира и Отца – с почетом проводили в подземный покой Храма Энунны. Мне не приходилось быть там ни разу, однако я знал, что стены его до самого верха изрыты как бы норами или балконами наподобие стрижиных или ласточкиных гнезд, проделанных в ноздреватой породе. Эти ложи с обратной стороны соединялись между собой коридорами и могли вместить в себя сотни зрителей, причем совершенно невидимых снизу. Так, несомненно, было и на сей раз – но кого провели этими рокадными дорогами, помимо меня, я мог только гадать. Оставалось также лишь предполагать, догадывается ли об этом наш высокородный гость; что моя Бахира знала точно, я не сомневался.

Также мне докладывали, что пол арены представляет собой спираль из черного и белого мрамора, состоящую из тринадцати белых и стольких же черных завитков или волн. Самая широкая часть этих волн составляет периметр круга или обод колеса, а узкие концы в сердцевине сходятся в точку.

Именно там и стояла Бахира – вернее, восседала на подобии высокого, узкого трона из дикого камня с углублением в центре. Спинка, во всяком случае, торчала кверху подобием зубца или скалы.

Тринадцать лет ей, почти тринадцать лет между нею и им и тринадцать волн узора – счастливое предзнаменование, говорили мне тихо, размещая поудобнее в моем высокогорном гнезде. Счастлива будет избранная, счастлив и ее избранник, если на то будет согласие Его. Я кивал в такт этим словам и их ритмическому дыханию, разглядывая тонкую светлую фигурку глубоко внизу – паука в центре паутины, стержень, на котором крутится веретено.

Ибо ее нарядили, и в самом деле, таким удивительнейшим образом, что мрамора совершенно не было видно – и в то же время орнамент на нем легко угадывался. Туника из драгоценного виссона, облегающая стан и отчасти скрывшая волосы и лицо, была туго охвачена кушаком того цвета, что преобладал в наряде Орта. Ниже она расходилась – даже не юбкой, а широким веером, складчатым кругом, что слегка закручивался по часовой стрелке, точно так же, как и мраморный узор, был приподнят у самых краев спирали примерно на высоту мужского колена и так закреплен. Орту предстояло вступить в эти волны, колышущиеся при малейшем движении женщины, рассечь их и успешно причалить к острову своих упований: дело с виду невозможное, ибо мужчина должен был бы запутаться в упругих пеленах, еще не достигнув середины пути.

Секрет был в том, что в складках одеяния таилась длинная прорезь или просто два несшитых полотна полупрозрачной материи, воистину «королевский путь». Считалось весьма счастливой приметой по какому-то особенному наитию угадать его и проследовать по нему к центру.

Ортос угадал.

Он медленно и осторожно, несмотря на плотское нетерпение, видимое даже с моего насеста, раздвигал полотнища тумана, струящиеся вдоль его бедер и грозящие все-таки запутать его в себе, перекрутиться вокруг его пояса при малейшем движении девушки. А она…

Арахна в гнезде. Охотница в засаде. Истинная жена в своей лукавой потаенности.

Она ждала, наблюдая, как Ортос разгребает складки руками и шагает уже наперерез, ждала, зная, что в ее воле – в любой миг остановить его, опрокинуть, возможно даже – удушить и погрести во вкрадчивой и ласковой пучине.

Он дошел – точно и без помех. Однако Бахира и не подумала приподняться навстречу ему; будто и не она прилюдно заявила о своем выборе. Ждала, что он преклонит колени, – или чего иного?

Все мы, затаившись в нишах, ждали, что предпримет наш собрат: любой его жест был символом, и нельзя было пропустить ни одного.

Внезапно Орт высвободился из хламиды, стянув через голову – яркость её канула на дно, оставив на нем расплывчатое пятно. На миг показались его смуглые плечи, торс и подъятый, как напряженный арбалет, мужской член. Но он сразу нырнул вниз и склонился там над коленями девушки, приникнув ртом к ее потаенным губам, втягивая ее влагу. В следующее мгновение они оба выпрямились – ее голова оказалась чуть выше его потемневших от пота кудрей – и раздался ее крик, нарочито звонкий и в то же время ликующий. Я понял так, что он принял девушку на колени, в единый миг обхватив своими бедрами шершавую скалу, на которой она восседала, и щедро смешав свою мужскую кровь с ее женской; ибо слишком много алых знаков испятнало ткань, которая тотчас же милосердно опустилась и укрыла обоих лежащих под нею.

Как наш Ортос догадался, что именно так надлежало поступить?

Как он догадывался о таком всякий раз?

… Меня увели оттуда под руки и едва ли не насильно, в утешение поведав, что молодые любовники еще получат награду своим трудам – но не раньше, чем заживут длинные царапины на внутренней стороне Ортовых ляжек, отчего он пока вынужден ходить враскоряку, и чем Библис, коя ныне окончательно утвердилась в своем новом имени, научат хорошенько раскрывать свой цветок навстречу мужскому пестику. Словом, пока оба они не пройдут через любовный тривиум, квадривиум и начатки университетских наук…

Пока все праздные и отпраздновавшие этак зубоскалили, я распорядился отправить в возрожденный Вробург (ныне снова одну из ключевых Ортовых крепостей) реляцию с извинениями по поводу его предполагаемой задержки, но без указания той ее причины, что недвусмысленно читалась меж изысканно выписанных строчек.

Однако комедия – или, скорее, трагикомедия – на том отнюдь не завершилась. Через две недели Орт, не особенно чинясь, явился ко мне в резиденцию, пройдя заросшими внутренними дворами и крытыми галереями, и со всей возможной серьезностью заявил, что пришлет ко мне сватов. Именно: одного из своих дворян видом посолиднее, четвероюродного дядюшку Турайи, что в те времена служил в Зверином Дворе Энунны кем-то вроде лесничего, и старенького, но еще бодрого Туфейлиуса. А высватывать они собираются сэнию Библис. Вернее, будущую игну Библис… Ибо во всей Вард-ад-Дунья не найти особы женского пола столь прекрасной лицом и станом, так высоко и разносторонне образованной. Ибо происхождение оной благородной девицы удовлетворяет самым высоким франзоно-вестфольд-готским требованиям. И потому что она в завершение всех тутошних дел уже сподобилась понести от своего первого избранного мужчины.

Я кротко ответствовал, что чинить препоны всем им не подумаю, хотя они получат явно не то, о чем мечтают, но что именно – трудно этак, с ходу, определить. Однако не знаю, можно ли это же сказать о матери высокой сэнии, которая перебивается из хвори в немочь (тут я несколько перегнул палку) – и вообще можно ли ей сообщить такую тревожащую весть. На что мне ответили, что согласие уважаемой Захиры, а также благословенной Турайи уже получено и я могу в том легко удостовериться.

– Тогда следует удостовериться лишь в том, что сама девица не будет противиться сватовству, – подвел я итог. – Как я знаю, она мыслила посвятить свои молодые годы совершенно иному служению.

А если без обиняков: священная проститутка – королю не пара, будь она хоть каких драгоценных кровей.

Но тут из-за крепких спин королевской охраны выступил сам предмет спора.

– Дочка, ты его любишь? – спросил я.

– Дэди Арм, он же отец моего сына, – получил я ответ. Чрезмерно уклончивый, слишком провидческий.

– Франзонский брак нерасторжим, – предупредил я. – И захочет Ортос, а отпустить тебя от себя не сможет.

– У благородных не так, как у низших, – ответила она. – Муж не даст мне махра, приданое я и сама от тебя не возьму. Денег между нами стоять не будет: захочу – и попы мне позволят отъезд от мужа. Или в монашки постригусь – это как талак местный. Ну и… – тут лицо ее озарила даже не девичья, а просто мальчишеская улыбка, – откуда ты взял, дэди, что Орт мне не подойдет?

На том дело и завершилось.