Текст книги "Меч и его Эсквайр"

– Но его убили?

– Да.

– Закопали?

– День назад. После множества церемоний и совсем рядом с отцом.

– Я туда схожу. Почему раньше не сказали, сволочи. Боялись?

Он предлинно извинялся – нисколько, по-моему, не раскаиваясь. Не хотели и моё сердце внезапно порвать, видите ли. Подготавливали почву.

В отместку я отказался брать Торригаля с собой.

… Конечно, его белокурая сестра была тут – как и не отходила от холма, земля на котором осела было, но опять возросла и увенчалась двойным крестом с двойной же табличкой.

– Молишься, – спросил я наполовину утвердительно.

– Да – чтобы Бог простил им всем все их грехи, вольные и невольные.

– Девочка, перед Ним каждый отвечает за свои грехи сам.

– Может, и правда. Только когда я прошу за них, я делаю это из любви, а любовь, придя ко Господу, изливается обратно сторицей. Такова уж её природа.

Мы долго стояли – она молилась, стоя на коленях в прогретой весенней земле, а я думал.

Придя домой, я преклонил колено перед моим живым мечом и сказал:

– Хельмут, я по-прежнему твой эсквайр. Нет ни трубадура, ни рыцаря, ни купца, ни амира. Возьми меня себе обратно и сделай из меня что тебе угодно. А ещё лучше – выпей мою кровь, как ты это сотворил с нашим старшим другом.

Однако он поднял меня с пола и сказал:

– Мир. Я, Торстенгаль, не хочу ни твоей смерти, ни рабской службы. Мы, Хельмут и Стелламарис, хотим одного: вернись в Вард-ад-Дунья и напиши обо всем виденном и слышанном так, как только ты и можешь написать. Лучшим слогом и лучшим узором.

Так я отправился в обратный путь. Один, если не считать верховой кобылы добрых кровей.

Дороги были полны странствующих и путешествующих, в равной мере «земляных» и «морских» людей, но свободны от лихого народа. И спокойны – будто жертва обоих королей, старого и молодого, пролилась на сей мир елеем. До границы со Скондией доехал я без приключений, но когда пересекал ее, таможенники со значением переглянулись. Однако пропустили.

В саму столицу я вступил один. По всей видимости, был день всеобщей траурной молитвы, когда все отсиживаются за стенами домов и храмов, ибо улицы показались мне чересчур пустынными. Одни только будущие Дочери Энунны несли свое дежурство – оно и считалось их молением и жертвой их богу.

Нечто невыразимое заставило меня вглядеться в нагое лицо одной из них…

Библис. Моя Бахира. Скорбная и прекрасная. И такая молодая – почти как в былые времена.

Я назвал ее по имени.

– Я рада тебе, отец, – чуть улыбнулась она. – Не тронь и не бойся: это мой искус. Я вернулась на мой путь – и вскорости он сделает из меня Одну из Трех, как и было предначертано.

А больше не было никого – будто я был отверженным в этом городе, в этой стране и на всей земле.

Но когда я остановил лошадь у моего старого дома и стал неуклюже сходить с нее – ко мне со всех сторон потянулись руки.

Без знака. Филипп Родаков. Рутения

– Он написал всю эту книгу в Скондии? – спросил я.

– Именно.

– И что вы оба хотели этим сказать?

– Ну… Помнишь притчу о двух дорогах? Арман хотел спрямить события и промчаться как по скоростной четырехполосной магистрали, а его то и дело поворачивали в объезд. Показывали, что проселок надежнее. Путь сам себя осуществил, не надеясь на человека. Так что Арман хотел правильного, а вышло должное.

– Погоди. Он же хотел предотвратить безнравственность.

– Р-р-р… Фил, я же все это время хотел тебе кое-что вложить в голову. Помнишь, как ты читал статью о проблеме географических и этнических изолятов? Остров Питкерн, замкнутые общины типа курдов в Тбилиси… И ставил перед собой вопрос: отчего они там не вырождаются, а наоборот. Коренные жители Питкерна, над жутким переплетением чьих родственных уз насмехался еще Марк Твен – они же все были здоровые и красивые люди. Понимаешь? А потом ты прочел, что практика инцестов хороша тем, что плохие гены как бы силой выбиваются из генома. Нежизнеспособное и неплодоносное потомство, которое сходит на нет.

– Я этому не поверил.

– Почему сакральные союзы богов и фараонов нарочно смешивали родственную кровь? Все мифы и легенды говорят об этом.

– И вся Священная Римская Империя от близкородственных союзов маком пошла.

– Там другие соображения были. Власть преумножить и удержать. Не та святость, однако.

– Враньё или подтасовка фактов.

– Твое дело. Однако вот твое подсознание мигом вообразило себе картинку острова в океане, где поврежденной наследственности нет вообще. Где знают, как избежать ее в дальнейшем – и как сконцентрировать ради потомков всё самое лучшее.

– Ты о чем?

– Положи руку мне на плечо и смотри.

Хельмут Торригаль, Стелламарис Торригаль. Вробург

Ступени возвышения были нарочно сделаны пологими, задолго до события, с таким трепетом ожидаемого всеми городскими насельниками, только Эстрелья сбила дыхание еще на подступах к месту. По ней самой этого, однако, видно почти не было: величавая Госпожа Господ в тяжелой парче и мехах, а что куколь назад откинут и лицо разрумянилось – так понятное дело: хоть и середина зимы, да не такие уж морозы, птицы на лету не падают, как бывало. Вон, поглядите, Сберегатели Ноши как от нашей Госпожи приотстали – ее чище чем стужи боятся.

Так судачил избранный изо всех трех главных сословий народ, представители коего, собравшись на трибунах, смирно ждали начала События с большой буквы и его разрешения. Билеты распределяли много заранее урочного срока, определенного по звездам в ночном небе и полосам облаков в дневном – хотя вот точное число на них всё одно не присутствовало.

Дойдя до цели, Эстрелья не выдержала – показала взглядом: руку дайте. В ответ протянулись целых две, Стеллы и Ситалхо. Ее вытянули наверх мигом, как пробку из бутылки или редиску с грядки.

– Как ты? Фалассо нас тут всех заводит, как пружинку от часов, – говорит Стелламарис.

– Касторовое масло уже давно снаружи, а не внутри. А вот что через каждые десять вдохов меня прямо всю выжимает, будто прачка мокрое белье – это будет похлеще. Еле осанку держу.

– Молодчина. На твоем месте я бы сюда колесом катилась, будто жонглёр на ярмарке.

Обе женщины под руки доводят королеву-регентшу до гигантской резной кровати под гербовым балдахином. Здесь тепло, даже жарко: в глубоких медных чашах разожжены костры из дубовых полешек и можжевеловой стружки, пламя в них и под котлом с теплой водой поддерживают уже с раннего утра, когда над главным домом Вробургской Цитадели взвился алый флаг.

– Вот, залазь туда и снимай эту тяжесть, – говорит Стелла. – До рубашки раздевайся – занавеси пока закрыты. Одеяла из козьего пуха, простыни льняного батиста, матрас песьим подшерстком набит – авось не смерзнешь.

– Какие там за-ради беса одеяла! Меня вот-вот наизнанку вывернет. С обоих концов.

– А ты не стесняйся, деточка. Казна все убытки поставщикам оплатит и еще лоскутками родильного убранства наторгуется. Знай упирайся руками и ногами в перекладины да ори посочней, если уж так хочется. Пускай слушают и упиваются.

– Фиг им, скотам, – Эстрелья еле сдерживает стоны, оттого и ругается куда затейливей, чем может стерпеть даже самая прочная бумага. – Можно думать, их не своя мать на свет произвела, а чужая тетка. Порождения ехидные. Яички черепашьи. Лягушачий помет. Икра кабачковая заморская, дважды задом наперед пропущенная. Сколько в среднем за представительный билет платили?

– Не бери в голову лишнего. На пеленки за глаза хватит и еще останется. Работай давай!

Весь этот исполненный страсти диалог проходит внутри задернутого занавеса, целость которого сторожат двое статных длиннобородых молодцов с заграничными прозвищами, отчим роженицы, отошедший от дел государственных в чине герцога, и высокий молодец с подозрительно белой кожей. Однако распоряжаются тут не они – а мелкотравчатый, хотя и весьма бодрый старикашка, весь с головы до ног в орденах и лентах, нацепленных прямо на тяжелый овчинный тулуп. Чтобы ветром не сдуло, ехидничают в толпе.

Именно Энгерран Верховный Судья громогласно объявляет:

– Королева готовится вот-вот родить.

И дает знак стражам.

Джалал с одной стороны, Икрам с другой враз отдергивают парчу балдахина в ногах кровати. Не настолько, чтобы явственно было видно лицо – это неприличие и даже святотатство, – но вполне достаточно, чтобы все убедились: царственное дитя выходит из правильного лона.

Собственно говоря, лишь тем, кто занял самые стратегически выгодные места, удается лицезреть нежную смуглоту согнутых в коленях ног и слегка обдрябшую округлость живота. Остальной обзор тотально загораживают куда более соблазнительные, хотя и прикрытые мадеполамом округлости обеих морских близняшек, которые пригнулись у тех самых царственных ног, чего-то там соображая.

Этим уникальное зрелище исчерпывается. Занавес падает, напрочь скрывая картину.

Только Хельмут фон Торригаль, королевский конюший, высоко поднимает на сильных руках ребенка, с крохотного туловища которого до самого полу ниспадает мантия – алое с золотым внутри, черное с серебром снаружи – и с торжеством возглашает:

– У Великого Вертдома ныне есть король, рожденный в законном браке. Сын принца Моргэйна и внук короля Ортоса. Кьяртан для Кларента. Чистый для Чистого. Ибо чище его воистину не рождалось на этой земле!

Филипп Родаков. Рутения

– Погоди, – сказал я. – Мы ж этого еще в книге не читали.

– А это не Арманова путаная каллиграмма, – ответил он. – Это сама Бельгарда выводила франзонской деревенской готикой. Аббатиса богатейшего монастыря и добрейшей души необутая клариссинка. Помнишь, я еще тебя просил в конец книги за ответом не лазить?

– Рад за нее, что исполнилась мечта. А Кьяртан-то чего?

– Вот он, – Тор захлопнул крышку и взвесил томик на широкой ладони: книга вроде как даже съежилась у него в руках. – Наш пострел как раз поспел.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, собственно говоря, он там вовсю королевствует над четырьмя провинциями плюс горы и плюс море, – ответил Хельмут. – Дитя-Меч. Дитя-Книга древних сказаний ажно при двух королевах-мамочках. Библис ведь тоже пристроилась к его воспитанию – с таким-то книжным именем. Только одного им не хватает, отец-демиург ты наш драгоценный. Чтобы ты одобрил.

– Каким образом?

– Печать поставил. Сечешь, старик?

Я понял. Стянул с пальца мой любимый опал и приложил к переплету: обручем вниз, камнем кверху. Сей же час перстень втянулся внутрь, так что снаружи остался лишь красно-черный камень, будто поделенный на разноцветные мелькающие лоскутки. Камень-паяц. Камень-Арлекин.

– Вот.

– Спасибо, мой родной. Ровно через сорок земных лет с момента возникновения у тебя бредового замысла. Отличная и многообещающая дата.

– И какой итог этого морального извращения?

– Независимость. Иначе говоря, иди и делай что хочешь. Никаких обоюдных жертв, никаких бурь и громовых ударов. В гости – это пожалуйста. Это мы с дорогой душой. Отныне и навеки.

Я покачал головой. Как странно! Хотя не страньше неба и звезд.

– Тор, но ведь мы с тобой друг от друга не откажемся?

– Пока в тех самых элизиумских полях не окажемся. Хотя вот увидишь, тебе и там понравится.

– Не высижу долго, боюсь, в тамошнем мерцании. Я стабильность обожаю.

– Тогда милости прошу снова в Верт. Или дождись, пока такой же безумец, как ты сам, изобретет похожий мир – лоскутный и достоверный, слепленный по наитию – но по наитию свыше. И по нечаянности переведет его в реал. Не думаю, что тебе придется ждать слишком долго.

На этих словах он с важностью кивнул, сгрёб со стола – нет, не книгу, а полупустую бутыль – и исчез в неопознанном направлении.